06 Декабря / 2023

Победители конкурса «Обложка non/fiction»

На non-fictio№25 наградили лучшие книжные обложки. Среди них три обложки Ad Marginem и две — A+A. Чем они примечательны? Рассказывают редактор Ad Marginem Алексей Шестаков и главный редактор A+A Кася Денисевич.

Алексей Шестаков

Редактор Ad Marginem

За доверие к замыслу автора

Рёко Сегикути. 961 час в Бейруте (и 321 блюдо, которое их сопровождало)
Дизайн: Степан Липатов

Проза Рёко Секигути пронизана временны́ми сдвигами, переулками и потайными ходами: в «Нагори» они связывают между собой сезоны года, эпохи истории и возрасты людей, в книге о Бейруте заложены в сам сюжет: Рёко приезжает туда, чтобы написать книгу о городе, ожившем после войны, и уезжает, не зная, что там вот-вот грянет революция: она пишет об одном времени в момент наступления другого, потом откладывает окончание книги, приезжает в Бейрут еще раз, чтобы понять, преддверие чего она застала, и так далее. Все ее книги — об этой гетерогенности времени, в котором всегда накладываются друг на друга разные траектории, так что любое настоящее оказывается в какой-то из них прошлым, в какой-то будущим. Возможно, чтобы как-то совладать с этой дезориентацией, которая в данном случае спутала карты ей самой, вторгшись в ее письмо, она решила считать часы и блюда: эта книга — нумерологическая, в ней всё подсчитывается, почти как в «Броске костей» Малларме. Степан Липатов с его неизменной чуткостью к тексту, как кажется, уловил в нем этот нервный ритм навязчивого счета. Глядя на его обложку к «961 часу», испытываешь сложную смесь чувств сродни той, которую рождает взгляд на звездное небо: там явно всё движется, меняется в каждый момент в каждой из бесконечного числа точек, но эти движения ускользают от нас, а видим мы формы, орнамент, который исчезнет, стоит начать следить за каждой точкой, считать, но вернется как образ их всех, как только мы отчаемся их догнать. Как образ ностальгии, к которому Рёко, кажется, возвращается в каждом из своих текстов. Одна из лучших фраз этой книги: «Неужели я начинаю скучать по Бейруту, еще находясь в нем? Ближайшее будущее — любимое время ностальгии». Обложка ее русского перевода — об этом.

За самую лаконичную обложку

Бредовая работа. Трактат о распространении бессмысленного труда (второе издание)
Дизайн: Кирилл Горбунов

В обложке Кирилла Горбунова к «Бредовой работе» (вернее, в серии обложек к переизданиям книг Дэвида Гребера в Ad Marginem) интересна игра с жанровыми конвенциями. Точнее — игра с шаблоном бизнес-литературы и, шире, супербестселлеров non-fiction, которыми становятся книги знаменитых авторов по истории, экономике, политологии или, скажем так, по массовой антропологии (о том, как строить отношения с коллегами и деловыми партнерами, как правильно преподносить себя — словом, как эффективно жить в мире денег, карьеры и потребления). Эти книги легко опознаются по двум-трем шрифтовым группам, выстроенным одна за другой по вертикали и набранным брутальной гарнитурой крупно и контрастно к фону. Но если обычно за такой обложкой скрывается текст в жанре проповеди, поучения или утешения, то тексты Гребера — разоблачительные и подрывные, причем их тема и мишень — тот самый мир денег, карьеры и потребления с его нерушимыми, как кажется, обычаями и императивами. С этой точки зрения броское лаконичное решение Кирилла Горбунова обнаруживает оттенок насмешки — ироничное указание на то, насколько сомнительно может быть то, что считается правильным, нужным, полезным, и, в частности, насколько обманчива может быть обложка книги.

За минимализм в обложке

Юк Хуэй. Вопрос о технике в Китае
Дизайн: Кирилл Благодатских и Анна Наумова

Выбор обложки к сложному академическому тексту, к тому же на не самую визуализируемую тему, часто ставит в тупик или, если не в тупик, то перед суровой дилеммой: либо отсутствие образа, либо отвлеченный образ, никак не перекликающийся с содержанием книги. Кирилл Благодатских нашел «третий путь»: расширил сеть смысловых и визуальных перекличек и децентрализовал тему обложки, которая оказалась «блуждающей» в созвездии ассоциаций: механическое рекурсивное повторение обложки внутри себя отсылает и к технике, и к тиражированию как способу существования книги, и к самой этой книге как таковой, и к культурной памяти, не обязательно технической (тут и перфокарты, и чековая лента, и продуктовые карточки). Весь этот «коммунистический космос» погружен не во тьму, а в кумачовый цвет революции, который здесь, конечно, тоже перекликается не только и не столько с советским проектом, сколько со всеми противоречиями и коллизиями модерна, чья судьба в западной и дальневосточной мысли проходит красной нитью через текст Юка Хуэя.

Кася Денисевич

Главный редактор А+А

За самую конструктивную обложку детской книги

Таня Борисова. Привет, Петербург!
Иллюстрации и дизайн: Таня Борисова

Иллюстрированный путеводитель по Петербургу — второй в серии городских книг-картинок иллюстратора и дизайнера Тани Борисовой. Проводником в неспешных прогулках по столицам выступает художник, и этот взгляд определяет выбор точек, с которых показаны города: это поиск образа города и визуального языка для рассказа, внимание к цветовой палитре и архитектурным ансамблям, узорам трещин и линиям улиц. Обложка «Москвы» была сделана флуорисцентно-рыжей шрифтовой композицией на тепло-сером пейзаже. Петербург — синий, таинственный, погруженный в сумерки, в качестве акцента на иллюстрациях и в леттеринге выбран желтый — как свет окон в незнакомом городе и как постаревшая, сказочная позолота.

За самую добрую обложку детской книги

Михаил Яснов. Цирковая азбука
Иллюстрации и дизайн: Таня Борисова

Детская книга с блестящими стихотворениями Михаила Яснова — к тому же о цирке — неминуемо заставляет вспомнить классическую книгу-картинку «Цирк» Владимира Лебедева на стихи Самуила Маршака. Именно от нее отталкивается Таня Борисова: она строит иллюстрации из лаконичных форм, использует лист как плоскость без глубины и перспективы, обходится с цветовой палитрой так, как если бы в ее распоряжении было ограниченное количество литографских камней, и даже ее фактуры напоминают о литографии. Во всей книге — и особенно на обложке — Борисова демонстрирует унаследованное от 1920-х и редкое сегодня умение включить типографику в рисунок, сделать букву частью образа и воплотить в жизнь идею о книге-картинке как синтетическом искусстве. «Цирковая азбука» тем не менее, вышла не прямой стилизацией — она смотрит на традицию через современную, в том числе западную, иллюстрацию и жонглирует приемами, как тот клоун на обложке — превращенными в мячики точками растра.

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

03 Декабря / 2023

Рецензия на книгу Джона Бёрджера и Жана Мора

#бёрджер #рецензия

Ольга Фатеева

в обычной жизни врач — судебно-медицинский эксперт, а в идеальном мире писательница, авторка книги «Скоропостижка»

Хмурое поздне-осеннее утро с черными от дождя ветками, повисшими каплями и успокаивающим запахом воды, который захватывает тебя сразу на выходе из подъезда, роднит с деревенской Британией середины прошлого века, хотя Джон Бёрджер и пишет, что английские утра не похожи «ни на одно другое утро в мире». У нас здесь тоже холодный воздух, а ламинат тёплый, вместо чая кофе, вкус выступает резко и звучно на фоне окружающей погоды. Аллеи больничного парка, по которому я иду до работы — я врач-но-не-тот, работаю в морге — устроены так, что в самом центре на минуту или две можно почувствовать себя далеко от шума и суеты большого города. Я стараюсь каждое утро тормозить и отмечать этот отрезок. Скоропомощной стационар занимает квартал в центре Москвы, высотные корпуса разворачиваются навстречу и отодвигают доктора Сассола и его деревенскую лечебную практику в пределы недостижимого. Сассол выигрывает: здесь сотни врачей и семьдесят тысяч пациентов в год — там две тысячи жителей и один доктор, сотни тысяч приёмов за всю жизнь. В моём детстве тридцать-сорок лет назад была одна и та же врач-участковый, которая оказалась общей со случайным знакомым в соцсетях, давно уехавшим в другую страну, старше меня. У дочери в поликлинике, где она наблюдается с рождения, сменилось восемь врачей.

Невольно иду тем же путём, что и Бёрджер, в анализе пытаясь повторить его художественный метод. Когда минуешь предисловие Гэвина Френсиса, которое объясняет читателю, что за книга перед ним, и настраивает на восприятие, книга начинается как классический конвенциональный роман, с экспозиции — с пейзажа. Экспозиция коротка, да и весь текст, если собрать его в традиционный формат упакованных в строки, абзацы и страницы слов — в книгу-кодекс, — по привычке к толстым томам может показаться на первый взгляд чересчур компактным. Но, конечно, малость книги обманчива. Перед нами эпическое произведение. (Или нет? Каждый, если захочет, решит сам.)

Ландшафты сельской Британии одновременно суровы, бесхитростны, просты и пасторальны. Приступая к книге, уже знаешь, что текст в ней существует вместе с фотографиями Жана Мора, документалиста, трудившегося с Бёрджером над созданием и других книг, и сотрудничавшего с гуманитарными организациями во всем мире. В Москве и Санкт-Петербурге в 2004 и 2014 годах состоялись его выставки. Ландшафты предваряют предисловие и начинают повествование, где первые предложения вписаны в небо на пейзажах, расположенных последовательно по мере продвижения объектива камеры, как будто державший её поворачивается и оглядывает землю вокруг через более надежную «пристройку» к глазу, — такой же небольшой, как глаз, но более чуткий, как кажется человеку, видоискатель, способный запечатлеть всё в своей одновременности. Пространство действия очень важно для героя и авторов и откликнется ближе к концу, сработает, как крючок, в нужном месте. Вообще, в этой книге всё работает и отзывается.

В этой книге всё работает и отзывается

Лидия Гинзбург в «Заметках о прозе» из сборника «Человек за письменным столом» пишет о смене ракурса, плана и масштабировании текста с помощью полета. Полёт позволяет «видеть форму — контуры и пределы вещей», определять «видимую границу». «Полет, сокращая вещи до полной обозримости, смывая оттенки до торжества основных тонов, уплотняет предметность». И Бёрджер летит вместе с Мором, увлекая нас в туман. Фотографии Мора черно-белые, там нет цвета, который для Гинзбург «сам собой образует форму», потому что он — «единственное условие разграничения пространств» с высоты полёта. Мор работает фактически с двумя цветами, точнее с их отсутствием, где контурами становятся блики, истонченные нюансы и слабые или, наоборот, резко контрастные тени, ореолы раннего света, преждевременные сумерки и особенности печати снимков, сейчас принимаемые за дефекты. Ландшафты на изображениях зримо уплотняются на наших глазах, делая нас свидетелями производственного процесса, ощутимая выпуклость заставляет протянуть руку, так что, стремясь дальше, пропускаешь короткие пояснения про хронотоп, которые вернутся и настигнут.

Бёрджер и Мор натягивают упругие струны между словами и изображениями: Как писал Бахтин, «время здесь сгущается, уплотняется, становится художественно-зримым; пространство же интенсифицируется, втягивается в движение времени, сюжета, истории». Применение моделей пространственно-временных отношений, разработанных в художественной литературе, для анализа текста, представленного как образец документальной прозы, открывает возможности интерпретации на пересечении жанров и разных состояний литературы.

За быстрой, скупой и энергичной экспозицией следуют несколько зарисовок в стиле, как заметил Фёдор Катасонов, «записок земского врача», которые не могут обмануть и успокоить даже при быстром и невнимательном прочтении. Истории, называемые Фрэнсисом «серией „тематических исследований“», что означает всестороннее и подробное изучение конкретного случая, в медицине конкретного пациента, не содержат морали и выводов, и в этом их большая ценность. Другая ценность — в художественной точности деталей, подмеченных Бёрджером, и строгости, достоверности найденных образов. Вот человек в тумане машет рукой так, будто протирает запотевшее окно; раздавленная нога напоминает сбитую на дороге собаку; опавшие листья такие же темные и влажные, и похожи на кровь. Здесь у меня сегодня весь день пасмурно, дождь изредка прерывается, но паузы не успевают наполниться просохшим воздухом, и чернота ветвей после обеда покрывается густым зелёным налётом, а листья держатся тяжёлыми пятнами. «И на брусочке сливочного масла — маленькие крупинки хлеба от предыдущего нетерпеливого ножа». Автор — участник событий, очевидец, и описываемые факты, воспоминания — главное средство художественной выразительности: так, по словам Бёрджера из «Блокнота Бенто», «входишь в рисунок… дожидаешься, пока его воздух прикоснется к твоему затылку».

Книга вышла в 1967, но в конце обозначен 1999 год — год ее переиздания через семнадцать лет после того, как главный герой умер. Так, спустя 32 года текст дополнило короткое послесловие Берджера о смерти и нежности. Гэвин Френсис пишет, что книга, несмотря на свой возраст — «„Счастливому человеку“ больше пятидесяти лет», — остаётся свежей и актуальной, и подчёркивает сохраняющееся новаторство работы Бёрджера и Мора, на которое критики обратили внимание ещё при первой публикации. До русскоязычного читателя Джон Сассол добирается только сейчас, спустя те самые пятьдесят лет.

Филолог Зарема Чукуева отмечает некоторые затруднения современного литературоведения в выработке категориального аппарата для разговора о литературе такого порядка — о «документальной литературе», «документально-художественной», «литературе факта», «человеческом документе» etc. Путаница определений не позволяет договориться и рождает споры там, где их хочется избежать. Подлинные свидетельства как базовый, образующий произведение фактор подвергаются обработке: отсеву, анализу и синтезу, — и вступают на территорию художественности, растворяя границы жанров и смешивая стили, позволяя когда-то разным способам воздействия на читателя взаимопроникать друг в друга. Лапидарные метафоры и реальные события вроде эпизода про барсука, встреченного жительницей деревни у дома, переданные через воспоминания записавшего их автора, рассказанные как воспоминания самой пациентки, организуют и держат связь.

Возможности «документального вещества и документального строения», как обозначает их Чукуева, позволяют документировать не реальность и не только реальность, а воспоминания о ней разных участников событий, что создаёт дополнительные пересечения и смыслы. В центре — Бёрджер и Мор, разные голоса которых перекликаются, говорят друг с другом, перебивают и создают, в итоге, прочную и одновременно текучую, растягивающуюся кристаллическую решётку, откуда не вытащить ни одного звена.

Фотографии вклиниваются в текст, разрезают его, предвосхищают то, что будет сказано. Так панорама изгиба реки, наполовину исчёрканной рябью от какого-то быстрого судёнышка, пополняется через несколько страниц абзацем про воду, реальную и метафорическую, божью и человеческую. Художественность поддерживает главную интенцию документальности, а документальная основа усиливает авторские позиции, поскольку авторы очевидцы и в какой-то мере участники событий.

Фигуры фиксаторов чужой жизни умножаются в отражениях друг друга и, если присмотреться, состоят каждая из многих. Здесь несколько Бёрджеров: пациент и знакомый доктора, проживающий в деревне; наблюдательный писатель, который временно поселился в семье врача и участвует в его работе и жизни — ходит и ездит на выезды, присутствует на приемах, операциях, посещает собрания местного Совета и паб, танцы и фермеров; и наконец тот, который пишет — отбирает материал, составляет структуру, подбирает слова. Как минимум две фигуры Мора — снимающего наблюдателя и печатающего карточки фотографа — отражают множество Бёрджеров. Их перспективы должны бы сойтись в одной точке, как хочется ожидать, но никогда не сойдутся — это было бы слишком просто, — оставляя разрыв, каждая развивается по внутренней логике, пересекаясь с траекториями разнонаправленного времени, и Бёрджер документирует и провозглашает этот разрыв, утверждая, что является лишь рассказчиком, который теряет «индивидуальность и открывается жизни других людей». Ему и Мору — ведь фотография, по Сонтаг, «как будто дает мгновенный доступ к реальному» — веришь.

Бесстрастность наблюдателей запечатлевает пациентов в нескольких словах и жестах, которых хватает для объемных характеристик, как будто и Бёрджер, и Мор нарочно скупятся на выразительные средства — скупость подчёркивает и выделяет каждое сравнение, каждое выражение лиц, каждое движение дерева или далекой машины, проявляя «внимание к персональной истории, к биографии конкретных людей, выживших в истории», что составляет суть документальной прозы, как считает Зарема Чукуева. Аскетичность художественных приемов спрятана глубже в ткань текста и изображений, как доктор прячет прямые расспросы в неспешной беседе с пациентом, завоевывая его доверие. История Сассола при всей неспешной простоте использует сильные драматургические ходы, скрытые во внешней обыденности: жесты каждого участника действа, оттенки настроений выверены и закончены — вместе со сказанным и проявленным работают лакуны и умолчания, недостаточности образов, опущенные подробности; диалоги отрежессированы, главный герой умело подбирает стратегию — то смеется, то уходит, то, наоборот, неожиданно задерживается, бывает чересчур откровенен и груб или ничего не говорит напрямую, провоцирует на болтовню, вставляет реплики, продолжая себя и не слушая другого, говорящего о чем-то своем.

