Жанры эссе и манифеста привлекают концентрированностью мысли. Собрали десять книг, которые читаются за один-два вечера, но от этого не становятся менее ценными.
Введение в творчество художника Сая Твомбли от Ролана Барта. Барт написал эти два небольших эссе в 1970-х годах для парижских выставок Твомбли, в них он анализирует произведения художника и его творческую манеру. Ведь работы художников-абстракционитов — это не детский рисунок. Про детский рисунок у нас есть другая книга.
Цитата: Искусство Твомбли состоит в том, чтобы давать видеть вещи: не те, что он изображает (это уже другая проблема), а те, которыми он манипулирует: щепоть графита, разлинованная в клетку бумага, розовая капля, бурое пятно. Это искусство обладает своим секретом, который обычно заключается не в том, чтобы размазать вещество (уголь, тушь, масло), а в том, чтобы дать ему тянуться. Дабы выразить карандаш, — думается нам — следовало бы на него нажать, усилить его присутствие, сделать его интенсивным, черным, жирным. Твомбли думает противоположным образом: сдерживая давление материи, позволяя ей небрежно оседать, так что ее зерно немного рассеивается, он позволяет ей выказать свою суть, удостоверить для нас ее имя: это — карандаш.
Рёко Секигути — японская писательница, живущая во Франции. Ее излюбленную тему можно обозначить как языки эмоций — казалось бы, не требующие перевода, общие для всех людей независимо от их национальной принадлежности и местожительства, но вместе с тем свои для каждого и подчас невыразимые в словах. «Нагори» — многозначное слово. В первую очередеь, так в Японии называют перезревшие фрукты и овощи, во вкусе которых как будто уже заложена эта «тоска по уходящему сезону». Назвав свою книгу так, Рёко Секигути не огрничивается лишь гастрономическим его значением. Размышляя о смене сезонов и сезонном меню, она говорит о печали, состоящей в том, что время природы циклично, время же челоческой жизни линейно.
Цитата: Ведь, опасаясь больше не застать какое-то время года, мы как бы хотим увидеть сезон, с которым не встретились в жизни, или мечтаем продлить тот, что вот-вот закончится. Тасовать сезоны, вмешиваться в смену времен года и прочих периодов — наше извечное искушение, ведь мы, смертные, пребываем во власти времени, текущего только в одном направлении. Пробуя что-то, мы можем ненадолго освободиться от этой власти. Грёзы об апельсине в разгаре лета таят в себе мечту дожить до зимы, отталкивают мысль о том, что текущий сезон может оказаться для нас последним.
Первая книга, вышедшая когда-то в серии Minima. Несколько эссе, в которых великий немецкий драматург Бертольд Брехт осмысляет задачи и значение радио (и не стесняется критиковать его). В сборнике также представлена статья Велемира Хлебникова «Радио будущего» — в ней радио описывается как инструмент, способный объединить человечество.
Цитата: Если бы я считал, что эта буржуазия проживет еще сто лет, я был бы убежден, что она еще сотни лет будет нести чепуху о неслыханных «возможностях», заключенных, например, в радио. Люди, ценящие радио, ценят его потому, что видят в нем дело, для которого может быть «что-то» изобретено. Они были бы правы в тот момент, когда было бы изобретено это «что-то», ради чего следовало бы изобрести радио, не будь оно уже изобретено. В этих городах любой вид художественной продукции начинается с того, что к художнику приходит человек и говорит, что у него есть зал. После чего художник прерывает свою работу, за которую он взялся для другого человека, сказавшего, что у него есть мегафон. Ведь занятие художника в этом и состоит, чтобы найти что-то, чем потом можно было бы оправдать необдуманное создание зала и мегафона. Это трудное занятие и нездоровая продукция.
Не совсем эссе, скорее дневник, не совсем дневник, а скорее интервью, не интервью, а описание персонажа. Жанр этой небольшой книги определить сложно. Жан Жене близко общался с Альберто Джакометтии и периодически скульптор и художник сам возникает в тексте как собеседник или комментатор уже написанного. Отчасти размышления о способах смотреть на человеческое тело, изложенные в книге, продолжают размышления Жене о Рембрандте.
Цитата: Лица, изображаемые Джакометти, кажется, до такой степени вобрали в себя жизнь, что для жизни у них не остается ни одной секунды, а для выражения лица — ни одного движения (но не потому, что они умерли). Они познали смерть, поскольку сосредоточили в себе слишком большое количество жизни. Каждый портрет, рассматриваемый с двадцати метров, — это определенное количество жизни, жесткой, как сухари, сытной, как яйцо, способное без труда напитать сотню других портретов.
«„Уход в Лес“ — отнюдь не идиллия скрывается за этим названием. Напротив, читатель должен быть готов к рискованной прогулке не только по проторенным тропам, но и, быть может, уводящей за пределы исследования». Эрнст Юнгер — писатель, мыслитель, один из главных теоретиков немецкой консервативной революции, солдат и литератор и энтомолог. Впервые опубликованный в 1951 году его манифест «Уход в Лес» продолжает исследовать результаты испытания войной и разделением народа, при этом не говоря впрямую о конкретных геополитических проблемах. В своем манифесте он ищет способ уберечь свободу от политического давления. Юнгер исследует саму возможность сопротивления: как независимый мыслитель может противостоять силе вездесущего государства. Независимо от того, насколько обширными становятся технологии наблюдения, лес защищает мятежника, который, в свою очередь, способен нанести тирании ответный удар.
Цитата: Как человеку вести себя перед лицом и внутри катастрофы? <…> В любом случае, полезно иметь перед глазами как саму катастрофу, так и тот способ, каким можно в ней оказаться. Это упражнение для духа. Если мы правильно этим упражнением займемся, страха станет меньше, и это будет первый значительный шаг к безопастности. Воздействие этого будет благотворным не только для отдельной личности, но и для общей профилактики, поскольку по мере того как в одиночках уменьшается страх, сокращается и сама вероятность катастрофы.
Эссе-путешествие по песням Дэвида Боуи. Английский философ, профессор Новой школы социальных исследований в Нью-Йорке Саймон Кричли соединил личную историю того, как Боуи озарил его скучную жизнь в южноанглийском захолустье, с небольшими философскими размышлениями о том, как идеи аутентичности и идентичности преломляются в его песнях.
Цитата: «Heroes» — баллада о быстротечности любви, о том, что нужно выкрасть время, хотя бы на день. И все это на фоне боли и зависимости («А я, я буду все время пить»). Это песня безысходного стремления к любви при полном осознании того, что радость недолговечна, а мы — ничто, и ничто нам не поможет. «Let’s Dance» не просто заставляющий всех танцевать заводной фанковый трек с цепляющими партиями разреженного баса в стиле группы Chic и барабанов. Это туманная песня предельного отчаяния о тех же двух любовниках, о которых Боуи поет в «Heroes». «Давай танцевать», — поет Боуи, — «из страха, что эта ночь — это все / for fear tonight is all».
Донну Харауэй считают одной из основоположниц киберфеминизма и «нового материализма», центральной фигурой в современной эпистемологии, феминистских (и не только) исследованиях науки и технологий и постгуманизме. «Манифест киборгов» вышел в середине 1980-х — время засилья научной фантастики. Главный его персонаж: киборг — идеальный герой фантастического нарратива, новой философии и новой политики — порождение чудовищного технократического капитализма. Текст сорокалетней давности, который до сих пор остается текстом будущего.
Цитата: Киборги не почтительны, они не помнят космоса. Они остерегаются холизма, но нуждаются в связи — у них, кажется, природное чутье к политике единого фронта, только без авангардной партии. Главная беда с киборгами — это, конечно, то, что они являются незаконными отпрысками милитаризма и патриархального капитализма, не говоря уже о государственном социализме. Но незаконное потомство часто идет наперекор происхождению. В конце концов, не суть важно, кто их отцы.
