В связи с тянущим к нам свои костлявые ручки Хэллоуином вспоминаем вышедшую 15 лет назад книгу обэриута и чинаря Леонида Липавского «Исследование ужаса». Но конечно, наш интерес к страхам на том издании не закончился. Современный мир, полон фобий: это подтверждает Оливия Лэнг и героиня ее романа «Crudo», перепуганная твиттером Трампа и ощущением грядущей мировой войны. Об ужасе, поджидающем нас за дверью и таящемся в уголках нашего жилища, рассказывает Гастон Башляр в «Поэтике пространства». Кошмар стирания культуры — главная тема книги Шарона Ротбарда «Белый город, Черный город. Архитектура и война в Тель-Авиве и Яффе».

— Я видел девочку, которая выбежала из-за стола во время обеда. Она перекосила рот и, растопырив пальцы, замерла в бессмысленном ужасе.

На просторном белом блюде в прекрасных руках горничной лежало, слегка подрагивая, желе. Оно было подобно глубоководному чудовищу, вытащенному сейчас сетями из темных морских долин. Оно еще сохранило свою зыбкую форму медузы. И дрожь его была мелким и частым дыханием, медленная смерть.

Оно задыхалось.

— В списке животных, вызывающих ужас, почти все — безногие или многоногие.

Паук — круглое брюхо, висящее на восьми тонких, колеблющихся, похожих на усы ногах. Спрут — мускулистый и злобный морской паук. Таракан, многоножка, сколопендра, клоп, вошь — все эти черные, красные, прозрачные капельки, движущиеся на перебираемых, точно усики, ногах. Наконец, гусеница, червяк, змея. Исключение — только летучая мышь: темный человечек, запутавшийся в собственных крыльях.

— Танк, — почему танк своим видом обращал в бегство целые полки людей? Потому что у него гусеничная передача. Можно составить себе об этом представление, перевернув бутылку с маслом, касторовым или прованским: сок истечет медленным безостановочным потоком. А если бы оно еще крутилось! Так движутся винты машин: они то выпячиваются, то втягиваются назад в свое металлическое ложе. Они текут. Если бы были жидкие животные, они передвигались бы точно так.

Живот жабы напоминает желе. И человеческий зад — тоже. Бедная девочка, перепугавшаяся сладкого, как бы она испугалась, войдя в неурочный час в комнату и застав горничную со своим братом. Ведь тогда человеческие тела похожи на двух подводных чудовищ, встретивших друг друга после долгой разлуки. И движения их — движения гусеницы перед окуклением.

Девочка замечает качание белой наколки на голове горничной.

— Все эти существа связаны с темнотой. Темнота образовала их тело, она проникает в его форму и консистенцию. Это заметно с первого взгляда. Но не определяет ли она их ход? Ход наглый и неуверенный, при неподвижном туловище, ход с чистыми и резкими остановками и переменами направления — всегда бочком, наискосок. Так движутся на ощупь. Так бежит, например, крыса — как заводная. Она точно соскальзывает с негладкой поверхности.

— Вы говорили, нет жидких животных, — сказал четвертый собеседник, ­— они почти есть. Я подразумеваю наши внутренности. Чем отвратительны кишки? Своим движением. Но все вещи, о которых мы говорили, страшны именно особым способом своего движения.

Способ их движения называется перистальтикой. Прибавьте сюда страх при падение и дурноту (когда все перед вами и в вас плывет) и боязнь мертвецов. Мы боимся бесформенной жизни, жизни пустоты. Увы, я не открыл ничего нового. Почему?

На этом кончается исследование ужаса.

Впрочем, можно рассуждать и по-иному. Можно считать, что в степи на открытом месте стоит большое село; на краю, на ветреном месте, — четырехугольная изба. В этой избе живет ужас. Он сидит и прядет на веретене, он поет и работает всю ночь. Он распевает удивительные истории. Но почему юношу посадили за работу девушки? Звери, растения и линии подходят к темному крыльцу. Они стараются заглянуть в окошко и спрашивают друг у друга:

— Кто это там так хорошо поет, кто это заливается, не жалея сил?

Можно, значит, рассуждать и так.

Пока осень набирает обороты и медленно превращается в зиму, все больше разговоров о «второй волне» и ее последствиях. Ждет ли нас еще один карантин? Или целый каскад карантинов на несколько лет вперед? Как перестроятся публичные пространства (не успевшие толком вернуться к доковидной жизни), чтобы соответствовать таким невеселым обстоятельствам? На волосок от потенциальных недель очередной самоизоляции вспоминаем наблюдения проницательного Гастона Башляра из книги «Поэтика пространства».

«Угол — это ячейка, предназначенная для человека», — продолжая мысль Рильке, пишет Гастон Башляр. Потому что именно это и есть нулевая степень дома. Главное, чтобы можно было куда-нибудь приткнуться. Двух-трех сходящихся поверхностей достаточно. «Каждый угол в доме, каждый закуток в комнате, любое ограниченное пространство, куда нам хочется забиться, где нам хочется съежиться, — рассуждает французский философ, — для нашего воображения означают возможность одиночества, то есть зародыш комнаты, зародыш дома». А далее, как замечает Башляр, «воображаемая комната выстраивается вокруг нашего тела, которому кажется, что оно спряталось».

(Попутно стоит добавить, что, если углов нет или с ними что-то не так, ощущению безопасности неоткуда взяться. Достаточно вспомнить описание Лавкрафтом города Р’лайха, где ждет своего часа Ктулху. Случайно попавшие туда моряки с ужасом обнаружили, что «углы расплывались на глазах и теряли свои очертания, стоило присмотреться повнимательнее, и выпуклая грань превращалась в вогнутую». Не то, что домом тут и не пахнет; просто на животном уровне — не спрятаться, не скрыться.)

Но раз все-таки имеется угол, внушающий спокойствие и уверенность в завтрашнем дне, можно отрешиться от забот. «Когда мы вспоминаем часы, проведенные в углу, нам вспоминается молчание, молчание мыслей», — замечает Башляр. Собственно мы мечтаем о закутке, чтобы отключить голову. Но это только поначалу. Помолчав, мысли начинают громко болтать между собой. В голову приходят идеи, фантазии, для которых здесь настоящее раздолье. Свободный человек продуктивнее в своих действиях, а для эмансипации, как учила Вулф, требуется своя комната. Или хотя бы уголок.

«Леонардо да Винчи советовал художникам, жалующимся на недостаток вдохновения, задумчиво взглянуть на трещины в старой стене! — пишет любимый философ наших любимых философов. — В самом деле, разве в линиях, которыми время изрезало старую каменную ограду, нельзя разглядеть план вселенной? Кто не видел в линиях, появляющихся на потолке, карту нового континента? Поэт знает всё это. Но чтобы рассказать по-своему, что представляют собой эти вселенные, случайно возникающие где-то на границе между рисунком и раздумьями, ему надо стать их обитателем. И он находит себе угол в этом мире потрескавшегося потолка, угол, в котором он будет пребывать».

Ссылаясь на Милоша, Башляр говорит об углах-воспоминаниях: «Сидя в своем углу, мечтатель отменил окружающий мир, методично, один за другим, уничтожив все вещи этого мира в своих мечтах. Угол превращается в шкаф с воспоминаниями. Преодолев множество преград на беспорядочной свалке уничтоженных вещей, вещи-воспоминания наводят порядок в прошлом». Но в закрытом мирке тоже таятся опасности: «Пустое убежище только кажется пустым, его заполняет живое существо. И образы тоже могут быть обитателями. Нет такого угла, где не жил бы кто-нибудь, если не человек, то привидение».