Бёрджер смотрит глазами врача, а пишет словами писателя, так же как Мор снимает и переносит на пленку чужой взгляд, медицинский, особенный и отличный от фотографического. И в этом возникает двойная находка и двойная неловкость, по крайней мере, так воспринимается через пятьдесят лет: за Сассола, оценивающего женщину с высоты своей позиции, позволившего резкое обращение к пациентке, хотя и не на приеме — в этой местности все его пациенты, — за Бёрджера, описавшего этот момент, за Бёрджера, разглядывающего женщину, в которой «есть что-то от школьницы: той, что не очень сообразительна, но физически более развита, чем другие, и эта зрелость делает ее медлительной и фертильной, а не подвижной и сексуальной», за Мора, подметившего спущенный чулок на первом плане и задравшуюся после осмотра юбку. При строгом рассмотрении в этих и других эпизодах не находится ничего неприличного, текст во всех форматах течет в контурах этики, но глубокое проникновение в сокровенное вызывает беспокойство, растерянность и чувство вины. Авторская нежность побеждает их, но не даёт забыть.

История Сассола предстает как история становления врача общей практики, одиночки, отдавшегося служению страданиям и недугам других в обмен на бесконечные знания о человеке, до которых он жаден и ненасытен

Хронотопы реки, дороги, леса, маленькой деревни в глуши, отдаленной сельской местности, встречающие нас на фотографиях и в сжатых экспликациях, после заселения описываемого пространства в пространстве книги местными, автохтонами, сменяется большим биографическим хронотопом, который включает в себя менее проработанные, часто просто намеченные штрихами, но бесконечно нужные хронотопы подопечных доктора. Как полет показал с высоты границы, дал увидеть сочетания людей, дорог, машин и крыш, по Гинзбург, так потом он сменился приземлением, новыми ракурсами, движениями зума камеры в оба направления — и вновь авторы перебираются в другой масштаб. Крупный план разворачивается во времени жизни героя, сохраняя единство действия и места здесь и сейчас, несмотря на биографические уточнения вроде неизбежных переездов. Масштабирование подчиняет и перестраивает язык, синтаксис, ритм книги, и «записки уездного врача» подспудно вырастают в живой, изменчивый, подвижный, текучий портрет, который продолжится в философские размышления.

Сообщив отдельные, но значимые факты из официальной биографии героя, которые, как писал Пьер Бурдьё в работе «Биографическая иллюзия», можно уложить в «официальн(ую) модел(ь) самопредставления, удостоверение(е) личности, карточк(у) гражданского состояния, анкет(у)», Бёрджер наполняет пластический слепок простого сельского врача событиями больше имматериальными, хотя и физическими тоже, соответствующими представлениям Сассола об осмысленности, значимости существования и причинно-следственных связях между выбранными эпизодами и явлениями (не-равность героев самим себе в разные отрезки времени и неизбежный хаос вместо хронологической последовательности, отмеченные Бурдьё, выступили позже «Счастливого человека»). История Сассола предстает как история становления врача общей практики, одиночки, отдавшегося служению страданиям и недугам других в обмен на бесконечные знания о человеке, до которых он жаден и ненасытен. Юношеский максимализм, опирающийся на Великих Мореплавателей Джозефа Конрада, всегда в самом сердце внутренней тьмы, эволюционирует от моря, вместителя безграничного воображения, с которым поначалу не справиться, через кризисы самоидентификации к взаимоотношениям с пациентами, определнными Бёрджером как потребность в братстве, скрытую, подспудную, не проявленную больными, но понятую самим доктором. На двух фотографиях крупным планом перед нами разный человек. Врач-воин, борющийся со стихией, вынужденный искать ее в немом покое удалённого поселения, где всех развлечений что и есть, так это чашка чая по вечерам и бар по воскресеньям, герой, нуждающийся в несчастных случаях, поскольку иначе не умеет быть врачом, постепенно затихает, занятый разглядыванием и изучением людей вокруг.

Философия болезней и исцеления, рожденный эмпирически принцип называния как необходимого условия лечения, признание другого как важная часть работы доверия — считываются как будто сказанные и продуманные мной, накопленные в личном опыте. Медицина — социальная наука и кроме нормальной и патологической биологии включает экономические и социальные отношения врача и пациента. Именно сельский семейный доктор, как показывают Бёрджер и Мор, оказывается в самом центре социальности. Один на один с пациентом — один на один с обществом, с биографическими и личностными ориентирами, скрытый занавесом, «за которым происходят их (обитателей) сражения, достижения и несчастья», — мера и идеал сассоловской ответственности. И знакомый прием смены планов, укрупнение изображений и повторяемость лиц. Пять фотографий одной женщины в похожих ракурсах, но отличных состояниях, перетекающих друг в друга: не(до)верие и злость, спор и обсуждение, прислушивание, последние сомнения и облегчение и смех — фигура доктора спиной, вполоборота. Фотографии разрывают фразы, вклиниваются в текст в моменты наивысшего напряжения. Смена медиума для документирования реальности усиливает документализм.

Сьюзен Сонтаг цитировала Уильяма Фокса Тальбота про «раны времени», которые способна зафиксировать камера, присматривая за зданиями и памятниками, и уточняла, что нам «интереснее износ не камня, а плоти». Фотографии следят, как мы стареем, «показывают человека неопровержимо там и в определенном возрасте, соединяют людей и вещи в группы, которые через мгновение распались, изменились, двинулись дальше разными дорогами своей судьбы». Фотографии, говорит Сонтаг, «реестр смертности». Такой же реестр представляют врачебные записи — карты пациентов, журналы вызовов и посещений, истории болезней, когда-нибудь обязательно неизбежно заканчивающихся. Врач — определяет Бёрджер, тщательно подбирает емкое, строгое в своей официальности слово — это делопроизводитель, письменная память общины.

Заурядность и простота Сассола как героя не соответствуют масштабу его личности и силе раздирающих его внутренних противоречий и конфликтов. В страдания других его ведет жажда знаний, противопоставляющая его больным и связывающая их друг с другом. За ненасытность придется заплатить. Механизм взаимодействия доктора и пациента держится на власти, которую дают наблюдения и опыт и которую Сассол осознает и позволяет проговорить в тексте. Фауст и Парацельс, Конрад, а потом и Сартр — не случайный набор имен для эссе. Через концепцию страдания во времени, потерь, случайностей и несправедливости Бёрджер подводит сначала к вроде бы вполне невинному вопросу, что такое есть хороший врач и как измерить его труды — счастье работает мерилом, — а потом огорошивает экзистенциальной проблемой ценности человеческой жизни — кризис отдельного человека в кризисе страны, план стал общим, границы разъехались, личного счастья для меры не хватает.

Фотография позволяет нам овладевать миром (Сонтаг) в любых его размерах и пропорциях, не сопоставимых с размерами нас самих и пропорциями камеры. Интимные моментальные кадры реальности, показывающие не саму реальность, а наши представления о ней, как и размышления о жизни, не могущие поймать жизнь, но могущие выразить мысли о ней, открывают читателям пространства общения, как будто опрокидывают четвертую стену, приглашая внутрь, проверяя, растягивая авторское доверие. Привязывают морскими узлами, от которых невозможно освободиться, пока не бросишь книгу, к иллюзии полного обнажения. Мор заходит в дома, на вечеринки, сидит в машине, снимает изнутри, из кабины, показывает чей-то живот, ноги, заглядывает в дверь. Бёрджер описывает неудовлетворенность, беспомощность и депрессию героя, рефлексирует свое положение автора, признается в трудностях и неудаче.

Власть реальности определяется в смерти.

Послесловие

Третий том «Истории тела» из серии «Культура повседневности» издательства «Новое литературное обозрение» рассказывает про ХХ век, который создал историю и теорию тела и утвердил — на смену предыдущим приматам сначала тела, а затем души — диалектический типологический подход равных субстанций духа и материи, ни одна из которых не обладает статусом полной автономности. К этому привели масштабные и жесточайшие потрясения века, неудержимый прогресс в разных областях жизни, в том числе в медицине, и развитие различных философских теорий. Медицина к нашему времени вторглась во множество ситуаций, не рассматриваемых ранее как патологии, ставших теперь объектом лечения и профилактики. Изменения условий жизни, открытие асептики/антисептики, улучшение гигиены, канализационных систем, изобретение вакцинации, а главное, обезболивания и реанимации превратили медицину в науку, распространили ее влияние на сферы, не связанные с болезнями, как например, ведение беременности и роды, так что тело благодаря новым методам диагностики стало все более «видимым» и «прозрачным», что позволило придумать новые способы проникновения в него, более агрессивные, сильнодействующие средства и методы лечения. Автоматизации диагностики и лечения отодвинули и почти исключили врача из связки с пациентом, углубив объективацию тела, априори неизбежную в медицине. Семейной практике Сассола пришел конец, последние энтузиасты в условиях унификации и стандартизации, заданных протоколов лечения, скрываются где-нибудь совсем в отдаленных местах, где могут продолжать лечить своих больных, исповедуя принципы братства и признания, описанные Бёрджером, потому что никому не нужны и не интересны настолько, что на них просто нет средств, а значит — замкнутый круг — окончательно никому не нужны и не интересны, и это прячет их и спасает.

Сассол пользовался органами чувств и руками, «знал» тела и умел многие манипуляции и простые операции проводить сам, принимал роды. Различные «графии» вроде рентгена и КТ заменили осмотры, вместо стетоскопов и тонометров работают датчики, пальпация и перкуссия превратились в медицинские атавизмы, совершенно ненужные, когда монитор компьютера покажет изнутри пациента так, как врач видит его снаружи, если найдётся тот, кто умеет смотреть. Преобразование медицины из искусства в науку происходило уже при Сассоле, и он уповал на это и старался участвовать в общем процессе, замечая закономерности, обобщая наблюдения, не зная, что его выводы не понадобятся. Его воодушевление разделял Бёрджер, примеряя к доктору концепцию универсального человека. Автоматизация, по мнению Бёрджера, была залогом длительного отдыха, который позволил бы полиматам вновь развивать себя. Наверняка полиматы ещё появятся, тем более что близкие к ним мультипотенциалы уже здесь, но автоматизация, скорее всего, не будет иметь для них того положительного значения, которое вкладывал Бёрджер.

Я прочитываю все сказанное между строк, через пятьдесят шесть лет после рождения последнего «счастливого человека», через сорок один год после его смерти.

Не зная Сассола, я скучаю по нему. Забывая, что Бёрджер не врач, я верю ему. Черно-белые зернистые фото, местами с размытыми контурами людей и предметов, вызывают ностальгию и скорбь по небывшему утраченному.

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

17 Ноября / 2023

История книжного дизайна в России

#дизайнеры #история

18 ноября в Санкт-Петербурге в рамках Фестиваля искусства книг и книг об искусстве masters х Ad Marginem состоится дискуссия на тему «Как оценить русский книжный дизайн?». Предваряя дискуссию, дизайнер Никита Вознесенский составил краткую историю книжного дизайна в России.

1. Истоки

Византийская книга (Евангелиарий) X в. и русская книга (Остромирово Евангелие) XI в. Отличия как бы есть, но их как бы и нет.

Коротко. Если национальный характер и проявляется в книжном дизайне, то заметнее всего он будет в средневековой рукописной книге.

Имеют ли книги, оформленные в России, сейчас и давно, свое особое лицо? И так ли важно иметь его вообще, когда речь идет о ремесле, о прикладном, по сути, искусстве?

Ответить на первый вопрос можно утвердительно, но с оговорками. Конечно, книжное оформление будет иметь характер ровно в той же мере, в какой имеет его отечественное искусство в целом. Черты эти, которые можно проследить в произведениях самых разных видов искусств, известны: любовь к эпическому простору, «поэтика среднерусской равнины», с ее тягой к нормальному и простоту, грубость и шероховатость деталей, изрядная доля равнодушия к вопросам формы и технического мастерства, возникающее иногда словно ниоткуда беспричинное веселье и буйство. Применительно к литературе мы наблюдаем это и в творениях Толстого и Достоевского (которые и поныне представляют русскую литературу на «внешней арене»), и в былинах, записанных за сказителем Киршей Даниловым в конце XVIII века.

Начиналась русская книга (как и русское искусство в целом) весьма просто. Она точно копировала книгу византийскую с ее монументальным «уставным» письмом. В XIV веке появился более «книжный» почерк, полуустав, а также канцелярский вариант письма — скоропись. Скоропись наименее, кажется, подходила для просветительских целей книги, но именно в ее игривых росчерках выразилась та склонность к буйству и скоромошеству, к юродству, о которой говорилось выше.

Если говорить именно о некоей русскости, то именно в рукописной книге, кажется, национальные черты должны проявляться в полной мере. Тем не менее, мне, как неспециалисту, сложно определить, чем отличается русская рукописная книга от других славянских рукописей того же периода.

2. От Петра до Революции

Два первых издания Пушкина, вышедшие в 1831 году. Титул и начальная полоса. На титуле имени автора нет, но оно имеется на обложке.

Коротко. К началу XIX века русская книга стала выглядеть как европейская, но при этом растеряла самобытные черты. Что гораздо хуже, так это отсутствие у нас великих типографов, каковые были тогда на Западе.

Как известно, затянувшееся на Руси Средневековье окончилось с реформами Петра I. Книжный дизайн эти реформы коснулись в первую очередь введением нового кириллического гражданского шрифта, т. е. шрифта с упрощенными и модернизированными формами, приближенными к латинице. Этим шрифтом набирались отныне все книги, кроме церковных.

С реформой шрифта время ускоряется. Первые петровские издания больше напоминают ранние печатные книги Ренессанса, нежели современные им западные. В течение всего XVIII века русская культура экстерном проходит все пропущенные эпохи и стили: Ренессанс, барокко и рококо, а после осваивает актуальный на Западе классицизм. Петровский гражданский шрифт проходит метаморфозы, старается поспевать за новейшими западными образцами, но энергию бесшабашного танца, унаследованную от скорописи, теряет нескоро.

Говорить о том, что русский шрифт вполне приблизился к латинскому можно, начиная только с XIX века. В пушкинскую эпоху выходят книги, оформленные просто и интересно — впрочем, без ярких национальных черт.

Что особенно бросается в глаза, так это отсутствие своих великих типографов. На Западе были Джон Баскервилл, Джамбаттиста Бодони, Пьер Дидо и его многочисленные родственники. Они и разрабатывали шрифты, и оформляли книги, создавая новый, романтический стиль с его контрастами, лаконичным декором (или вовсе без такового), с подчеркнутым вниманием к пустому пространству, а значит и к техническому оформлению.

К концу XIX в. романтическая типографика повсеместно — и в России, и на Западе — приходит в упадок. В Англии «возвращаться к корням» призывает Уильям Моррис, питая «иссохшую» викторианскую типографику соками Ренессанса и Средних веков.

К сожалению, в русском опыте не было личностей, которые могли бы поднять типографику на индивидуальный и одновременно высокий уровень. Подъем русской книги пушкинской поры происходил на редкость безындивидуально, без «личной ответственности». Только к концу XIX в., вслед за Моррисом, появляются в России люди, заинтересованные не в роскошных, обильно иллюстрированных изданиях, но в «изящной книге».

Кружок художников, возникший вокруг Александра Бенуа (известный как «Мир искусства»), предпринял ряд шагов, которые должны были привить, наконец, осмысленность отечественной типографике. Помимо журнала «Мир искусства», издавался ряд аналогичных журналов, оформление которых старались сделать «художественным» и достойным. Вышла знаковая статья П. П. Вейнера «Художественный облик книги». Вышли, хотя и анонимно, новые шрифты — «Академическая» (русификация гарнитуры Cheltenham) и (вполне оригинальная) «Елизаветинская». Эти шрифты активно использовались в так называемых изящных изданиях того времени, для которых Бенуа и другие члены кружка активно рисовали иллюстрации, декор, титульные листы и обложки.

Александр Бенуа принял участие в оформлении нескольких книг издательства «Аквилон». Что более интересно, так это то, что в «Аквилоне» книги выходили под «техническом надзором» Владимира Анисимова, акцидентного наборщика и победителя типографских конкурсов, а не художника-графика. Уже после революции, в 1920-е годы, Анисимов опубликует несколько книг, им написанных и оформленных. Можно сказать, что именно Владимир Анисимов был первым отечественным книжным дизайнером, который уделял внимание не только чисто художественной, но и технической стороне облика книги.

3. До и после войны

Книга «Соцгород» Н. А. Милютина, оформленная в конструктивистском стиле. Подпись на верхнем развороте: слева Нью-Йорк… и справа Нью-Йорк!

Коротко. Молодая Советская республика выбивается в лидеры дизайна. Однако конструктивистское оформление больше подходит для изданий журнального типа. Что касается классических книг для чтения, то в них отчетливо проступают две проблемы русского дизайна, от которых не удается избавиться даже после войны. Это неряшливые крупные пробелы между словами, а также низкий уровень акцидентного набора. Последний приводит к тому, что титульные листы некому набирать: их, как и все другие шрифтовые «красивости», дают рисовать от руки художникам.

Если художники «Мира искусства» спускались с Парнаса в типографский цех лишь за тем, чтобы передать рисунки, то поэты-футуристы первыми приняли самое активное участие в наборе и верстке книг. Однако эксперименты эти едва ли способствовали изяществу типографики и повышению сознательности типографов. Книги футуристов, приводящие в недоумение как содержанием, так и формой были проявлением того же самого «скоморошеского» импульса.

После революции мы наблюдаем сразу несколько тенденций.