Почему бы не оспорить представление о том, что человеческая индустрия должна неизбежно наносить ущерб природе? Почему бы не взять за образец саму природу? Дерево производит тысячи цветов, чтобы создать еще одно дерево. Мы не считаем такое изобилие расточительным, наоборот, мы расцениваем это явление как безопасное, красивое и высокоэффективное. «Отходы — это пища», — первый принцип, изложенный в книге. Продукты могут быть приспособлены к тому, чтобы по истечении срока службы они обеспечивали питание для чего-то нового — как «биологические питательные вещества», которые безопасно возвращаются в окружающую среду, либо как «технические питательные вещества», которые остаются в замкнутом контуре технологических циклов.
Цитата: Возникает искушение повернуть время вспять. Но новая промышленная революция будет состоять не в том, чтобы вернуться к некоему идеализированному доиндустриальному состоянию, в котором, к примеру, все ткани производятся из натуральных волокон. Разумеется, когда-то ткани разлагались под действием микроорганизмов, и ненужные куски можно было бросить на землю, чтобы они гнили, или даже безопасно использовать как топливо. Но натуральных материалов, соответствующих нуждам нашей существующей сегодня популяции нет и быть не может. Если несколько миллиардов людей захотят иметь окрашенные натуральными красителями голубые джинсы из натуральных волокон, человечеству придется отвести миллионы акров земли на выращивание индиго и хлопка, чтобы удовлетворить это желание, — акров, необходимых для производства пищи.
В отличие от авторов «От колыбели до колыбели» Мортон смотрит на проблему философским взглядом, предлагая в первую очередь новый способ понимать мир. Тимоти Мортон занимается «темной экологией» — попыткой переосмысления отношений человека с природой, пересмотром границы человеческого тела. В «Стать экологичным» он отвечает на вопрос, что мы на самом деле понимаем под «экологией» в условиях глобальной политики и экономики, участниками которой уже давно являются не только люди, но и различные нечеловеческие акторы.
Цитата: Но одно можно сказать точно: данная книга ничего вам проповедовать не собирается. А еще в ней нет никаких экологических фактов, ни одного шокирующего откровения о нашем мире, этических или политических советов. Не найдете в ней и обзора экологических идей. То есть на самом-то деле она практически бесполезна как книга по экологии. Но зачем тогда писать нечто настолько «бесполезное», если нас поджимает время? Я что, никогда не слышал о глобальном потеплении? Зачем вам вообще читать это? Собственно, дело в том, что вы, возможно, уже экологичны, но просто не в курсе. Вы спросите, в каком смысле? Давайте выясним.
Лето, потому что тексты этого сборника — обработанные расшифровки цикла лекций, прочитанных на одной из французских радиостанций летом. Так что ничего не мешает читать о путешествия Одиссея и сражениях троянцев в более холодное время года. Такое фрагментарное литературоведение (в той же серии выходили лекции о Монтене, а сейчас готовится сборник о Бодлере) привлекают своей разнонаправленностью. Понять литературные памятники предлагается не последовательным вдумчивым чтением каждой строки, а разными ракурсами, с которых можно на них посмотреть. Можно поразмышлять о географии, в которой существуют герои Гомера, а потом переключиться на форму стиха; посмотреть на Бодлера как на обитателя Парижа, клянущего современность, а потом — как на свидетеля революции 1948 года, любящего сына и прокрастинатора.
Цитата: Я верю в неизменность человека. Современные социологи убеждают друг друга в том, что человек способен к совершенствованию, что прогресс и наука делают его лучше. Вздор! Поэмы Гомера нетленны, потому что человек, даже изменив свой облик, остается всё тем же, таким же ничтожным и великим, таким же посредственным и возвышенным, неважно, скачет ли он, «шлемоблещущий», на коне по Троянской равнине или ждет рейсового автобуса.
Сборник эссе о творчестве, жизни и взглядах Шарля Бодлера
Книга «Лето с Бодлером» Антуана Компаньона — это тридцать три очерка о поэзии и жизни автора «Цветов зла». О его отношении к женщинам (двойственном), взглядах на современность, фотографию, Париж, революцию 1848 года и о многом другом, что помогает лучше понять его поэзию. Публикуем эссе о тщетных попытках Бодлера дисциплинировать свой труд, в котором Антуан Компаньон задается вопросом: не была ли эта неорганизованность определяющей в поэтике Бодлера?
Бодлер вечно строил планы и подводил итоги. Он постоянно занимался этим в дневниках и письмах, в особенности когда писал матери. Он обещал изменить свою жизнь, отказаться от вина и гашиша, расстаться с любовницей, начать новую жизнь, более здоровую, более разумную, устроиться наконец «окончательным образом», получить освобождение от опекунства, удушавшего его после безобразий, которые он учинял в двадцатилетнем возрасте. В декабре 1855-го, на пороге нового года, он признавался матери:
Я бесконечно устал от забегаловок и меблированных комнат; это убивает меня и отравляет. Не знаю, как я их до сих пор выносил. <…>
Моя дорогая матушка, вы совершенно не представляете, что такое жизнь поэта, и несомненно не очень поймете эти мои доводы; но в них-то и коренятся мои главные страхи; я не хочу подохнуть в безвестности, не хочу встретить старость в безалаберной жизни, не соглашусь на это НИКОГДА; и я верю, что моя личность очень ценна; не скажу, что она ценней других, но достаточно ценна для меня.
Список адресов Бодлера огромен. Он все время переезжает; он тщетно пытается порвать с Жанной Дюваль, «бедной женщиной, которую я давно уже люблю только из чувства долга», признавался он матери с 1848 года. Он принимает решения, которым никогда не следует; вот, например, что он пишет 1 января 1865 года:
Мой главный долг, даже единственный, это сделать тебя счастливой. Я непрестанно об этом думаю. Будет ли мне это когда-нибудь дозволено? <…> Прежде всего, я тебе обещаю, что в этом году тебе не придется слышать от меня никаких просьб о помощи. <…> Также обещаю тебе, что ни один день этого года не пройдет без работы.
Жанна Дюваль. Работа Эдуара Мане, 1862, Музей изобразительных искусств, Будапешт
Тратить меньше и работать больше: эти обещанья всегда оставались пустыми. В 1857 году мать обосновалась в Онфлёре, и с тех пор он непрестанно обещает к ней приехать; но долги, векселя и погашение долгов за счет новых кредитов удерживают его в Париже, который для него и яд, и противоядие. Он множит проекты, которые поправят его дела: замышляет романы, рассказы и драмы, пишет и переписывает призрачные списки названий. Так в 1861 году: «Моя воля пребывает в плачевном состоянии, и если я не нырну с головой в работу (по гигиеническим соображениям), я погиб».
Во фрагментарных записях «Фейерверков» он проявляет трезвость разочарованного моралиста, но в «Гигиене» притязает на то, что ему удастся взять под контроль свою ежедневную жизнь, режим питания и сон, он думает, что способен подчиниться благоприятной для творчества дисциплине. Никто больше него не говорил о труде, никто до такой степени не видел в труде своего спасения:
Чем больше желаешь, тем лучше желаешь. Чем больше трудишься, тем лучше трудишься и тем больше хочешь трудиться. Чем больше производишь, тем становишься плодовитее1. Чтобы исцелиться от чего угодно, от нищеты, болезни и меланхолии, недостает только одного — вкуса к труду2. Если будешь работать изо дня в день, жизнь сделается для тебя более сносной. Работай шесть дней, не давая себе передышки3.
