... моя полка Подпишитесь

08 Апреля / 2022

О возможности хэппи-энда: Мария Левунова — о трилогии «Контур» Рейчел Каск

alt

Трилогия «Контур» (романы «Контур», «Транзит» и «Kudos») стала важным событием для современной прозы. Рейчел Каск, отказавшаяся от объективного повествования и занявшаяся переизобретением романа, задала важный вектор для англоязычной — и не только — литературы. По нашей просьбе Мария Левунова прочитала все три тома трилогии, проследила творческий путь писательницы и объяснила, почему лучшая собеседница — это та, кто задает вопросы. 

alt
Мария Левунова
Книжный обозреватель

Несколько лет назад я летела в самолете рядом с мужчиной, который, когда до нас дошла тележка с напитками, попросил дать ему два стакана воды и один — яблочного сока. На мой удивленный комментарий он ответил, что да, так можно. Он рассказал, что работает в технической службе этой авиакомпании и летает примерно каждые две недели. Больше мы не разговаривали.

Рейчел Каск — профессиональная писательница. Опубликовав в двадцать шесть лет дебютную и сразу успешную книгу, она выпускает еще несколько конвенциональных романов. После рождения детей она пишет автобиографический текст «Дело всей жизни: становясь матерью», в котором говорит, что рождение ребенка отчуждает женщин не только от мужчин, но и от самих себя, что, если бы женщины знали заранее, что такое материнство, они, может, и отказались от него. За эту книгу она подвергается нападкам. Про нее говорят: «Она так и не научилась жить для кого-то кроме себя». Затем выходит книга о путешествии в Италию, первый тираж которой пришлось отозвать из-за того, что узнавший себя в одном из героев человек пригрозил судом. В 2012 году выходит ее книга о разводе, названная одним из рецензентов «эрудированной и красноречивой истерикой». У нее новый этап жизни. Рейчел Каск разведена, ей нужны деньги. Она не может писать, не может читать. Рейчел Каск отказывается от первого лица.

Первый роман трилогии, изменившей представления об этой традиционной литературной форме и значительно расширившей границы современной прозы.
Контур
Рейчел Каск
Купить

«Техника, в которой написана трилогия, выросла из осознания, что автобиография/мемуары, хоть и были очень близки к тому, что я хотела, как форма не справились со своей функцией. Они позволяют писать правдиво, но оказываются слишком уязвимыми».

Если бы на моем месте в самолете оказалась главная героиня трилогии Рейчел Каск, а мой сосед был ее персонажем, он бы рассказал ей историю своей жизни. Он рассказал бы ей, что он женат или разведен. Вероятно, у него есть дети или четкое понимание, почему их нет. Возможно, у него есть собака. Он был бы человеком с внешностью и характером. Он мог бы написать о себе книгу — с системой персонажей, сюжетом и, главное, смыслом. Обычную конвенциональную книгу. Может быть, немного грустную.

Рассказ в трилогии ведется от лица Фэй. Как и Каск, она профессиональная писательница, в разводе, у нее двое детей. И это почти все, что мы знаем.

Повествование ведет стертая личность. Ее стерли материнство и развод — остался лишь контур.

Ее повествование — это молчание на фоне чужих монологов. Злое молчание человека, окруженного болтунами, потерявшего дар речи. Как павлин распускает хвост, собеседники раскрывают перед ней свою идентичность. Идентичность — это их возможность чувствовать себя главными героями своей жизни, быть в сюжете.

Каск понемногу отсыпает своего жизненного опыта всем персонажам и смотрит, как он преобразуется в другом теле и в других обстоятельствах. Если читать ее интервью и эссе, невозможно отделаться от чувства, что что-то похожее было в ее книгах. Впрочем, это только вовлекает читателя в игру, затеянную деперсонализированным романом. В «Контуре» мы всегда готовы приписать рассказчикам авторское мнение, раз уж ее альтер эго молчит. Четкая система взглядов есть у всех, кроме главной героини — тихой Фэй, лучшей собеседницы на свете, которая лишь задает уточняющие вопросы. Оказавшаяся кругом неправой — как мать, как жена, как писательница, — она ищет истину в других, но понимает, что все они в той или иной степени — ее отражения. Ведь даже лучший писатель дать не может больше того, что есть у него. «Контур» — калейдоскоп несчастных людей, расставаний и неоправданных надежд. 

Глубокие и трогательные размышления о детстве и судьбе, ценности страдания, моральных проблемах личной ответственности и тайне перемен.
Транзит
Рейчел Каск
Купить

«Эта идея, согласно которой твоя жизнь — что-то уже прописанное, кажется поразительно соблазнительной до тех пор, пока не осознаешь, что такая позиция сводит людей вокруг к статусу персонажей и маскирует их способность причинять вред. И все же иллюзия особой значимости событий возникает снова, как бы ты ни сопротивлялся. <…> По правде говоря, я начинаю испытывать гнев. Я начинаю хотеть власти, потому что, как я сейчас поняла, у других людей она все время была, и то, что я называла судьбой, было всего лишь отзвуком их волевого решения» (речь Фэй из книги «Транзит»).

Но каждый брошенный камень должен упасть. Еще не закончив первую книгу, Рейчел Каск поняла, что историю Фэй придется продолжить. Тем более что после выхода «Контура» ее метод назвали переизобретением романа, а режиссер Руперт Гулд пригласил ее написать для него адаптацию «Медеи».

В «Транзите» Фэй начинает движение. К тому, чтобы жить дальше, к тому, что называют «перевернуть страницу». Она покупает новый дом и затевает ремонт. Она все еще выслушивает других. Но теперь ее зеркала — это не только разбитые сердца с финансовыми проблемами, но и те, кто стал обслуживающим персоналом для других идентичностей, — строитель, риелтор, преподаватель. В «Транзите» полно переходов – из точки А в точку Б, из одного школьного класса в другой, от любви к ненависти.

В третьей книге история делает круг. «Kudos» — это переосмысленный «Контур».

Оба начинаются с разговора в самолете: в первой части заинтересованного, в третьей — вынужденного. Действие происходит среди писателей: в первой части — на писательских курсах, где Фэй — не самый популярный преподаватель, в третьей — на литературном фестивале, где она подписывает книги и обсуждает свой метод с журналистами. И главное: Фэй снова замужем.

Я не помню, как выглядел тот мужчина в самолете. Окажись он снова в соседнем кресле, я бы не узнала его. Но я никогда не ограничиваюсь одним напитком: «Мне две воды без газа и один апельсиновый». Я стала замечать, что так делают и другие. Я задумываюсь, могла ли я своим действием повлиять на них? Или же они все тоже однажды летели рядом с тем мужчиной? Или они и так знали об этом? Ветвистость этой цепочки влияний сводит меня с ума, и я перестаю об этом думать.

Outline, Transit, Kudos — многозначные слова в заглавиях книг Рейчел Каск, подставляющие переводчиков. В «Контуре» мы читаем, почему одна из собеседниц Фэй — разведенная драматургесса — больше не может писать:

«Каждый раз, когда она задумывает новое произведение, не успев еще толком за него взяться, она невольно начинает представлять себе, в чем его суть. Часто та выражается всего одним словом: например, “напряжение” или “свекровь”. После такого “выявления” замысел становится непригодным для любых целей и начинаний, как мертвый груз, с которым она уже ничего не может сделать. Зачем стараться и писать длинную пьесу про ревность, если слово “ревность” вполне отражает ее суть? <…> Это касается не только книг — на днях она была в баре с другом и, посмотрев на него, сидящего напротив, подумала: “друг”, и после этого у нее возникло стойкое ощущение, что их дружбе конец».

Заключительная часть трилогии Рейчел Каск.
Kudos
Рейчел Каск
Купить

Впервые мы узнаем, как зовут главную героиню, когда ей звонят из банка, чтобы сообщить, что не могут увеличить ей сумму кредита. Транзит — переход, перемена, транзитный счет, перевалочный пункт. Kudos переводится как слава, почести, а еще — кредитоспособность. К ним и приходит героиня Фэй в конце.

Но значит ли это, что ее история закончилась хорошо? Ее новый брак — это движение вперед или вечное возвращение? В конце трилогии она обедает с двумя женщинами, которые тоже пережили развод:

«Чего я не понимаю, — сказала она мне, — так это почему вы снова вышли замуж, когда уже знали то, что знали. Вы подписали договор, — сказала она, — и теперь на вас распространяются все законы.

Я надеюсь взять верх над этими законами, сказала я, живя в их рамках. <…>

Паола медленно покачала головой.

— Невозможно, — сказала она. — Эти законы существуют для мужчин и, может быть, для детей. Но для женщины это просто иллюзия, как песочный замок на пляже, который, в конце концов, только временное здание, которое ребенок строит до тех пор, пока не станет мужчиной. Для закона женщина — это тоже нечто временное, существующее между постоянством земли и жестокостью моря. Лучше быть невидимой, — сказала она. — Лучше жить за пределами закона».

Фэй не спорит.

Ответ на вопрос, возможно ли счастье, зависит от того, верим ли мы в прогресс. Если сделать поиск по тексту книги слов «возвращение» и «прогресс», мы получим набор противоречащих друг другу взглядов разных собеседников Фэй. Она все это слышала и снова вышла замуж. Она выбрала стать видимой.