Одно дело — угол, другое — раковина. Образ близкий, но важны нюансы. «Пустая раковина, как и опустевшее гнездо (центральная метафора дома у Башляра. — СГ), пробуждает в нас мечты об убежище». Спрятаться, но не всем скопом, как в ковчеге. «Как известно, чтобы жить в раковине, надо быть одиночкой, — утверждает французский философ. — И когда мы вживаемся в образ обитателя раковины, мы тем самым соглашаемся на одиночество. Жить одному — какая грандиозная мечта! Только такой инертный, такой абсурдный образ, каковым является обитание в раковине, может служить источником для подобной мечты. Эта мечта возникает у всех нас, у слабых и у сильных, в тяжелые минуты жизни, когда мы страдаем от людской несправедливости и от капризов судьбы». Башляр даже иронично цитирует персонажа из романа Дюамеля: «Улитки не понимают своего счастья!»

Живи Башляр в 2020 году, он бы добавил в «Поэтику пространства» следующий сюжет. В первые недели весеннего карантина отовсюду лилась одна и та же песня: вот вам бесплатный разнообразный контент, вот вам новые удобные инструменты — развлекайтесь, учитесь, общайтесь… Только не покидайте свои раковины! Ковид-диссиденты же замечали: да, мы стали более внимательными к гигиене и вообще вопросам здоровья, но посмотрите, сколько запретов — в частности (само)изоляция. Башляр вероятно мог бы в чем-то согласиться с критикующими режим ограничений людьми (с тем же Агамбеном). Он замечал: «Феноменолог, желающий вживую представить себе образы, связанные с функцией обитания, не должен поддаваться соблазнам внешней красоты. Как правило, внешняя красота отвлекает от раздумий о сокровенном». Как бы красиво ни выглядела золотая клетка, она остается клеткой. Раковина с доступом к Netflix и возможностью выкладывать движения тела под музыку в TikTok остается раковиной. «Бывают дома-ловушки, бывают и раковины-ловушки», — замечает Башляр.

Но для тех, кто хочет, чтобы вы сидели дома, выстроенная система может быть не менее пугающей. Башляр справедливо указывает на забавный эффект: «Самый верный признак восхищения — преувеличение. Поскольку обитатель раковины удивляет нас, воображению сразу же представляется, как из раковины вылезают удивительные существа, более удивительные, чем сама реальность». Философ сравнивает раковину с цилиндром фокусника. Обращаясь к творчеству Балтрушайтиса, в работах которого из раковины вылезают все кому ни лень, он отмечает: «Разумеется, в реальной жизни моллюск вылезает из своей раковины весьма неторопливо. <…> Но откуда же в этих гиперболизированных образах такой очевидный динамизм? Эти образы оживляет диалектика скрытого и явного. Существо, которое прячется, существо, которое »забирается в свою раковину», подготавливает свой »выход» оттуда. <…> Самые динамичные побеги совершают существа, зажатые в тесном пространстве, а не существа, которые пребывают в ленивой истоме и у которых может быть лишь одно желание: томиться от лени не здесь, а где-нибудь еще. Если вникнуть в парадоксальный образ энергичного моллюска — а на комментируемых нами гравюрах такие образы просматриваются достаточно четко, — станет понятно, что мы имеем дело с самым жестким видом агрессивности, с отсроченной агрессивностью, агрессивностью, которая ждет. Волки, прячущиеся в раковине, более свирепы, чем волки, рыщущие в лесных дебрях». Только система дает слабину, только завершается карантин, люди вылезают из раковин. Они недовольны, они негодуют. Но удерживать их там вечно не получится.

Сергей Гуськов

***

Отрывок из книги

Дмитрий Хаустов о «Поэтике пространства»

«Ненапряжной прогулки по парку уже достаточно. Передвигайся по городу пешком, куда ни направляешься, — и обнаружишь: чтобы повидать мир, необязательно покорить Эверест», — советует Кио Маклир в книге «Птицы, искусство, жизнь: год наблюдений». Последуем совету канадской писательницы и отправимся в столичные парки.

Самая большая из близких к центру Москвы площадок — Парк Горького, переходящий в Нескучный сад и Воробьевы горы (включая Ботанический сад МГУ). Помимо фазанов, обитающих в специальных павильонах, а также привычных для города воробьев, ворон, голубей и чаек, здесь живет множество диких птиц. Несмотря на интенсивное присутствие человека, тут можно встретить малиновку и свиристель. Вообще малиновки, они же зарянки, обычно улетает в холодное время года на юг — к Черному и Средиземному морям. Однако часто птицы задерживаются до ноября, а иногда и вовсе остаются зимовать в средней полосе России, даже несмотря на сильные морозы. Обнаружить их можно ранним утром, когда они поют свою прекрасную песню.

Малиновка. Фото: Wikipedia

Через реку от Воробьевых гор, в Хамовниках, расположен парк «Новодевичьи пруды», где обитает много уток. Этих птиц в столице конечно очень много. Но только в сквере у Новодевичьева монастыря имеется скульптурная композиция, изображающая маму-утку и идущих за ней птенцов («Дорогу утятам!», 1991, автор — Нэнси Шён, копия одноименного монумента в Бостоне). Хотите забыть о заботах и проблемах, разобраться с душевными терзаниями — созерцайте уток.

Новодевичьи пруды. Фото: Анастасия Колесник

В Измайловском лесопарке обитает более семи десятков видов птиц. Для бёрдеров — настоящее раздолье. Малиновки, соловьи, зеленушки, зяблики, лазоревки, чижи, щеглы, поползни, несколько видов дятлов, славок и дроздов… Здесь, например, можно встретить пищуху, названную так по характерному «мышиному» писку, который издает птица. При этом увидеть и сфотографировать ее довольно сложно. Тем ценнее кадр, если все-таки получится его сделать. Следите за стволами, ведь недаром другое имя птицы — древолаз.

Пищуха. Фото: Wikipedia

Парк Сокольники получил название в честь птиц. Правда, не потому что соколы тут обитали: русские цари держали эти угодья для соколиной охоты. Сейчас на территории парка есть приют и центр реабилитации для пернатых. И конечно в Сокольниках живет множество птиц. Из-за близости с Лосиным островом — разнообразие видов здесь почти как в Измайловском лесопарке. Одно удовольствие бродить по аллеям, вслушиваться и всматриваться.

Сокольники. Малый розарий. Фото: Московские парки (mospark.ru)

Местами Ботанический сад рядом с Тимирязевской академией выглядит как дикая территория. И птицам там довольно комфортно. Встречаются, к примеру, зяблики. Их еще вполне можно застать, так как зимовать они улетят только с первыми заморозками через пару недель. А потом вернутся уже в апреле.

Зяблик. Фото: Wikipedia

Серебряный бор — настолько приятное место, что там часто появляются редкие птицы, многие из которых занесены в Красную книгу: камышницы (болотные курочки), речные крачки, свиязи, серые цапли, хохлатые чернети. Для многих из них это перевалочный пункт во время миграции с самого севера Европы на юг, к теплым морям, а перелеты их как раз сейчас в самом разгаре. Кроме того, здесь часто появляется сойка. Эта птица — талантливый имитатор, чье пение порой походит на концерт авангардной музыки. Даже если вы ее не увидите, услышанного не забудете.

Сойка. Фото: Wikipedia

В лесопарке Кусково живут более шести десятков видов птиц, среди которых много хищников. Наиболее эффектным из них можно считать ушастую сову. Заметить ее крайне сложно. Птица хорошо умеет не только охотиться сама, но и прятаться от фотоохотников. Сова — мастерица маскировки. Казалось бы, без помощи профессионального орнитолога не обойтись. Но кто знает, вдруг вам повезет!