Работалось Бодлеру всегда тяжко, написал он не так уж много, а слово «труд» мы встречаем у него повсеместно. Можно ли сравнить тоненький сборник «Цветов зла» с внушительной продукцией Виктора Гюго? Гюго каждый год публиковал столько стихов, сколько Бодлер написал за всю жизнь, да и тысячи страниц его романов несопоставимы с полусотней маленьких стихотворений в прозе «Парижского сплина». Бодлер был одним из редких писателей, кого потомство упрекало в скудости наследия, в неплодовитости.
Мы представляем себе денди, праздного гуляку, который живет в свое удовольствие и наслаждается жизнью. Все наоборот: Бодлер был меланхоликом, он упрекал себя в бездействии, страдал от своей лени, проклинал привычку откладывать дела на завтра и мечтал трудиться. С 1847 года, еще молодым, он прекрасно умел анализировать свое состояние:
«Вообразите постоянную праздность, порожденную постоянным нездоровьем, и вдобавок глубокую ненависть к этой праздности».
Сплин и идеал, следуя оппозиции, структурирующей «Цветы зла», это страдание и труд. Бодлер неустанно воспевает труд, подталкивает себя к работе, но поэту суждено было отлынивать от работы, оттягивать ее начало.
В «Лебеде» слова Труд и Тоска выведены с большой буквы. Труд, как в максимах, которые Бодлер адресует себе в личных записях, это и тоска, и лекарство от тоски, сплина и меланхолии. Бодлер хочет трудиться всерьез, жить лучше, чтобы трудиться больше, но ему никогда это не удается. Еще раз заглянем в «Гигиену»:
В Онфлёр! Как можно скорей, пока не скатился еще ниже. Сколько предчувствий и сколько знамений, ниспосланных мне Богом, свидетельствуют, что поистине приспело время действовать и пора наконец осознать, что нынешняя минута — это наиболее важная из всех минут, пора превратить мою привычную пытку, то есть Труд, в беспредельное наслаждение!4
Он пишет матери в июле 1861 года: «Я не говорю тебе обо всех моих литературных мечтах, которые хочу осуществить в Онфлёре. Их список был бы слишком длинным. <…> Двадцать сюжетов романов, два сюжета драм и большая книга о себе самом, моя Исповедь». И вот в марте 1866 года, в одном из своих последних писем: «Едва ли не самой заветной моей мечтой всегда было обосноваться в Онфлёре» — эти мечты так и останутся воздушным замком.
Сочинения Бодлера умещаются в одну книгу, но их значимость не измеряется объемом. Пришло время, когда столь немногочисленные стихотворения Бодлера стали весомей тысяч стихов его соперников. И разве его уныние и прокрастинация — круговорот лени, праздности, непродуктивности и провалов — не были на самом деле непременным условием успеха его творчества?
Сборник эссе о творчестве, жизни и взглядах Шарля Бодлера
Антрополог Григорий Винокуров составил список книг, показывающий разнообразие антропологического взгляда — текст антропологов о том, как читать тексты антропологов, исследование уличной книготорговли, классические тексты отцов основателей и самые свежие идеи понимания мира.
Мэтью Энгельке «Мысли, как антрополог» Matthew Engelke Think like an anthropologist (Penguin Random House)
Об авторе: Мэтью Энгельке (р. 1972) — антрополог, профессор департамента религии в Колумбийском университете. Энгельке специализируется на изучении религии (христианства в частности), вопросах секуляризма, медиа и их пересечений. Проводил полевую работу в Зимбабве, изучая африканское христианство, и в Великобритании, исследуя, как английские благотворительные организации продвигают библейские тексты в крайне секулярном контексте.
О книге: Книга Энгельке — увлекательное введение в антропологию, цель которого: познакомить широкого читателя с антропологическим способом мышления и показать важность критического взгляда на наши собственные предубеждения, стереотипы и конвенции. Книга в легкой форме объясняет важнейшие понятия антропологии (культура, природа, кровь, цивилизация и др.) и то, как менялось их понимание в дисциплине.
Для кого: Тем, кто хочет приоткрыть дверь в мир культурного разнообразия, ощутить, что все, что кажется само собой разумеющимся, на самом деле культурно-специфично и в других точках мира понимается иначе.
Ad Marginem готовит книгу Мэтью Энгельке к изданию, отрывок уже можно прочесть в журнале.
Палома Гай Бласко и Хуон Уордл «Как читать этнографию» Paloma Gay y Blasco, Huon Wardle How to read ethnography (Routledge)
Об авторах: Палома Гей Бласко — антропологиня, занимающаяся вопросами гендера и идентичности, специализируется на изучении этнической группы Рома. Хуон Уордл — антрополог, специалист по антропологии космополитизма и в исследованиях диаспор в Карибском регионе. Вместе они преподают курс по этнографическим методам в университете Сент-Эндрю (Шотландия).
О книге: How to read ethnography — это буквально учебник, обучающий тому, как читать антропологические этнографии — тексты, которые производят антропологи по результатам полевых работ. На примерах из классических и современных текстов книга учит, как читать этнографии аналитически, подмечая важные детали, ключевые теоретические идеи и как использовать их в развитии своего антропологического воображения. Важный посыл книги: ни один текст по антропологии никогда не пишется (не должен писаться) «просто так» — текст всегда нуждается во встраивании в определенный теоретический разговор, иначе он не имеет смысла, иначе не происходит развития антропологического языка.
Для кого: Студентам-антропологам, вынужденным читать этнографические тексты, преподавателям, вынужденным обсуждать эти тексты со студентами. И всем, кто читает этнографии по собственному желанию.
Эдвард Холл «По ту сторону культуры» Edward. T. Hall Beyond Culture (Anchor Press & Doubleday)
Об авторе: Эдвард Холл (1914–2009) — американский антрополог, кросс-культурный исследователь, создатель дисциплины по исследованию межкультурной коммуникации, которая продвинула понимание культурных различий и того, как они работают. Холл в своих работах фокусировался на неявных аспектах культуры — скрытых, бессознательных способах взаимодействия и осмысления времени, пространства и контекста.
О книге: «По ту сторону культуры» посвящена работе аспектов культуры, которые находятся вне области выражаемого, которые действуют скрыто, неявно, на бессознательном уровне определяя как человек из того или иного культурного контекста будет действовать в той или иной ситуации. Как он будет определять время прибытия на встречу? Будет ли он извинятся за то, что не пришел? Как близко будет стоять? Что будет проговаривать, а что оставит в области само собой разумеющегося? В книге Холл вводит различение между высоко- и низкоконтекстными культурами. Для первых часть информации всегда остается недосказанной, она содержится в контексте, который должны уметь считывать те, к кому обращено высказывание или действие (пример: Япония). В низкоконтекстных культурах информация передается эксплицитно, нет нужды быть включенным в широкий контекст для того, чтобы считать сообщение, в таких культурах информация передается более прямо (Скандинавские страны).
Для кого: Тем, кому иногда кажется, что Другие действуют странно. И тем, кто хочет понять, что в их действиях нет ничего странного, если мы откроемся другим культурам и их особенностям.
Об авторе: Клиффорд Гирц (1926–2006) — классик антропологии, с чьим именем связан интерпретативный поворот в дисциплине: антропологическая теория от разговоров о структурах и поддержании социального порядка переходит к ориентации на исследование и интерпретацию смыслов, которые производят наши информанты. Работы Гирца оказали огромное влияние на антропологию и во многом сформировали ее современные установки.
О книге: Текст о петушиных боях на Бали, ставший классическим, своего рода демонстрация того проекта интерпретативный антропологии, который развивал Гирц и противопоставлял растущей формализации и математизации научного знания. Петушиные бои — крайне важная часть балийской культуры и Гирц берется проинтерпретировать их, предлагает множество антропологических прочтений петушиных боев. Это и символическая репрезентация балийского социального порядка, и выражение неизбежной животности человека, и способ выражения социальных драм и еще многое другое. Гирц использует метод «насыщенного описания» для того, чтобы показать смысловую множественность петушиных боев и подвести нас к мысли о том, что не может быть одной раз и навсегда утвержденной интерпретации культурного явления и что антропологи не обладают монополией на правильное понимание ситуации.