Впервые идея прогресса появляется в эпоху Просвещения. Фэй живет в эпоху Брекзита. В 2020 году Рейчел Каск покинула Великобританию — вместе с новым мужем.

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

Чтобы получать специальную рассылку от издательского проекта А+А,
заполните форму по ссылке

Спасибо за подписку!
07 Апреля / 2022

Кася Денисевич — об авангардных книгах и конкурсе ABCDBooks

alt

В феврале главный редактор нашего импринта А+А Кася Денисевич написала для издания colta.ru колонку, в которой рассказала о конкурсе ABCDBooks и вспомнила, как создавались иллюстрации для книг Даниила Хармса, Евгения Шварца и других советских писателей во времена главных открытий в отечественной визуальной литературе. С любезного разрешения издания делимся этим материалом в нашем журнале. 

Кася Денисевич

alt
Главный редактор А+А

Если ты работаешь в книге-картинке, невозможно не думать о лебедевском Детгизе. Для меня, впрочем, сначала было наоборот: по образованию филолог и переводчик, с момента получения диплома я думала, как применить себя к детской книге. Даже не детской, а той, которая может быть точкой встречи взрослого и ребенка, которая дает общий язык для разговора и с твоим ребенком, и с тобой самим тридцатилетней давности. Которая, как любая настоящая культура, сопротивляется желанию рынка расставить все по полочкам с точной маркировкой целевой аудитории и создает пространство, где все равны и нет эстетической и смысловой сегрегации по возрастному признаку.

Я немного редактировала, немного переводила такие книги, поработала стажером в совсем еще юном издательстве «Самокат». А потом я стала рожать детей. Это было четырнадцать лет назад, и тогда в детском отделе магазина «Москва» было больно глазам. Так я привычно спустилась этажом ниже в «Букинист», но стала копаться уже не в собраниях сочинений, а на детских полках. И открыла для себя Атлантиду, состоящую из тоненьких книг с картинками.

Если ты решаешься рисовать детскую книгу, невозможно не думать о лебедевском Детгизе. Когда я предположила, что, несмотря на отсутствие художественного образования, смогу написать и нарисовать книгу-картинку, передо мной начал то и дело вставать мучительный вопрос: «Как тебя подписать?» Почему-то с самого начала меня корежило от слова «иллюстратор». В нем заложено много смирения, потому что оно не «художник». Но я по образованию филолог и чувствую латинские корни слов при каждом произнесении. Иллюстрировать — значит проливать свет на текст, и это благородное занятие, но оно подразумевает вторичность работы рисующего по отношению к пишущему. Так бывает, но я всегда хотела делать другое — то, что делали художники лебедевского Детгиза и их современники. Этих людей не повернется язык назвать иллюстраторами, они — полноценные соавторы книги. Они и их коллеги-писатели не пишут и не иллюстрируют книгу, они — по выражению Всеволода Петрова — строят ее, как строят здание.

Если ты работаешь в детской книге, невозможно не думать о лебедевском Детгизе. О нем успели подумать и написать многие искусствоведы, а я не искусствовед, и этот текст не претендует на открытия.

Я не буду ничего говорить о красоте и мастерстве, я просто скажу, что невозможно не читать воспоминания и дневники лебедевского круга, пытаясь понять, как эти люди это делали.

И невозможно не испытывать приступов веселья и зависти, когда читаешь, как Алиса Порет познакомилась с Даниилом Хармсом на подоконнике дома Зингера. Алису Ивановну позвали делать рисунки к «Ивану Ивановичу Самовару». Она пришла, и их с Хармсом оставили в прихожей подождать редактора: «Мы с ним сели на подоконник, и наступило тягостное молчание. Хармс сипел трубкой. Он мне показался пожилым и угрюмым дядей. Вдруг он повернулся ко мне и спросил:

— Что вы делали позавчера вечером?

Я рассмеялась и рассказала ему, как к нам пришел в гости архитектор Щуко…»

Или как Чуковский описывает редакцию: «Детский отдел помещался на пятом этаже Госиздата, и весь этаж ежедневно в течение всех служебных часов сотрясался от хохота. Некоторые посетители Детского отдела до того ослабевали от смеха, что, кончив свои дела, выходили на лестничную клетку, держась за стены, как пьяные…»

Есть мнение, что подъем детской книги в 1920-х — 1930-х был связан с тем, что художники-станковисты и большие поэты не могли прокормиться своей основной деятельностью и просто зарабатывали на жизнь. Порет говорила: «С вами скучно, как в бухгалтерии Детгиза». Даже если это так, скучно им было только в бухгалтерии, а в остальное время им было очень весело, и — с моей колокольни — книги и были их основной деятельностью.

Я недавно разрешила для себя вопрос «как тебя подписать», потому что очень приятно иметь должность: вместо попыток самоопределиться в ответ я могу сказать, что я — главред издательства. Это издательство, А+А, тоже началось с лебедевского Детгиза, когда Ad Marginem (первое А) и студия ABCdesign (второе А) решили сделать серию репринтов малоизвестных советских книг 20-х — 30-х годов. «Эти детские книги <…> являются не собственно историческим репринтом оригинальных изданий, но бережным с издательской точки зрения приближением к современности. Благодаря Ильдару Галееву мы нашли оригиналы рисунков, которые потом были литографированы, использовали оригиналы иллюстраций, добавили твердые обложки, реконструировали шрифты, сделали верстку тех страниц, которых не было в оригинальных изданиях», — говорил тогда о них Михаил Котомин.

Я начала сотрудничать с A+A чуть меньше двух лет назад, когда меня пригласили в жюри конкурса проектов иллюстрированных нон-фикшн книг ABCDbooks. Я так увлеклась, что в итоге стала художественным редактором двух из трех книг-победителей: одна, «Привет, Москва!» Тани Борисовой, уже вышла прошлой осенью, другая — «100 причин, почему плачет Лев Толстой» Кати Гущиной — вот-вот приедет из типографии. Мы работали над книгами больше года, было очень сложно, интересно — и весело.

Теперь мое главное дело и увлечение — второй сезон конкурса. Я отношусь к нему очень серьезно, мне он кажется трамплином для большого прорыва в визуальной литературе. У нас совершенно невообразимый состав жюри и партнеров, и меня не перестает удивлять, как люди и институции моментально включаются и как всем от этого весело.

Например, в конкурсе есть номинация Дома творчества «Переделкино». Ее победителем станет проект, основанный на сотрудничестве двух или нескольких авторов. Этот текст начался с того, что мне нужно было написать пост в Инстаграме, а я зацепилась за слово «сотрудничество», и оно вернуло меня к самому началу A+A, к репринтам советских детских книг эпохи лебедевского Детгиза. Оно, это слово, и есть ключ ко всему, о чем невозможно не думать, если решаешься работать с детской книгой. А эти книги — самые наглядные примеры того, как эти люди это делали. Варианты сотрудничества.

Например, «Поезд» был придуман вместе Евгением Шварцем и Верой Ермолаевой. Он начинается словами «Здесь восемь картинок». И текст рассказывает, что восемь одноклассников разъезжаются со своими семьями по Советскому Союзу кто куда. Потом восемь картинок рассказывают, как восемь железнодорожных составов увозят мальчиков. Потом текст — как они шлют открытки. Это единый замысел, в котором и любовь Веры Ивановны к счету (здесь он в тексте, а в ее «Собачках» — и в картинке), и театральность в духе Евгения Львовича.

История «Рынка» мне особенно дорога. Художница Евгения Эвенбах во время творческой командировки в Новгород делала наброски на рынке и привезла их в редакцию «Радуги», где получила комментарий: «Случай редкий. Принесены готовые рисунки к несуществующему тексту… Писателя мы Вам найдем». Был найден начинающий писатель Евгений Шварц. В процессе работы над книгой Эвенбах добавила новых сюжетов: например, щуку с обложки она купила уже на Андреевском рынке в Ленинграде.

«Железную дорогу» Порет и Введенский принесли в редакцию Детгиза уже готовой. У Порет были сложные отношения с Лебедевым, он называл ее «мужеподобной кривлякой», и работать с ним ей было нелегко. Но у Алисы Ивановны был идеальный творческий дуэт с Татьяной Глебовой, с которой они «научились рисовать, ведя карандашом с двух сторон, и все всегда сходилось». Обе были эксцентричными женщинами, и у Глебовой что-то не клеилось с другим редактором, поэтому их книги выходили то под одним, то под другим именем, а делали они почти все вместе.

«Парк культуры и отдыха» — работа москвичей Валерия Алфеевского и Татьяны Лебедевой, тоже устоявшегося книжного дуэта. В этой панораме главного советского парка нет ни одного слова — это то, что сейчас принято называть «тихой», или «молчаливой», книгой — silent book. Сложно поверить, что такой редкой художественной цельности можно добиться в четыре руки, то есть в две кисточки.