Во-первых, выходит огромное количество профессиональной литературы. Пособия по типографике начали выходить еще в середине XIX века, но после 1917 года мы наблюдаем прямо-таки взрывной рост книг по оформлению книги. Книги эти написаны интересно, содержат не только справочный материал, но и любопытные теории, предложения, ставят актуальные вопросы, ищут решения. Кроме книг, издаются отраслевые журналы: «Полиграфическое производство», «Друкарь» (на Украине). Статьи по оформлению книги выходят и в журналах смежных отраслей, библиографической и библиофильской направленности, таких как «Книга и революция». На страницах этих изданий мы наблюдаем бурлящую жизнь того времени, настоящие столкновения различных сторон и группировок, взглядов на оформление книги… Конечно, к середине 1930-х гг. и там возобладала только одна точка зрения — «правильная».

Эксперименты футуристов продолжили конструктивисты, но в более спокойном, конструктивном (простите за каламбур), ключе. Книги футуристов и конструктивистов представляют собой этаких Достоевского и Толстого от русской типографики: они хорошо известны на Западе, и там нашу типографику представляют. Но можно ли назвать два этих стиля «исконно русскими»? Мы наблюдаем похожие тенденции во многих странах. Мне представляется, что Советский Союз просто выбился в лидеры (как и Германия, например) художественных течений того времени. В том числе это было связано с тем, что советским художникам-модернистам было проще отказаться от наследия прошлых эпох, чем их коллегам из более благополучных стран.

Конструктивизм в книге, однако, имел свои ограничения. Более удачно он смотрелся в книгах определенного жанра: научных и научно-популярных изданиях с черно-белыми фотографиями. То есть в книгах «журнального» типа оформления (например, по архитектуре). Когда же дело касалось обычных «гуманитарных» книг, где не было разделения на два параллельных ряда (текст и примечания, текст и иллюстрации), то «конструктивное» оформление оборачивалось на редкость дегуманизированным, машинным и малоприятным; как минимум, оно предлагало «выдумывать» какие-то дополнительные элементы, которые контрастировали бы с «монолитом» основного текста. Таких ухищрений не требовалось, когда книга оформлялась в более классическом стиле.

И такие книги в молодой Советской республике были. Тенденции «Мира искусства» в годы НЭПа продолжило знаменитое издательство «Academia». Помимо ученых редакторов и переводчиков, ему удалось привлечь к работе лучших художников. Однако, аналогом «private press» — западных эстетских издательств того же времени, продолжавших дело Уильяма Морриса, — издательство «Academia» не стало. Почему? Если мы будем говорить именно о книжной типографике, о книжном дизайне, то причины тут две, и эти причины — характерные. Они указывают на проблемы, которые мы имеем в отечественном книжном дизайне поныне.

Во-первых, это пробелы. Межсловные пробелы всегда, с момента их появления, были в России очень большие. И в рукописных книгах, и в первопечатном «Апостоле», и далее.

На Западе пробелы изначально были узкие. С эстетической точки зрения узкие межсловные пробелы лучше, так как чересчур крупные пробелы «рвут» декоративную ткань наборной полосы, создавая на странице дыры и «коридоры».

Типограф Ян Чихольд писал в статье о третной шпации: «Выключка Гутенберга в XV и XVI вв. была еще более плотной, чем та, которую мы требуем сегодня. Она была меньше толщины i и ее следовало бы скорее называть набором на четверть круглой. Правда, в те времена наборщик имел возможность свободно укорачивать в пределах строки одно или несколько слов…».

Так или иначе, к концу XIX века на Западе стали набирать книги на пробел в половину кегля («на полукруглую»), таким образом догнав в этом Россию, где другой нормы никогда и не было. Тем не менее, этот крупный пробел на Западе был воспринят как один из признаков упадка типографики, а Моррис и его последователи стали набирать книги с подчеркнуто узкими пробелами.

А что у нас? В книгах и журналах, связанных с «Миром искусства» нет и намека на сужение пробелов. В книгах «Аквилона» тоже. Анисимову, «первому дизайнеру», прошедшему путь от наборщика до руководителя лучшей российской типографии, видимо, и в голову не приходило усложнять себе жизнь таким образом, т. е. начав набирать на более узкие пробелы.

Робкие попытки изменить ситуацию связаны с именем старого типографа, Ивана Галактионова, и молодого технического редактора Лазаря Гессена. На страницах альманаха «Книга о книге» Галактионов заявил о необходимости новых правил набора. Комиссия, которую он возглавил и в которую вошел Гессен, представила в следующем выпуске альманаха эти новые правила. Текст этой статьи, в качестве эксперимента, был набран в соответствии с этими же правилами. Отменялись многие сложные правила переноса и, только благодаря этому, удавалось применить в наборе в качестве нормального пробела третную шпацию (пробел в треть кегля). Эти новые правила переноса, одобренные лингвистом и автором словаря Дмитрием Ушаковым, Гессен позже повторил в своем труде «Оформление книги» (1928), и там же привел пример набора на третную. Книга Гессена пользовался успехом и была переиздана. Отдельно переиздавались и вышеупомянутые правила, но дело ничем не кончилось.

Эхом этой попытки предстает письмо Соломона Телингатера, написанное им из больницы, в год его смерти (1969), в котором он просит советского чиновника ввести набор на третную:

«Хочу обратить Ваше внимание на то, что в лучших изданиях различных зарубежных издательств уже много лет в качестве исходного пробельного материала применяется третная (от своего кегля) шпация, в то время как у нас до сих пор применяется одна полукруглая. Появление в пробельном материале третной шпации значительно повысило бы качество наших текстовых наборов».

И это не помогло. Таким образом, отечественная типографика была обречена на свой грубоватый, несколько дырявый вид, но не столько из-за чьих-то злых происков, сколько из-за самой кириллицы, с ее широкими, «квадратными», плохо пригнанными друг к другу буквами, а также из-за русского языка, с его длинными словами и кондовыми правилами переноса. Без изменений хотя бы технических правил переноса, переход на более узкий, изящный пробел был невозможен. Сыграл свою роль и экономический фактор. Набирать на полукругую, конечно, быстрее и проще. Советскому государству именно это и было нужно.

Другой проблемой, которая отдаляет симпатичные книжки «Academia» от типографических шедевров движения private press, является обильное использование леттеринга вместо акцидентного набора. Взятый со времен «Мира искусства» курс на «рисование», продолжился и тут. Когда мы восхищаемся книгами «Academia», то речь, конечно, идет о работах знаменитых графиков тех лет — их рисованных титулах, суперобложках, переплетах по их эскизам, форзацам, декоративным элементам, редко — иллюстрациям… Но именно типографика у книг довольно скромная. Робкие типографические титулы мы видим в их ранних изданиях классики у «Academia», что-то у Анисимова, интересные опыты в «Издательстве писателей в Ленинграде», но всё это — капля в море.

Что плохого в рисованном титуле? Все-таки книжное оформление — это типографика. Если титул художником нарисован, то этот рисунок можно считать эскизом, который далее следует повторить в «материале», т. е. с помощью наборного шрифта. Если же это не сделано, то получается некий полуфабрикат, где место «головы» — т. е. титула — типографического произведения заклеено пусть художником, но не типографом, неким «пластырем».

После войны, такой подход становится почти обязательным. В каждом сколько-нибудь торжественном издании и титул, и буквы на обложке, переплете рисуются от руки. Чем «торжественнее» издание, тем больше работы художнику: он клеит свои «пластыри» на шмуцтитулах, на спусках (вместо заставок), вместо концовок, словом, везде, где есть пустое место.

Это позволяет не поднимать типографическую культуру в самой типографии. Там работают «простые люди», рабочие, которые лишь соблюдают правила и стандарты. Такое разделение на художников и работяг для Советского государства было слишком соблазнительным, поэтому послевоенные книги, несмотря на успехи в области иллюстрации, типографически становятся совершенно заурядными. Художники книги, которых готовили в высших учебных заведениях, в отличие от деятелей довоенного времени, все реже бывают в типографиях и все больше отрываются от практики.

Любопытным исключениям посвящена книга украинского оформителя Бориса Валуенко «Наборный титул и рубрики книги» (1967). Характерно однако, что современные наборные титулы, представленные в книге, больше походят на искреннее и выразительное, либо просто беззубое (зависит от точки зрения), но лишь подражание конструктивистским экспериментам.

Пока часть «художников книги» ностальгировала по советскому довоенному прошлому, впрочем, не собираясь его возвращать целиком («во всей красе», так сказать), другая часть внимательно смотрела на Запад. С этими последними связана последняя интересная тенденция в советском книжном дизайне — так называемый швейцарский, или международный, стиль. Вместе с новой технологией — фотонабором — в страну проник и новый метод оформления типографики, связанный с использованием модульной сетки. Швейцарский стиль, как и конструктивизм, имел ограниченный диапазон использования, а именно подходил он для альбомов большого формата с большим же количеством иллюстраций. Модульная сетка позволяла логично располагать в пределах разворота самый разнородный материал, приводя его в систему. «Русским швейцарцам», т. е. отечественным дизайнерам, оформлявшим книги в этом стиле, посвящена одноименная книга Иннокентия Келейникова.

4. До сих пор

В. Г. Кричевский в «Проблесках формализма» писал по поводу раскладки полей в книге, оформленной студией ABCDesign: «Всматривался, ворошил и даже тряс. Свидетельствую: ничто никуда не вывалилось».

Коротко. С появлением персонального компьютера старые проблемы решились только отчасти, требуя новых подходов. Будущее русского книжного дизайна должно строиться на развитии всего сообщества, а не быть мимолетной историей успеха отдельных участников.

В девяностых, как можно догадаться, многое изменилось. Во-первых, художники, пригретые советскими издательствами, были отпущены в свободное плавание. Да и сами издательства почти все закрылись.

Реакцией на неожиданную свободу стала так называемая «книга художника». Пусть это явление и не связано напрямую с теми художниками, которые оказались «изгнаны» из издательств, но было оно характерным: книга в произведениях участников этого направления изменялась и размывалась, превращаясь во что-то совсем некнижное, неузнаваемое, символизируя окончательный разрыв между художниками и типографикой. В Москве «книгой художника» занимался (и занят до сих пор) Михаил Погарский, в Петербурге ею занимался Михаил Карасик, который также исследовал историю дизайна, написав, например, книгу о советской фотокниге. Другой деятель «книги художника», Юрий Александров, совмещал занятия искусством в этом необычном жанре с работой главного художника в открывшемся тогда петербургском издательстве «Академический проект».

Конечно, главными героями послеперестроечного книгоиздания стали возникшие из ниоткуда маленькие независимые издательства, часть из которых быстро распухла до размеров корпораций, а часть, не желая поступаться качеством продукции, так и «не выросла». Эти новые издатели использовали в своей работе новый инструмент — персональный компьютер. Соответственно, и новым действующим лицом книжного оформления, сменившим технических и художественных редакторов, стал дизайнер, оператор этого самого ПК. Тогда же сложилась практика, согласно которой независимый издатель обращается к более техническому специалисту (верстальщику) за макетом и версткой, а более к «художественному» — исключительно за обложкой.

Что удивительно, так это то, что новый, пришедший с Запада инструмент, предполагал работу по западным правилам. Те узкие пробелы, о которых раньше только мечтали, проникли в нашу книгу без убеждений и просьб, вообще без какого-то участия со стороны дизайнеров. Компьютер предполагает не соблюдение спущенных сверху правил, а то, что дизайнер сам (и очень хорошо) знает, чего он хочет. И это стало испытанием для отечественных книжных дизайнеров, от которого они не оправились до сих пор.

Более массовая, более консервативная часть оформителей занята чем-то напоминающим ту картинку, где человек пытается вставить квадратный кубик в треугольную дырку. Думая, что они делают всё «как при бабушке», эти оформители пытаются совместить то, что с трудом совместимо: мизерные англо-саксонские пробелы со сталинскими правилами переноса, использование в текстовом наборе цифровых копий советских шрифтов, сделанных по сканам крупных кеглей и т. п. Результат — неудовлетворительный, даже по меркам какого-нибудь 1987-го года.

Менее многочисленная, прогрессивная, часть оформителей, всячески старается отстранится от этого затрапезного, скучного «псевдосоветского» набора, стараясь его всячески разнообразить, а заодно и решить проблему пробелов, используя выключку флагом и другие приемы, которые, действительно, придают книге уникальный, невстречающийся ранее вид, но на этом, как будто, достоинства киберфутуризма кончаются.

Если говорить об истории, то последние тенденции таковы. В 2000-х появилось младшее и пока последнее поколение независимых издателей. Почти всё, что появлялось позже — уже не полноценные издательства, а издательские инициативы, которые то замирают, то оживают вновь.

В 2008 году издатель Дмитрий Аронов выпустил перевод книги Роберта Бринхерста «Основы стиля в типографике», и эта книга, которую давно все прочли, усвоили и, может быть, переросли, стала вехой для российского сообщества книжных дизайнеров. Другим замечательным событием стало появление в 2014 году онлайн-журнала «Шрифт», на страницах которого выступили со статьями о типографике известные дизайнеры и исследователи. «Шрифт» выпустил несколько эстетски оформленных книг (в основном, на основе вышедших статей), но сейчас, к сожалению, почти перестал публиковать материалы на сайте. Владимир Кричевский, один из авторов журнала, выпустивший еще в 2000-м замечательный словарь по типографике, регулярно выпускает книги-исследования, им же оформленные, правда, больше об обложках, о леттеринге и прочих «рисованностях», как периода Оттепели, так и довоенных. Большой популярностью у молодежи вновь пользуются «зины» — книги-журналы, созданные из подручных материалов без каких-либо правил. Зин-движение, с его выразительными работами, оказывает влияние и на работы профессиональных дизайнеров.

Что такое «русский книжный дизайн» сегодня? Для меня, как для дизайнера, — это, в первую очередь, сообщество. Его участники могут иметь разные взгляды, вкусы, разный уровень подготовки, но должны уметь уживаться друг с другом, с издателями. Это очень простая мысль. Если мы развиваем сообщество, сознательно относимся к своей деятельности и благожелательно — к его членам, то и русскому книжному дизайну будет хорошо.

Что купить на фестивале masters × Ad Marginem

#подборки

18 и 19 ноября на Левашовском хлебозаводе в Санкт-Петербурге пройдет фестиваль искусства книг и книг об искусстве masters х Ad Marginem. В программе фестиваля дискуссии, экскурсии, детская программа, а также маркет. Спросили у его продавцов, на что на их стендах стоит обратить особое внимание.

Искусство

Коллекционер Кирилл Авелев

Ася Маракулина. Кваренги на канале 2017, литография

Город «на листе Маракулиной гораздо больше похож на холмистый Рим с его пиниями, чем на равнинный Петербург в аллеях стриженных лип». Екатерина Андреева

Татьяна Свирина. По льду на Фонтанке. 2022, литография

Увидеть себя с воды позволит и Венеция, а прогулки по льду — наша северная specialità.

Иван Сотников (1961-2015) Небесная линия города на Неве. 2021-2022, литография, шелкография

Небесную линию в 1989 ввёл в обиход академик Лихачев. В 2006 ее прочертил Иван Сотников двухчастным рисунком на картоне. К юбилею художника мы воплотили эскиз в эстампе.

DiDi Gallery

Л. Борисов «Канон», 1991. Картон, темпера, 30,5×33,5

Л. Борисов «Композиция», 1991. Картон, темпера, 30,5×34 см

Л. Борисов «Пара», 1991. Картон, темпера, 30,5×33,5 см

Леонид Борисов — советский и российский художник, конструктивист, мастер геометрической абстракции. Представитель ленинградского неофициального круга художников семидесятых-восьмидесятых годов.

Книги

Стенд Галереи Галеев

Александра Николаевна Якобсон: Живопись, графика, письма

Александра Николаевна Якобсон — дочь ссыльного революционера из Иркутска, ученица К.С. Петрова-Водкина и П.Н. Филонова, плодовитый книжный оформитель знаменитого маршаковско-лебедевского Детгиза рубежа 1920-1930-х. Она была, что называется, широко известна в узких кругах, ее имя надежно закреплено на втором плане советского искусства среди ленинградских графиков круга литографской мастерской. Новый монографический альбом, вышедший к выставке в Галеев-Галерее, открывает «другую Якобсон»: оригинального станковиста и человека с личной гражданской позицией. Якобсон живо интересовалась темой гендерного равноправия, герои ее произведений — девушки, женщины с непростыми судьбами, вынужденные соизмерять свои поступки, желания, привычки с традиционным патриархальным укладом. В книге наиболее полно представлены как изображения картин и рисунков художницы, архивные материалы, так и ее прямая речь: размышления о себе и своем искусстве, художественные тексты, письма близким по духу адресатам.

Стенд ГМИИ им. Пушкина

«Волхонка, 12. Государственному музею изобразительных искусств имени А.С. Пушкина 110 лет. Альбом фотографий Михаила Розанова»

Захватывающий, как кадры кино, рассказ о Главном здании музея. 250 черно-белых фотографий исторического здания, экстерьеров и интерьеров музея. Эта книга — и самый подробный и зрелищный путеводитель по Пушкинскому музею, и его портрет, поднимающий вопрос о характере отношений между архитектурой, фотографией и книгой. Кроме того, в издание вошли статьи Сергея Кавтарадзе и Маргариты Аксененко, посвятивших исследования истории ГМИИ и подробному описанию экспонатов.

Стенд Издательства Европейского университета

Оксана Булгакова
ВЫСТАВКА «МОСКВА — БЕРЛИН / BERLIN — MOSKAU. 1900–1950»: Тайная и явная история музейного блокбастера, которую мы должны помнить, потому что хотим забыть

Книга обращается к истории знаковой выставки, проходившей в Берлинской галерее и ГМИИ им. А. С. Пушкина (1995/1996). Эта выставка оказала огромное влияние на восприятие русского искусства за рубежом и продолжила новый тип синтетических концептуальных выставок, охватывающих изобразительное искусство, архитектуру, литературу, дизайн, театр, кино, фотографию, музыку и изучающих взаимосвязи, влияния, притяжения, отталкивания.