Для кого: Тем, кто хочет увидеть пример антропологического искусства интерпретации. И тем, кто чувствует потребность противопоставить этнографическую чувствительность одержимости большими данными и квантификации всего.
Об авторе: Митчел Деньер (р. 1961) — социолог, глава департамента социологии в Принстонском университете. Деньер получил образование в Чикагском университете, который является интеллектуальным продолжателем Чикагской школы социологии, фокусировавшейся на изучении городских сообществ. Университет активно занимается этнографическими исследованиями в городских контекстах США.
О книге: Этнография нью-йоркских торговцев дешевых книг на одной из улиц в центре Нью-Йорка. Большая их часть — бездомные афроамериканцы, некоторые с опытом употребления наркотиков. Почти все «добывают» книги для продажи в мусорках и помойках. Деньер показывает, как их социальный мир выстраивается в ходе повседневных взаимодействий, как в пространстве одной улицы переплетаются разные жизни, структурное насилие, городская политика, стремление заработать и почему из-за предубеждений мы теряем чуткость к судьбам людей, оказавшихся на обочине, вынужденных жить на тротуарах у наших домов.
Для кого: Тем, кто хочет понять, что антропология — это не только про далекие места и странные обычаи. Она и про что-то очень близкое, что разворачивается в современных городах, где, как кому-то кажется, антропологу нет места.
Об авторе: Анна Лёвенхаупт Цзин (р. 1952) — профессорка антропологии в Университете Калифорнии, Санта-Крус, занимается вопросами межвидового взаимодействия, антропоцена и феминистской теории.
О книге: Анна Лёвенхаупт Цзин предпринимает необычную попытку посмотреть на человеческий мир, используя нечеловеческий объект (гриб мацутакэ) прослеживая его множественные и запутанные пути. Этот гриб растет в ландшафте, измененным людьми; он невероятно высоко ценится и считается редким деликатесом в Японии; из-за этого на него охотятся сборщики в Северной Америке; чтобы затем продать скупщикам; скупщики отправят его через транснациональные сети в страну восходящего солнца, где из товара с другого конца света, он превратится — в желанный подарок. Цзин показывает, что могут рассказать перемещения и превращения этого гриба из объекта в товар, и из товара в подарок о современном капитализме и возможности жизни на его обломках, на ландшафтах поврежденным его влиянием. Книга Цзин была удостоена премий Грегори Бейтсона и Виктора Тернера, вошла в университетские силлабусы курсов по современной этнографии и стала широко читаемой и обсуждаемой как внутри академии, так и вне нее.
Для кого: Тем, кто уже знаком с классической антропологией и желающих увидеть возможности антропология не-человеческого. А также для всех, кто ощущает себя живущим на руинах. Эта книга показывает, что жизнь в разрушенных ландшафтах возможна, но для этого нам необходимо перестроить собственные способы со-существования в них. Поучится как жизни у гриба мацутакэ — разрастаться, строить симбиозные сети и поддерживать друг друга на руинах капитализма и антропоцентризма.
Филипп Бургуа «Праведный наркоман» Phillipe Bourgois Righteous Dopefiends (California University Press)
Об авторе: Филипп Бургуа (р. 1956) — американский антрополог, профессор в университете Калифорнии, Лос-Анджелес, глава Центра исследований социальной медицины и гуманитарных наук. Занимается исследованиями структурного насилия в США, влияния государственной медицинской политики на незащищенные меньшинства, а также антропологией зависимости.
О книге: Филипп Бурга совместно с фотографом-аспирантом Джеффом Шонбергом описывает и критически анализирует опыт группы бездомных наркопотребителей, обитающих под мостом в Сан-Франциско. Исследование заняло двенадцать лет — с ноября 1994 по декабрь 2006 года. В книге Бургуа использует гуманистический подход к жертвам опиоидной зависимости, оказавшимся на обочине в прямом и переносном смысле. Бургуа иллюстрирует сложные пересечения неравенства, социального насилия, расизма и власти, которые привели его героев к такой жизни. Сам Бургуа пишет, главная цель этой фотоэтнографии: объяснить, почему Соединенные Штаты — самая богатая страна в мире — превратились в котел производства обездоленных наркоманов, вовлеченных в повседневное насилие. Жизнь изучаемого сообщества, брошенного выживать в собственной «моральной экономике», передана через репортажные фотографии, яркие диалоги героев, запись их биографий, а также через подробные полевые заметки и теоретический анализ.
Для кого: Тем читателям, кого интересуют вопросы медицины и насилия с социальной точки зрения. Тем из них, кто способен выдержать подробные описания реальных человеческих страданий и сопереживать им.
Об авторе: Дэвид Гребер (1961-2020) — антрополог, анархист-активист, один из ярких участников движения Occupy Wall Street. Гребер известен как своими академическими работами, переверчивающими способы мышления о современном мире и его истоках, так и своей политической принципиальностью. Для Гребера антропология сближается с анархистскими способами мысли и действия: антропология обладает эмансипаторным потенциалом для человеческого воображения — этнографические описания позволяют нам увидеть, что возможна Другая социальная жизнь, построенная на других основаниях, нежели наша; что иные способы жизни существуют среди нас, а не только на страницах политических утопий.
О книге: Антропологи довольно часто не скрывают своей политической вовлеченности и ангажированности. Дэвид Гребер, совмещая анархистскую и антропологическую перспективы, ставит радикальные вопросы. Что такое Долг? Почему мы говорим о нем в экономических терминах? Зачем выплачивать Долги? Что такого в Долге, что он заставляет нас его отдавать? Можем ли мы помыслить мир без экономического Долга? И если да, то почему бы не списать все долги? Гребер использует распространенный антропологический прием — предлагает нам представить иной порядок вещей, опираясь на разные этнографические и исторические контексты. Он задается вопросом: как получилось, что мы стали мыслить Долг в экономических терминах как неоспоримую категорию отношений? Начав с признания, что Долг таковой не является, мы можем внимательно проследить историю его становления и институционализацию долговых отношений в различных обществах. Книга Гребера увлекательно учит нас смотреть вглубь явлений, которые принимаются за очевидности и сопротивляться навязываемым пониманиям человеческих отношений.
Для кого: Тем, кто когда-либо брал или давал взаймы; тем, кто хочет понять, что Долг — основа социальной жизни, социальный клей. Важно переосмыслить его и научится выстраивать совместную жизнь на его принципах.
Об авторе: Эдвард Вади Саид (1935–2003) — литературовед, теоретик культуры, один из основателей и интеллектуальных основоположников постколониальных исследований; автор ключевых текстов в этой области, оказавший влияние на многих современных философов.
О книге: В прошлом году в «Гараже» вышел новый перевод труда Эдварда Саида «Ориентализм». Саид пытается проследить генеалогию европейской мысли о «Востоке», как особого концепта, обозначающего особый мир. Он подробно прослеживает развитие способов репрезентации «Востока», создавшие его. Понятие «Восток», по мнению Саида, появляется на сложном пересечении отношений власти, академического знания и литературы XIX века. Он доказывает, что «Восток» сформировали интертекстуальное взаимодействие и риторическое конструирование — означающее, которое по ходу истории становилось все более жестким и встраивалась в разнообразные идеи о противопоставлении между «нами» (европейцами) и «ними» (множественными Другими). Это разделение продуцировалось в ходе колониальной политики, захватывающей право и способность угнетенных говорить. Книга Саида стала одной из ключевых работ, написанных в XX веке на стыке литературоведения, антропологии и культурных исследований. Во многом современные постколониальные исследования черпают вдохновение в «Ориентализме» Саида, осмысляя колониальное прошлое антропологии.