Ушастая сова. Фото: Wikipedia

***

Отрывок из книги Кио Маклир

Как правильно наблюдать за птицами

Наблюдение за птицами в искусстве

Переиздаем работу Уле Бьерга «Как делаются деньги?», где он предлагает философский анализ денег в современном капитализме. В приведенном ниже фрагменте автор разбирает концепт эффективного рынка.

Если современные финансы, как предлагает Бернстайн, были рождены в момент публикации статьи «Выбор портфеля» (Portfolio Selection) Гарри Марковица, то можно сказать, что зачата дисциплина была публикацией докторской диссертации Луи Башелье «Теория спекуляций» (The Theory of Speculation) в 1900 году. В свое время эта диссертация считалась оригинальной, хотя и странноватой, работой в области стохастического анализа. Ее новаторские качества удалось полностью распознать только в 1950-х, когда она была обнаружена американскими исследователями финансов. Новизна и важность работы Башелье заключается в формулировании двух взаимосвязанных идей, определяющих парадигму современных финансов: работа с ценовыми колебаниями как со случайными данными и применение стохастического анализа к их изучению.

Башелье делает принципиальное разделение между двумя типами вероятностей. Первая — «вероятность, которую можно назвать математической, то есть которая определяется априори. Это то, что изучается в случае азартных игр». Вторая — «вероятность, зависящая от будущих событий, которую, следовательно, невозможно предсказать математически». Башелье интересует только первый тип вероятности. Искусная теоретическая уловка позволяет ему пренебречь вторым типом:

Тут мы обнаруживаем зачаточную формулировку гипотезы эффективного рынка. Колебания цен на финансовых рынках на самом деле зависят от того, что реально происходит в экономике с теми активами, которые торгуются на этих рынках. Тем не менее накопленные на рынке знания покупателей и продавцов означают, что предвосхищение существенных будущих событий уже содержится в текущих ценах акций и ценных бумаг. Ключевой фигурой, открывшей работы Башелье для англоязычного мира финансов, является Пол Самуэльсон. Основной вклад Самуэльсона в современные финансы заключается в усовершенствовании идеи о рыночной эффективности. Он дает краткую формулировку гипотезы эффективного рынка: «На конкурентных рынках на всякого продавца найдется покупатель. Если можно быть уверенным, что цена вырастет, значит она уже выросла».

Признаки кантианства в различии, которое Башелье делает между двумя типами вероятностей, можно считать очевидными. Ключевым компонентом кантовского критического исследования пределов чистого спекулятивного разума представляется различие между познанием априори и апостериори. Последнее является знанием, проистекающим из заблуждающегося чувственного опыта, в то время как первое является знанием о самих условиях возможности, структурирующих переживание мира. К этим условиям возможности можно подобраться через чистое дедуктивное размышление, не зависящее от ошибочного эмпирического опыта. Сам Башелье определяет первую из своих двух вероятностей, а именно математическую, как априорную, из чего можно заключить, что второй тип вероятности, то есть вероятность, зависящая от будущих событий, является апостериорной.

Идея об эффективности рынка, которую продвигали Башелье, Самуэльсон и многие другие, держится на предпосылке о том, что апостериорная вероятность непредсказуема. Это не означает, что будущее полностью непредсказуемо. Если бы нас интересовало инвестирование денег в фермерское хозяйство, мы могли бы резонно предсказать, что урожай зерновых, высаженных весной, можно собрать и продать осенью. Но все остальные потенциальные покупатели или продавцы акций в сельхозиндустрии тоже обладают этим базовым знанием, и оно уже учтено в текущих ценах, по которым акции готовы купить или продать на рынке. Поэтому цены акции в сельхозиндустрии очевидно не колеблются в соответствии с предсказуемой сменой сезонов; они не снижаются зимой, когда поля пустуют, и не взлетают летом, когда зерновые подрастают и приближается время сбора урожая.

Что может повлиять на цены, так это непредвиденные события. Если в один год случается сильная засуха, снижающая урожайность, это, вероятно, приведет к падению стоимости акций сельхозпредприятий. Однако падение происходит не тогда, когда засуха уже случилась, а тогда, когда становятся известными прогнозы о засухе. Для того чтобы извлечь выгоду из изменений цены, связанных с будущими событиями, индивидуальный инвестор должен знать о том, что грядет данное событие, прежде остального рынка. Если один инвестор обладает лучшим способом предсказания погоды, он может осуществлять прибыльные торги исходя из своего более точного знания о будущей урожайности.

Кутнер обобщает эту мысль так:

Гипотеза эффективного рынка гласит: при идеальных условиях рынок сам мгновенно подстраивается к новой информации. На эффективном рынке невозможно получить прибыль, торгуя исходя из новой информации, поскольку все потенциальные покупатели и продавцы акций или других ценных бумаг реагируют одновременно, стоит этой информации стать известной. Эта черта определяет гипотезу эффективного рынка так, как ее сформулировал Юджин Фама. Так как эта формулировка часто считается авторитетной, мы процитируем Фаму подробно:

Самый очевидный вопрос, который ставит гипотеза эффективного рынка: «Являются ли реальные рынки действительно эффективными?» Однако прежде чем мы углубимся в этот вопрос, стоит рассмотреть эпистемологический статус гипотезы эффективного рынка. Что на самом деле она говорит? И о чем она это говорит? Самуэльсон затрагивает данный аспект, когда рассматривает различные интерпретации понятия рыночной эффективности:

Вновь мы, похоже, имеем дело с ключевым кантианским различием между аналитическими и синтетическими суждениями. Грубо говоря, аналитическое суждение проясняет значение концепта. Когда я говорю, «золото — желтое», предикат «желтое» уже учтен в определяющих характеристиках субъекта «золото». Суждение всего лишь утверждает этот смысл. Синтетические суждения, в свою очередь, идут дальше определяющих характеристик концепта. Когда я говорю, «золото иногда используется как деньги», этот предикат не учтен в понятии «золото». Если утверждение верно, оно содержит новое знание.

В первой и второй интерпретациях, приведенных Самуэльсоном, ГЭР обладает статусом фактического или гипотетического утверждения о реально существующих рынках. Истинность такого утверждения определяется через эмпирическое тестирование. В этих интерпретациях ГЭР является синтетическим суждением. В третьей интерпретации ГЭР не предполагает сообщать что-либо о каких бы то ни было реальных рынках. Она просто проясняет концепцию «рыночной эффективности». В этой интерпретации ГЭР является аналитическим суждением, истинность которого может быть доказана логически. Именно такое доказательство Самуэльсон нам предоставляет. Статья, в которой все это появляется, уместно озаглавлена «Доказательство того, что верно ожидаемые цены колеблются произвольно».

Если мы рассмотрим то, как Фама формулирует ГЭР, станет очевидно, что он тоже не говорит о реально существующих рынках. В приведенной выше цитате он отсылает к «идеальному» рынку и завершает показательно аналитическим суждением: «Рынок, где цены всегда “полностью отражают” доступную информацию, называется “эффективным”». В качестве аналитического суждения ГЭР утверждает, что на идеально эффективном рынке невозможно делать прибылеприносящие предсказания относительно будущих движений цен.