Но несмотря на то, что Лебедева и Алфеевский явно говорили на одном языке, Татьяна Александровна жаловалась на недостаток единомышленников: «В Москве, в общем, никакой группы художников детской книги, подобной ленинградской, не было. Работали кто во что горазд…»

Она тоже не могла не думать о лебедевском Детгизе, о сотрудничестве — не только с напарником, но и с редактором и арт-директором, как это сейчас называется в издательствах.

Тут невозможно не вспомнить слова Алисы Порет: «Я думаю, что судьба детской книги зависит от двух людей: главного редактора и главного художника (пример: Маршак — Лебедев)». Я все время говорю «лебедевский Детгиз» и не упоминаю Маршака — наверное, по той же причине, что меня корежит от слова «иллюстратор». Потому что я чувствую, что тексту и его авторам и редакторам достается и так достаточно света, а вот остальным авторам книги (например, дизайнерам) — совсем не столько, сколько доставалось в Детгизе. А судьба любой книги, не только детской, как мне кажется, зависит от равноправного сотрудничества. И веселья.

Вам может понравиться:

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

Чтобы получать специальную рассылку от издательского проекта А+А,
заполните форму по ссылке

Спасибо за подписку!
05 Апреля / 2022

Александра Гришина из «Учителя для России» — о любимых книгах Ad Marginem

alt

Мы любим спрашивать у читателей, какие книги, вышедшие в в Ad Marginem, их любимые. На этот раз личным топом поделилась Александра Гришина, занимающаяся продвижением программы «Учитель для России» и подготовившая для нас перевод книги «Экскоммуникация. Три эссе о медиа и медиации» (скоро выйдет в нашем издательстве). 

alt
Александра Гришина
Бренд-менеджер в «Учителе для России», переводчица книги «Экскоммуникация. Три эссе о медиа и медиации»

Эрнст Юнгер, «Уход в Лес»

Обложка книги «Уход в Лес»

За последний месяц это эссе Юнгера стало пугающе актуальным оттиском — и внутренней жизни, и внешней. «Уходом в Лес» Юнгер называет стратегию сопротивления человека (как волевого мыслителя) выпавшим на его долю обстоятельствам времени и места (эпохи и государства). Эти случайные время и место он называет Кораблем. И вот мы на этом Корабле, и движемся с ним очень быстро, плывем от одной катастрофы к другой. Кораблю противопоставляется Лес. 

Лес — это вневременное пространство, в котором человек может обнаружить себя и свои корни, и куда он может выбрать уйти. Лес у Юнгера — это радикальная форма внутренней свободы, которая открывается только тому, кто найдет способ укротить свой страх. Укротить страх можно — вспомнив и осознав, какой удивительной волей обладает человек. Это непростая задача, и Юнгер не ручается, что получится у каждого. Это тяжелая и ежедневная работа:

«В нашем положении мы обязаны считаться с катастрофой, засыпать с мыслями о ней, чтобы ночью она не застала нас врасплох. Только так мы получим тот запас безопасности, который дарует возможность осмысленных действий».

За последний месяц меня впервые начали мучить кошмары. Эти сны, конечно, вне моего контроля. И, вспоминая Юнгера, даже в этих кошмарах я вижу хороший знак: знак победного контраста между сном и жизнью, в котором последняя — все еще в наших руках. Юнгер учит не бояться — и вспоминать в себе человека.

Элисабет Осбринк, «1947. Год, в который все началось»

К роману Осбринк в последние недели я обращаюсь особенно часто. 1947 — «год, в который все началось»: мир начал выходить из шокового оцепенения войны, которая изменила все, что люди знали о самих себе. Осбринк восстанавливает ткань этого года в дневниках, письмах, воспоминаниях и газетных вырезках — в слепках момента, документах не исторических, но мимолетных, темпоральных. Мы переносимся из страны в страну, с континента на континент; с заседаний спецкомитета ООН по Палестине — на сбор неофашистской партии MSI в Риме, с переполненного парохода «Исход» — на шотландский остров Джура к Джорджу Оруэллу и в парижские апартаменты Симоны де Бовуар. 

1947 год — это мир между «еще-не-войной» и миром. Это время, когда победители еще дрожащими руками пишут историю, о которой никак не могут договориться. Это также время дать названия преступлениям, у которых еще нет названия. Этому посвящена одна из десятков линий, которые параллельно развивает автор — линия Рафаэля Лемкина, польского юриста, который посвятил жизнь тому, чтобы мир выучил слово «геноцид»:

«Геноцид устроить легко, констатирует Рафаэль Лемкин, потому что, пока не становится слишком поздно, никто не верит, что такое возможно. Мир твердит свое “больше никогда”. Но Лемкин знает историю геноцида, знает, что на самом деле логика гласит: “в следующий раз”. Такое уже случилось — и потому может случиться вновь».

Осбринк открывает роман с сообщения Times от 1 января 1947 года — о том, что англичанам больше нельзя полагаться на свои часы из-за частых перебоев с электроэнергией. Война пошатнула мир до основания. Мы не знаем ничего. И даже время на часах — более не то, чем себя выдает. Осбринк внимательно вглядывается в часовой механизм 1947 года и описывает его шестеренки, которые, одна за другой, приводят мир в новое движение по кругу.

Сильвен Тессон, «Лето с Гомером»

Эта маленькая восторженная книга Тессона — моя настольная, мой личный горный ручей. В ней Тессон, французский писатель и путешественник, делится своими впечатлениями от перечитывания Гомера, своей радостью осознанного погружения в эти поэмы. Для этого он уединился на острове Тинос, жил в бывшей венецианской голубятне, наблюдал штормы в Эгейском море, перечитывал при свете единственной лампочки:

«Чтобы понять вдохновение слепого художника, вскормленного светом, ветрами и морской пеной, нужно пожить на скале. Сам дух этих мест питает людей. Я верю в капиллярное проникновение географии в наши души. “Мы — порождение наших пейзажей”, — писал Лоренс Даррелл. Жить в географии — значит сокращать расстояние между телом читателя и абстракцией текста. Эти поэмы вдыхали именно этот воздух и это море».

Тессон покорен Гомером — и не скрывает радости своего (пере)открытия. Он последовательно соединяет древние поэмы с современностью, воспевает их насыщенность и вечность. Он пишет о том, как «Илиада» и «Одиссея» научили его жить полнее, помогли понять настоящее и преодолеть личную энтропию. Тессон учится у древних героев их балансу между судьбой и свободой. И «Илиада» как песнь войны, и «Одиссея» как песнь восстановления порядка — они обе о том, как человек распоряжается своей свободой движения навстречу неизбежному.

«Лето с Гомером» я читала на острове Русский — под шум прибоя, крики чаек и разговоры серферов о грядущих волнах. Книжка, пропитавшись соленым воздухом, потрепалась и заволнилась. Продолжала во Владивостоке — в городе, чья топография возвращала к тексту: и бухтой Аякса, и заливом Диомеда, и бухтой Патрокла. А по пути домой всякий раз проезжала «Одиссей Шип Сервис» и не могла сдержать улыбку: «Одиссея», конечно, худший учебник по навигации — но прекрасный учебник веры, упорства и человеческой воли. 

Дэвид Мэмет, «О режиссуре фильма»

Эти 94 страницы — прицельное руководство к действию для тех, кто подступается к своему первому фильму: вглядывается в очертания сквозь туман и набирается духу сделать первый шаг. Дэвид Мэмет пришел в кинорежиссуру как сценарист, и это определяет его внутренний вектор: «Я видел — и вижу — режиссера как дионисийское продолжение сценариста; режиссерское мастерство я воспринял как радостное расширение сценарной работы».

Когда Мэмет пришел читать этот курс лекций в Колумбийский университет, он только снял свой второй фильм и «был опаснейшим экземпляром» — в том числе потому, что помнил собственный танец на граблях слишком хорошо. Это позволяет Мэмету быть убедительным и лаконичным. Он приглашает нас на свой семинар, продумывает вместе с нами условную сцену — и помогает обезвредить ловушки на этом пути. Его метод заключается в сознании, свободном от клише и самолюбования — и направленном на решение задачи.

Мэмет — адвокат зрителя. Он хорошо знает соблазны молодого режиссера — и с улыбкой предупреждает их заранее. Так Мэмет рассеивает туман впереди: туман не только и не столько неизвестности, сколько наших собственных творческих амбиций и самовыражения, которые мешают делать хорошую кинематографию: 

«Всегда выбирайте наименее интересное решение, самое прямолинейное — и фильм получится лучше. Таков мой опыт. Тогда вы не рискуете войти в конфликт с задачей сцены, стараясь быть интересным, отчего зрителю всегда становится скучно».

Мэмет повторяет свою главную истину: драма не годится для самовыражения. Единственное, для чего мы пишем пьесы, садимся за роман или снимаем кино — для того, чтобы рассказать историю. На задаче качественно рассказать историю и стоит сфокусировать все свои силы, не расплескав их по пути. Мэмет считает позицию «я имею что сказать» не только высокомерной, но в первую очередь вредной. И признает, что выкорчевывать из себя желание самовыразиться — это очень, очень непростое дело. Но только в овладении своим желанием «делать искусство» начинается подлинное овладение искусством кино.