Стенд музея современного искусства «Гараж»

Катарина Лопаткина «Василий Пушкарёв. Правильной дорогой в обход»

Василий Алексеевич Пушкарёв был назначен на должность директора Государственного Русского музея в 1951 году, в конце сталинской эпохи, и снят с нее в 1977-м, уже в годы брежневского застоя. Мнения о нем бытовали самые разные, но все сходились в одном — что он был «не так-то прост». Для самого же Пушкарёва все было довольно просто. Его профессиональное кредо отлито в чеканном «собрать и безусловно сохранить». Приобретениями для музея «стяжатель» Пушкарёв очень гордился и добывал то, что считал для коллекции важным, везде, где только мог: у наследников художников, в других советских музеях, у зарубежных коллекционеров. А личный этический кодекс — «если идти правильной дорогой в обход, то можно чего-нибудь добиться» — служил ему все эти годы борьбы с советской бюрократией большим подспорьем.

Стенд издательства и магазина «Желтый двор»

Anne-Marie Christin, Torahiko Terada. Japanese Screens: Through a Break in the Clouds

Искусство изготовления японских ширм бёбу насчитывает тринадцать веков. Всё это время они служили защитой от ветра и злых духов, фоном для пышных придворных церемоний или перегородками для уединенного чайного действа. Расписывая ширмы, художники создавали прихотливые объемные композиции, направлявшие взгляд зрителя от одной панели к другой.

Этот монументальный альбом в традиционном японском переплете прослеживает искусство японской ширмы от периода Нара (710-794 гг.) до эпохи модерна. В фокусе внимания его авторов — французских и японских специалистов — стилистические особенности бёбу, принципы композиции, широкий спектр сюжетов и творчество самых известных художников. Книга содержит более двухсот иллюстраций, а также отдельный вкладыш-постер, который можно поместить в раму.

Стенд магазина букинистической литературы «Академия»

«Наоборот: Три символистских романа» (издательств Республика, 1995 год)

В 1995-м году в издательстве «Республика» под одной обложкой собрали венец из трех романов-монологов, которые чаще называют «потоком сознания»: декадентский и мрачный «Наоборот» Гюисманса, наложивший свой отпечаток на единственный роман Рильке «Записки Мальте Лауридса Бригге» и затем «Портрет художника в юности» Джойса. Элегантное оформление соответствует содержанию. Под золотистой суперобложкой, покрытой асфоделями, спрятан черный твердый переплет, на форзаце которого порхают стрекозы, а на страницах сборника вы найдете работы Фаворского и Анисфельда. Красивое, важное и необычное издание для домашней библиотеки или для изысканного подарка.

Стенд издательства «Арка»

«Невероятные приключения в Древнем Египте» и «Невероятные приключения в Античности»

Две книги — «Эрмитажиум. Невероятные приключения в Древнем Египте» и
«Невероятные приключения в Античности» в увлекательной и познавательной форме квеста с шутливыми и каверзными заданиями познакомят юных исследователей с культурой и искусством таинственного Древнего Египта и эпохи Античности. Вы узнаете, как на самом деле выглядели статуи в Древней Греции, почему на древнеегипетских рисунках глаз нарисован на виске, кое-что о модных тенденциях в одежде и атрибутах богов, а ещё вы познакомитесь с настоящим фараоном, мумией, и той самой Клеопатрой.

Стенд «Медленных книг»

Эрика Манн «Школа варваров. Воспитание при нацистах»

Эрика Манн — журналистка, писательница и актриса, старшая из шести детей Томаса Манна. В своей книге, впервые вышедшей в 1938 году в Америке, она внимательно рассматривает буквари, песенники, сборники стихов, учебники, молодежные газеты и педагогические пособия, чтобы рассказать, как нацистам во главе с Гитлером удалось победить Германию, подчинив себе ее молодежь. Книга выходит в издательстве Jaromir Hladik Press.

Стенд издательства «Самокат»

Лола Касас и Густи «Ну и что?»

Впервые на русском языке книга одного из самых известных художников испаноязычного мира! Уникальный, ни на что не похожий проект: альбом хватких и цепких портретных зарисовок Густи, оммаж всем чудакам, подхваченный остроумными стихотворениями Лолы Касас. Книга, доказывающая, что мыслить шире предрассудков может каждый!

Стенд издательства Ивана Лимбаха

Екатерина Андреева «Все и ничто: Символические фигуры в искусстве второй половины XX века»

Искусствовед Екатерина Андреева исследует авангардную абстракцию, образы поп-арта, фотографию и видеоискусство в контексте философских категорий Всё и Ничто. В своей книге она использует простой язык, чтобы рассказать о биографиях западных (Дж. Поллок, Энди Уорхол, Ив Кляйн) и российских (К. Малевич, В. Стерлигов, Е. Михнов-Войтенко, Тимур Новиков) художников, а также о практиках и направлениях в искусстве второй половины XX века, не требуя от читателя глубокого понимания философской терминологии.

Стенд издательства Ad Marginem

Тонио Хёльшер
«Ныряльщик из Пестума. Юность, эрос и море в Древней Греции»

В 1968 году в Пестуме была обнаружена так называемая «Гробница ныряльщика» с изумительно сохранившимися фресками. Главной сенсацией стало изображение ныряльщика, от которого гробница и получила название: пейзаж, намеченный легкими, скупыми штрихами; слегка волнуется водная поверхность; на берегу — сооружение неясной формы, похожее на вышку с выступающим карнизом, оттуда вперед головой прыгает в воду обнаженный юноша.

Известный немецкий археолог Тонио Хёльшер предлагает свою интерпретацию фресок гробницы. Восстанавливая исторический контекст произведения, он расходится с его метафизическими толкованиями и рассматривает сцену ловкого прыжка юноши в воду исходя из значимости физического, телесного начала для жизненного уклада древних греков. Культура взросления, престиж тренированного тела, эротизм оказываются, согласно его выводам, ключевыми элементами общественной жизни как в греческом полисе, так и за его пределами, в «антимире» диких пространств.

Стенд А+А

Всеволод Петров «Владимир Лебедев»

Автор монографии Всеволод Петров — советский искусствовед, писатель, критик, автор повести «Турдейская Манон Леско», был в дружеских отношения со многими художниками своего времени: Николаем Тырсой, Валентином Курдовым, Юрием Васнецовым и Владимиром Лебедевым. Во многом благодаря Петрову ленинградская школа детской книги стала известна и осмыслена как особое художественное явление. Его монография о Владимире Лебедеве — основателе школы, остается единственным исследованием всего многообразия его творчества.

В новое издание вошли редкие и ранее неопубликованные работы и снимки из собрания Государственного Русского музея и частных коллекций, автобиография художника и очерк об истории создания монографии.

Книги совместной издательской программы masters х Ad Marginem:

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

04 Ноября / 2023

Длинный список академического чтения

#подборка

В разгар осеннего учебного семестра попросили коллег из академии — профессоров, преподавателей и исследователей — составить список книг Ad Marginem, которые они любят и читают вместе со своими студентами.

В подборку вошло 30 книг, посвященных гуманитарным наукам, социологии и антропологии, теории медиа и искусства и многим другим дисциплинам. Одной теорией не обошлось — в подборке есть и художественная литература. А чтобы чтение было еще приятнее, подготовили акцию: до 17 ноября на книги из подборки будут действовать скидки от 10 до 30%. Все книги, участвующие в акции, смотрите здесь.

Екатерина Колпинец

культуролог, исследовательница социальных сетей, преподавательница МВШСЭН

С издательством Ad Marginem меня связывают, по меньшей мере, двадцатилетние отношения. Поэтому выбрать двадцать, десять, а тем более пять любимых книг для меня непосильная задача. Поэтому я постаралась выбрать книги, которые произвели на меня впечатление за последние пять лет. Сразу оговорюсь, что здесь далеко не все.

Благоволительницы. Джонатан Литтелл

Главный роман XXI века о Второй Мировой войне. Роман, сочетающий в себе документалистику, большую литературную традицию и мощное антивоенное высказывание. В «Благоволительницах» впечатляет всё: живой, динамичный стиль письма, меняющий̆ ритм от главы к главе и внутри отдельных глав, мастерство монтажа эпизодов, работа с деталями и способность описать события из отчетов и протоколов не протокольным языком, а так, чтобы кровь застыла в жилах, а читатель замер в оцепенении. Одно из самых сильных литературных впечатлений за последние годы.

Книга непокоя. Фернандо Пессоа

«Мечта худший кокаин, потому что самый естественный. Так она проникает в привычки с легкостью, которая наркотикам не свойственна, ее пробуют невольно, как поднесенный яд. Она не причиняет боли, не заставляет бледнеть, не подавляет — но душа, предающаяся ей, становится неизлечимой» — блистательный и до недавнего времени практически неизвестный русскоязычному читателю образец модернистской литературы. Фрагментарные, невесомые зарисовки повседневности, переплетение воображения и метких наблюдений о жизни, беспощадных в своей точности. У Пессоа фантастическая способность предельно точно описывать неуловимые, абстрактные вещи и чувства, схватывать невидимое глазу и переносить читателя в как в воображаемые, так и вполне реальные места и ландшафты. Идеальная книга для того, чтобы предаваться мечтам.

Гранд-отель «Бездна». Биография Франкфуртской школы. Стюарт Джеффрис

Сегодня фигуры Беньямина, Адорно, Хабермаса и Маркузе превратились в забронзовевшие памятники самим себе, а понятия «отчуждение» или «культурные индустрии» стали достоянием поп-культуры. Многие идеи Франкфуртской школы были перевернуты с ног на голову и оторваны от первоначального контекста, а фигуры ее создателей окончательно мифологизированы. Книга Джеффриса предлагает иначе взглянуть на ключевые фигуры Школы, их страсти, споры, противоречия и заново рассмотреть её историю: с 1900 годов до наших дней, «от транспорта на конной тяге к войне беспилотников».

Орнамент массы. Веймарские эссе. Зигфрид Кракауэр

Наравне с «Восстанием масс» Ортеги-и-Гассета и «Массой и властью» Канетти, сборник статей Кракауэра обязателен к прочтению для всех, кто хочет понять как возникли концепты «массмедиа», «массовой культуры» и «массового общества». Анализируя повседневные феномены и технические новшества, Кракауэр описывает тектонические сдвиги в жизни европейского общества первой половины XX века.

Теория дрона. Грегуар Шамаю

Незаменимая книга для тех, кто хочет понять, как ведутся войны в XXI веке. А также этические и технологические истоки современных войн. Актуальное чтение для России образца 2022 — 2023.

Александр Павлов

доктор философских наук, член Ученого совета НИУ ВШЭ

Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами. Стюарт Джеффрис

Хотя не очень красиво в первую очередь рекомендовать книгу, которую сам редактировал, тем не менее делаю именно это. В тот момент, когда, казалось бы, постмодерн/изм все отпустили, британский журналист Стюарт Джеффрис вихрем ворвался в интеллектуальное пространство, чтобы заявить, что не все так просто. И хотя мы можем считать, что постмодерна больше нет, думаем мы так, вероятно, потому, что уже давно стали постмодернистами, и культура постмодерна, формировавшаяся десятилетиями, сегодня цветет пышным цветом. Современные музыка, кино, видеоигры и философия — тому подтверждение.

Искусство с 1900 года: модернизм, антимодернизм, постмодернизм. Розалинд Краусс, Хэл Фостер, Ив-Ален Буа, Бенджамин Х. Д. Бухло, Дэвид Джослит

И раз уж мы про постмодернизм, то можно дополнить чтение Джеффриса красивым и богато иллюстрированным альбомом. У этой книги есть недостатки. Во-первых, она дорогая, а во-вторых, огромная и в силу этого тяжелая. Но эти недостатки — ничто в сравнении с пользой книги. Это очень обстоятельное издание, которое поможет всем желающим ориентироваться в (пост/анти)современном искусстве.

Критическая теория интернета. Герт Ловинк

Мы все пользуемся интернетом, изменившим не только множество социальных процессов, но и буквально наши жизни. Мы, конечно, в состоянии и сами покритиковать то, что нас не устраивает в Сети. Но вот сделать это на глубоком социально-философском уровне не так-то просто. Сборник статей Герта Ловинка, написанных в разное время, предлагает теоретические инструменты для понимания социальной значимости Интернета. Название сборнику было дано не Ловинком, но оно полностью отражает содержание книги.

Zettel. Людвиг Витгенштейн

Эта книга в первую очередь нужна исследователям и специалистам по Витгенштейну. Но они про нее и так знают. Так что ее смело можно рекомендовать всем, кто бы хотел прикоснуться к той таинственной области знания, что зовется философией. Если даже вы заскучаете от заметок Витгенштейна, то книга будет красиво смотреться на вашей полке, а также отражать ваш образцовый вкус и богатый внутренний мир.

Бредовая работа. Трактат о распространении бессмысленного труда. Дэвид Гребер

Вообще у Гребера можно рекомендовать все, что было издано «Ад Маргинем» (и еще будет издано). Но также и особо я бы хотел выделить книгу «Долг», на которую активно ссылается Стюарт Джеффрис во «Всё, всегда, везде». Что касается «Бредовой работы», то она вряд ли нуждается в рекомендациях. Помимо прочего книга ценна тем, что Гребер выступает за базовый доход — одну из наиболее горячих тем актуальной социальной философии.

Анна Нижник

филолог, доцент РГГУ

«Машина песен. Внутри фабрики хитов» и «Nobrow. Культура маркетинга. Маркетинг культуры». Джон Сибрук

Когда на занятиях заходит речь о том, что такое «культурная индустрия», я, конечно, ссылаюсь на Адорно с Хоркхаймером, но еще — на книгу-эссе Джона Сибрука «Nobrow. Культура маркетинга. Маркетинг культуры». Многие из примеров Сибрука сейчас кажутся слишком далекими и чуждыми, но он внятно описывает механизм появления поп-культуры — не высокой и не низкой, а сделанной как лоскутное одеяло. Книга помогает мне объяснять, что термины «высокое» и «низкое» искусство -— полная бессмыслица в контексте культурного производства, главный вопрос — какие маркетинговые механизмы за ним стоят.

Экскоммуникация. Три эссе о медиа и медиации. Александр Р. Гэллоуэй, Юджин Такер, Маккензи Уорк

Серия «Теория медиа» в Ад Маргинем — одна из лучших, эти тексты, в отличие, например, от классических текстов по философии, больше нигде не найти. Когда речь заходит о бытовании литературы в эпоху новых медиа, я опираюсь на классическую работу Льва Мановича, сборник эссе Герта Ловинка, а в последнее время — на новинку о «темных медиа» — сборник «Экскоммуникация». В почти поэтической форме авторы (Александр Гэллоуэй, Юджин Такер и Маккензи Уорк) предлагают перевернуть методологию медиа-теории и смотреть на медиа не как на послушные человеку инструменты, а как на нечеловеческое, которое своим существованием подрывает схему адресант-сообщение-адресант. Ересь в чистом виде, столь необходимая, когда Маршалл Маклюэн уже освоен.

Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. Мишель Фуко

В России, как известно, от тюрьмы и от сумы не зарекайся, и книга Фуко интересна ошеломительно кропотливым анализом того, как именно создаются категории преступления и наказания. Но ценна она не только этим и не только громким именем автора, без упоминания которого не обходится ни одна современная теория власти и перформативности. Фуко показывает, как может обращаться с архивным материалом настоящий междисциплинарный гуманитарий. Тексты приговоров, схемы тюремных камер, газетные хроники — все это служит «археологическим» раскопкам Фуко и помогает ему выстроить ни много ни мало генеалогию современного сознания.

Александр Сувалко

заместитель директора Института исследований культуры Факультета городского и регионального развития; преподаватель Школы философии и культурологии Факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ

Турист. Новая теория праздного класса. Дин Макканелл

Если вы не путешествуете, значит вас не существует — примерно под таким лозунгом могла бы выйти книга 1976 года, которая как никогда актуальна для России, где в последние годы отмечается небывалый интерес к внутреннему туризму. Одна из важнейших работ по теории туризма в XX веке, которая повлияла на дальнейшие исследования в этой сфере — Джона Урри и Эрика Коэна. Второе издание этой книги в России дополнено сносками, позволяющими наиболее полным образом составить представление о тех многочисленных локациях и понятиях, используемых автором. Почему турист является важнейшей фигурой, позволяющей понять современное общество? Как устроен механизм конструирования достопримечательностей? Что движет туристом?

Московский дневник. Вальтер Беньямин

Как написал один из комментаторов о Московском дневнике в интернете, это настоящий документ эпохи, сохранивший ее дыхание. Это лучшая книга для знакомства с фигурой Вальтера Беньямина, который значительным образом повлиял на интеллектуальный ландшафт XX века. Зиму с 1926 по 1927 г. он провел в Москве и оставил яркие воспоминания о ней и ряд статей. Самая интересная из них посвящена русским игрушкам (особенно его задела «кукла из Вятской губернии»). Игрушки в руках Беньямина оживают почти 100 лет назад, сохранив и сегодня свой облик, в отличие от немецких индустриализированных «крошечных кукольных миров».