Все же задача работы Фамы не только в том, чтобы сделать явными теоретические предпосылки ГЭР, но и в том, чтобы протестировать эмпирическую обоснованность утверждения. Фама различает три формы эффективности: слабую, полусильную и сильную. В случае слабой эффективности предполагается, что цены, по которым ведутся торги, отражают всю прошлую общедоступную информацию. Полусильная форма эффективности также предполагает, что цены моментально корректируются в соответствии с новой информацией. А сильная форма эффективности дополнительно предполагает, что цены отражают даже закрытую, или «инсайдерскую», информацию. С помощью обстоятельного обзора существующей литературы Фама приходит к выводу, что рынки соответствуют двум первым формам эффективности, а существование трейдеров с эксклюзивным доступом к информации, похоже, не мешает общей эффективности рынка. Поэтому Фама заключает, что «доказательства в пользу модели эффективных рынков обширны, а доказательств обратного (что несколько нетипично для экономической науки) — мало».

Здесь мы видим, как Фама обращается с ГЭР не только как с аналитическим, но и как с синтетическим суждением. Он даже в состоянии обосновать это суждение. Статья Фамы представляет собой кульминацию эволюции современных неоклассических финансов. ГЭР больше не является всего лишь теоретической идеей в умах абстрактных экономических мыслителей, она становится точной моделью реально существующих финансовых рынков.

Философский анализ денег в современном капитализме. Вопросы, связанные с денежными отношениями, в книге осмысляются через идеи Славоя Жижека, Жака Лакана и Мартина Хайдеггера

Как делаются деньги?

Уле Бьерг

Купить

читайте также:

Лист в сто гульденов

06 Июня / 2022

Янис Варуфакис о биткоинах. Почему государство контролирует деньги?

23 Июля / 2021

5 фактов о капитализме

27 Сентября / 2019

Рекомендованные книги:

ЭкономикаКапитал в XXI веке (переплет)

1425 ₽

На полку

В корзину

КритикаПосткапитализм. Путеводитель по нашему будущему

600 ₽

На полку

В корзину

ЭкономикаБеседы с дочерью об экономике

350 ₽

На полку

В корзину

АнтропологияГриб на краю света. О возможности жизни на руинах капитализма

390 ₽

На полку

В корзину

Грядущее переиздание «Поэтики пространства» Гастона Башляра — это буквально пособие по переоткрытию собственного жилища во время самоизоляции. Также книга подкрепляет очередной поворот к пространственному. Как это понимать и при чем здесь Мишель Фуко, объясняет Дмитрий Хаустов.

В интервью под заглавием «Око власти» Мишель Фуко грезит о «целой истории различных пространств», которую давно бы пора написать, и вместе с тем сетует на то, что в философии Нового времени тема пространства повсеместно вытеснялась темой времени. Фуко связывает это событие с масштабными движениями эпохи — так, уже в XVIII веке пространственный дискурс был облюбован «теоретической и экспериментальной физикой», не говоря о глобальной «политике пространств», что в итоге и «потеснило философию в ее старинном праве говорить о мире, о космосе, о конечном или бесконечном пространстве». Такова неразрывная связь философии с ее внешним. По словам Фуко, «подобное двойное окружение пространства политической технологией и научной практикой заставило философию переориентироваться на проблематику времени». Отныне классическая философия — Канта и Гегеля, Бергсона и Хайдеггера — это по преимуществу философия времени.

Однако и сам этот экскурс Фуко ситуирован в точке разлома и перехода: во время произнесения этих слов, а, впрочем, уже и за несколько десятилетий до них проблема пространства неспешно, уверенно возвращалась в центр европейского философского дискурса. Вспомним историков школы «Анналов», о которых не забывает в своем интервью и сам Фуко, вспомним марксистский анализ пространства Анри Лефевра, но прежде всего вспомним Гастона Башляра с его вдохновенной «Поэтикой пространства» — книгу, вышедшую в 1957 году, когда никому еще не известный Фуко только придумывал свою прославленную в будущем «Историю безумия», и ее автора, который — учитель Жоржа Кангилема, в свою очередь учителя Фуко, — оказал на философское развитие последнего влияние мало с чем сравнимой силы.

«Грандиозные труды Башляра», о которых упоминает Фуко в своем известном тексте о гетеротопиях («Другие пространства»), давно и успешно разрабатывали «историю разнообразных пространств», и одной лишь «Поэтикой пространства» эта история не ограничивается. Если учесть, что, во-первых, Башляра привычно считают философом эпистемологического разрыва, вносящего непреодолимый зазор между обыденным и научным опытом, и, во-вторых, что его собственное — тоже двухчастное — творчество организовано вроде бы непроходимым разрывом между «строгими» работами по эпистемологии и «вольными» работами по феноменологии воображения, можно бы предположить, что именно проблема пространства является своеобразным соединителем этих двух мнимо разорванных гетеро-топосов: пространства внутреннего (воображение), пространства внешнего (научная объективность). И в самом деле, пространство есть место для грезы, но также оно — одна из преимущественных характеристик материальности, которой занимается наука и привязанная к ней эпистемология. А если подобная интуиция хоть в чем-то верна, то возникает соблазн счесть позднюю «Поэтику пространства» фактически осевым — потому что соединяющим — текстом Башляра. Тем более что материально-пространственное воображение великого французского философа — любимого философа твоих любимых философов — идеально вписывается в современный материально-спекулятивный поворот, вновь возвращающий — будто бы во исполнение все той же грезы Фуко — пространственному его акторность, его странность, его гипнотичность.

К тому же, уже ставший мрачным мемом «2020 год» характерен своим принудительным, шоковым вбрасыванием всех нас в наши маленькие пространства, ставшие вдруг неуютными и пугающими. Возможно, книга Башляра, предлагающая, по словам автора, что-то вроде «топоанализа» счастливого (!) пространства, поможет многим из нас изменить эти пространственные аффекты на противоположные, вновь обнаружив, что дом — это «наша первоначальная Вселенная».

***

Отрывок из книги

Дорогие читатели!

С радостью делимся издательскими планами до конца года. Среди наших новинок: книга о мастерстве Рембрандта, алкотрипы шести американских писателей в изложении Оливии Лэнг, четвертый том легендарной «Истории сексуальности» Мишеля Фуко. Заметки Бориса Гройса о художниках, уже выходившие в электронном формате, появятся в печатном виде. Кроме того, мы подготовили переиздания Джармена, Башляра, Пессоа и Беньямина. В обновленном дизайне и с новой обложкой. В рамках издательского проекта «А+А» выходят две книги, созданные совместно с дизайн-студией ABCdesign, — история Баухауса от Фрэнка Уитфорда и «Кафе. Мой первый бизнес» Юстины Березницкой.

Нос Рембрандта, Майкл Тейлор

Один из величайших живописцев в истории западного искусства, непревзойденный мастер рисунка и офорта, Рембрандт остается загадкой: никто пока не смог объяснить, за счет чего ему удавалось с такой непринужденной точностью запечатлевать духовную сущность своих моделей. «Нос Рембрандта» — это искренний, доверительный и необычайно увлекательный диалог с произведениями, полный колоритных исторических подробностей, которые позволяют нам соприкоснуться с мыслью и живописью великого художника, жившего четыре века назад. Текст дополняют 49 иллюстраций и развернутая хроника жизни и творчества Рембрандта.

Отрывок из книги

Поэтика пространства, Гастон Башляр

Классическая работа 1957 года известного французского феноменолога посвящена образам пространств, их месту и функционированию в литературе и искусстве — от трактатов Ямвлиха и эссеистики Бодлера до романов Виктора Гюго и картин Ван Гога. «Поэтика пространства» — одно из самых лирических исследований феномена дома. Башляр приглашает нас в путешествие от подвала до чердака, чтобы показать, как восприятие жилища и других укрытий формируют наши мысли, воспоминания и мечты.