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

Чтобы получать специальную рассылку от издательского проекта А+А,
заполните форму по ссылке

Спасибо за подписку!
03 Апреля / 2022

Теодор Адорно — об общественной и индивидуальной морали

alt

На нашем сайте доступен предзаказ культового трактата Теодора Адорно — книги «Minima moralia. Размышления из поврежденной жизни». Мы уже делились предисловием научного редактора Кирилла Чепурина — теперь хотим опубликовать отрывок из «Minima moralia» под названием «Был бодлив и очень зол».

В нем Адорно рассуждает о том, что общество скорее возразит против нарушения правил приличия, чем бесчеловечности, а крохотные поступки важны, потому что именно в них мы можем позволить себе быть добрыми или злыми.

Люди, вдруг оказавшиеся в ситуации, опасной для жизни, перед лицом внезапной катастрофы, часто рассказывают потом, что они поразительным образом не чувствовали при этом страха. Общий ужас не направлен конкретно против них, а распространяется на них как на обычных жителей какого-либо города, членов большого союза.

Они отдаются во власть случайности и как бы впадают в бездушность, словно их это, собственно, и не касается. Психологически отсутствие страха объясняется недостаточной готовностью к нему перед лицом сокрушительного удара. Свободе свидетелей присуща некая поврежденность, родственная апатии. Психическое устройство, подобно телу, настроено на переживания такой величины, которая ему в определенной мере соответствует.

Книга выдающегося немецкого мыслителя XX века Теодора Адорно, написанная им в эмиграции во время Второй мировой войны и в первые годы после ее окончания.
Minima moralia. Размышления из поврежденной жизни
Теодор Адорно
Купить

Если предмет опытного постижения разрастается по отношению к индивиду сверх всяких пропорций, то индивид его, собственно, уже не способен испытать, но лишь непосредственно регистрирует его при помощи понятия, лишенного созерцательной составляющей, как нечто по отношению к себе внешнее, несоразмерное, с чем индивид обращается так же холодно, как шок катастрофы обращается с ним.

В области морали существует аналогия этому. Тот, кто совершает поступки, считающиеся в соответствии с признанными нормами большой несправедливостью, такие как месть врагу, отказ в сочувствии, едва ли может при этом спонтанно осознать свою вину: скорее, он придет к ее постижению путем мучительных усилий. Учение о государственном интересе, разделение морали и политики также затрагивается этим обстоятельством. Смысл последнего с точки зрения этого учения состоит в крайнем противоречии между сущностью общества и существованием единичного человека.

Большое злодеяние в значительной мере представляется индивиду всего лишь нарушением существующих условностей — не только потому, что те нормы, которые оно нарушает, сами представляют собой нечто конвенциональное, застылое, не вполне обязательное для живого субъекта, но и потому, что их объективация как таковая, даже если в их основе лежит нечто субстанциальное, выводит их за пределы нервной системы морали, за пределы охвата совести.

Однако мысли об отдельных бестактных поступках, о микроорганизмах несправедливости, которые никто другой, возможно, и не заметил, — к примеру, что в обществе ты поторопился сесть за стол раньше других или, пригласив гостей на чай, расставил на столе именные карточки, что следует делать только в случае приглашения на званый ужин, — подобные мелочи способны вызвать у нарушителя чувство неодолимого раскаяния и отчаянные муки совести, порой заставляя так сгорать от стыда, что он не хотел бы признаться в проступке никому, даже самому себе.

Это вовсе не делает его благородным, ибо он знает, что общество нисколько не возражает против бесчеловечности, а вот против нарушения правил приличия возразит в полной мере, и что мужчина, гонящий прочь свою подругу и доказывающий, что он здесь полноправный господин, может нисколько не опасаться социальных санкций, а вот мужчина, с уважением целующий руку слишком юной девице из хорошей семьи, подвергает себя осмеянию.

Однако роскошно-нарциссические заботы обнаруживают еще один аспект: они — убежище для опыта, отталкиваемого опредмеченным порядком.

Субъект постигает мельчайшие нюансы ошибочного и корректного поведения и может на их основе зарекомендовать себя как поступающий правильно или неправильно, однако его безразличие к нравственной вине окрашено сознанием того, что бессилие принимаемых им решений нарастает по мере увеличения масштабов их предмета. Если впоследствии будет установлено, что тогда, когда мужчина разругался с подругой и не позвонил ей снова, он на самом деле прогнал ее, то само представление об этом будет содержать в себе нечто отчасти комичное; всё это звучит, как голос немой из Портичи (1).

В одном из детективных романов Эллери Квина говорится: «Murder is so… newspapery. It doesn’t happen to you. You read about it in a paper, or in a detective story, and it makes you wriggle with disgust, or sympathy. But it doesn’t mean anything» (2). Поэтому такие авторы, как Томас Манн, гротескно расписывали катастрофы уровня ежедневной газеты, от крушения поезда до убийства презренной женщины, и тем самым словно бы укрощали смех, который обычно неодолимо провоцирует какое-нибудь значимое, торжественное событие вроде похорон, позволяя смеяться герою литературного произведения.

В противоположность этому крохотные проступки столь значимы потому, что мы в них можем быть добрыми или злыми, не смеясь над этим, даже если наша серьезность несколько отдает безумием.

На их примере мы учимся обходиться с моралью, ощущать ее всей кожей, краснея, и присваивать ее субъекту, который так же беспомощно смотрит на гигантский нравственный закон внутри себя, как на звездное небо, которому этот закон неумело подражает (3).

То, что эти проступки сами по себе аморальны, притом что они сопровождались спонтанно возникающими добрыми побуждениями, человеческим участием, лишенным пафоса моральных максим, не обесценивает влюбленность в приличествующее. Ибо, коль скоро благое намерение, не заботясь об отчуждении, напрямую выражает всеобщее, оно довольно легко позволяет субъекту выступить как отчужденному по отношению к самому себе, как всего лишь исполнителю заповедей, с которыми он мнит себя единым, — то есть как замечательному человеку.

И наоборот, тот, чьи моральные устремления обращены к совершенно внешнему, к фетишизированной условности, страдая от непреодолимого расхождения внешнего и внутреннего, сохраняемого им во всей его закоснелости, оказывается способен охватить всеобщее, не жертвуя при этом ни самим собой, ни истинностью своего опыта. Тот факт, что он преодолевает любую дистанцию, подразумевает примирение. При этом поведение мономана отчасти оправдано предметом его мании. В сфере общения, на которой он капризно зацикливается, вновь проявляются все апории ложной жизни, и его упорство сталкивается с ними как с единым целым — с той лишь разницей, что здесь он может парадигматически, в строгости и свободе разрешить конфликт, лежащий обычно за пределами его досягаемости.

И напротив, у того, кто по своему способу реакции конформен социальной реальности, частная жизнь становится тем более бесформенной, чем сильнее оценка отношений власти навязывает ей свою форму. Он склонен проявлять бесцеремонность и брутальность всюду, где не находится под присмотром внешнего мира, где чувствует себя как дома в расширенной сфере собственного «Я». На своих ближних он отыгрывается за всю ту дисциплинированность и тот запрет на непосредственное проявление агрессии, которые навязывают ему дальние. Вовне, по отношению к объективным врагам, он ведет себя вежливо и дружелюбно, а в кругу друзей — холодно и враждебно. Там, где цивилизованность как инстинкт самосохранения не принуждает его к цивилизованности как проявлению гуманности, он дает выход своему гневу, обращенному против последней, и опровергает собственную идеологию родного дома, семьи и сообщества.

С этим борется ограниченная и слепая мораль. В раскованно-свойском, неформальном она чует всего-навсего повод к насилию, ссылку на то, как хорошо здесь к друг другу относятся, дающую возможность от души проявить зло. Она подвергает критике интимность, поскольку интимности отчуждают, затрагивают неописуемо тонкую ауру другого, которая лишь и возводит его в статус субъекта. Единственно благодаря признанию отдаленности в близком смягчается, вбирается в сознание чужесть.

Однако претензия на ничем не стесненную, уже достигнутую близость, прямое отрицание чужести, представляет собой крайнюю несправедливость по отношению к другому, как бы отрицает, что он особенный человек, и тем самым отрицает человеческое в нем, «причисляет» его к другим, включает в перечень владения. Там, где утверждает себя и окапывается непосредственное, как раз посредством этого коварно утверждается дурная опосредованность общества. О непосредственности печется единственно лишь крайне осторожная рефлексия. Это апробируется на самом малом.  

Комментарии

Был бодлив и очень зол — цитата из стихотворения Жестокий Фридрих, входящего в сборник Неряха Петер

(1) звучит, как голос немой из Портичи — то есть не звучит вовсе. В опере Немая из Портичи (1828; композитор Д. Ф. Обер) главная партия отдана не певице, а артистке балета. 

(2) Перевод: «В убийстве есть нечто… газетное. С тобой такого случиться не может. Ты читаешь о нем в газете или в детективном романе, и в тебе это вызывает яростное отвращение — или огромное сострадание. Однако это ничего не значит» (англ.) (Э. Квин. Жила-была старуха [1943]).