Вера Котелевская

филолог, преподаватель теории и истории мировой литературы переводчик, поэт

Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами. Стюарт Джеффрис

Для родившихся в новом веке — а именно таков возраст большинства нынешних студентов — постмодернизм уже история. Вот и для Стюарта Джеффриса — тоже. Только он ровесник этой истории, он родом оттуда — из мира эклектичной архитектуры, «Криминального чтива» и проекта Мадонны, пророчеств Бодрийяра и открытий Джудит Батлер. В его книге сразу распознается и бойкая манера опытного обозревателя (он писал для Guardian, Spectator, Financial Times, London Review of Books), и эквилибристика колоритной фактурой, которая сама по себе обладает исторической ценностью. По богатству фактуры и легкости скольжения от философского инструментария к финансовой аналитике, от урбанистики к литературной и музыкальной критике можно сравнить это чтение с первыми яркими работами о постмодерне, написанными, скажем, Фредериком Джеймисоном. Но здесь полет головокружительнее. Стюарт Джеффрис обозревает постмодернизм в ситуации после и предъявляет немало претензий к неолиберальному порядку. Если модернизм, с его грохотом катастроф, «адом» Других, «орнаментом масс», с трудом преодолевал мир прежних границ — социальных, эт(н)ических, гендерных, методологических и жанровых, то, как показывает автор, постмодерн позволил усомниться в незыблемости не только этих границ, но и в самом принципе границы. Из расчерченного мира он ввел западного человека в пространство аттракциона, детской: именно такой картинкой завершается книга-экскурс. Район с «инфантильной» архитектурой не их строгих белых кубов а-ля Корбюзье и не из «бруталистского бетона», а словно из цветных кубиков. С плохо скрываемым раздражением автор прогуливается по нему, меча стрелы в престарелый инфантильный мир позднего капитализма.

«Все ценности и различия, которые когда-то казались незыблемыми, растворялись в воздухе: эта ребяческая архитектура готовила Британию к эпохе, в которую взрослые публично гордятся, что прочли всю серию книжек о Гарри Поттере, хотя они были написаны для детей» (с. 351).

Однако, возможно, именно авторские ноты искренности, даже сатиры, понравятся поколению, взросшему на плодах постмодерна, но не понимающему, что делать после (неолиберальной) оргии. Ни человечность, ни жалость, ни тревога о социальном неравенстве не кажется ему смешным, а ирония не видится универсальной отмычкой. В публицистической стилистике Джеффриса угадываются — нами, не ими — отголоски Беньяминова разоблачения капитализма как религии, ярость Михаила Лифшица, разоблачавшего когда-то феноменологию консервной банки, и это понятно: автор написал «биографию» Франкфуртской школы. Миру симулякров он доверяет мало и нам не советует.

Конец старинной музыки. Брюс Хейнс

Не секрет, что немцы пишут о музыке обстоятельно и въедливо (я такое люблю), а о «новой музыке» — как бы с Адорно и Дальхаусом за плечом, превращающими их речь в философически головокружительные каскады, несовместимые с читательским комфортом. Американцы же пишут метафорично и драматургично, как бы читая лекцию большой (не слушающей) аудитории, не смущаясь этим ни минуты и обладая властью вопреки всему провести коллизию по всем перипетиям и завершить сие паломничество катарсисом. Книга Брюса Хейнса — что важно, музыканта-практика, артиста, одним словом, — написана именно как драматическое проведение темы по множеству голосов, с перипетиями мотивно-тематической разработки. С этой книгой мне довелось провести прекрасные зимние месяцы, и я до сих пор не могу заставить себя дочитать последние 10–15 страниц, потому что некоторые истории (книги) не хочется заканчивать. Здесь можно погрузиться в историю финансовых отношений музыканта и заказчика, становление модернистского исполнительского стиля «швейной машинки», узнать, почему романтическую фразировку называют «радугой». При всей «драматургичности» это абсолютно серьезное исследование по истории музыки, грамотно снабженное терминологией, морем ссылок (конечно, тут и Тарускин, и Дальхаус, и барочный Маттезон etc.), говорящее от имени специалиста для специалистов и одновременно для тех, кто интересуется жизнью стилей и стилем жизни, от барокко до начала нашего века. А что случилось со «старинной музыкой», прочитаете сами.

Гул мира: Философия слушания. Лоренс Крамер

Я только начала читать эту книгу. Ждала ее, потому что для всех, кто интересуется исследованиями не просто музыки, но и звука, феноменом акустического, аудиального, эта книга становится в один ряд с текстами Джона Кейджа и Пьера Шеффера, с исследованием Жана-Люка Нанси и давним ироничным эссе Ролана Барта о «зерне голоса». Лоренс Крамер как раз и представляет новое музыковедение, возводящее здание новой философии музыки, напоминающей нам о еще шопенгауэровском разделении слуха и зрения и музыки и пластических искусств, с ожидаемым от философа меланхолии превознесением первого члена дихотомии. «Окулоцентризм», визуальная доминанта сегодняшней культуры воспринимается Крамером не как специальная проблема, а как проблема коммуникации, слушания, и, шире, проблема языка. Историк модернизма вспомнит скептика мсье Тэста из эссе Поля Валери, где «философия под подозрением, а язык человеческий под судом», а Лоренс Крамер предлагает вслушаться в мир, научившись у музыки структурировать саму «неопределенность», в которой нам неизбежно жить. Как бы соединить открытые некогда Боэцием musica humana и musica mundana.

Лето с Бодлером. Антуан Компаньон

У меня были непростые отношения с «Цветами зла». Они казались мне слишком холодными, отшлифованными. Возможно, чтение на французском сразу бы это ощущение отмело, но на французском я их прочитала куда позже, и уже вместе с Беньямином — вернее, погрузившись в перевод (в исследование) книги немецкого философа о парижских пассажах. Вот тогда я начала менять взгляд на эти обжигающие холодом стихи и на эту жизнь литературного торговца и люмпена в одном лице. И книга Антуана Компаньона стала в один ряд с живым, звучащим образом Бодлера из «пассажей» Беньямина, одержимого духом и материей французской культуры (кстати, переводчика Бодлера и Пруста на немецкий). Маленькие книги в мягкой обложке, легкие, с особой выключкой цитат жирным шрифтом, разбитые на «беседы» (Компаньон буквально надиктовывал, нет, просто беседовал в радиоэфире о Бодлере), с какой-то ключевой метафорой или ситуацией — это то самое чтение, которого заслужил поэт, меньше всего умевший быть конформным и комфортным («поэт много дрался, в том числе в 1848 году на улицах и баррикадах Парижа», с. 34). Он знал об иронии истории (и неспроста не доверял идее «прогресса»). Когда-то мир, пронизанный холодом съемных номеров, сатанинским хохотом, отчаянием и уязвимостью, станет достоянием благополучного буржуа, кутающегося в плед или щурящегося на солнце. Мы щуримся на солнце и читаем его обнаженное сердце. И у нас есть лучший из возможных толкователей этих сновидений — Антуан Компаньон.

Лето с Прустом. Антуан Компаньон

Как человек, готовый провести с Прустом не только лето, но и, выражаясь старинным слогом, лета (то бишь осень, зимы и вёсны, и снова по кругу), я маниакально отслеживаю и любую зряшную заметку или комикс, и новые штудии: всё может стать поводом для наслаждения или безудержного раздражения. Идея Лоры Эль Макки собрать в радиоэфире (France Inter) восемь (нет, не только женщин) читателей Пруста, каждый (каждая) из которых сам(а) по себе — отдельный историко-литературный сюжет, просто блестящая. Собственно, она сделала то, что мы порой вынуждены делать сами: отыскивать, собирать голоса о наших любимых писателях. (Как-то вот Вадим Руднев взял и сам за всех таких гипотетических толкователей Кафки всё написал, но то ж была книжка по семиотике безумия…) Что можно считать удачей, так это пестроту этой полифонии: здесь и академический прустовед Компаньон, и совсем не академичная, а, напротив, сохраняющая постструктуралистскую маргинальность Юлия Кристева, и стоявший у истоков Жан-Ив Тадье. Каждый открывает в Прусте свое: глубины бессознательного, историко-философские переклички, архитектонику самого романа и пестрых его жителей, языки искусств, которыми так плотно аранжирован роман, Пруст явный и тайный. Мне жаль, что мое знакомство с Прустом в далекие студенческие годы не было инструментовано таким ансамблем мнений. Я бы уже тогда знала (или лучше бы не знала?), что Пруст любил музыку Вагнера.

Валентин Матвеенко

сооснователь и директор книжного магазина «Игра слов», кандидат философских наук, доцент департамента философии Дальневосточного федерального университета

Краткая история мысли. Трактат по философии для подрастающих поколений. Люк Ферри

На мой взгляд, это одна из лучших книг из области «введения в философию». Мне нравится, что автор не пытается объять необъятное и не стремится затолкать в одну книгу всё многообразие мысли: тут нет бесконечного перечисления философов, школ, терминов, нет пресловутого «как все было на самом деле». Люк Ферри выбирает всего один сюжет (проблема конечности человека), ярко отличающий философию от остальных форм мировоззрения, и аккуратно раскрывает эволюцию этого вопроса и ответов на него) в нескольких философских традициях, оформляя собственное повествование вокруг трех вопросов, поставленных Кантом: «что я могу знать?», «что я должен делать»? и «на что я могу надеяться?».

Вопрос о технике в Китае. Юк Хуэй

Мне как человеку, который профессионально вовлечен в азиатскую философию, эта книга видится ценной потому, что способна указать на потенциал не-западных традиций в разрешении проблем сегодняшнего дня. В книге есть ряд смелых и, возможно, провокационных интерпретаций, но все они лишь подчеркивают ее главное преимущество: она позволяет задуматься о том, как вообще возможно иное мышление. Но не мышление вообще, а наше собственное. Мне кажется, эта книга может быть хорошим стимулом к тому, чтобы снять шоры и обратиться ко всему многообразию философского опыта.

Нагори. Тоска по уходящему сезону. Рёко Секигути

«Нагори» — это одна из последних книг, которую я прочел просто так, в свое удовольствие. Для меня — это книга о времени и о том, как ход времени может иметь позитивный, а не негативных эффект. Это очень жизнеутверждающая книга, подсказывающая, что после всякого расставания неминуемо будет встреча, а в любом послевкусии скрывается не «старое», а «новое. «Нагори» — это хороший пример эссеистики, которая учить чуть внимательнее относиться к вещам вокруг нас.

Теория искусства. Краткий путеводитель. Ричард Осборн, Дэн Стёрджис, Натали Тёрнер

Я не большой любитель книг, представляющих собой своего рода справочник и работающих по принципу предметного указателя, но эта небольшая книга важна тем, что в сущности она — практически единственное издание на русском языке, посвященное теории искусства. Книг, посвященных истории искусства — достаточно, книг о тех или иных направлениях — тоже, а книги типа «Искусства с 1900 года» — это отдельный сегмент. Поэтому этот путеводитель, действительно, становится незаменимым сегодня для тех, кто хочет не просто начать ориентироваться в искусстве и его направлениях, но хочет понять, на каких языках об искусстве можно говорить.

Прогулка. Роберт Вальзер

В определенном смысле малая проза Роберта Вальзера напоминает мне беньяминовский «микроанализ», принявший более лиричную и интимную форму. «Прогулка» в буквальном смысле помещает читателя в себя, устраняя привычную границу между повествованием и читателем, напоминая мне тем самым японскую или китайскую пейзажную прозу. Работы Вальзера не пытаются навязать какой-либо взгляд или предъявить некое повествование, его проза мне видится своеобразным приглашением в пространство, в котором смыслу только предстоит родиться.

Полина Колозариди

преподаватель университета ИТМО, куратор образовательной программы по цифровым методам в гуманитарных исследованиях

За последние пару лет в издательстве Ад Маргинем вышло несколько книг о том, почему в мире всё однозначно, но очень сложно, квантово запутано и не имеет простого решения. Или имеет — но настолько простое, что мы и не догадаемся, пока не отбросим прежние теории и не изучим мифологические основы науки, магическое время и геометрию фракталов. Тем, кто не готов — последняя книга в моей подборке, которая объясняет, что любители — почти всегда будут знать лучше. По крайней мере, они еще способны любить знание, мир и себя в нём.

Все эти книги полезны тем, кто занимается цифровыми разработками и исследованиями. Регулярно слыша о восстании машин, сингулярности и переходе в метавселенную, легко потеряться и счесть, что всё это правда, и мы живём в самом напряженном моменте существования человечества, в чём повинен Илон Маск и чат-GPT. Чтобы убедиться, что мы попросту живём в истории, но с трудом можем с этим смириться, советую прочитать все пять в любом порядке.

Экскоммуникация. Три эссе о медиа и медиации. Александр Р. Гэллоуэй, Юджин Такер, Маккензи Уорк

Три видных философа медиа написали книгу о том, что коммуникация — это ваша бывшая. Жили мы с теориями коммуникации, и пора перестать. Жить стоит с другими теориями или даже совсем без них. Особенно я люблю главу Александра Гэллоуэя, где он перечисляет примерно всех философов, которые что-то объясняли про медиа и говорит, что они неправы. А на место Гермеса (и герменевтики) предлагает поместить Ириду, то есть радугу. Или Фурий. Не самое типичное решение, но если разобраться в мифологических сюжетах науки, всё работает. Приятно, что авторы не пытаются объяснять, как нужно сделать, чтобы изменить концептуальный аппарат, а берут и меняют.

Когда мы перестали понимать мир. Бенхамин Лабатут

«Когда мы перестали понимать мир» — это роман о жертвах, неизбежных в науке и изобретениях. За каждое открытие и изобретение — мы платим огромным куском прежнего знания о мире. В романе Лабатута учёные как будто вырывают этот кусок из собственной жизни. Проблемы теорем, технологий, ядов и удобрений — затягиваются в воронку истории математиков и физиков, неизлечимого туберкулёза и богемного упрямства.

И да, роман не пугает будущими жертвами. Все умерли в самом начале: книга начинается с описания самоубийств нацистских лидеров, а также немцев в 1945 году.

Время магов. Великое десятилетие философии. 1919-1929. Вольфрам Айленбергер

В Давосе в 1929 году был спор философов Эрнста Кассирера и Мартина Хайдеггера о том, что такое человек и свобода. В нём не участвовали философы Людвиг Витгенштейн и Вальтер Беньямин. Но в книге «Время магов» реконструирована история их позиций и судеб: всех четырёх. Почему это интересно? Потому что философия в это время раскололась на несколько направлений.

А разные способы понимать человека и свободу, хотя и казались объединяющим после Второй мировой войны — наследует тем расколам. Между тем, предмета размежевания мы не понимаем.

Кажется, пора разобраться, что там сто лет назад произошло: не только в физике, но и в метафизике. Книгу хорошо читать в компании с тем, «Когда мы перестали понимать мир».

Геометрия скорби. Майкл Фрейм

Чтение всех предыдущих книг может погрузить читателя в состояние, которое он ошибочно сочтёт скорбью. Но Майкл Фрейм объясняет, что это не скорбь, а грусть. Скорбь — это серьёзнее.
Его книга помогает принять, что одновременно существует мир, лишённый любимых, и скорбь, в которой они реальны как никогда. Точнее, автор настаивает на том, что помощь исходит от геометрии, так как она помогла ему.

Но чем дальше вы читаете, тем больше понимаете: автор производит текст-фрактал, автофикшен, повторяющий структуру себя в мире и собственного несовершенства. В конце оказывается, что боль о мире — это во многом боль о себе, но путь к этой довольно тривиальной идее — геометрически красиво выстроен.

Любитель. Энди Мерифилд

Гимн любительскому знанию и сомнению в экспертизе. Книга Мерифилда рекомендуется всем, кто использует слово «эксперт» всуе. Она объясняет, почему люди, переживающие опыт взаимодействия друг с другом или городом — могут лучше знать, что происходит, чем любые эксперты.

После первой сотни страниц, правда, вы понимаете этот незамысловатый тезис, и дальше можно читать текст как чистый гимн, зато с множеством примеров. С книгой стоит ходить к экспертам, чтобы обоснованно заявлять, что они не правы. Советую во второй руке держать «Экскоммуникацию».

Алеся Атрощенко

директор библиотеки Шанинки (МВШСЭН)

Партиципаторный музей. Нина Саймон

Один из самых сильных факультетов Шанинки — Управление социокультурными проектами. Наших студентов учат работать, в первую очередь, с социальными проблемами, решать их инструментами менеджмента в сфере культуры. Такому проектному подходу очень близка идея соучастия, о которой пишет Нина Саймон.

Nobrow. Культура маркетинга. Маркетинг культуры. Джон Сибрук

Для управления процессами в культуре, разумеется, необходимо понимание, как она устроена. Наши студенты посвящают много времени изучению актуального состояния культурных индустрий, в этом им, безусловно, помогает и книга Джона Сибрука.

Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. Мишель Фуко

Хрестоматийная работа Мишеля Фуко никогда не отпустит умы наших студентов, изучающих социальные и политические науки.

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

31 Октября / 2023

Книги ноября

#издательские планы

Монография о советской детской книге, портрет Бейрута перед катастрофой, Сьюзен Сонтаг о военной фотографии и другие книги, который выйдут до конца осени.

Новые книги

Рёко Секигути «961 час в Бейруте (и 321 блюдо, которое их сопровождало)»

Рассказ о поездке Рёко Секигути, автора «Нагори», в столицу Ливана. Лирический травелог из 321 микроглав. Ностальгируя по Бейруту до катастрофы — 4 августа в порту города прогремело два взрыва — автор вспоминает свои встречи и открытия во время этого путешествия.

Рёко Секигути о книге: «Проект „961 час в Бейруте“ заключался в переводе грамматики ливанской кухни на французский язык. Шариф Майдалани [франко-ливанский писатель, один из инициаторов книги] хотел, чтобы она рассказала о встрече Европы, Азии и арабского мира. Я написала книгу о кулинарных открытиях 40 дней, то есть 961 часа. 961 — это также телефонный код Ливана. История блюд и способов приготовления пищи — это история культурных трансферов».