Отрывок из книги

Частные случаи, Борис Гройс

«Частные случаи» — сборник эссе о значимых произведениях искусства, созданных за последнее столетие, и их авторах, которые подтолкнули Гройса к новым открытиям и интерпретациям. Это исследование ключевых вопросов, связанных с развитием современного искусства: оригинальность, вторичность, ценность произведений искусства, язык власти, заключенный в них, и другое.

Отрывок из книги

Письмо Бориса Гройса из Нью-Йорка по поводу выхода электронного издания

Беседа Арсения Жиляева и Бориса Гройса о «Частных случаях»

Московский дневник, Вальтер Беньямин

Вальтер Беньямин (1892–1940) — фигура примечательная даже для необычайного разнообразия немецкой интеллектуальной культуры ХХ века. Его исследования о литературе — о Бодлере, Кафке, Прусте, Лескове — оказывались неизмеримо шире традиционного литературоведения. Беспокойная натура привела Вальтера Беньямина зимой 1926–1927 года в Москву, встреча с которой сыграла важную роль в его судьбе.

Книга непокоя, Фернандо Пессоа

Впервые опубликованная спустя пятьдесят лет после смерти автора «Книга непокоя» является уникальным сборником афористичных высказываний, составляющих автобиографию Бернарду Суареша, помощника бухгалтера в городе Лиссабоне, одной из альтернативных личностей Фернандо Пессоа (1888–1935).«Книга непокоя» призвана, загипнотизировав читателя, ввести его в самое сердце того самого «непокоя», той самой жажды-тоски, которыми переполнены все произведения Пессоа.

Хрома, Дерек Джармен

«Хрома» — размышления о цветовом многообразии знаменитого британского режиссера и художника Дерека Джармена. В своем характерном стиле — лирическом соединении классической теории, анекдотичности и поэзии — Джармен проводит читателя сквозь цветовой спектр, представляя каждый цвет олицетворением эмоций, пробуждая воспоминания и сны.

Отрывок из книги

Баухаус, Фрэнк Уитфорд

Рассказ об архитектурной школе, которой было суждено безвозвратно изменить мир. Особенно мир городов, больших и не очень. Одновременно это познавательная панорама интеллектуальной жизни и социальных реалий 1910–1930-х годов в Европе.

Путешествие к источнику Эха. Почему писатели пьют, Оливия Лэнг

Алкогольная история США включает множество увлекательных сюжетов: сухой закон, бутлегерство, бурбон… Один из таких лейтмотивов — пьющие писатели. Оливия Лэнг выбирает шесть персонажей (Джон Чивер, Теннесси Уильямс, Джон Берримен, Фрэнсис Скотт Фицджеральд, Эрнст Хемингуэй и Раймонд Карвер) и пускается в дорогу — по их творчеству и Соединенным Штатам.

Кафе. Мой первый бизнес, Юстина Березницкая

«Я предлагаю тебе отправиться в необыкновенное путешествие в мир взрослых. Я верю в твою находчивость и предприимчивость и уверена, что ты справишься. Представь себе: что может быть увлекательнее, чем создание собственной фирмы? Особенно если эта фирма пахнет домашним печеньем и горячим шоколадом — ведь это КАФЕ!» — так начинает свою книгу для юных предпринимателей польская писательница Юстина Березницкая. С ней и автором иллюстраций Изабелой Дудзик читатели отправятся в увлекательный мир малого бизнеса.

История сексуальности. Том IV. Признания плоти, Мишель Фуко

Незавершенный знаменитым французским постструктуралистом, четвертый том исторического исследования о сексуальности — долгожданная новинка. Оригинальный текст был опубликован во Франции в 2018 году, через три с половиной десятилетия после смерти философа. И вот наконец том, посвященный сексуальности в христианстве, выходит на русском.

Отрывок из книги

В этом месяце в нашем издательстве выходит второе издание книги Дерека Джармена «Хрома», размышления британского кинорежиссера о цвете. Поскольку октябрь — пора желтых листьев, выбор фрагмента был очевиден.

Прошла сотня лет с тех пор, как в Нью-Йорке изобрели желтую прессу; подстрекающая к войне и разжигающая ксенофобию, она вытягивает желтые монетки из ваших карманов. Она наставляет культуре рога. Бредовая, предательская, свихнувшаяся.

Зловонное дыхание болезненного желтопузого труса обжигает виселицу желтой лихорадкой. Предательство — кислород для этой бесовщины. Он заколет вас в спину. Желтопузый трус посылает в воздух желчный поцелуй, вонь от гноя слепит глаза. Зло расплывается в желтой желчи. Самоубийство от зависти. Яд в желтых змеиных глазах. Он ползет по гнилому яблоку Евы, словно оса.

Он жалит вас в рот. Его дьявольские легионы жужжат и хихикают в клубах иприта. Они обоссут вас с ног до головы. Острые обнаженные клыки в пятнах никотина.

В детстве я боялся одуванчиков. Стоило мне дотронуться до этого pis en lit, я визжал до одурения. Одуванчики скрывали пауков-косиножек, которые шуршали в моих снах. Пачкаю постель. Бледный молочай. Муравьиный секрет, как моча. Загадил постель.

Кровоточит белое молочко, желтые цветы умирают и становятся коричневыми.

Вот бежит желтая собака, Динго, гонится за бабочкой-крушинницей ясным апрельским утром.

Желтый нарцисс. Желтая примула. Желтая роза Техаса. Канарейка.

Рапс и погремок. Желтый — острый, как горчица.

Желтый хорошо отражает ультрафиолет, поэтому насекомые падают на него, одержимые галлюцинациями.

Хотя желтый занимает всего одну двадцатую спектра, это самый яркий цвет.

Венецианские куртизанки использовали лимоны для отбеливания волос под солнцем… джентльмены предпочитали блондинок! Я нарисовал лимонно-желтую картину для моего шоу в Манчестере… Грязная книжка в школе — вот как желтая пресса говорит нам о детях, воспитанных парой одного и того же пола… эта картина сохла дольше, чем все остальные. На ней грязнели слова, написанные углем:

Господин Министр,

Я — двенадцатилетний квир, и я хочу быть квир-художником, как Микеланджело, Леонардо или Чайковский.

Безумный Винсент сидит на желтом стуле, прижав колени к груди, — явно из желтого дома. Подсолнухи вянут в пустом горшке, совершенно высохшие, скелет, черные зерна выпирают на пристально глядящем лице хэллоуиновской тыквы. Лимонное пузо глотает приторно-сладкий «Лукозэйд» из бутылки, лихорадочные глаза уставились на желтушное зерно, карканье черных как смоль ворон, кружащих над желтым. Лимонный гоблин смотрит с ненужных холстов, заброшенных в угол. Мрачный самоубийца злобно кричит — малодушно празднует труса, глаза-щелочки.

Был ли у Ван Гога ксантоматоз? Желтый придает фиолетовый оттенок светлой коже.

В углу под кроватью валяются непроданные картины — когда-то короли ценили картины на вес золота. В небе кипит солнце, жестянка с хромовыми червями.

Уистлер окрасил своей выставкой галерею Госвенор в желтый цвет. Рисовал золотые фейерверки ночью, над которыми другие смеялись. «Желто-зеленая галерея Гросвенор». В Уистлере было больше горечи — горечи лимона? Кислое, как лимон, лицо? От него несло серой…

Палач в Испании был одет в желтое.

На каждую желтую примулу в память о Дизраэли приходится желтая звезда. Эти звезды гасили в газовых камерах (как раньше в гетто). В Средние века евреи носили желтые шляпы. Их приговорили к желтому, как воров и грабителей, которых вымазывали желтым и отправляли на виселицы.