Для кого: Тем, кто хочет понять, каким образом создаются большие конструкты — «Восток», «Запад» и др., и то, как, став частью дискурса, они определяют нашу реальность, влияя на политические проекты современности.
Об авторе: Эдуарду Вивейруш де Кастру (р. 1951) — бразильский антрополог, профессор Национального музея Бразилии при Федеральном университете Рио-де-Жанейро.
О книге: Эта книга с цепляющим названием стала одной из самых обсуждаемых и цитируемых в антропологии последних нескольких лет. Де Кастру призывает нас к «новой антропологии», в которой мы будем со всей серьезностью относится к способам мышления изучаемых Других. Как антропологи мы не должны колонизировать этих Других, располагать их в привычных нашему западному мышлению схемах. Наоборот, мы должны воссоздать их мысль во всей ее сложности, даже если эта сложность радикально отличается от нашей и кажется непонятной. Эта книга стоит на стыке современной философии и антропологии — большая ее часть состоит из экскурса в работы Леви-Стросса, Латура, Делёза, Стратерн и других авторов, которые определили и определяют ландшафт современной мысли о не-человеческом. Важный концепт, который вводит де Кастру — «перспективизм». Это способ мысли, который практикуют племена Южной Америки, в котором разные объекты — животные, растения, камни, духи и др. — обладают собственными точками зрения на мир, т.е. буквально можно смотреть на мир глазами, например, ягуара. Описания множественности мышлений приводят нас к антропологии, наполненной новыми совместными способами мысли. Это требует от нас пересмотра собственных эпистемологических установок и деколонизации мышления.
Для кого: Тем, кто хочет познакомится с радикально новой антропологией — сложной, но крайне интересной, переворачивающей представления о мире вокруг.
Об авторе:Эдуардо Кон (р. 1968) — американский антрополог, профессор-ассистент Университета Макгилл, лауреат премии Грегори Бэйтсона (2014).
О книге: Говоря о современных антропологических работах, которые критикуют основания антропологии и ставят своей задачей переформулировать проект дисциплины, нельзя не упомянуть об этой книге . Кон радикализирует постановку вопроса о деколонизации антропологии. В его видении деколонизации подлежит не только «западное», «европейское», но человеческое мышление в целом. Люди не обладают исключительной монополией на язык и коммуникацию. И не только они обладают мышлением. Необходимо поставить под сомнение антропологический антропоцентризм и заглянуть по ту сторону Человека. Кон проводил свои этнографические исследования среди индейцев руна в эквадорских лесах Амазонии. Руна живут в удивительном месте, насыщенном разными существами — животными, духами и не только. Руна могут разговаривать с ними с помощью простых знаков и признавать их в качестве равных себе личностей. Каким образом это возможно и чему мы можем научиться у руна — узнаем в этой книге.
Для кого: Тем, кто всегда задавался вопросом: могут ли мыслить не-человеки (животные, растения, материальные и нематериальные объекты). А также тем, кто хочет увидеть, как работает антропология с тонкими, порой невидимыми материями, далекими от привычных пониманий, и какие вызовы это ставит перед социальными науками.
Об авторе: Тайсон Янкапорта (р. 1973) — представитель клана Апалеч, одного из объединений коренного населения Австралии; основал Лабораторию систем аборигенного знания (Indigenous Knowledge Systems Lab) в мельбурнском Университете Дикина. Его работа сосредоточена на применении методов исследования коренных народов для решения сложных вопросов и изучения глобальных кризисов.
О книге: Книга Тайсона Янкапорты — пример проекта деколонизации мышления, о котором так много писали и продолжают писать антропологи. Сегодня очевидно, что антропологи не обладают монополией на знание о Других. Эти множественные Другие сегодня говорят за себя сами, сами создают тексты и другие источники, открывающие путь в увлекательные миры аборигенного мышления, предлагающего новые способы смотреть на мир, думать о нем и жить в нем. Аборигенные практики становятся одним из возможных ответов тупикам рационального мышления в глобальном мире.
Для кого: Тем, кто «чует нутром», что мышление не ограничивается только западной рациональностью, кто хочет открыть мир Аборигенного Знания и увидеть, как в этом мире возможна антропология, которую делают представители коренных народов.
Рёко Секигути — японская писательница, живущая во Франции, авторка сборника эссе «Нагори». Совсем скоро из типографии придет перевод ее новой книги «961 час в Бейруте», на которую уже можно оформить предзаказ. Составленная из множества микроглав, она представляет собой «кулинарную хронику», лирический травелог, воссоздающий гастрономический ландшафт города.
В своих текстах Рёко Секигути часто говорит о кухне и еде как средствах наведения мостов между людьми. К выходу новой книги вспоминаем интервью писательницы, в котором она делится воспоминаниями о первом приготовленном блюде, съеденной маминой косметике и упоминает вареники, которые готовил ее отец.
Японская писательница и поэтесса, живущая во Франции
— Какое ваше первое воспоминание, связанное с едой?
Были, конечно, шоколадные пирожные и другие домашние десерты, но мое первое настоящее воспоминание связано с едой «в расширенном понимании»: это был мамин крем для лица. Я лакомилась им тайком, и это осталось моим единственным детским гастрономическим экспериментом. Должно быть, я нашла в нем что-то особенное: это был густой крем со сладковатым цветочным вкусом. Не помню, как он назывался, но мама держала его в старинной розовой склянке. Какое-то время спустя она стала пользоваться чем-то другим — возможно, именно потому, что я его ела, — и он исчез из моей жизни. Если бы мне показали его сегодня, я бы сразу узнала его по запаху.
— Какое первое блюдо вы приготовили?
Шоколадные пирожные?.. Печенье — вместе с мамой? Вареники — вместе с папой? Точно не помню. Но это наверняка было что-то мучное: я помню муку по всей кухне и во рту, а еще вкус сырого теста.
— Какие книги (любых жанров — не обязательно кулинарные) больше всего на вас повлияли?
Пруст, конечно, Пруст прежде всего: «В поисках утраченного времени» — мой абсолютный чемпион! С остальным сложнее. После прочтения Пруста я не думала ни о какой другой художественной литературе несколько месяцев, а может быть, и дольше — до тех пор, пока не решила продолжить его читать и не взялась за переписку, совершенно чудесную. К счастью, она столь обширна, что я читаю ее до сих пор.
Потом были моменты, периоды увлечений. Льюис Кэрролл, бесспорно. И еще: Анри Мишо — особенно поэма «Замедленная» (La Ralentie); Жак Рубо, которого я читаю и сейчас, — «Что-то черное», «Моно-но аварэ», «Тридцать один в кубе», а также «Большой пожар в Лондоне», «Инфраординарный Токио» и «Черчилль-40»; «Трубадуры», которых я открыла и полюбила в его переводе, вышедшем в издательстве Seghers; поэты, множество поэтов. Совсем из другой оперы — «Капут» Малапарте, экспрессионистский галлюцинаторный рассказ о его работе корреспондентом на восточном фронте 1941 года, полный давящей дурноты.
Кулинарная хроника поездки в Бейрут с размышлениями о войне, революции и о кухне как средстве наведения мостов между людьми
Затем, кое-что о грибах: «Пластинки» Кристофа Тиля Гайслера, автобиография «в соавторстве» с грибами, совершенно поразительный текст: переход от детской зачарованности к страсти исследователя, в которой рациональный поиск смешивается с везением. Линии жизни становятся в этой книге неотличимы от нитей мицелия, так что ты вместе с автором испытываешь трепет при встрече с цезарским грибом. Советую всем!
— Есть ли такое блюдо, о котором вы тоскуете, больше не имея возможности его попробовать (из-за отсутствия нужных ингредиентов или людей, способных его приготовить)?