Цитата:
Что такое кулинарная книга? Это не просто учебник по приготовлению блюд. В ней одновременно проявляются все основные вкусы времени и сугубо личная или семейная память, если человек захочет приготовить блюдо по какому-то из рецептов. Это архив, хранящий все пять чувств эпохи. Вот почему порой кулинарная книга становится настоящим литературным произведением для тех, кто умеет ее читать. Я сохранила в нетронутом виде все основные вкусы города. Здесь он только оправляется после революции, и тон повествования скорее радостный, ведь мы по-прежнему в том Бейруте, который знали и любили, до взрыва в порту.

Джон Бёрджер «Счастливый человек»

Джон Сассолл — врач общей практики, в одиночку работавший в Глостершире, друг Джона Бёрджера и фотографа Жана Мора. В своем друге они оба видели энтузиаста немодного тогда идеала — мечты эпохи Ренессанса о стремлении к универсальным знаниям и опыту. Оба чувствовали — Сассолл, ежедневно сопереживавший другим, подошел к достижению этого идеала ближе, чем кто-либо и когда-либо. Книга «Счастливый человек» — памятник исключительной личности и врачебной практике. Вместе с Жаном Мором Бёрджер наблюдает за врачом во время его посещений пациентов и пишет не просто медицинские зарисовки, но социальный портрет маленькой деревни и философию медицины, размышляя о ценности каждой человеческой жизни.

Цитата:
Он объясняет детям, кто такие родители, и наоборот. Его слова о детях имеют определенный вес в местных школах. Он объясняет ученикам смысл сексуальности. Но чем больше думает об их образовании — прежде чем они сдадутся, прежде чем примут жизнь такой, какая есть, — тем больше он спрашивает себя: «Для чего я это делаю?» Он не уверен, что сможет сделать их счастливее. Не этого от него ожидают. В конце концов он идет на компромисс; помогает в решении проблемы, предлагает ответы, пытается побороть страх без ущерба моральным нормам, которых придерживается сам, допускает возможность не испытанного раньше удовольствия и удовлетворения, не экстраполируя его на чужой образ жизни. Я не преувеличиваю дилемму Сассолла. С этим сталкиваются многие врачи и психотерапевты: следует ли помогать пациенту принять условия, которые настолько несправедливы? Что делает проблему Сассолла острее, так это его изоляция, близость к своим пациентам и горький парадокс, который я еще не описал.

Всеволод Петров «Владимир Лебедев»

Цитата:
Для ребенка очень существенна занимательность рисунка. Никакой рисунок, даже самый хороший, не будет любим ребенком, если он не ответит на его вопрос, не удовлетворит его познавательного интереса. Каждый рисунок в детской книжке должен обогащать и корректировать представления ребенка и расширять его творческие возможности. Сделать такой рисунок — значит создать художественный образ, который будет убеждать и запоминаться. Очень важно, чтобы у художника, работающего над детской книгой, была склонность и было умение снова переживать то ощущение интереса, которое он переживал в детстве. Когда я работаю над рисунком для детей, я пытаюсь припомнить свое детское сознание. Если же художник нарочито мыслит как ребенок, то ничего у него не получится, и его рисунок будет легко разоблачен как фальшивый и тенденциозно-педологический.

Колонка иллюстратора и главного редактора А+А Каси Денисевич о школе иллюстрации Владимира Лебедева

Переиздания

Сьюзен Сонтаг «Смотрим на чужие страдания»

Своего рода послесловие к размышлениям о природе фотографического изображения, изложенным в книге Сьюзен Сонтаг «О фотографии». На этот раз в центре внимания — военная фотография, документальные и постановочные снимки чужих страданий, их смысл и назначение. Сонтаг рассматривает историю изображения войны и пытается ответить на вопросы: в чем цель демонстрации ужасов войны? какое воздействие оказывает на нас созерцание чужого страдания на телевидении или в прессе? побуждают ли нас самих к насилию картины чужой жестокости?

Цитата:
То, что кровавая батальная сцена в исполнении художника может быть красива — возвышенной, устрашающей или трагической красотой — общее место. С фотографическими изображениями дело обстоит иначе: находить красоту в военных снимках кажется бессердечием. Но пейзаж с разрушениями — всё равно пейзаж. В руинах есть красота. Видеть красоту в фотографиях Всемирного торгового центра после его разрушения — в этом было бы что-то легкомысленное, кощунственное. Большее, что осмеливались сказать люди, — фотографии «сюрреалистические». За этим лихорадочным эвфемизмом пряталось стыдное признание красоты.

Борис Гройс «Gesamtkunstwerk Сталин»

В книге, написанной в 1987 году Борис Гройс предлагает новый взгляд на художественный авангард ХХ века и его отношение к так называемой тоталитарной эстетике. Он описывает советское государство как эстетический феномен, тотальное произведение искусства, главным творцом которого был Сталин. При этом соцреализм, культура сталинской эпохи, по Гройсу оказывается не антитезой, а прямым преемником авангарда. Мечта авангарда о создании из реальности единого, тотального произведения искусства была реализована именно Сталиным. При этом Гройс ни в коем случае не ставит знак равенства между авангардом и сталинской культурой, он пишет и о принципиальных различиях между ними — в первую очередь в отношении к традиции, культуре прошлого.

Цитата:
Советский художник не может противопоставить себя власти как чему-то для него внешнему и безличному, каким для западного художника выступает рынок. В советских правителях, стремящихся переделать мир или хотя бы собственную страну по единому художественному плану, художник опознает свое alter ego, неизбежно обнаруживает внутреннее сообщничество с тем, что его гнетет, и не может отрицать общих корней своего одушевления и бездушия власти. Поэтому художники и писатели соц-арта отнюдь не отрекаются от осознания лежащего в самом истоке их художественной практики тождества между художественной интенцией и волей к власти. Напротив, они делают это тождество основным предметом своей художественной рефлексии, демонстрирующей скрытое родство там, где привычно виделась только морально успокоительная противоположность.

Борис Гройс «Политика поэтики»

Сборник, составленный Борисом Гройсом для публикации на русском языке из текстов о текущем искусстве, написанных им в 2000–2012 годах для американской и европейской прессы и для каталогов выставок. В книгу входят, например, такие статьи: «Куратор как иконоборец», «Маркс после Дюшана, или Художник и два его тела», «Google: слова по ту сторону грамматики» и другие.

Цитата из предисловия:
Единственный общий вывод о современном искусстве — это то, что обобщениям оно не поддается. Кругом одни различия. Приходится выбирать, принимать сторону тех или иных течений, формировать альянсы и смиряться с неизбежностью быть обвиненным в ограниченности или в рекламировании своих протеже в коммерческих целях. Иначе говоря, плюрализм модернистского и современного искусства обессмысливает дискурс об искусстве. Самого этого факта достаточно, чтобы оспорить догму плюрализма.

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

25 Октября / 2023

Сонтаг о фотографии, бессердечии и памяти

#препринт #сьюзен сонтаг #эссе

Одна из центральных тем в творчестве американской писательницы Сьюзен Сонтаг — фотография и ее рецепция, ее воздействие на зрителей, а также то, что репрезентируют снимки. Подняв тему визуального в работе «О фотографии», Сонтаг обращается к ней и в других текстах. Так, в книге «Смотрим на чужие страдания» писательница исследует визуальную репрезентацию военных действий и насилия в современном обществе. К выходу этой работы публикуем небольшой фрагмент из нее, где авторка размышляет о том, как фотография влияет на память о зле, причиненном человеком.

Сьюзен Сонтаг

писательница, критикесса, эссеистка

Обозначить ад — это, конечно, еще не значит сказать нам, как вызволить из него людей, как притушить адское пламя. Но хорошо уже то, что признано, что нам дано яснее почувствовать, сколько страданий причиняет человеческое зло в мире, который мы делим с другими. Кто вечно удивляется человеческой испорченности, кто продолжает испытывать разочарование (и даже не хочет верить своим глазам), столкнувшись с примерами того, какие отвратительные жестокости способны творить люди над другими людьми, — тот в моральном и психологическом отношении еще не стал взрослым.

После определенного возраста никто не имеет права на такую наивность, на такое легкомыслие, невежество или беспамятство.

Накоплен громадный объем изображений, и ныне трудно сохранять подобную моральную неполноценность. Пусть жестокие изображения преследуют нас. Даже если они только символы и не могут охватить всю реальность, на которую указывают, всё равно они выполняют важную функцию. Изображения говорят: вот что способны делать люди — даже добровольно, с энтузиазмом, с сознанием своей правоты. Не забывай.

Это не совсем то же, что призыв запомнить особенно чудовищную вспышку зла. («Никогда не забудем».) Может быть, слишком большое значение приписывается памяти в ущерб обдумыванию. Воспоминание — этический акт, оно имеет этическую ценность само по себе. Память — наша единственная и окрашенная болью связь с умершими. Для нас, людей, воспоминание — этический акт, ибо мы знаем, что умрем, и скорбим о тех, кто умирает до нас, — наши деды, родители, учителя и старшие друзья. Бессердечие и потеря памяти, по-видимому, сопутствуют одно другому. Но история шлет противоречивые сигналы насчет ценности воспоминания в более долгой перспективе. Просто слишком много в мире несправедливостей. И если воспоминаний слишком много (о старинных обидах: сербов, ирландцев), это озлобляет. Помириться — значит забыть. Для примирения нужно, чтобы память была ограниченной, с пробелами.

Если цель в том, чтобы найти пространство, где можно жить своей жизнью, то, столкнувшись с сообщением о конкретных несправедливостях, желательно не упускать из виду более общую картину: люди повсюду творят друг над другом ужасное.

Больше книг Сьюзен Сонтаг:

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

18 Октября / 2023

Гробница, город и жизнь

#препринт

Книга археолога Тонио Хёльшера «Ныряльщик из Пестума» (18+) посвящена уникальному и загадочному памятнику греческой живописи классического периода — фрескам из гробницы, найденной в Южной Италии. Фрески изображают симпосиум — пир в Древней Греции, участники которого восседают на ложах, играют на лирах и поднимают кубки с вином.

Наиболее сенсационной стала верхняя плита погребальной камеры, изображающая ныряльщика, от которого гробница получила свое название. На первый взгляд она «читается» легко: юноша хорошо натренированным броском ныряет с вышки в воду. Но что означало это изображение для жителей Посейдонии-Пестума в V веке до нашей эры? Это любимое занятие умершего или распространенный обычай? А может быть, это не сцена из жизни, а метафора? И что эта композиция может означать в погребении? На эти вопросы и отвечает автор книги, а мы публикуем фрагмент из нее, в которой Хёльшер описывает вид гробницы.

Итальянские археологи, раскапывавшие в 1960-х годах некрополи античного города Пестум (по-гречески Посейдония) под чутким руководством суперинтендента Марио Наполи, 3 июня 1968 года натолкнулись на гробницу, мгновенно ставшую главной достопримечательностью этого знаменитого исторического места. Камера площадью 1,93×0,96 м и высотой 0,79 м внутри оказалась украшена — по стенам и на потолке — уникальными росписями высочайшего художественного качества. Гробница была сложена из массивных известняковых плит; они были так аккуратно пригнаны друг к другу под тонким слоем штукатурки, что фрески внутри сохранили поразительную яркость красок.

По стенам гробницы изображен симпосий на шести ложах; на четырех из них расположились пары — взрослый мужчина и юноша. Градации возраста переданы с большим тщанием: зрелые мужи с бородой и усами, юноши с пушком на щеках и подбородке и безбородые эфебы. В середине северной (длинной) стены младший изящным движением выплескивает последние капли из своего кубка в невидимую цель; эта популярная игра называлась «коттаб», играли в нее на благосклонность возлюбленного. Его старший товарищ завороженно смотрит на пару на соседнем ложе. Там двое уже поставили кубки на стол и переходят к любовной игре: младший еще водит пальцами по струнам лиры, но старший поворачивает к себе его голову, и они готовятся слиться в поцелуе — старший вперяется в возлюбленного страстным взглядом, младший откликается сдержанным, как предписывает приличие, жестом. На противоположной стене двое на срединном ложе пока лишь нежно смотрят друг на друга. Справа младший играет на двойной флейте (авлосе), а его старший друг в восторге запрокинул голову, схватился рукой за темя и, судя по приоткрытому рту, подпевает. На обеих стенах третье ложе занято одинокими взрослыми мужчинами. Один протягивает руку с кубком, словно приветствуя кого-то, другой демонстративно широким жестом отводит в сторону лиру и, держа в другой руке яйцо — видимо, дар любви, — с любопытством смотрит в том же направлении. Лица и жесты передают широкий спектр эмоций.

На короткой западной стене нам предстают еще двое участников симпосия: красивый безбородый юноша, чья нагота эффектно подчеркнута ярким синим шарфом, вскидывает руку в приветственном жесте, а за ним следует бородатый взрослый в накидке и с посохом; предшествует юноше совсем юная музыкантша с авлосом. Идут они на пир или с пира? Ответ на этот вопрос подсказывают остальные сцены. На стене позади них никто не оборачивается попрощаться, зато на стенке перед ними одинокий симпосиаст на ложе протягивает навстречу руку с кубком, радостно откликаясь на приветственный жест юноши. Очевидно, это новые гости, собирающиеся присоединиться к симпосию. Резонно предположить, что они займут места на ложах, где мужчины пока возлежат по одному. Девочка, вероятно, обеспечит музыкальное сопровождение на следующих стадиях веселья: пронзительный тембр авлоса, предшественника нашего гобоя, в отличие от мягкого звучания струнных инструментов — кифары и лиры — призван был вызывать у пирующих экстатическое возбуждение. На восточной короткой стене изображен металлический кратер, источник пиршественной и любовной энергии. Рядом — эфеб-виночерпий, готовый разливать вино гостям, единственная полностью обнаженная фигура
в сценах симпосия.

Уж если лежать в могиле — более приятной обстановки не придумаешь!

Однако сенсацией стала — и остается до сих пор — верхняя плита погребальной камеры. Изображение на ее внутренней стороне мгновенно притягивает к себе взгляд: это тот самый «ныряльщик», от которого гробница получила свое современное название. Перед нами — пейзаж, намеченный легкими, скупыми штрихами. Слегка волнуется водная поверхность. На берегу — сооружение неясной формы, похожее на вышку с выступающим карнизом. Оттуда вперед головой прыгает в воду обнаженный юноша; движение гармоничного тела с подтянутым животом, крепкими ягодицами, вытянутыми руками и ногами отличается исключительным изяществом. Из плавного контура выдаются лишь половой член — небольшой, как это ценилось в Античности, — и поднятая голова с первым пушком на щеках: ныряльщик вглядывается в воду перед собой. Его фигура занимает необычно мало места на широком пустом фоне картины.

Лишь два филигранно выписанных дерева — одно на берегу, другое за фигурой ныряльщика — словно в любовном томлении тянутся ветвями к прекрасному эфебу. Возникает впечатление простора вольной природы, даже обрамляющая изображение линия, напоминая живой стебель, закругляется по углам, впуская в пространство картины похожие на растения волюты и пальметты.

Ныряльщик сразу стал главной достопримечательностью Пестума. Ни одна история греческого искусства не обходится без его упоминания. Французский режиссер и публицист Клод Ланцман в сборнике Гробница божественного ныряльщика сделал греческого эфеба символом всей своей жизни, представляющейся автору серией головокружительных прыжков в неизвестность.

Для археологов, отвечающих за раскопки, счастье от выдающейся находки нередко сопряжено с огромными проблемами. Руководитель раскопок не смог присутствовать на вскрытии гробницы, ему не досталось восторга первого взгляда на вновь открытое чудо — зато пришлось незамедлительно принимать решения. Потолочную плиту гробницы в тот же вечер пришлось перенести в музей, необходимо было обезопасить место раскопок на ночь от возможного воровства, и еще до рассвета, до губительного попадания солнечных лучей, демонтировать гробницу и доставить плиты ее стен в хранилище. Также надлежало в кратчайшие сроки проинформировать о сенсационной находке прессу и общественность — и в то же время оградить хрупкую живопись от потенциальных повреждений. Меры по консервации красок, грозящих в любую секунду исчезнуть, нужно было принимать немедленно — притом что необходимые сведения об их составе и технике нанесения еще только предстояло получить. И научная, и широкая общественность нетерпеливо требовала первых результатов и разъяснений раньше, чем могло быть проведено серьезное научное исследование. Специалисты высказывали противоречивые — и зачастую необоснованные — мнения. Однако Марио Наполи со своей задачей справился. На долгие двадцать три месяца, он поместил фрески под замок в темном помещении для медленного просушивания и профессиональной консервации; в то же время он щедро открывал доступ специалистам, а по истечении двух лет выставил находку в музее на обозрение широкой публики, подготовив специальную монографию.

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

17 Октября / 2023

Прогулки по мхам с книгой Робин Уолл Криммер

#природа #экология

В конце августа мы запустили проект «Жизнь в пограничном слое», посвященный одноименной книге бриолога Робин Уолл Киммерер. В его рамках прошли ридинги и экскурсии в двенадцати городах: Москве и Петербурге, Казани и Уфе, Калиниграде, Архангельске и многих других.

Во время встреч участники читали и обсуждали фрагменты книги вместе с модераторами. А затем ходили на экскурсии в парки и леса, чтобы вместе с экспертами — биологами, географами, экологами, научными сотрудниками — найти мхи и узнать, как они сосуществуют с другими жителями природных зон: растениями, деревьями, насекомыми, птицами и животными. Публикуем впечатления, которые остались от встреч у ведущих и участников ридингов и экскурсий из разных городов.