Парковые скамейки были выкрашены в желтый цвет. Арийцы сидели в стороне, желтый внушал ужас. Дурной глаз, цвет, пораженный желтухой, знак Иуды. Желтый крест чумы.

Мы плывем под желтым чумным флагом на корабле, в водах Саргассова моря, кишащих обломками кораблекрушений.

Желтый император династии Мин плывет на шафрановой барке по желтой реке. Мудрец в оранжевом халате говорит ему, что желто-оранжевый — ярчайший из цветов, а темно-желтый — лекарство против бледной кислой болезненной желтизны. Юпитер, король старых богов дальнего Запада, был одет в желтое, как и Афина, богиня мудрости.

Черный вместе с желтым означают предупреждение! ОПАСНО, я — оса, держитесь подальше. Осы кружат вокруг «Бургер Кинга», «Макдональдса» и «Пиццы Хат», быстрой и удобной пищи, отмеченной мертвенно-бледными, выпрыгивающими на вас буквами — черное и желтое, красное и желтое.

Желтые линии на обочинах. Желтые экскаваторы, мигающие желтыми огнями, роющие раны в ландшафте.

Желтый туман, что мосты обволок,

Лижет шершавые стены

(Оскар Уайльд. Impression du Matin)

Желтые воспоминания желтой поры. Не все желтое, что блестит. Молчание — желтое. Когда желтый хочет втереться в доверие, он превращается в золотой.

Мы ехали из Карри Маллет по проселочным дорогам в Бристоль, покидая золотые поля, готовые к жатве, фермерских собак, ловящих мышей, мы продвигались к центру района, зерна становилось все меньше, в больнице Бристоля нам сделали прививку от желтой лихорадки. От прививки нам стало плохо. Ранка на руке нарывала несколько дней.

Я провел свои летние каникулы в Центральной больнице Йорка, на безжировой диете — сухой тост и желтая губка пудинга. Канареечный пудинг. Милый, как картинка с ярко-желтой желтухой.

Желтый ближе к красному, чем к голубому.

(Витгенштейн. Комментарии к цвету)

Желтый пробуждает тепло и согласие. Глаз радуется, когда вы смотрите на окружающий пейзаж через желтое стекло. Для многих кадров, которые я отснял в Дангенессе для «Сада», я использовал на своей камере «Супер 8» желтый фильтр. Это дает эффект осени.

Золотой цвет получается из желтого и солнечных проблесков.

Нимбы святых, гало и ауры. Это желтый цвет надежды.

Радость черной с желтым Хижины Перспективы. Черная как смоль, с яркими желтыми окнами, она словно говорит вам: «Добро пожаловать!»

Желтый — это сочетание красного и зеленого света. У глаза нет желтых рецепторов.

Если вы попытаетесь смешать краски, то никогда не получите желтый, хотя само масло, которое вы используете, — золотое. Желтые пески. Пожелтеть от страха.

Вот пигменты:

Современные желтые: желтый барий, лимонно-желтый… не разлагается на свету, был изобретен в начале девятнадцатого века. Желтые кадмий, сера и селен. Современное производство кадмиевых пигментов началось во время Первой мировой войны. Желтый хром. Хромат свинца темнеет со временем. Желтый куркумовых закатов.

Желтый кобальт, середина девятнадцатого века. Слишком дорогой. Желтый цинк, 1850-й. Старые желтые: гуммигут, смола камедного дерева, пришел вместе с пряностями. Он ближе к оранжевому.

Индийский желтый, запрещен. Коров травили листьями манго, а пигмент получали из их мочи. Это ярко-желтый цвет индийских миниатюр.

Аурипи — ядовитый сульфид мышьяка. Яркий лимонно-желтый, использовался в рукописях и упоминается Плинием. Пришел из Смирны и использовался в египетских, персидских и поздних византийских рукописях. Ченнини говорит, что он по-настоящему ядовит, «остерегайтесь его попадания в рот, а не то можете пострадать».

Цвет желтого неаполитанского, антимоната свинца, меняется от бледного до золотого. Вавилонский желтый. Называется джаллорино. Он вечен и производится из минерала, найденного в вулканах.

Весна приходит с чистотелом и нарциссами. Желтый рапс сбивает пчел с толку. Желтый — сложный цвет, ненадежный, как мимоза, которая сбрасывает свою мохнатую пыльцу с закатом солнца.

Желтушки луговые. Бабочки. Крушинницы быстро летят вдоль дорожек в лучах весеннего солнца. Йеллоустоун.

Как тучи одинокой тень, бродил я, сумрачен и тих, и встретил в тот счастливый день толпу нарциссов золотых.

Почему не желтых? Что связывает желтый с золотым? Молчание — золото, а не желтое.

Золотарник, несомненно, желтый.

Золотая собака Динго, возможно, родственник желтого лабрадора.

Желтые диски и годовщины.

Лимоны

Грейпфруты

Лимонный мармелад

Горчица

Канарейка.

Сегодня утром я встретил друга на углу Оксфорд-стрит. На нем была прекрасная желтая куртка. Я обратил на нее внимание. Он купил ее в Токио, там ее продали как зеленую.

Лучше всего канарейка поет в клетке.

Хорошие новости: русское издание «Носа Рембрандта» Майкла Тейлора уже доступно для предзаказа. Написанная легким языком и богато иллюстрированная книга помогает разобраться в хитросплетениях художественного мира знаменитого живописца и графика. Здесь можно прочитать отрывок.

Ad Marginem выпускало и другие биографии художников.

У нас уже выходила одна книга о Рембрандте. Фигура автора, французского писателя Жана Жене, радикала и разрушителя спокойного буржуазного мирка, резонирует с бюргерской благопристойностью его героя. Во всяком случае – со сложившимся образом Рембрандта. Под одной обложкой собраны три текста Жене, который хотел, да так и не написал биографию великого голландского художника. Эти эссе дополнены рассказом о том, как состоялся такой неожиданный, но плодотворный диалог через три столетия. (А вот, кстати, что писал о Рембрандте Марсель Пруст.)

Две британки, писательница София Беннетт и художница Манджит Тэпп, создали книгу о женщинах, изменивших художественный мир. «Расширенная картина» – это одновременно небольшая энциклопедия и манифест ­о видимости в истории искусства. Не настолько воинственный, как знаменитая статья «Почему не было великих художниц?» Линды Нохлин, но все же довольно наглядный. Обзор книги по ссылке.

Если вы когда-нибудь видели архитектурные рендеры или макеты строящихся в России музеев современного искусства, то обязательно заметите на них фигурку паучихи. Это «Мама» франко-американской художницы Луиз Буржуа, авторские отливки которой стоят рядом с ведущими мировыми музеями – лондонской галереей «Тейт», Гуггенхаймом в Бильбао и другими. Однажды эта скульптура чуть не пополнила коллекцию «Эрмитажа». Работа стала настолько популярной, что ее используют в качестве образца паблик-арта по умолчанию. В сравнительно небольшой книге «Луиз Буржуа: ящик Пандоры» Олеся Туркина, критик и искусствовед, предлагает свое прочтение творчества скульпторши.

За долгие девять с половиной десятилетий, которые прошли с момента публикации «Манифеста сюрреализма» в 1924 году, предпринимались самые разные попытки разобраться в этом художественном течении. В ход шли фрейдизм, сравнения с конкурирующими авангардными направлениями, анализ политических лабиринтов ХХ века. Британский ученый-этолог Десмонд Моррис, который собственные художественные опыты связывал с сюрреализмом, выбрал подход биографический. Его «Сюрреалисты в жизни» представляет собой предельно бытовые истории 32 художников – от любовных похождений до привычек и капризов. Мы публиковали на сайте фрагмент о Жоане Миро и интервью с Моррисом.