Да, несколько фирменных блюд моего папы. Пюре из каштанов, сделанное вручную; сливовый мусс; куриная печень со сливочным маслом; Marillenknödel [австрийское печенье в виде абрикосов, в котором «плод» имитируется с помощью теста, а «косточка» — с помощью плода. — Пер.]… Всё это я могу приготовить сама, но получается по-другому.
— Какую кулинарную книгу вы подарили бы любимому человеку?
«Мою иранскую кухню» Наджмие Батман. Рецепты изложены там очень просто и адаптированы к доступным на Западе продуктам. Благодаря этой книге у вас получатся почти безупречные хореш-е олу (рагу со сливами) или зерешк поло (рис с курицей и барбарисом), даже если вы росли не в иранской семье.
— Какое слово, связанное с кухней и едой, вам нравится больше всего, какое вас больше всего интригует?
Больше всего меня интригуют — и потому больше всего мне нравятся — те кулинарные слова, которые звучат обманчиво-привычно: ты думаешь, что отлично их знаешь, и вдруг понимаешь, что в них есть совершенно неожиданный технический смысл: например, «схватиться» по отношению к соусу значит «загустеть», «взбить» какую-либо массу значит «насытить ее воздухом», «отбелить» бульон значит сделать его прозрачным… Общий принцип тут такой: вместо одного цвета имеется в виду другой, вместо одного действия — другое, вместо цвета — текстура и так далее. Значение слова смещается или дополняется: сами слова «густеют».
— Представьте себе, что однажды (допустим, вечером) вы превратились в съедобный продукт. Какой бы это был продукт?
Белый гриб. Потому что это царь грибов, воплощение самой идеи гриба. В нем есть все грибные атрибуты, а в его вкусе, сильном и сложном, есть доля неопределенности: растительный он или животный? Овощной или мясной? Нет уверенности в том, к какому царству живого он принадлежит. Но уточню: если я превращаюсь в белый гриб, то из него нужно приготовить главное блюдо вечера и обязательно с шалотом, а не с чесноком, который заглушит мой вкус.
Эссе Рёко Секигути построено вокруг японского слова нагори, обозначающего конец сезона, всё позднее, запоздалое, переходящее из реальности в воспоминания
— С каким автором (неважно, жив он сейчас или нет и к какому жанру относятся его произведения) вы хотели бы пообедать или поужинать и чем?
Я мечтаю снова пообедать с Лилианой Жиродон. В Марселе. Летом. На столе — свежевыловленная барабулька и белое вино. И, конечно, я не прочь обедать и ужинать в компании Рёко! Если говорить об авторах прошлого, то, пожалуй, я встретилась бы за столом с Авиценной, чтобы он хотя бы слегка растолковал мне свою систему «горячих» и «холодных» темпераментов и продуктов, которая до сих пор в ходу в Иране.
— Вам бы хотелось, чтобы ваши книги перевели на определенный язык? Или, может быть, перевод на какой-то языквас особенно порадовал?
Я рада переводу на любой язык, которого не знаю: мне нравится видеть текст, который я написала, и ничего не понимать.
— Представьте себе, что завтра конец света. Что бы вы съели напоследок?
Что-нибудь очень питательное, детское, английское (всё это для меня синонимы): добрую порцию овсянки со сливками, тост с арахисовой пастой или клубничным джемом — и намажьте двойным слоем, пожалуйста.
Сегодня последний день, когда на Франкфуртской книжной ярмарке проводятся бизнес-встречи, на выходных она будет открыта для всех посетителей. Как и всегда — в пятницу гул стихает, на лицах наблюдается легкая усталость, кто-то уже сегодня отправится домой, а кого-то пойдет ужинать с новыми и старыми партнерами.
Последние три года до пандемии каждый день ярмарки у нас был расписан. Ежедневно около пятнадцати встреч с издателями из разных стран, не считая случайных знакомств в коридорах и на приемах. Это много, но как приятно было развиртуализироваться на 15-30 минут, чтобы обсудить старые и новые книги и случайно вспомнить о чем-то еще — всегда очень важном, что могло привести к большим книжным событиям. Как верно заметил Михаил Котомин в своей заметке: «капилляры случайных книжных связей» — это, пожалуй, самая главная ценность Франкфуртской ярмарки, несмотря на то, как она меняется в последние годы.
А порой казалось, что за пределами официальной части ярмарки происходят самые важные события — «капилляры случайных книжных связей» прорастали в третьих местах. И после нескольких лет скитаний по ярмаркам они вдруг настигают тебя в других странах и городах. И это еще одна ценность Франкфуртской книжной ярмарки.
Октябрь в книжном календаре — время строить планы и смотреть в будущее. Сейчас ни о том, ни о другом невозможно думать, но мы попросили своих коллег и друзей, во-первых, вспомнить свой первый Франкфурт, а во-вторых, подумать о настоящем и будущем издательского мира.
Виктория Перетицкая (управляющая редакторка Ad Marginem)
Мне было очень страшно. Это был мой первый год в издательстве, поэтому было много нового для меня, я очень переживала, но в то же время это было приятное волнение.
— Ваши ожидания от этого года?
Я хочу поближе познакомиться с издателями, с которыми я сейчас работаю (в этом году я отвечаю за новые территории, поэтому пока плохо с ними знакома). И конечно же, надеюсь, у меня получится убедить нескольких издателей купить права на наши книги!
—Что ждет международный издательский мир в эпоху новых войн, барьеров и границ?
Это очень сложный вопрос. У стран, принимающих участие в войне, как будто совсем другие приоритеты нежели покупка или продажа прав на книги. Но в то же время права можно покупать и приобретать независимо от границ и других барьеров. И это кажется очень важным в кризисные времена. Я провожу параллели с тем, что было с нами во время пандемии — если люди готовы работать, то это можно делать дистанционно, проводя онлайн-встречи.
Мой первый Франкфурт был 14 лет назад. Мне было 19, и я был ошеломлен масштабом ярмарки и количеством издателей со всего мира. Для меня это удивительное путешествие в издательском мире, особенно учитывая огромное количество людей из разных стран, с которыми я смог познакомиться на Франкфуртской книжной ярмарке за все эти годы. Со многими из них мы стали близкими друзьями, но почти все из них — огромный источник вдохновения для меня.
— Ваши ожидания от этого года?
Эта Франкфуртская книжная ярмарка будет для меня первой в роли издателя. Мы перезапустили издательство MÄRZ в прошлом году вместе с Барбарой Календер, которая работала в MÄRZ еще в 1980-е. Я с радостью приглашаю на наш стенд много знакомых и новых лиц. Впервые за многие годы я не буду только продавать и покупать права на переводы, но смогу сосредоточиться на знакомстве с немецкими журналистами и книготорговцами. Но я все равно выделил один день для встреч с издателями из других стран.
—Что ждет международный издательский мир в эпоху новых войн, барьеров и границ?
Трудно смириться с тем, что мир так резко изменился к худшему. Значимость таких институций как Франкфуртская книжная ярмарка становится более чем очевидной: объединять идеи, литературу и писателей со всего мира. Это то, чего мы все хотим, чтобы сделать мир лучше: учиться друг у друга, слушать и понимать, рассказывать друг другу истории. У меня разбито сердце из-за того, что я не смогу в этом году встретиться со своими дорогими друзьями из Ad Marginem — Викторией, Мишей и Сашей, которые всегда были борцами за правое дело, за мир и просвещение, за легкость и поэзию. Я полон надежд, что их книги станут безопасным убежищем для тех в России, кто борется за демократию и мир. Я уверен, что каждая книга по философии или фикшн, каждая книга по искусству или детская книга, которые они издают, зажгут пламя в сердцах и умах их читателей.
Петра Хардт и Виктория Перетицкая в штаб-квартире Suhrkamp (2017 год)
— Каким был ваш первый Франкфурт?