(3) звездное небо, которому этот закон неумело подражает — отсылка к знаменитому пассажу из Заключения к Критике практического разума: «Две вещи наполняют душу всегда новым и тем более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, — это звездное небо надо мной и моральный закон во мне» (Кант И. Критика практического разума / пер. под ред. Э. Соловьева // Кант И. Сочинения на немецком и русском языках. Т. III. М.: Московский философский фонд, 1997. С. 729.

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

Чтобы получать специальную рассылку от издательского проекта А+А,
заполните форму по ссылке

Спасибо за подписку!
01 Апреля / 2022

Кто такая Нина Бёртон — шведская эссеистка, поэтесса и автор «Шести граней жизни»

alt

В нашей нон-фикшн-линейке намечается важное пополнение: скоро мы собираемся издать книгу шведской поэтессы и эссеистки Нины Бёртон «Шесть граней жизни. Повесть о чутком доме и о природе, полной множества языков». В этом материале рассказываем, чем имя Нины Бёртон знаменито в литературном мире. 

Полное имя Нины Бёртон — Ева Улла Нина Бёртон. Родилась шведская поэтесса 5 октября 1946 года. Сегодня, 76 лет спустя, Бертон считается одной из главных писательниц и эссеисток Швеции (наряду с Сарой Даниус, о которой мы подробно рассказывали здесь). 

С 1994 года Бертон является членом престижного шведского «Общества девяти» (Samfundet De Nio). Общество, созданное в Стокгольме в 1913 году, согласно завещанию писательницы Лоттен фон Кремер, состоит из девяти членов, избираемых пожизненно, а его целью является популяризация шведской литературы и диалог о проблемах женщин. 

Помимо членства в «Обществе девяти», Бёртон также являлась приглашенным поэтом в Королевском технологическом институте Стокгольма в 1996-1997 годах.

Нина Бёртон сплетает в едином повествовании научные факты и личные наблюдения, чтобы заставить читателей увидеть жизнь в ее многочисленных проявлениях.
Шесть граней жизни. Повесть о чутком доме и о природе, полной множества языков
Нина Бёртон
Готовится к изданию

Престижные литературные премии, разумеется, тоже не обошли Бертон стороной — она часто становится лауреаткой самых важных шведских наград в категории нон-фикшен. 

В числе главных наград, полученных Бертон — Премия Жерара Бонье за эссе (2006), Августовская премия за лучший нон-фикшен (2016, за книгу «Новая галактика Гутенберга») и Приз Шведской Академии за эссе (2017). 

Книга «Новый град женщин: две тысячи лет пионерок и забытых женщин» также была номинирована в 2005 году на Августовскую премию, а бертоновская «Книга рек» была удостоена Большой премии в области документальной литературы в 2012 году. За «Шесть граней жизни» Бёртон в 2021 году также была номинирована на премию газеты «Дагенс нюхетер» в области культуры. 

Работая над «Шестью гранями жизни», Бёртон сфокусировалась на природе и нашем к ней отношении. В центре книги — ремонт загородного домика, который писательница купила для отдыха на природе. 

Именно в этих декорациях проходит наблюдение за красотой и разнообразием флоры и фауны. Исконные обитатели природы — муравьи, пчелы, белки, птицы и другие животные — становятся героями книги и заставляют автора (и мы, верим, читателя) задуматься о месте, которое животные занимают в нашем непростом мире. 

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

Чтобы получать специальную рассылку от издательского проекта А+А,
заполните форму по ссылке

Спасибо за подписку!
31 Марта / 2022

Ведущая канала Con Spirito Ляля Кандаурова — о книге «История музыки для детей»

alt

Книга «История музыки для детей» — это настоящее иллюстрированное путешествие в мир звуков и мелодий. Ее авторы, Мэри Ричардс и Дэвид Швейцер, сами музыканты и не понаслышке знают, как заинтересовать юных читателей. Выпускница Московской консерватории и ведущая Youtube-канала о классической музыке Con Spirito Ляля Кандаурова прочитала книгу и написала для нашего журнала, почему именно эта история музыки — не такая, как остальные. 

alt
Ляля Кандаурова
Ведущая Youtube-канала о классической музыке Con Spirito, автор книги «Полчаса музыки. Как понять и полюбить классику». 

Обычная «История музыки» была бы попыткой отследить эволюцию стилей и композиторских техник: эпоха за эпохой, глава за главой. Таких Историй написано очень много; почти неизбежно на их страницах возникают «обязательные» авторитеты и «классические» иерархии. Меж тем, ребенок смотрит на мир звуков иначе: щебет птиц в нём так же «музыкален», как симфония Моцарта, а диджериду и гонги яванского гамелана завораживают наряду с голосом Бейонсе, тембром легендарного синтезатора Moog и звучанием скрипки Страдивари.

Увлекательная книга с красочными иллюстрациями знакомит детей и подростков с основами музыкальной культуры.
История музыки для детей
Мэри Ричардс, Дэвид Швейцер, Роз Блейк
Купить

Книга Мэри Ричардс и Дэвида Швейцера с замечательной бережностью относится к непредубеждённости и свободе «детского» взгляда на музыку, предлагая читателю для исследования огромный, лишённый границ и барьеров мир.

Здесь Чарли Паркер может оказаться на одном развороте с Чайковским, а Игорь Стравинский — с Дэвидом Боуи.

Больше, чем скучная категоризация стилей, авторов книги интересует природа музыки и ее отношения с человеческим восприятием: в чем различия между работами композиторов и звуками физического мира? Как действуют на нас ритмы и определенные мелодические фигуры? Что мы испытываем на концерте и чего ждем от него? Можно ли изобрести не существующий еще звук? Зачем музыка обществу и власти?

Эти вопросы гораздо важнее чем кажется: в течение столетий теоретики и историки музыки, а также композиторы и музыканты самых разных культур и стилей давали (и дают) на них неодинаковые ответы. Разговор об этом — и есть путь к погружению в музыку: самое сложное, абстрактное и интуитивно понятное из искусств. «История музыки для детей» приглашает юного читателя к участию в этой воображаемой дискуссии, а иллюстрации Роз Блейк добавляют ей обаяния, веселья и цвета. Заодно читатель узнает о разнице между улуляцией и вибрато, об изобретении органа и фортепиано, о том, что такое телармониум и балафон, о появлении пятилинейной нотации, о синестезии, стереофонии и интерактивной электронике. 

На страницах «Истории музыки для детей» люди разных эпох, полов, рас и интересов с увлечением поют, сочиняют, изобретают и музицируют; пожалуй, главные эмоции читателя этой книги — восхищение разнообразием музыкального мира и желание быть его частью.  

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

Чтобы получать специальную рассылку от издательского проекта А+А,
заполните форму по ссылке

Спасибо за подписку!
29 Марта / 2022

Дух времени и эссе об искусстве: бестселлеры Флориана Иллиеса

alt

Уже скоро у нас выйдет новая книга Флориана Иллиеса — «Любовь в эпоху ненависти. Хроника одного чувства, 1929-1939», в которой история самых известных влюбленных отдельно взятого десятилетия становится способом перенестись в эпоху политической катастрофы. В книге Иллиес использует свой излюбленный прием — рассказ о неспокойной эпохе через жизненные детали крупнейших ее представителей. Как можно увидеть, использует он этот прием успешно — и часто. Рассказываем о вышедших ранее бестселлерах Флориана Иллиеса, которые вы могли пропустить. 

Волнительное и прекрасно спланированное путешествие в прошлое, которое читается как комментарий к нашему неуверенному настоящему.
Любовь в эпоху ненависти. Хроника одного чувства, 1929-1939
Флориан Иллиес
Предзаказ

1913. Лето целого века

С легкой руки Флориана Иллиеса исторические персоны и литературные гении, которые для многих давно остались на страницах учебников истории, в одночасье стали персонажами книги. Не просто книги, а масштабного литературно-исторического полотна, которое охватывает события 1913 года. Последнего года перед самой страшной травмой в истории человечества — Первой мировой войной.  

Иллиес дает читателю возможность прожить вместе с героями целого поколения (а то и столетия) моменты их жизней. Кто из великих писателей двадцатого века был чудаковатым эксцентриком, а кто — меланхоликом? По кому сходил с ума художник Оскар Кокошка? У кого в 1913 году жил в венской квартире Иосиф Сталин? 

Пока мир доживает последние мирные месяцы перед Первой мировой, кто-то похищает из Лувра Мона Лизу, Д. Г. Лоуренс проводит время с любовницей, Фрейд и Юнг ссорятся друг с другом, юный Луи Армстронг попадает в тюремную камеру, а Вирджиния Вулф посылает в издательство рукопись своего первого романа «По морю прочь». 

Снимая тонкую завесу тайны с обстоятельств жизни того или иного гения, Иллиес занимается куда более важным делом — через детали формирует неповторимый дух давно ушедшего времени. Формула успеха, которой он будет придерживаться как в продолжении «Лета целого века», так и в новой своей книге — «Любовь в эпоху ненависти. Хроника одного чувства, 1929-1939». 