Калининград

Нина Самошко
Участница встречи

Одни мхи напоминают миниатюрные папоротники, другие — страусиные перья, третьи блестят, как шелковистые волосы. Можно смотреть на мох, словно прислушиваясь к журчанию воды, бегущей по скалам. Успокаивающий шум ручья содержит в себе множество голосов — как и успокаивающая зелень мха.

Насыщенный мир мхов раскрывает читателям Робин Уолл Киммерер, авторка книги «Жизнь в пограничном слое». Наша беседа о книге прошла в пространстве «Сигнал». Одних участников вдохновила эстетика микромира, другие хотели узнать названия разных видов мхов, третьи же изучали, как распространяются распределенные сетевые системы в природе.

Ридинг провел урбанист Свят Мурунов, вдохновленный разнообразием мхов в Калининграде. Я же рассказала о своем опыте проживания с индейцами народа потаватоми в Мичигане в 1995 году и о том, как эти встречи повлияли на мою жизнь. Миропонимание коренных народов и их представления о взаимоотношениях человека с природой пронизывают все книги Робин Киммерер, представительницы народа потаватоми. Кстати, посмотреть экскурсию с Робин по парку штата Нью-Йорк можно по ссылке.

После обсуждения книги участники переместились в парк Литовский вал, где преподаватель высшей школы живых систем БФУ им. И. Канта Александра Володина поведала про скромную жизнь мхов в тени крупных растений, их роль в природе и величавые названия — ортотрихум, мний, брий, брахитеций, цератодон. Неспешная прогулка в компании заинтересованных участников, внимание к деталям, осознание параллелей микромира и макромира — какие еще тайны могут нам раскрыть мхи? Эффект от экскурсии: иду по городу, смотрю под ноги и невольно ищу взглядом куртинки мха на дорожках.

Санкт-Петербург

Михаил Скопцов
Художник и исследователь мхов, проект Organic Punk

За день до экскурсии я нашел интересный маршрут по Таврическому саду, рядом с шоурумом Ad Marginem. Маршрут состоял из точек, где растут разные виды мхов и грибов — откуда я забрал несколько образцов. Во время экскурсии говорили о происхождении мха, его структуре и роли в экосистемах. А еще рассматривали мхи через увеличительное стекло, чтобы погрузиться в его микромир. В середине экскурсии начался дождь, который перешел в ливень. Но нас это не остановило, и мы продолжили идти по маршруту, рассматривая мхи. В итоге участники узнали много нового о мхе, открыли для себя разнообразие мохового слоя нашего мира и прикоснулись к одному из древнейших и удивительных растений.

Совет: лучше сесть на электричку и уехать в ближайший пригород Петербурга, чтобы погулять по северным лесам: чем севернее, тем интереснее. А еще разнообразные мхи растут у болот.

Казань

Марина Карева
Сотрудница партнерского книжного магазина «Смена»

После ридинга, где обсуждались научные и художественные особенности текста Киммерер, наша группа отправилась в лес. Прогулка обернулась погружением в растительный мир. Мы открыли для себя плантации мха: слушали, пытались уловить ароматы, разглядывали и прикасались.

Уфа

ZAMAN BOOKSTORE
площадка проведения ридинга и партнерский магазин Ad Marginem

Ридинг провела сотрудница книжного магазина ZAMAN BOOKSTORE Екатерина Силантьева, а авторскую экскурсию — биолог Владимир Корчев. Экскурсия состояла из мини-лекции с демонстрацией гербарных образцов мхов и небольших куртинок, собранных биологом в Уфе, Нуримановском и Архангельском районах Республики Башкортостан. После аудиторной части участники отправились на экологическую комбинированную прогулку в парк имени Мажита Гафури, во время которой узнали об основных правилах сбора мохообразных. А в конце получили в подарок образцы плевроциума — одного из самых распространенных на европейской части России видов мха.

Хабаровск

Ульяна Сердюк
Педагог дополнительного образования Центра естественнонаучного и Экологического образования КГАОУ ДО РМЦ Хабаровского края

В ридингах мне еще участвовать не приходилось, а вот водить экскурсии по разным темам — да. Городских жителей часто удивляет, что их окружает множество организмов, о которых они даже не подозревают. Мхи — одни из них. Их разнообразие для многих неочевидно, поскольку без микроскопа или лупы отличить один мох от другого сложно.

Мхи, безусловно, — отдельная вселенная, они одновременно растения и не очень, полезные, но неочевидные. Мы рассмотрели мхи на сводах деревьев, на крышах и черепице, в особых сообществах под кондиционарным конденсатом, между плитками на главной площади. Особым пунктом экскурсии была колония мха маршанции, практически в 1,5 километрах от точки старта. А потом мы отправились изучать собранное под микроскопом: схожие куртинки и щеточки мха оказались совершенно разными.

Москва

Аня Кузнецова
Филолог, работает в Ad Marginem

Мы решили провести ридинг и экскурсию подальше от центра города и отправились в Дом творчества Переделкино. Разговор о книге перерос в дискуссию о научном письме, об академической сфере и о том, как внедрять опыт личного, непозитивистского способа познания в исследовательские тексты. После ридинга пошел дождь, а мы отправились в ближайшую лесопарковую зону. Экскурсию вел Ренат Бичурин, сотрудник лаборатории дендрохронологии, Института Географии РАН. Он рассказал участникам не только о мхах, но и о других организмах, которые соседствуют с ними. Мхи мы тоже нашли и погладили их пушистые шапки.

Архангельск

Проект Песочница

Маша Вершинина
Занимается писательскими практиками
Ася Фомина
Активистка, любит и собирает мох
Ваня Мишин
Асфальтовый помор, распетух, занимается собирательством, снимает, пишет тексты

Во время ридинга мы обсудили впечатления от книги и остановились на нескольких главах, которые показались нам наиболее интересными: мхи в городе, болота, изменение пространств мхами, процессы их распространения и межвидовые ссоры за территорию, применение мхов коренными народами. Собрав основные выводы из прочитанного, мы отправились на Ламповый завод, где посмотрели на кукушкин лен и помогли его спорам разлететься из коробочек растения. Понаблюдали за мхами, покрывающими землю и стены заброшенного завода, нашли немного сфагнума!

Ламповый завод находится в черте города, но это не единственное место, где можно увидеть мхи. Вот еще три пространства, которые мы советуем для поисках мха:

Поляны около реки Юрас
Выходите на остановке «Селекатный» и отправляетесь в сторону железнодорожных путей, идете по ним вправо до реки. У реки нужно свернуть налево, в лес.

Холмистые поляны, где гуляют лошади
От пересечения улиц Воронина и Дачной отправляйтесь к озеру Бутыгино, которое находится рядом с трубами. Вы увидите гаражи, слева от них будет тропинка, пройдите через нее — окажетесь на полянах. Лучше всего надеть сапоги и пройтись оттуда в сторону Окружного шоссе, где можно посмотреть на болотную растительность и гуляющих собак и их хозяев.

Лесные болота с клюквой
Отправляетесь в Маймаксу, выходите на пересечении улиц Кольцевая и Победы, идете вглубь от реки, проходите через дачные участки и мостик. Дальше — прямо в лес. Если будете идти правильно, то наткнетесь на деревянные мосточки, переброшенные через болота. В начале осени там много клюквы и очень красиво.

Набережные Челны

Анатолий Ухандеев
Писатель, книготорговец, владелец книжного магазина «Иначе говоря»

Славный смешанный отряд взрослых и детей под руководством натуралиста Евгения Юрьева гулял по парку Прибрежный. Мы искали мох. И мы нашли мох: три вида! Но вожак настаивал: ищите еще, ищите влажный, иначе под микроскопом не будет ничего интересного. Но погода была сухая, мхи тоже. Мы драли кору с высохших деревьев, находили насекомых и заглядывали в дыру, созданную дятлом. Поймали и отпустили златоглазку. Набрали полные контейнеры образцов мха и лишайников. А потом пошли на культурно-образовательную платформу «Метро», положили всё под микроскоп и разглядывали инфузорий с коловратками и фрагменты мховых лесов.

Красноярск

Алла Шуклина
Младший научный сотрудник лаборатории экоурбанистики Института Леса СО РАН

У меня, помимо читательского, был также профессиональный интерес к книге, потому что по специальности я — ботаник. Зная это, слушатели задавали самые разные вопросы о мхах и растениях.

Наша экскурсия проходила в городском ландшафте, поэтому я предложила прочесть отрывок из главы про мхи в городе. Информация о чувствительности мхов к чистоте воздуха насторожила: сможем ли мы найти мхи в центре Красноярска, где сложилась непростая экологическая ситуация? Перед прогулкой я спросила: «Что самое важное для мхов?». Слушатели ответили: «вода». С этой подсказкой мы вышли на улицу и почти сразу в брусчатке, отходящей от водостока, увидели тонкие дорожки мха — к нашей удаче последние дни шел дождь.

Мы останавливались у каждого водостока и всматривались мох. Более толстые шапки росли на старом каменном заборе, укрытом тенью деревьев — еще один ключевой фактор для комфортного роста, ведь открытое солнце губительно. Интересно, что у подножия деревянного здания росли другие виды мха с отчетливым коробочками на ножках, где хранятся споры. Скорее всего, это связано с тем, что дерево податливее, чем камень.

Более природный ландшафт мы отыскали возле административного здания, где растут голубые ели. Под их пологом темно, влажно, нет плотного опада листьев: там нам и удалось утонуть пальцами в подушках мха. Я рассказала слушателям, что при подготовке экскурсии прошлась по другой стороне дороги, но практически не нашла там мха, и задала вопрос: «Как вы считаете, почему?». Ответ совпал с моими предположениями: другая сторона дороги южная и чаще находится под прямыми солнечными лучами.

Экскурсия была похоже на настоящее исследование. Но, конечно, каждый красноярец знает: если хочется утонуть во мхе, нужно ехать в Национальный парк Столбы или Торгашинский хребет, где воздух, скалы и хвойный лес благоволят мху рости в полную силу.

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

13 Октября / 2023

Студия Толк — об опыте прочтения «Гула мира»

#музыка #подкаст #рецензия

В 1877 году Эдисон представил публике фонограф — устройство, которое записывало и воспроизводило звук. Это привело публику в восторг: теперь человечество преодолело смерть. Голоса людей могут быть сохранены навечно, и их смогут услышать новые поколения. Теперь звук может переносить человека из настоящего в прошлое, помогает заново проживать события и испытывать эмоции, c ними связанные.

Если звук отныне — самостоятельный рассказчик, как это меняет авторитет слов? Можем ли мы рассказывать истории о себе и о мире, не обращаясь к речи? Каковы возможности звука в современном мире? Полина Иванова, руководитель отдела продакшен студии «Толк», прочла книгу Лоренса Крамера «Гул мира: философия слушания» и делится возможными ответами на эти и другие вопросы.

Полина Иванова

Руководитель отдела продакшен студии «Толк»

На что способен звук?

Вернемся ненадолго к Эдисону и его фонографу. С этого момента звук практически становится машиной времени — по крайней мере, такой потенциал в новом изобретении видел сам Эдисон:

Эдисон предполагал, что его станут использовать для увековечивания речи умирающих, включая их последние слова. Как отмечает Ричард Лепперт, доступность «земной вечности» сыграла важную роль в продвижении первых звуковых записей. Лепперт особо отмечает «некромаркетинг» Энрико Карузо, первой фонографической суперзвезды. В одном рекламном объявлении от 1921 года утверждается, что записи «преодолели забвение, которые несла с собой кончина певца и музыканта. Голос Дженни Линд затих навсегда, но голос Карузо будет жить в веках.
«Гул мира: философия слушания», Лоренс Крамер

Во многом это действительно так. Звук притягателен своей способностью воссоздавать всё, что мы уже не можем увидеть вновь. Записывая близкого человека на диктофон, мы сможем услышать его после его смерти. Голос и интонация, ускользающие из памяти, снова воскресают в ней со всей силой и интенсивностью присутствия.

Запись возвращает нам и прошлое, частью которого мы никогда не были. Звуки вымерших животных, гул города 50 лет назад, брошенные деревни — мы никогда не увидим их в реальности, но они не утрачены навсегда, они сохраняют свою пульсацию через звук.

Поэтому большие истории, социальные потрясения, великие открытия не только любопытно, но и важно фиксировать на рекордер — так у журналистики есть шанс погрузить аудиторию вглубь событий и передать полноту происходящего. Даже сами участники записи не всегда могут ощутить эту полноту, их внимание может быть распылено в моменте. Запись — это большой плюс для документалистики, шанс дать истории объемное воплощение.

Звук преодолевает не только время, но и пространство: с помощью звука у нас есть возможность дотянуться до огромного количества людей, большего, чем могут достичь визуальные каналы. Звукозапись гарантирует анонимность и интимность там, где камера может оказаться ненужным сковывающим прожектором. Голос фокусирует слушателей на истории, а не на облике рассказчика; оставляя на записи только звук, мы оставляем автору больше шансов раскрыться. Пример проекта, где звук освобождает говорящего от лишних контекстов — подкаст Ear Hustle. Двое заключенных решили записывать, как устроены их будни в тюрьме. Не имея профессионального оборудования, они документировали честную реальность, тем самым помогая слушателям зайти на территорию, куда сложно проникнуть.

Джазовые музыканты часто говорят, что, играя музыку, они рассказывают истории. То же самое мы слышим и о классической музыке, но в случае с джазом это не означает, что импровизация является определенным литературным или историческим нарративом или повествовательным жанром. Напротив, импровизация становится средством, с помощью которого музыкант добавляет самого себя в историю, одновременно общую для всех и личную, чтобы продолжить ее через экспрессивную непосредственность.
«Гул мира: философия слушания», Лоренс Крамер

Музыка и звуки не просто дополняют истории, играя в них вторую скрипку — как в случае с джазовыми импровизациями, они могут быть самодостаточными рассказчиками. Однажды мы решили, что нужно рассказать историю без слов, не опосредуя ее речью, оставить человека в пространстве чистого эмоционального отклика. Так мы создали проект «Шорох» — историю о велосипедном путешествии маленького героя через сказочный лес, где он встречает таинственных персонажей и загадочные места, и каждая встреча вызывает в нем новую сложную эмоцию: от детского любопытства до панического ужаса. Именно эти эмоциональные перипетии и исследует «Шорох», сделанный в формате эмбиент-альбома; внутри треков нет ни единого слова, но есть эксперименты со звуком и его возможностями.

Звук многомерен — мы считываем в нем признаки пространства, скрип ветки или птичий крик, и вместе с тем улавливаем нечто большее: мы переживаем. Разные звуки могут нести в себе состояния: тревогу, радость, печаль. Они создают чувственное восприятие мира. Такое же состояние передает музыка.

Благодаря музыке и звукам мы можем передать то, что не можем выразить иначе. В нашем эксперименте музыка рассказала историю о ребенке, который, услышав шорох, отправился за ним в лес. Как отразить чувство нарастающего ужаса, когда что-то необъяснимое и тяжелое смотрит на тебя из леса, хотя видимого основания для этого страха нет? Как передать любопытство, чтобы человек ощутил его как свое и почувствовал радость от какого-то приключения? С помощью звуков и музыки.

Музыка выражает невыразимое, погружая нас в состояние шока, потрясения.
С одной стороны, выражение «невозможно передать словами» всего лишь продолжает древний «топос невыразимости», означающий явление, отличающееся мгновенной способностью блокировать нормальную речь. Переживание — это состояние шока или удивления, когда вы замолкаете, бормочете или просто признаетесь в своей нечленораздельности. Объяснения обычно приходят позже, после оценки.
«Гул мира: философия слушания», Лоренс Крамер

Звук помогает воплощать сложность и многообразие реальности. В моменты грандиозных потрясений и перемен, когда мир дробится на фрагментарные клочки слов, восклицаний и эмоций, звук позволяет соткать их в единую линию, гул эпохи. Слово «соткать» здесь выбрано не случайно — мы исследовали это свойство звука через жанр аудиополотна. Первое наше аудиополотно было посвящено годовщине событий 24 февраля. Мы взяли обрывки голосов, мыслей и впечатлений разных людей, собрали из этого калейдоскоп, написали музыку и прожили тяжелую историю заново. Реакция слушателей была разной: кто-то плакал, у кого-то пробежали мурашки, кто-то погрузился в раздумья. У каждого было свое переживание, но, не дав ни одного цельного предложения, ни одной стройной мысли, мы открыли пространство без границ и рамок, пространство для глубоко личной интерпретации и чувственного опыта, где каждый может найти что-то свое.

Как звуку всё это удается?

Главное в звуке — это динамика. Так как слух — это орган анализа пространства, изначально он заточен воспринимать изменения картины, а уже потом ее красоту. Мы воспринимаем динамику в разных форматах: это может быть громкость или изменение частотного спектра.

Музыкальная синестезия выходит за пределы зрения и осязания к областям восприятия, не включающим традиционные пять чувств, к областям, где чувства формируют только порталы или схемы богатого, плотного ландшафта: вибрации, резонансы, энергию присутствия, телесные ощущения, ощущения тела-без-органов, а также ощущения положения, тяготения и состояния бытия (горячее или холодное, утомленное или энергичное, беспокойное или погасшее, возбужденное или спокойное и т. д.).
«Гул мира: философия слушания», Лоренс Крамер

В любом аудиопроизведении динамика должна присутствовать. И в цифровом, и в аналоговом пространствах слушателю акцентировать внимание на определенном объекте достаточно сложно. Именно динамика отвечает за работу с фокусом внимания слушателя, изменением и смещением этого фокуса между объектами, например, с помощью акцентов громкости.