Я родилась во Франкфурте в 1954 году, и в детстве ходила на ярмарку с родителями в дни для посетителей, а потом и со школьными друзьями. Это всегда было главным событием года. Моя первая профессиональная ярмарка как менеджера по правам академического издания была в 1980 году. Я была очень горда тем, что выступала именно в этом качестве. А моя последняя ярмарка была в 2019 году. Я отмечала свою сороковую Франкфуртскую книжную ярмарку и двадцатипятилетие в издательстве Suhrkamp. Лучше и быть не могло.
— Ваши ожидания от этого года?
Я думаю, что мы вернемся к нормальному ведению бизнеса. Это огромная радость для всех нас — увидеть друг друга после пандемии.
—Что ждет международный издательский мир в эпоху новых войн, барьеров и границ?
Издатели — нарушители границ. Я очень надеюсь, что мы все — авторы, издатели, книготорговцы, печатники, дизайнеры и все те, кто являются частью великой книжной семьи, достаточно сильны, чтобы продолжать переводить книги для лучшего мира, в котором царят справедливость, разнообразие, мир и любовь.
Краткое руководство Петры Хардт для издателей. Книга содержит практические рекомендации и наглядно демонстрирует, как условия договора в значительной мере определяют дальнейшую работу издателя, редакторов и всех отделов издательства
Приобретение, защита и продажа прав на издательские проекты
Очень рада снова вернуться во Франкфурт после такого длительного перерыва и встретиться с теми, с кем не удалось увидеться онлайн во время пандемии.
—Что ждет международный издательский мир в эпоху новых войн, барьеров и границ?
Сложный вопрос, но знаю, что издательский мир — хороший способ оставаться на связи и, невзирая на границы, говорить о таких важных вещах, как литература и детские книги.
Ярмарка прошла отлично, это был вдохновляющий опыт, но и утомительный в то же время. Я уже была на ярмарке в прошлом году, и в этом — в Лондоне, но именно этой осенью мы на самом деле смогли почувствовать, что все вернулось в прежнее русло. Несмотря на то, что основными темами разговоров была война в Украине, типографский кризис, инфляция, рост цен на электроэнергию, как это ни парадоксально настроение было явно оптимистичным и чувствовалось объединение и поддержка международного книжного комьюнити. Понятно, что возможность онлайн-встреч была отличной альтернативой во время пандемии, но это также может служить дополнением к живым встречам в будущем. Но все же мы очень соскучились по живым встречам в (да, плохо проветриваемом) rights centre.
—Что ждет международный издательский мир в эпоху новых войн, барьеров и границ?
Конечно, риск цензуры вызывает сильную озабоченность у многих издателей, но я также заметила большой интерес к политическим книгам — фикшен и нон-фикшен, включая литературные голоса из маленьких стран, а также мемуары и личные истории людей, повествующие о собственном опыте, в том числе и книги на более общие геополитические темы. Все это я бы очень осторожно интерпретировала как позитивный сигнал.
Переводчица книги Бенхамина Лабатута «Когда мы перестали понимать мир» Полина Казанкова рассказывает о подходе писателя к реальности и его предпочтении журналистики философии.
Что мы знаем о латиноамериканской литературе? Первым делом вспоминаются писатели так называемого латиноамериканского бума: Хулио Кортасар, Габриэль Гарсиа Маркес, Марио Варгас Льоса. Следом литераторы старшего поколения — Хорхе Луис Борхес, Эрнесто Сабато, Хуан Рульфо, Пабло Неруда. Кое-кто назовет имена Исабель Альенде и Клариси Лиспектор. Всё это писатели прошлого столетия, хотя их произведения до сих пор включают в списки лучшей современной латиноамериканской литературы. Пожалуй, самой большой литературной сенсацией последних десятилетий стал чилийский писатель Роберто Боланьо, однако в 2020 году на литературном небосклоне взошла новая звезда.
Трудно найти хоть один не хвалебный отзыв на книгу «Когда мы перестали понимать мир» (Un Verdor Terrible) Бенхамина Лабатута, чилийца, как и Боланьо. Литературные обозреватели, университетские профессора, эксперты и литературоведы на все лады хвалят его «нон-фикшн роман». Даже экс-президент США Барак Обама внес работу Лабатута в список рекомендованных книг на лето, чем сделал писателю неплохую рекламу.
Кто же он такой? Что особенного в его книге, что она, помимо всего прочего, вошла в короткий список Букеровской премии и Национальной книжной премии США?
Для начала посмотрим на самого Бенхамина Лабатута. На фотографиях мы видим молодого мужчину в черной футболке или белой рубашке. Черные глаза. Пронзительный взгляд. Растрепанные волосы. Руки в татуировках. Когда смотришь интервью с ним, создается впечатление, будто он немного скучает, а вся эта шумиха вокруг книги его утомляет. Не любит говорить о себе. Его называют главной литературной сенсацией года, а он усмехается и качает головой.
Бенхамин Лабатут родился в 1980 году в Роттердаме, в детстве много путешествовал с родителями по миру. Восемь лет учился в английской школе в Гааге, поэтому бегло говорит на двух языках — испанском и английском. В отрочестве вернулся в Чили, где живет до сих пор. В школьные годы был одержим знаниями: любил прочитать учебник от корки до корки еще до начала учебного года, а потом на уроках не давал учителями работать, постоянно перебивал и учил учить, за что бывал выгнан из класса. По образованию Лабатут журналист. Первый сборник рассказов под названием «Здесь начинается Антарктида» (La Antártica empieza aquí) он написал в 2012 году. Книга получила премию Автономного университета Мехико и Городскую премию Сантьяго (2012). В 2016 вышла самая личная книга писателя — «После света» (Después de la luz), плод тяжелого личного кризиса. В ней Лабатут заглядывает в бездну, исследует собственную пустоту. Вообще тема пустоты его очень занимает. «Когда интересуешься пустотой, выбор у тебя невелик: о ней пишут только буддисты, физики и философы, — говорит Лабатут в интервью журналу Physics Today. — А философию я всегда считал ужасно скучной». Журналисты, в отличие от философов, близки к «первой истине», как выражается сам писатель — они лучше видят, каковы предметы, события и люди на самом деле.
Что же такого в этой книге? «Когда мы перестали понимать мир» называют нон-фикшн романом. Сам Лабатут не относит ее к какому-либо жанру. Пусть другие расклеивают ярлыки, он же позволяет историям обретать форму спонтанно. Книга основана на реальных событиях, степень художественного вымысла увеличивается от новеллы к новелле. В первой («Прусская синь»), всего один вымышленный абзац, пятая же новелла («Ночной сторож») — вымысел от первой и до последней строчки. Для книги автор провел собственное исследование. Предметом стали не просто исторические факты и научные открытия, но и люди, стоявшие за ними. Например, Карл Шварцшильд. Что он любил, когда был маленьким? Чтобы выяснить это, пришлось прочитать множество писем, некрологов и научных трудов. Или возьмем первую новеллу «Прусская синь»: диву даешься, с какой скоростью Лабатут перемещается между эпохами и с какой достоверностью описывает исторические события. Без должной подготовки это едва ли было бы возможно.
Сам автор говорит, что сначала написал всю книгу как нон-фикшн — только сухие факты, но потом решил, что это никуда не годится.
«Порой вымысел или даже откровенная ложь может подсветить какую-нибудь мелочь, позволяющую тебе проникнуть в самую суть предмета. Если использовать только факты, некоторые уровни человеческого опыта так и останутся нетронутыми», — говорит он. Вспомним эпизод книги, когда Вернер Гейзенберг прибывает на остров Гельголанд и ночью на него снисходит озарение. Физик упоминает этот эпизод в воспоминаниях, но как проникнуть в эту ночь? Никак. Только через художественную литературу. Она, как и журналистика, видит истину, но еще более глубокую, более странную. Она — телескоп, человеческое изобретение, позволяющее через воображение прощупывать реальность. Литература хороша тем, что в ней мы не ограничены этой реальностью, не привязаны к одной-единственной правде о мире.