Хроника последнего мирного года накануне Первой мировой войны, в который произошло множество событий, ставших знаковыми для культуры ХХ века.
1913. Лето целого века
Флориан Иллиес
Читать

Цитата из книги: Когда однажды от Фелиции пару дней не было писем, Кафка, пробудившись от беспокойного сна, в отчаянии сел за «Превращение». Он рассказывал ей про эту историю, а незадолго до Рождества ее закончил (теперь она лежала у него в секретере, согреваемая теплом обеих фотографий, присланных Фелицией). Но как скоро ее далекий, любимый Франц сам способен превратиться в страшную головоломку, она узнала только с этим новогодним письмом. Не побила бы она его зонтиком, вопрошает он из пустоты, если бы он просто остался в постели, случись им вдруг условиться о встрече во Франкфурте-на-Майне, чтобы после выставки сходить в театр, — примерно так ставит Кафка вопрос, трижды сослагая наклонение. И затем он безобидно заклинает их взаимную любовь, мечтая о том, чтобы его и Фелиции запястья были связаны неразрывно. И все для того, чтобы «вот так, нерасторжимой парой, взойти на эшафот». Прелестная мысль для письма невесте. Еще не целовались, а уже фантазии о совместном восхождении на эшафот. Кажется, будто Кафка и сам вдруг испугался того, что из него вырвалось: «Да что же это такое лезет мне в голову», — пишет он. Объяснение просто: «Это все число 13 в дате Нового года». Вот, оказывается, с чего начинается 1913 год в мировой литературе: с жестокого фантазма. 

1913. Что я на самом деле хотел сказать

Героями «Лета целого века» стала целая плеяда великих модернистов. Однако Иллиес решил на этом не останавливаться — и доказал, что на этом интересные герои начала века не заканчиваются. 

Вы только закончили читать о злоключениях молодого Эрнста Юнгера, насморке Бертольда Брехта и выходе романа Марселя Пруста «По направлению к Свану»? Пожалуйста, вот вам Максим Горький на Капри, Фернандо Пессоа придумывает стихотворение, спасаясь от грозы, Джозеф Конрад обсуждает свой «Кадиллак» с Генри Джеймсом, а Джек Лондон пускается во все тяжкие. 

Ну и, конечно, старые герои в лице Пруста, Вильгельма II, Игоря Стравинского, Артура Шницлера, ссорящихся Фрейда с Юнгом, двенадцатилетнего Луи Армстронга, только берущегося за трубу, и других, возвращаются. 

Вам бы хотелось, чтобы книга Флориана Иллиеса «1913. Лето целого века» не заканчивалась? В течение многих лет автор искал и собирал новые захватывающие истории из этого невероятного года.
1913. Что я на самом деле хотел сказать
Флориан Иллиес
Читать

Цитата из книги: Тринадцатого июля Альберт Эйнштейн оказывается перед выбором. В летнем костюме он встречает на цюрихском вокзале Макса Планка и Вальтера Нернста, которые прибыли поездом из Берлина, чтобы заманить Эйнштейна в Германию. Они предлагают ему звание профессора без преподавательской нагрузки в Прусской академии наук. Эйнштейн глубоко вздыхает, и его «да» звучит отголоском и правды, и лжи. Он согласился не только потому, что сможет там спокойно дорабатывать теорию относительности и развивать квантовую физику. Еще и потому, что в Берлине живет его кузина и возлюбленная Эльза Левенталь. 

А только небо было голубое. Тексты об искусстве

Проявив себя как блестящий реставратор утраченного времени, Иллиес напоминает, что он к тому же еще и отличный искусствовед. И доказательством тому служит его сборник «А только не было голубое», куда вошли тексты об искусстве, выпущенные с 1997 по 2017 год. 

Иллиес экспериментирует с подачей материала (чего стоит только его письмо, в котором он признается в любви Каспару Давиду Фридриху) и выбирает самых разных героев — от немецкого теоретика искусства Макса Фридлендера до всеми любимого и узнаваемого Энди Уорхола, от жившего в ХХ веке эссеиста Готфрида Бенна до умершего в XVII веке живописца Иоганна Лисса.  

Тексты Иллиеса, впрочем, посвящены не только конкретным личностям: в ряде эссе он рассуждает, почему гениальные художники XIX века смотрели на небо, объясняет, излечим ли на самом деле романтизм, и отвечает на вопрос, является ли художники пророками.

Сборник главных текстов немецкого искусствоведа Флориана Иллиеса об искусстве и литературе, написанные в период с 1997 по 2017 год.
А только что небо было голубое. Тексты об искусстве
Флориан Иллиес
Читать

Цитата из книги: Искусство XIX века было подобно большому залу в огромном замке, в который десятки лет никто не заходил. За прошедшие десятилетия все уже забыли, почему нельзя открывать дверь этого зала. Только долгожители с горящими глазами рассказывали о сокровищах, хранящихся за ней. Но придворное общество начинало шептаться и шипеть, если заходила речь о том, что там скрыто. Однако в какой-то момент, в нашем случае это начало XXI века, пришло новое поколение и стало задавать вопросы: а почему, собственно говоря, дверь в этот зал всегда заперта? Когда ее закрыли и почему? И что же там все-таки спрятано? Самые любопытные осмеливались заглянуть в замочную скважину, они видели там множество золоченых рам, а в них картины, которые выглядели вовсе не опасными, а напротив — красивыми, привлекательными, загадочными. Так началось повторное открытие XIX века: как результат любопытных и непредвзятых взглядов. Мы посмотрели на сияющее небо, и редкие серые облака улетучились — панорама стала ясной. 

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

Чтобы получать специальную рассылку от издательского проекта А+А,
заполните форму по ссылке

Спасибо за подписку!
27 Марта / 2022

Сара Даниус описывает писателей и философов одной фразой

alt

В сборнике «Смерть домохозяйки и другие тексты» Сара Даниус исследует литературу и философию, рассматривает ситуации из биографий писателей и мыслителей, а также разбирает конкретные особенности их творчества. У Даниус как у автора есть много достоинств, однако чего у нее не отнять, так это умения емко и хлестко описать того или иного автора одной исчерпывающей фразой. Мы выбрали из текста несколько таких фраз Даниус о разных деятелях искусства ХХ века — от Вирджинии Вулф до Маршалла Маклюэна. 

Альбер Камю

В мире Камю худшее, что можно себе представить, — это не мир, полный злых поступков, но мир без совести, а значит, без возможности думать в будущем времени. 

Вирджиния Вулф

Отличительная черта творчества Вирджинии Вулф — сейсмографические исследования человеческого сознания. И неважно, чтó в данный момент является содержанием сознания: стремление к смерти или пирог с почками.

Зигмунд Фрейд

Фрейд подчеркивал: задача врача и ученого отличается от задачи писателя, — что, однако, не мешало ему использовать литературные приемы в своих трудах.

Томас Манн

Манн преподносит свои описания с той же безграничной радостью, с какой гордая кухарка подает жареный окорок. 

Сборник эссе о литературе, философии, моде и модной фотографии.
Смерть домохозяйки и другие тексты
Сара Даниус
Купить

Маршалл Маклюэн

Время определенно обогнало Маклюэна — если вообще существовал такой момент, когда его упрощенческая философия коммуникаций была интеллектуально плодотворной.

Марсель Пруст

Мы знаем достаточно о предшественниках Пруста — мужчинах: Рёскине, Стендале, Бальзаке, Бодлере, Метерлинке, Сен-Симоне, Достоевском, Гарди и прочих, но не знаем почти ничего о женщинах-интеллектуалках, которых Пруст ценил очень высоко. 

Итало Кальвино

Когда читаешь Кальвино, представляется, что он был счастливым человеком, по крайней мере когда усаживался за стол и приступал к работе, легко подыскивая точные слова и выражения. 

Ролан Барт

Говоря о фотографии, Барт демонстрирует оригинальность подхода, проницательность и дерзость, свойственные ему тогда, когда, основываясь на структурной лингвистике, он производит анализ произведений великих французских писателей.

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

Чтобы получать специальную рассылку от издательского проекта А+А,
заполните форму по ссылке

Спасибо за подписку!
25 Марта / 2022

Кася Денисевич — об индо-персидской миниатюре и книге «Весь мир в 100 произведениях искусства»

alt

Недавно мы писали о книгах про искусство, вышедших в нашем импринте А+А. Теперь сосредоточимся на одной из них — книге Беатрис Фонтанель и Даниэля Вольфромма «Весь мир в 100 произведениях искусства», где история цивилизаций рассказывается через произведения их выдающихся мастеров. В новом материале художница и главный редактор А+А Кася Денисевич рассуждает об индо-персидской миниатюре и принце Раме из книги. 

alt
Кася Денисевич
Главный редактор А+А

Я не знаю, как у вас, а у меня эта книга с первого раза открывается на развороте с миниатюрой из Меварской Рамаяны 1653 года. Рамаяна — священный эпос индуистов, это поэма о том, как принц Рама пускается на поиски своeй возлюбленной, похищенной демоном Раваной. Миниатюра, которая и сейчас открылась мне в книге одним движением, — это сцена битвы Рамы с армией демонов. Сам он в верхней части картины, с аквамариново-синей кожей, верхом на мифическом получеловеке-полуптице Гаруде. Слева — демоны со звериными головами псов и обезьян (мне очень нравится растерянный бык с широким носом, поищите его). Я очень люблю индо-персидскую миниатюру, наверное потому что это одна из вершин искусства книги.