Помимо отношения к слушателю, динамика — свойство самого звука по определению. Звук — это объект, реализующийся во времени, имеющий начало и конец, источник и среду распространения: неважно, аккорд это или шелест листвы. Звук должен иметь динамику: если следовать этому принципу, то произведение/наблюдение складывается в определенную картину. И тут уже важно правильно показать ее слушателю.

Тем не менее резонно надеяться, что воссоединение языка с его слуховыми и аудиальными основами позволит оказать сопротивление современному безразличному отношению языка к истине. В то же время, под другим углом, эта перемена поможет открыть новые возможности для мышления и понимания. … Такие возможности, если они возникнут, помогут очистить от манипуляций и усмирить изображение, частично восстановив утраченную почву для языка и воссоздав некий концептуальный архив, от которого отделилась современная визуализация.
«Гул мира: философия слушания», Лоренс Крамер

Звук может уничтожить историю, а может вдохнуть в нее вторую жизнь, пробудить эмпатию к ее героям. Мир современных медиа размывает внимание человека; точек соприкосновения с другими становится всё меньше, а пространства для манипуляции больше. Звук в этом мире — лакмусовая бумажка, его отличает честность, по крайней мере, пока что.

Звук дает эмоциональную окраску либо усиливает ее. Мы постоянно наблюдаем это свойство звука, допустим, в кино. Режиссеры часто пользуются этим инструментом, чтобы накалить обстановку, сделать сцену более драматичной или наоборот. Будем ли мы так же плакать над «Титаником», если убрать из фильма звуковую дорожку? Как будут смотреться ситкомы 90-х без закадрового смеха?

Наконец, звук— это инструмент, который может влиять, дополнять, менять и создавать атмосферу. Мы можем идти по знакомым улицам нашего города, слушать альбом Disintegration Loops William Basinski и ощущать одиночество, тоску, чувство разрушения реальности. А на следующий день мы пройдем по той же самой улице, слушая Come to Daddy Aphex Twin, и уже будем готовы забраться на самое высокое здание, чувствуя прилив сил и энергии.

Молчание иногда неизъяснимо, но неизъяснимое редко бывает безмолвным. Там, где отсутствует речь, экспрессия превращается в звук без слов: вздохи, крики, стоны, рыдания, всхлипы, протянутые гласные, втягивание воздуха, звон в ушах. Ничто не удерживает нас от высказывания. Но звуки, которые мы произносим, не просто заменяют речь. Они также занимают это место до тех пор, пока язык не выйдет вперед, чтобы продолжить переживание, чтобы озвучить его более остро, чтобы позволить ему резонировать от слова к слову, от фразы к фразе, от предложения к предложению, никогда не найденному полностью, но отнюдь не потерянному.
«Гул мира: философия слушания», Лоренс Крамер

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

12 Октября / 2023

Ad Marginem и А+А в кафе МОХ

#кулинария #подборка

А+А и Ad Marginem связывает многое — например, любовь к книгам, исследующим окружающий мир. В субботу, 14 октября, оба издательства устроят совместный выходной в веганском кафе «МОХ», на котором взрослые и дети смогут провести время в компании книг, еды и природы.

Программу событий можно найти здесь, а чтобы ориентироваться было проще, составили литературно-кулинарное меню для гостей. Рассказываем о книгах, которые можно будет найти во «МХЕ», а также о блюдах, на которые стоит отвлечься — даже от чтения.

Итальянский завтрак за чтением Пеллегрино Артузи

Суббота начинается с завтрака — горячего, сытного, с большим содержанием свежих овощей и белка, чтобы хватило сил на весь день. Фриттата — итальянский вариант омлета — во «МХЕ» подается в веганском варианте: блюдо сделано из нутового блина с «несырным» соусом и дополнено тыквенными семечками, салатными листьями, хрустящим коул слоу из фиолетовой капусты и томатами. Когда доедите фриттату, поищите на стенде Ad Marginem зеленый томик книги «Наука приготовления и искусство поглощения пищи» с рецептами 790 блюд настоящей итальянской кухни, дополненные историями о вкусовых предпочтениях и традициях приготовления в различных областях Италии.

Рамен в контексте философии Ролана Барта

«Легкость бульона, струящегося, подобно воде, частицы сои или фасоли, перемещающиеся в нем, с одним-двумя тяжелыми элементами вроде веточки зелени, ниточки овощей или кусочка рыбы, которые рассекают это небольшое пространство воды, — всё это порождает образ какой-то светлой плотности, питательности», — писал Ролан Барт в «Империи знаков», книге, которую считал самой счастливой из своих работ.

Спорить с Бартом сложно: ароматный рамен с лапшой согревает и питает даже в самый холодный день. Во «Мхе» рамен готовят из наваристого грибного бульона с лапшой, добавляя картофельные шарики, сейтан, черри и папоротник.

Есть кимчи, чтобы справится с тоской по уходящему сезону

Нагори — японское слово, обозначающее уходящий сезон. Авторка одноименной книги Рёко Секигути рассказывает о способах, которые используются в Японии для сохранения сезонных продуктов. «Если мы хотим попасть в какое-то особое время, отличное как от линейного времени смертного тела, так и от циклического времени сезонов, его нужно искать за пределами природы. Свои варианты предлагает кулинария с ее традиционными методами сохранения продуктов», — пишет она.

Корейцы, как и японцы, используют ферментацию, чтобы сохранить продукты. Одно из самых известных блюд корейской кухни — кимчи — делается из приправленных квашеных овощей. Именно оно и стало основой для кимчи-блина во «МХЕ», приготовленного из острой капусты с дополнением грибного паштета и нежного соуса айоли.

Сэндвич с тофу для Садовника

Между двумя ломтиками поджаренного цельнозернового хлеба расположились тофу-стейк, песто из сочного базилика, карамелизированный лук, жареные шампиньоны и кружки томатов. Каждый ингредиент для сэндвича приехал из своей страны — совсем как растения из «Сада будущего» Жиля Клемана, «растрепанного разноцветного букета». Главный герой книги, Садовник, отправляется в путешествие по свету, чтобы узнать, где же изначально выросли семена, давшие урожай на его участке. Завораживающую графику «Сада» можно рассматривать часами, пока ешь большой сэндвич.

Музыкальность теплого онигиразу

Визитная карточка «МХА» — теплый онигиразу (смеси онигири и обычного сэндвича). В конвертике из риса и хрустящего нори прячется сочный баклажан под соусом унаги, зеленое яблоко и кускус из цветной капусты, грецкий орех и кислинка соленого огурца. Все ингредиенты, словно ноты, сливаются в гармоничную мелодию. С такими метафорами трудно не вспомнить про «Историю музыки», которая в доступной манере рассказывает о том, что такое звук и композиция, какую музыку сочиняли и сохраняли раньше и как ее слушают и записывают теперь. И самое главное: что ждет музыку в будущем?

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

06 Октября / 2023

О музыкальном в текстах Данте, Леви и Целана

#музыка #препринт

В книге «Гул мира» Лоренс Крамер, американский музыковед и композитор, обстоятельно исследует феномены музыкального, звукового и аудиального. Автор обращается к понятиям «слушания», «тишины», «безмолвия» и многим другим и пытается осмыслить их с помощью философии и литературы. Так, воссоединение языка с его слуховыми и аудиальными основами Крамер рассматривает через работы Людвига Витгенштейна, а Платоновскую хору — через интерпретации Жака Деррида.

Литература для Крамера также является важным инструментом для осмысления звука. Публикуем главу из книги «Улисс в Освенциме», в которой музыковед обращается к текстам Данте Алигьери, Примо Леви и Пауля Целана, чтобы понять, почему они могут быть прочитаны «только в гудящем пространстве полууслышанного».

В XXVI песне Ада Данте встречается с тенью Улисса. Осужденного как лукавого советчика, Улисса невозможно увидеть; он закутан в плащ пламени, воплощающий его мучительное самосознание. Вызванный для беседы, он рассказывает о своем последнем путешествии: отъезде с небольшой группой товарищей из Итаки, в которую он так долго стремился. Движимый неутомимым стремлением к «доблести и знанию», он пускается в плавание к неизвестному и находит его в виде рокового кораблекрушения.

Рассказ Данте примечателен героическим обаянием, невольно сквозящим в описании путешествия, которое он обязан осуждать. Он замечателен и тем, что сводит видимое в слуховое. Когда Улисс говорит, пламя, обволакивающее его, кажется источником его голоса: «Огонь старинный / Качнул свой бо́льший рог ‹…› / Как если б это был язык вещавший» ¹. Обе эти черты имеют длинное эхо; они снова сойдутся в рассказе Примо Леви о полуденной прогулке через более поздний ад. История этой прогулки занимает одну из глав книги, известной на английском языке как Выживание в Освенциме, глава называется Песнь об Улиссе².

Леви и его спутник отправляются за дневной порцией супа. Они идут на кухню очень долго, чтобы продлить передышку от гнетущего распорядка дня. Пока они идут, путешествие, описанное в песне Данте, сливается с их собственным. Леви усиливает слияние, вспоминая терцины Данте. Он побирается через неизбежные пробелы и пропуски, чтобы прочитать строфы по памяти и перевести их своему спутнику, который является своего рода ответственным лицом, надзирающем за рабочей бригадой Леви. Леви полон намерения заставить этого человека понять поэтическую силу и гуманизм поэмы Данте — силу и смысл, осуждающие лагерь и всё, что он являет собой. В отличие от Данте, Леви воспринимает слова Улисса, обращенные к своим товарищам по кораблю, как выражение идеала, а не моральной слепоты:

Подумайте о том, чьи вы сыны:
Вы созданы не для животной доли,
Но к доблести и к знанью рождены.

Попытка передать это сообщение превращает поход за супом в вариант путешествия, о котором повествует поэма. Как и в первоисточнике, путешествие заканчивается плохо. Время истекает прежде, чем совпадут взгляды; вмешивается суп. Ощущение незаконченности дела настолько сильно, что повествование в этой главе меняется на апострофу. Как будто Леви прекращает повествование и в качестве авторского голоса обращается к воображаемому человеку через пропасть лет, — словно подтверждение, которое он, Леви, искал в песне Улисса, всё еще возможно. Но нет. Глава заканчивается, соответственно, цитатой из песни, описывающей конец путешествия Улисса: «И море, хлынув, поглотило нас».

Смыкание вод становится формой языкового провала, провала речевой мелодии, провала музыки. Потери смысла умножаются по мере продолжения прогулки. Память Леви оставляет пробелы в стихах, которые он только расширяет, пытаясь заполнить их. Остатки кораблекрушения не помогают так же, как не помогает «поспешный комментарий». Поскольку его спутник не знает итальянского языка, Леви должен переводить усеченные строфы и чувствует себя неуверенно, оценивая свои переводы как «бледные». Оригинальные слова и фразы Данте постепенно отделяют его, почти заключают в тюрьму своих нюансов и звучности. Даже если другой человек и пытается слушать, он не может на самом деле услышать то, что Леви считает «жизненно необходимым и не терпящим отлагательств». Времени слишком мало, язык слишком богат.

В результате мысль Улисса о ценности человеческой жизни — поиск доблести и знания — отражается на Леви как наказание. Когда он произносит стих Данте, тот уже не несет в себе ни звука его собственного голоса, ни даже отпечатка самого Данте, но вместо этого слышится как звук апокалипсиса, который не случится: «Как будто я тоже слышу его в первый раз: как звук трубы, как голос Бога. На мгновение я забываю, кто я и где нахожусь».

Это лишь усиливает отчаяние Леви. Чем сильнее он чувствует потребность передать Песнь Улисса, а не просто перевести ее для своего спутника, тем менее общительным он становится. Каждый шаг в направлении кухни уводит его всё дальше от цели. Да так далеко, что его прибытие в очередь за пайками топит угасающий идеал доблести и знания под водянистым супом ложного пафоса. Даже перспектива окончательно плохого конца — «Он или я, мы можем умереть завтра» — становится инертной. Леви должен перестать декламировать Данте, чтобы услышать, как объявят soup du jour: «Капуста и репа? Капуста и репа».

Повторение этой банальной немецкой фразы означает больше, чем просто слова. Ее певучий напев настигает текст и читателя как бы из-за их спин. «Капуста и репа» — это припев старинной немецкой народной песни, в которой герой жалуется, что если бы его мать была лучшей кухаркой, он бы дольше оставался дома. Таким образом, путешествие для взращивания ума и духа, а также тела прививается к тексту в виде его иронического отрицания. («Привито» — заимствованное слово, его источник скоро появится.) Но эта старинная народная песня несет в себе и другой отзвук. Это одна из двух песен, на которые И. С. Бах написал последнюю из Гольдбергвариаций. Это просьба (адресованная кому-то) вернуться после долгого отсутствия: «Я был так долго вдали от тебя. Вернись, вернись, вернись». Эта вариация не имеет ничего общего с тяжестью, разрушившей песнь Леви, но она передает разочарование с оттенком скорби. Прославленные сочетанием формальной строгости и выразительной силы, эти тридцать вариаций — материал еще одного долгого путешествия — обнаруживают, что всё, что ждет в конце путешествия, это потерянное товарищество и плохой суп.

Леви мог знать или не знать это, но он определенно знал стихотворение Пауля Целана Фуга смерти, о котором сказал: «Оно у меня внутри, как прививка» ³. Фуга смерти тоже является текстом о плохом материнском питании, исключительно плохом, превратившемся в яд:

Черное молоко рассвета мы пьем его вечерами
мы пьем его в полдень и утром мы пьем его ночью пьем и пьем. ⁴

В стихотворении плохая мать, чья грудь дает черное молоко, объединяется с плохим отцом, смертью, который является ее супругом: «Он требует слаще играйте мне смерть / Смерть это немецкий учитель». Метафора фуги и связь между музыкой смерти и приездом учителя из Германии почти недвусмысленно говорит о том, что учитель отчасти является инверсией Баха. Стихотворение обрушивает свой гнев против этой культовой фигуры, намекая на то, что эстетика чистого порядка, столь типично приписываемая фуге Баха, может слишком легко превратиться в эстетику чистой смерти. Образ мыслей, почитающий порядок, может оказаться поклонником смерти. В итоге его жертвы будут преданы механизму уничтожения, который имеет сходство с роково́й музыкой ⁵.

Вербальная фуга Целана систематически переворачивает стремление к доблести и знанию, которое пытается поддерживать слуховая память Леви, звуком итальянских слов Данте. Та же инверсия звучит в тексте Леви на немецком языке: «Капуста и репа, капуста и репа». И у Целана, и у Леви текст не может быть прочитан безмолвно. Он может быть прочитан только в гудящем пространстве полууслышанного. Однако читатель любого из текстов обнаружит, что это пространство захвачено, загрязнено, стало кислым, как черное молоко.

1) Здесь и далее пер.М. Лозинского.

2) В русском переводе книга называется Человек ли это? Итальянское название Se questo è un uomo.

3) Цит. по Felstiner J. Translating the Untranslatable: The Wounded Readings of Paul Celan. http://arti- cles.latimes. com/2000/ oct/15/books/ bk36804/2.

4) Пер. О. Седаковой.

5) Фуга смерти порой подвергалась критике за принадлежность к эстетике, которую она осуждает. Обсуждение этого вопроса и связь стихотворения с музыкой см.: Englund A. Still Songs: Music in and around the Poetry of Paul Celan. Farnham, Surrey, and Burlington, VT: Ashgate, 2012. P. 21–54.

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

Победители конкурса «Обложка non/fiction»

За доверие к замыслу автора

За самую лаконичную обложку

За минимализм в обложке

За самую конструктивную обложку детской книги

За самую добрую обложку детской книги

рекомендованные книги:

Читайте также:

Рецензия на книгу Джона Бёрджера и Жана Мора

Больше документальной прозы:

Читайте также:

История книжного дизайна в России

1. Истоки

2. От Петра до Революции

3. До и после войны

4. До сих пор

читайте также:

РЕКОМЕНДОВАННЫЕ книги:

Что купить на фестивале masters × Ad Marginem

Искусство

Книги

Читайте также:

Книги совместной издательской программы masters х Ad Marginem:

Длинный список академического чтения

Екатерина Колпинец

Александр Павлов

Анна Нижник

Александр Сувалко

Вера Котелевская

Валентин Матвеенко

Полина Колозариди

Алеся Атрощенко

больше книг для студентов и не только:

читайте также:

Книги ноября

Новые книги

Переиздания

Новинки осени:

Читайте также:

Сонтаг о фотографии, бессердечии и памяти

Больше книг Сьюзен Сонтаг:

Читайте также:

Гробница, город и жизнь

Больше книг об Античности:

ЧИтайте также:

Прогулки по мхам с книгой Робин Уолл Криммер

Калининград

Санкт-Петербург

Казань

Уфа

Хабаровск

Москва

Архангельск

Набережные Челны

Красноярск

Больше книг о природе и мире вокруг нас:

Читайте также:

Студия Толк — об опыте прочтения «Гула мира»

На что способен звук?

Как звуку всё это удается?

Больше книг про аудиальное:

Читайте также:

Ad Marginem и А+А в кафе МОХ

Итальянский завтрак за чтением Пеллегрино Артузи

Рамен в контексте философии Ролана Барта

Есть кимчи, чтобы справится с тоской по уходящему сезону

Сэндвич с тофу для Садовника

Музыкальность теплого онигиразу

Книги о еде и не только:

Читайте также:

О музыкальном в текстах Данте, Леви и Целана

Книги авторов, на которых ссылается Крамер:

читайте также:

18+