Каролин Кро, активно курируюшая выставки во французских музеях, написала критическую биографию Марселя Дюшана. Жизнь франко-американского художника, ставшего ключевой фигурой не только для дадаизма, сюрреализма и в целом авангарда, но и для современного искусства, рассматривается в книге сквозь призму его художественных опытов.

Один из главных представителей структурализма, а затем и постструктурализма Ролан Барт написал два текста в каталоги выставок Сая Твомбли. Если вы хотите разобраться в творчестве aмериканского живописца, чьи почеркушки и нескончаемые, нечитаемые курсивы на холстах стали хорошо узнаваемыми образцами современного искусства, то эта книга знаменитого французского семиотика для вас. Здесь вы можете ознакомиться со статьей о Твомбли из книги «Искусство с 1900 года» и фрагментом из самого сборника Барта.

В России существует давняя традиция книжек о художниках. Помимо искусствоведов, такие биографии создавали и представители других областей знания. Например, литературовед Виктор Шкловский рассказал о жизни Павла Федотова, а философ Борис Гройс – об Илье Кабакове. Последние двое, впрочем, были хорошо знакомы и даже опубликовали свои беседы. Возможно, именно столь близкие взаимоотношения биографа и его героя позволяют максимально точно проанализировать творчество художника.

В издательстве Ad Marginem вышел русский перевод романа Оливии Лэнг «Crudo» — ее прозаического дебюта, в котором автор «Одинокого города» и «К реке» ведет повествование от лица британской писательницы-авангардистки Кэти Акер — или так только кажется. Насколько удался этот литературный эксперимент, рассуждает Игорь Кириенков.

По-хорошему, Лэнг и ее издателям не стоило выдавать фокус так рано — и уже на уровне аннотации и списка цитат указывать на то, как многим устройство и стиль «Crudo» обязаны жестокой наблюдательности литературной панк-звезды Кэти Акер. Так было бы честнее: искушенный читатель наверняка самостоятельно опознал бы чужое слово; тот, кто не знаком с «Эвридикой в подземном царстве» и «Похотью», — насладился этим потоком как он есть. С другой стороны, несамостоятельность собственной речи, ее болезненная зависимость от чужих голосов — одна из тем, которую Лэнг проблематизирует в своем первом романе, и обнажение приема — осознанная художественная стратегия.

В этом есть что-то фанатское: помечтать, как бы в наше время говорил и думал какой-нибудь важный герой поп-культуры, одолжить его глаза, слух, обоняние, язык — и погрузиться эдаким берроузовским гибридом в современность. В известном смысле ровно этого и следовало ожидать от первого чисто беллетристического опыта Лэнг: в своих предыдущих, мерцающих на границе фикшна и нон-фикшна книгах она, в сущности, делала селфи на фоне кумиров, а теперь решила залезть в ростовую куклу любимой писательницы, которая славилась своими коллажами; ничего, на первый взгляд, необычного.

Штука в том, куда именно отправились Акер-Лэнг: лето 2017-го, первый год Трампа на посту президента США, осознание Брексита и его последствий, подъем правых движений по всему миру, Путин, Ким, расовые столкновения, всеобщая обеспокоенности из-за экологических катаклизмов, неизбывная война на Ближнем Востоке; короче говоря, интенсивное, бередящее сознание насилие. Героиня-рассказчица пропускает его через себя, листая твиттер и London Review of Books. Не столько сами события — чудовищные, но все-таки находящиеся на более-менее безопасном от повествовательницы расстоянии, — сколько бесконечная лента социальная сетей, которая по большей части состоит из катастроф и бедствий и где правду не отличить от забубенной лжи, — вот, кажется, главный источник неврозов «Кэти», материал для ее ядовитых умозаключений, причина хаотичного, только что не саморазрушительного поведения.

Это точный, издевательский (авто)портрет целого социального слоя — пресловутых «бобо», чьи эстетические запросы к реальности успешно дополняет финансовая состоятельность (не своя, так партнеров или родных). Они и есть главные потребители медиа, которые живописуют апокалипсис нашего времени во всех его неприглядных подробностях. Ежедневное многочасовое потребление левых блогов или социально обеспокоенных изданий позволяет бобо воспринимать себя как прогрессивного человека, которому есть дело до экологически безупречной утилизации мусора и этнической гармонии; буржуазность, сосредоточенность на частном комфорте — показывает, до каких пределов бобо на самом деле готов вести борьбу со свихнувшимся миром. Акер, которая при показной прогрессивности прежде всего заботится о собственном благе, внезапно оказывается идеальным медиумом для выражения этого мировоззрения: скорее либертарианка, чем коммунистка, она отточила в себе искусство ненавидеть — так, что, кажется, разучилась сопереживать.

И тут стоит вспомнить о другом важном сюжете «Crudo» — условно говоря, романтическом. Роман начинается с того, что героиня собирается замуж за мужчину на 29 лет старше ее. Мучительная подготовка к церемонии, череда взаимных претензий и обид, потаенные воспоминания о друзьях и любовниках: до поры до времени кажется, что брак — не более чем производная от «политической» фабулы, еще один аспект Акер — фрондирующей буржуа; собственно, мы до конца не понимаем, действительно ли она любит своего супруга и зачем за него выходит — при своих центробежных позывах, тяге к перемене мест, занятий, увлечений.

Но в последней четверти книги с рассказчицей как будто что-то происходит — и в ее желчной интонации здесь и там пробегают ноты высокой нежности, симпатии, опасливой заботы. Кэти — а может, уже и Оливия — не то чтобы отрешается от безумия 2017-го (которое, конечно, лишь бледная тень невыносимой шизофрении-2020), но переводит взгляд куда-то еще — прочь от себя и экрана смартфона. Так в этом удушливо плотном тексте проступают спрятанный, обитавший где-то на задах герой (муж, всегдашний объект снисходительных насмешек в западной литературе) и новое всепоглощающее чувство (частная, направленная на конкретного человека любовь, вроде как окончательно вытесненная радением за весь мир — то есть ни за кого конкретно). Нарциссический проект Акер становится эмпатическим предприятием Лэнг, сырой (см. название), находящейся в процессе вечного становления эмоцией, ради которой только и стоит жить и писать. И вот уже в городе не так одиноко, а река ведет совсем не туда, где покончила с собой Вирджиния Вулф.

Круто.

Как и Кио Маклир, чья книга «Птицы, искусство, жизнь: год наблюдений» несколько недель назад стала доступна российским читателям, художник Александр Морозов следит за пернатыми. Он уже давно регистрирует полеты птиц — зарисовывает траектории, фиксирует время. Морозов рассказал, как к этому занятию пришел и какие мысли в процессе родились.

Идея наблюдать за птицами, думаю, связана с моим детским опытом. Я не любил своих одноклассников и советскую школу, с третьего класса все время дрался и прогуливал занятия. Обычно уходил на реку, где было множество птиц. Мне нравилось за ними наблюдать.

Потом, в мастерской на набережной реки Карповки, у меня был этап — какое-то отчаяние от того, что рисовать это значит фиксировать и тем самым лишаться жизни. И вообще какая-то жопа: нарисованное сразу становится мертвым. Было понятно, что спасение — между строчек в пустоте невысказанного или в отражение следа.