Красочная книга-альбом, рассказывающая об истории мировых цивилизаций через произведения выдающихся ремесленников и художников.
Весь мир в 100 произведениях искусства
Беатрис Фонтанель, Даниэль Вольфромм
Купить

Погрузиться мне в нее пришлось, когда несколько лет назад я делала иллюстрации для книги об американской художнице пакистанского происхождения Шазии Сикандер. Когда мне предложили эту работу, я была очень удивлена. Где Шазия и ее твердая феминистская, постколониальная позиция, а где я. Но вскоре я поняла, почему редактор и автор написали мне. Шазия выросла в Лахоре и училась традиционному мастерству миниатюры со всеми премудростями от растирания пигментов в ракушке до послойного нанесения краски под наклоном – чтобы та ложилась идеально ровно. Художница умеет все, что умели миниатюристы еще во времена Великих Моголов. И уже потом, став современным художником, она никогда не забывала этого мастерства и из него росла.

Я очень заинтересовалась. Стала разглядывать все, что нашла. Принцев. Чудовищ. Армии. Дворцы. Влюбленных. Слонов. Пейзажи. Испытала детский восторг. И тут поняла: вот в чем дело! Просто я сама — не сумасшедшая, которая замалевывает развороты самой тонкой кисточкой, какими-то козявками. Может быть, я на самом деле миниатюрист, художник книги в самом старом смысле этого словосочетания, а мои козявки — это что-то естественное для книги, которая хочет рассказать историю во всех деталях, ничего не упустив. Так ценны подробности иллюстраций к Рамаяне, потому что это эпос, это жанр передачи текста в бурном потоке времени, способ сохранить память о мифической древности. Вот и у меня есть такая проблема — я все помню очень подробно и так же хочу рассказывать. И поэтому делаю книги.

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

Чтобы получать специальную рассылку от издательского проекта А+А,
заполните форму по ссылке

Спасибо за подписку!
22 Марта / 2022

Алексей Мунипов — о музыкальных школах и «Истории музыки для детей»

alt

«История музыки для детей» Мэри Ричардс и Дэвида Швейцера знакомит с основами музыкальной культуры. Из книги дети и подростки узнают, как рождается музыка, вникнут в тонкости звукозаписи и нотной грамоты, поразмышляют о композиции и импровизации. Специально для нашего журнала музыкальный критик, основатель музыкального сообщества «Фермата» Алексей Мунипов прочитал «Историю музыки» — и вспомнил, как в детстве учился в музыкальной школе.

alt
Алексей Мунипов
Программный директор ДК «Рассвет», музыкальный критик, основатель музыкального общества «Фермата»

Моя мама — учительница музыки, поэтому в музыкальную школу я пошел в три года. Петь в хоре я начал раньше, чем научился писать. «Музыкалка» была моим вторым домом, куда более важным, чем школа; это была сравнительно редкая для Москвы хоровая школа-студия, придумали и управляли ей энтузиасты, и это чувствовалось. Я пел в хоре три раза в неделю, мы исполняли довольно сложные вещи, записывались на «Мелодии» и в начале 1990-х даже съездили на гастроли в Калифорнию — поразительный опыт для позднесоветского подростка. И тем не менее, закончив школу, я надолго захлопнул крышку фортепиано и никогда больше не пытался петь в хоре — как, впрочем, и самостоятельно.

Музыка настигла меня сильно позже, и это было уже моим личным выбором — я не столько занимаюсь ей, сколько рассказываю о ней. И даже открыл собственную музыкальную школу — я назвал ее «музыкальным обществом Фермата», чтобы избежать любых сравнений.

В детях и подростках, с которыми я занимаюсь, я узнаю самого себя — школьника, которого тянуло к музыке, но отталкивали музыкальные занятия.

Я счастливо избежал опыта насилия в музыкальной школе (за исключением психологического прессинга, который привычно кажется нам нормой), но часто встречаюсь с теми, на кого так же привычно кричали или даже поднимали руку педагоги. «Фермата» не соревнуется с музыкальной школой, и вполне может с ней сочетаться, но часто оказывается альтернативным опытом — в моем детстве такого не было.

Статистически мой опыт — правило, а не исключение. Никаких внятных цифр не существует, но количество выпускников музыкальных школ, не имеющих никакого контакта с музыкой и обремененных тяжелыми воспоминаниями о своих занятиях, кажется довольно большим. По-видимому, дело в целеполагании. Отечественные учителя, среди которых есть множество увлеченных своим делом профессионалов, могут научить играть на музыкальных инструментах, нередко блестяще, но не очень приучены отвечать на вопрос «зачем». 

Книга знакомит с основами музыкальной культуры.
История музыки для детей
Мэри Ричардс, Дэвид Швейцер, Роз Блейк
Предзаказ

Зачем учиться музыке? Зачем я играю этюды Черни? Какое отношение все это имеет ко мне? Почему я слушаю одну музыку, а учусь играть — совершенно другую?

Ответы на эти вопросы основаны на позднесоветской культуре стыда («стыдно не знать», «любой нормальный ребенок должен…»), или — реже — сциентистской модели («вы развиваете мелкую моторику и оба полушария мозга!»), но сегодня эти приемы не очень работают. Занятия на инструменте, как и любые упорные практики, требуют усилий и вовлеченности, но без твердого понимания, зачем они нужны, все может кончиться — и часто кончается — неудачей.

«История музыки для детей» — это как раз попытка ответить на вопрос, при чем тут я.

Это музлитература здорового человека — не только рассказы о композиторах, но и попытка ощупать этого слона с самых разных сторон.

Как мы ощущаем звук? Где границы музыки и почему она нам так важна? Что она дает тем, кто ей занимается, и почему человечество не может без нее обойтись? В чем сила музыки? Где, наконец, на этой картине — я?

Никакого разрыва между «классической» музыкой и всякой прочей в книге нет — и слава Богу. Многое в ней может насторожить старорежимного читателя, в том числе резонное предположение, что звук (любой!) становится музыкой, когда «исполнитель думает о нем как о музыке или когда кто-то слышит в нем музыку», равно как и уважительное цитирование Кейджа и рассказ о пьесе «4’33» как о важнейшем музыкальном произведении XX века. И тут важно понимать, что «История музыки» — не радикальная, авангардная или экспериментальная книжка о музыке, а перечисление совершенно общих мест, мейнстрим разговора о музыке с детьми. Увы, нам все еще непривычный. Расширение канона с включением неевропейской музыки, женщин-композиторов, сопоставление Моцарта и диджея Кул Херка, Ференца Листа и малийца Тумани Диабате — все это абсолютно нормальная, обычная история.

На уроках музыки можно и нужно рассказывать про гамелан и Билли Айлиш, арабскую улуляцию и корейцев из BTS — потому что музыка это единый океан, где все связано со всем и все отражается во всем.

Это мой личный символ веры — хорошо, что теперь есть простая и понятная детская книжка, которая именно на нем и построена. 

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

Чтобы получать специальную рассылку от издательского проекта А+А,
заполните форму по ссылке

Спасибо за подписку!
22 Марта / 2022

От старых мастеров до современности

alt

Искусство многогранно и непостижимо, заинтересовать им бывает непросто. Наша подборка поможет увлечь в этот мир не только детей, но и взрослых.

Про рамы и картины, Валентина Бялик, Валентина Белохвостова

Почему рамы бывают торжественными и лаконичными, овальными и прямоугольными, золочеными и резными? Почему «Вечерня» Карла Брюллова обрамлена как резное окно, а вокруг «Приема волостных старшин» Ильи Репина расположены гербы губерний? Что такое чеканка и гравировка, поталь и десюдепорт? Об этом все знает деревянная птичка, слетевшая с рамы «Мастерской художника» Константина Маковского. Следуя за маленьким проводником, дети рассматривают деревянные полевые цветы и гравированных зверушек, узнают, для каких пространств писались полотна, и даже находят на картине Василия Пукирева «Неравный брак» портрет рамщика, которого из уважения к мастеру художник поместил на саму картину. Так читатели книги искусствоведа Валентины Бялик знакомятся с хрестоматийными произведениями русских художников и узнают, что их рамы могут рассказать о самих картинах, художниках и их эпохе.

История картин для детей, Дэвид Хокни, Мартин Гейфорд, Роз Блейк

Эта книга составлена из разговоров двух друзей — художника Дэвида Хокни и искусствоведа Мартина Гейфорда. Они удивительно просто и интересно рассказывают о множестве тем, связанных с художественным творчеством.

Непринужденный диалог уносит нас в путешествие по истории искусства — от древних рисунков на стенах пещер до изображений, создаваемых сегодня с помощью компьютеров и смартфонов. Роз Блейк дополнила текст иллюстрациями, которые наверняка понравятся юной аудитории. .

Весь мир в 100 произведениях искусства, Беатрис Фонтанель, Даниэль Вольфромм

Как и «История картин» и «В погоне за искусством», это книга-путешествие. Она соединяет в себе два полушария — миры восточной и западной культуры, показывая их неотделимость друг от друга. Из книги мы узнаем, почему жители острова Крит изображали на фресках быков и рыб, как появилась империя Тан, как создавались первые китайские изделия из бронзы. Почему исчезла цивилизация майя, в чем очарование персидских миниатюр. А также когда импрессионисты открыли для себя прелесть японских гравюр и почему Гогена и Пикассо вдохновляли произведения скульпторов Африки и Океании. 

По следам современного искусства, Элис Харман, Серж Блок

Увлекательная книга-квест, написанная британкой Элис Харман и искрометно проиллюстрированная известным французским художником Сержем Блоком, проводит нас по истории современного искусства и залам парижского Центра Помпиду. Обозревая лучшие экспонаты этого музея и беседуя с их создателями  и, порой, беззлобно подшучивая над ними, авторы книги не оставляют сомнений в том, что искусство — одна из самых веселых вещей на свете.

Зачем картинам названия, Иржи Франта, Ондржей Горак

А это не квест, а целая детективная история. Жили-были дедушка с бабушкой. Бабушка интересовалась искусством, читала книги о художниках, а дедушка в молодости сам занимался живописью и не понаслышке знал, как смешивать краски. И были у них внуки — Эма, старшеклассница, и Микулаш, девятилетний сорванец, больше всего на свете любивший гонять мяч и наблюдать за футбольными матчами. 

Однажды Эме задали на выходные сочинение о картинах, и тогда бабушка с дедушкой решили сводить ее и Микулаша в музей современного искусства, да не в простой музей, а в волшебный музей мечты, где собраны шедевры со всего света. В то же самое время бывший директор этого музея, знавший цену сокровищам, что в нём хранятся, задумал похитить одно из них. И пока дедушка с бабушкой рассказывали Эме и Микулашу о картинах, в музей прокрались грабители.

Так юные посетители стали участниками настоящей детективной истории. Эта книга рассказывает о том, как эта история развивалась, а заодно, как развивалось искусство последних двух столетий.

Почему в искусстве так много голых людей?Сьюзи Ходж, Клер Гобл

За кликбейтным названием в этой книге скрывается множество ответов на вопросы об искусстве. О том, как искусство помогает воспринимать окружающий мир. О разных жанрах, включая натюрморты, пейзажи и портреты, о роли и ценности искусства в прошлом и настоящем.

Книга учит детей активной роли в восприятии искусства. Она помогает освоить инструментарий настоящего исследователя и не стесняться задавать «глупые» вопросы, потому что глупых вопросов, конечно, не бывает. Человечки из палочек — это искусство? Зачем художники рисовали фрукты и пейзажи? Кто все эти люди? Это хорошая картина или плохая? Почему в музее нельзя шуметь? И надо ли быть очень умным, чтобы ходить на выставки?

Я знаю такого художника, Сьюзи Ходж

«Я знаю такого художника» — это восемьдесят четыре очерка о выдающихся художниках XIX–XXI веков, оказавших решающее влияние на ход истории искусства. А еще это история неожиданных встреч и удивительных пересечений судеб. Одних художников — например, Пауля Клее и Анни Альберс — связывали отношения преподавателя и студента, других, как Джексона Поллока и Ли Краснер, — любовь и супружество, третьих — общий источник вдохновения, как, например, цветы в творчестве Джорджии О’Кифф и Такаси Мураками.

Расширенная картина. Женщины, изменившие мир искусства, София Беннетт, Манджит Тэпп

Книга «Расширенная картина» рассказывает о жизни и творчестве женщин, которые внесли выдающийся вклад в искусство. Все они, от провозвестниц женского искусства до наших современниц, боролись за то, чтобы их голоса были услышаны, и их произведения бесповоротно меняют наш взгляд на мир. Краткие биографии тридцати четырех художниц сопровождаются их портретами, репродукциями их главных произведений, выдержками из их высказываний, а также заметками о том, как устроен современный мир искусства.

Старые мастера рулят! Как смотреть на картины вместе с детьми, Мария-Кристина Сайн-Витгенштейн Ноттебом

«Старые мастера рулят!» включает в себя 50 картин как известных художников: Леонардо да Винчи, Винсента ван Гога, Эдварда Мунка, Питера Пауля Рубенса, Эдгара Дега, Эдуарда Мане, так и менее знакомых. Все они сгруппированы по темам — «Животные», «Природа», «Герои», «Мифы», «Магия» и другие — и наиболее полно рассказывают о художественных произведениях с XII до XX века.

Большая инвентаризация искусства, Луиза Локкар

Наконец, когда мы узнали историю искусства и убедились, что об одних и тех же картинах можно рассказывать по-разному и не скучно, пришло время провести инвентаризацию наших знаний. В этом нам поможет книга Луизы Локкар, которая сама представляет собой произведение искусства.

В книге десять глав, разбитых на периоды и охватывающих всю историю искусства. Каждая глава — своеобразная кладовая с коллекцией художественных артефактов конкретного периода — ключевыми художниками и произведениями искусства. Для того, чтобы лучше понять мир и его историю, его полезно разложить по импровизированным полочкам. 

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

Чтобы получать специальную рассылку от издательского проекта А+А,
заполните форму по ссылке

Спасибо за подписку!
20 Марта / 2022

Счастливая любовь Набоковых: отрывок из новой книги Флориана Иллиеса

alt

В нашем издательстве скоро выйдет новая книга Флориана Иллиеса — «Любовь в эпоху ненависти. Хроника одного чувства». Она расскажет о любовных перипетиях в жизни самых известных пар ХХ века — Сартра и Симоны де Бовуар, Томаса и Кати Маннов, Скотта и Зельды Фитцджеральдов и других. В период с 1929 по 1939 годы герои книги переживают бурные романы и мировые потрясения. Однако среди пар, о которых рассказывает Иллиес, есть одна, счастье которой не померкнет с течением лет. И эта пара — Вера и Владимир Набоковы. 

Единственное письмо, которое в 1929 году Владимир Набоков, будущий великий, а пока неизвестный писатель, написал своей жене, содержит только два слова и один восклицательный знак: «Таис поймана!» Может быть, он кладет это письмо ей на кровать, пока она еще спит, в залитой солнцем комнате в Ле-Булу в Пиренеях — там они проводят в маленькой гостинице свой первый настоящий отпуск. А та, кого он поймал, — бабочка, редкий испанский представитель семейства парусников, и Вера улыбается, видя записку, она знает, что ее муж ничего не любит так сильно, как бродить ранним утром по лугам, когда ботинки намокают от ночной росы, и ловить белым сачком бабочек. 

Волнительное и прекрасно спланированное путешествие в прошлое, которое читается как комментарий к нашему неуверенному настоящему.
Любовь в эпоху ненависти. Хроника одного чувства, 1929-1939
Флориан Иллиес
Готовится к изданию

А саму Веру Набоков несколькими годами ранее поймал с помощью слов, которые адресовал ей через газету русских эмигрантов «Руль» в виде стихотворения под названием «Встреча (И странной близостью закованный…)». Там были строки, понятные одной ей: «Еще душе скитаться надо. Но если ты — моя судьба…» Вскоре скитания неспокойного сердца закончились, и он понял, что его судьба — Вера. И Набоков написал: «Одно я должен тебе сказать: может быть, я уже говорил тебе, но на всякий случай повторюсь, зайка, это очень важно — смотри: в жизни есть много важных вещей, например теннис, солнце, литература, но это несравнимо с ними, оно намного важнее, глубже, шире, возвышеннее. Это… на самом деле тут не требуется такого долгого предисловия; просто скажу тебе, о чем я. Так вот — я люблю тебя».

И Вера, эта яркая и редкая бабочка, поняла: хватит порхать. Они с Владимиром поженились и стали пробивать себе путь в таком странном Берлине двадцатых годов. Большинство русских, бежавших в Германию после Октябрьской революции, давно уже перебрались в Париж. Вера занимается переводами и работает в адвокатской конторе, Владимир дает уроки тенниса, снимается в массовке на студии UFA, обучает смышленых мальчиков из Груневальда шахматам, а пожилых дам — русскому языку. Но разумеется, больше всего он пишет. И этот замечательный отпуск на юге весной 1929 года они смогли позволить себе благодаря издательству Ullstein, которое действительно опубликовало сначала отрывок из романа «Король, дама, валет», а затем и весь его целиком и выплатило Набокову огромную сумму в 7500 марок. А тот, кстати, описал в этом романе свое с Верой счастье: «Он давно заметил эту чету, — они мелькали, как повторный образ во сне, как легкий лейтмотив, — то на пляже, то в кафе, то на набережной. Но только теперь он осознал этот образ, понял, что он значит. У дамы в синем был нежно-накрашенный рот, нежные, как будто близорукие глаза, и ее жених или муж, большелобый, с зализами на висках, улыбался ей, и по сравнению с загаром зубы у него казались особенно белыми. И Франц так позавидовал этой чете, что сразу его тоска еще пуще разрослась». 

Вера и Владимир Набоков — очень необычная пара, потому что они счастливы вместе сейчас и останутся счастливыми в будущем.

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

Чтобы получать специальную рассылку от издательского проекта А+А,
заполните форму по ссылке

Спасибо за подписку!