Фото: Janno Bergmann

Я пробовал разные способы прямого контакта с птицами — фотоэмульсии, казеин, молоко. Закладывал листы бумаги между окон и тому подобное. А однажды начал фиксировать время, обозначая минутный и секундный интервал в виде пиксельной графики. После этого я и стал рисовать полеты птиц — сперва как схему, а после как абстракцию на основе индексального следа.

Любая практика позволяет познать мир. Все зависит от глубины погружения. Я смог узнать, что для того, чтобы сделать рисунок, который полностью меня удовлетворит, нужна жизнь.

Фото: Janno Bergmann

Как любой человек, я оставляю за собой художественный след. Все происходящее со мною — траектория. Здесь интересно сопоставить, насколько моя траектория и траектория птиц по-настоящему свободны. Например, птицы существа общественные. К тому же, на них влияют магнитные поля, солнце и другие небесные тела. Я рисовал полеты птиц в моменты солнечного затмения — по этим рисункам можно увидеть, как траектории полетов меняются. Птичья стая зависит от коллективной динамики. Также стоит помнить, что любая система живет по математическим правилам, которые порой исключают свободный выбор. Что очень горько осознавать.

Фото: Janno Bergmann

Человек может научиться у птиц беззаботности — поведение маленьких динозавров помогает меньше терзать свой интеллект.

***

Отрывок из книги Кио Маклир о знаменитых бёрдерах.

Инструкция: как правильно наблюдать за птицами.

Управляющий редактор издательства, а также человек, отвечающий за покупку иностранных титулов, Виктория Перетицкая в свое время настояла на издании «Crudo» Оливии Лэнг и не прогадала. Ниже пару слов от Вики о том, почему мы издали этот экспериментальный роман.

Мы получили черновик «Crudo» в конце 2017-го. Спустя полгода была готова финальная версия романа. Первое, что меня сильно задело — настроение книги, — внутреннее смятение и тревога — лично отозвавшееся во мне и, думаю, фиксирующее состояние современного человека в целом. Второе — как органично Оливии Лэнг удалось вплести цитаты из книг Кэти Акер, американской писательницы, панк-поэтессы и бесстрашной бунтарки, погибшей в 1997 году, в свое повествование. Тогда все обсуждали биографию Акер, написанную Крис Краус в том же году. О Кэти Акер вдруг снова заговорили. Мне нравится вспоминать «издательский шепот» вокруг «Crudo» коллег из Америки, Великобритании, Германии: одним не нравилась «сырая стилистика», другие, напротив, ею восхищались, кто-то представил, что это попытка вообразить Акер, живущую в XXI веке. Мне же кажется, что это попытка Лэнг убежать от самой себя, вдохновленная голосом Акер.

Издатели сомневались и даже не хотели издавать роман. Прежде всего, мы давно не связывались с современной художественной литературой, а тут еще и довольно экспериментальное высказывание. С другой стороны, это очень своевременное высказывание Оливии Лэнг — автора отозвавшегося во многих «Одинокого города», так органично вписавшегося в программу издательства. У меня не было никаких сомнений, что «Crudo» — это продолжение Оливии Лэнг в ипостаси писательницы, размывающей границы между автором и героем и конструирующей повествование на собственном опыте. Решили рискнуть, и этим летом, когда мир захлестнули такие проблемы, которые героине романа, возможно, было сложно даже представить, подготовили книгу к изданию.

«Crudo» — экспериментальная литературная форма. Написанный с использованием метода нарезок — пылающий Twitter образца 2017 года и цитаты из книг Кэти Акер, — роман о событиях, произошедших в жизни самой Оливии Лэнг. Героиня созерцает свою супружескую жизнь, истерзанная кризисом идентичности и всепоглощающей тревогой, порожденной новостными сводками: «Нет никакого сюжета, пишет она, я схожу с ума. Это выкрик». «Crudo» — это утонченный выкрик Оливии Лэнг, откровенная проза на грани бессистемно нарастающей тревожности.

***

Дизайнер русского издания романа Екатерина Лупанова также рассказала о своем восприятии книги:

Если честно, я в этом [литературных перипетиях вокруг «Crudo»] не разбираюсь. Но содержание тревожное и резонирует с моим состоянием и, думаю, состоянием многих — неопределенность и страх перед будущим, в котором личное полностью слито с политическим: поправки, корона, работа, беззаконие, замуж, евро по 100, П. до 2036-го и далее по списку.

Русский перевод манифеста экологического рационализаторства, «От колыбели до колыбели» Михаэля Браунгарта и Уильяма МакДонаха, вышел в сентябре. Предлагаем ознакомиться с отрывками из книги, появившимися в ряде изданий, и дополнительными материалами, которые публиковались на нашем сайте.

Содержание

Фрагмент №1, «Цех»: «Но как бы кни­га ни была при­вле­ка­тель­на, функ­ци­о­наль­на и проч­на, она не бу­дет су­ще­ство­вать веч­но, — если это “пляж­ное чти­во”, по­доб­но­го, без­услов­но, не стоит и ожи­дать. Что про­ис­хо­дит, ко­гда ее вы­бра­сы­ва­ют за нена­доб­но­стью?»

Фрагмент №2, The Village: «Творческое использование прошедших даунсайклинг материалов для новых продуктов может получить неверное направление, несмотря на благие намерения. Например, люди могут считать, что делают экологически осмысленный выбор, когда покупают или носят одежду, сделанную из волокон переработанных пластиковых бутылок. Но волокна пластиковых бутылок содержат токсины, такие как сурьма, осадок катализатора, ультрафиолетовый стабилизатор, пластификаторы и антиоксиданты, никогда не предназначавшиеся для контакта с кожей человека».

Фрагмент №3, интернет-журнал Enter: «Дизайнерский замысел, лежащий в основе современной индустриальной инфраструктуры, — создать привлекательный продукт, доступный, соответствующий регламенту, неплохо функционирующий и достаточно долго сохраняющийся, чтобы соответствовать рыночным ожиданиям. Такой продукт соответствует всем желаниям производителя, а также некоторым ожиданиям потребителя. Но, с нашей точки зрения, продукты, которые не предназначены, в частности, для человеческого и экологического здоровья, неумны и неэлегантны, — мы называем их черновыми».

Краткий тезисный пересказ, РБК. Не заменяет саму книгу, но позволяет понять, чего от нее ждать.

Дополнительные материалы

Предисловие к русскому изданию от эколога Виктора Землинского: «…книга — не только визионерский манифест, но и дорожная карта».

Послесловие директора Музея современного искусства «Гараж» Антона Белова к электронному изданию: «К работе над выставками Музей всегда привлекает дизайнеров и архитекторов. Сегодня мы просим их не только создать архитектуру экспозиции, но и придумать, как использовать имеющиеся (или проектируемые) выставочные конструкции в будущем».

Мнение архитектора Дарьи Парамоновой: «И хотя язык книги, изобилующий “хорошими” и “правильными” эпитетами, выглядит немного наивно, особенно для борцов с мусорными полигонами в бескрайних регионах нашей бескрайней страны, тем не менее высказанные тезисы, независимо от их публикации, начинают обсуждаться как в профессиональном, так и в более широком кругу».

Бонус-трек на стороне B

Текст в журнале «Профиль» за 2014 год, oldie but a goldie: «Брэд Питт — это, без сомнения, его самый именитый поклонник, но химик Михаэль Браунгарт прячет гордость под личиной иронии. Американский актер и экоактивист говорит, что книга “От колыбели до колыбели” входит в число трех важнейших книг его жизни. <…> Куклы Барби — это химическое оружие, а сумочки Louis Vuitton — явный образчик спецотходов».