В книге «Когда мы перестали понимать мир» Лабатут соединяет нон-фикшн и художественную литературу, отдавая дань нашему времени, в котором смешение стилей, сочетание несочетаемого и смелые эксперименты стали уже привычным делом. Фьюжн в моде, в кулинарии, в искусстве, в музыке. Перед нами пример такого слияния в литературе.
В этой книге есть еще кое-что: выход за границы. С одной стороны, жанровые: перед нами не нон-фикшн, но и не роман. С другой — географические: если латиноамериканские писатели ХХ века чаще описывали своих героев, реалии и реальности, то Лабатут перепрыгивает из одной европейской страны в другую, заглядывает в Северную Америку, Японию и Россию. Он — писатель XXI века.
Маркес в свое время придумал магический реализм, перемешав реальное с волшебным. Лабатут перемешал фактическое с вымышленным; получилось кое-что новое и пока безымянное. Время покажет, какое место его эксперимент займет в истории литературы.
Нон-фикшн роман о тревоге, сопутствующей великим научным открытиям
С 19 по 23 октября во Франкфурте пройдет самая крупная книжная ярмарка мира. Нам хотелось бы рассказать о том, какие мероприятия мы планируем, а потом поделиться с вами отчетом, но нас на ней не будет, как не было и два предыдущих пандемийных года. Издатель Ad Marginem Михаил Котомин написал ностальгическую колонку о Франкфуртской ярмарке в нулевые-десятые, как о потерянном идеале книжного мирового содружества.
Михаил Котомин
Издатель Ad Marginem
One more cup of coffee for the road One more cup of coffee ’fore I go To the valley below Bob Dylan
Первый раз я оказался на Франкфуртской книжной ярмарке в самом конце прошлого века, в 1999 или может быть 2000 году. Память хранит ощущения, а не даты. Живописная осень с разноцветными листьями, запах помытых шампунем мостовых, целый город — двенадцать холлов — заполненный книгами, толпы издателей, агентов, книготорговцев. Знакомства завязываются уже в шаттлах, подвозящих международный издательский вавилон от Messeturm в средне удаленный общеевропейский (Россия) и самый дальний (англосаксонский) павильоны. Свой первый день на первом Франкфурте, я почему-то посвятил польскому коллективному стенду: глубина полок и разработанность издательской экосистемы меня тогда поразила — массовые тиражи лауреатов премии Nike, среди которых были Мрожек и Капущинский, переводные серии, гремевшего тогда издательства W.A.B, аналога нашего «Вагриуса», все это на порядок превосходило ассортимент отечественного книжного магазина и, скорее, напоминало о легендарных московских библиотеках — Иностранка, Ленинка, Фундаменталка, тогда еще регулярно комплектовавшихся. Что уж говорить о других странах: Seuil, Gallimard, Farrar, Straus and Giroux, Faber and Faber, Serpent’s Tail, Adelphi — еще независимые, хотя уже и очень крупные издательства, как оказалось, создаются и поддерживаются людьми из плоти и крови, с которыми можно переброситься парой слов на стенде, издательской вечеринке или вечером в баре гранд-отеля Frankfurter Hof. Немцы — отдельно: Suhrkamp приемы в доме Унзельда, истинно франкфуртское издательство S. Fischer, кельнские Dumont и KiWi, берлинские неформалы Merve и Diaphanes, молодые и яркие Tropen Verlag и Matthes & Seitz.
Все это бурлило и выпивало, распространяло слухи, анонсы и авансы, продавало друг другу свои открытия, обсуждало книги и создавало ту невыразимую и очень открытую, благожелательную атмосферу, в которой все казалось возможным и о которой сейчас невозможно не вспоминать.
Русский книжный мир тогда был гораздо более многочисленным. На ярмарку посылали корреспондентов газет и журналов, делегации крупных издательств достигали нескольких десятков командировочных, отечественные стенды занимали до половины этажа пятого холла, а в какой-то момент пиарщица «Амфоры» узнала в одном из охранников, разнимавших драку курдских и турецких издателей, одноклассника, выпускника ленинградской среднеобразовательной школы, что подключило к отечественным коммивояжерам весомую иммигрантскую диаспору. Штаб-квартирой независимых издателей был пансион в Шванхайме, сорок минут на трамвае и целое состояние (в тех ценах!) на такси ночью. Все двенадцать номеров обычно были забукированы русскими. В первый год я не смог туда попасть и был вынужден снять через ярмарочный офис (Accommodation zentrum) комнату в картонном пригородном коттедже у какой-то старушки. Зато уже на следующий год Шванхайм открылся мне во всей красе. По дороге на ярмарку и обратно можно было изучить собранные за рабочий день издательские каталоги, а рано утром за углом открывалась мобильная уличная сосисочная, где был шанс за завтраком обсудить, например, с Игорем Зотовым, главредом приложения ExLibris к «Независимой газете» роман «накокаиненного Фадеева» или услышать лирический рассказ переводчика и критика Бориса Кузьминского о визите в пингвинарий местного зоопарка.
Двумя константами русского Франкфурта были день рождения моего старшего коллеги и основателя издательства Александра Иванова, всегда выпадавший на дни ярмарки, и неиссякающие запасы «Столичной» на стенде древнейшего частного издательства «Текст». Остальное было переменным: знаменитые переговоры Олега Седова («Амфора») и Олега Новикова («ЭКСМО» и все остальное) о правах на Орхана Памука на нашем совместном с питерскими издателями стенде, которые закончились фразой Седова «Хорошо, ресурсы есть, тогда повоюем», (где теперь «Амфора»? и у кого ресурсы?); правовые шопинг-туры новообразованного импринта Corpus (АСТ); скоропостижные и невероятно интенсивные визиты ганноверца Михаила Елизарова и жителя Саарбрюккена Михаила Гиголашвили, литагентский триумф новой русской прозы (рекордные продажи прав на перевод Ирины Денежкиной) и начавшиеся уже во второй половине десятых «русские» летми-спик-фром-май-харт вечеринки с рассадкой под эвфемистической эгидой «Российского книжного союза». Пиком русского присутствия стал 2003 год, в котором Россия стала страной-гостем Франкфуртской ярмарки. Государственная делегация наняла резчика по дереву, который на «Агоре» (площадь в центре ямарочного экспо) вырезал всем желающим ложки из липы, мы сняли клуб Romanfabrik и устроили свою инди-вечеринку, на которой Владимир Сорокин играл на рояле, издатель Иван Лимбах в шляпе а-ля Боярский вальсировал с бутылкой виски и японскими литагентшами, а драматург Василий Сигарев грыз на спор граненые стаканы. Russian party подвела черту под тем романтическим этапом истории, когда глобализация казалась благом и мир раскрывался благодаря переводчикам и переводам, в том числе банковским, внутри работающей SWIFT-системы.
Послание от Ad Marginem издательству Suhrkamp в их книге отзывов. 2017. Фото: Виктория Перетицкая
Тут, наверное, стоит немного отступить в сторону и рассказать историю Франкфуртской книжной ярмарки. Точной даты ее основания нет, но более-менее фиксированной википедической единицей считается 1462 год, когда изобретение Гутенберга (пресс с наборным шрифтом), было передислоцировано наследниками из не столь удаленного Майнца во Франкфурт. Как и все возрожденческие инициативы, книжная ярмарка была вполне средневековым предприятием: книгоиздатели и книготорговцы со всей Европы собирались два раза в год, осенью и весной, чтобы набрать товаров в долг, который будет выплачен после Пасхи. Благо книги тогда печатались в основном на латыни, национальных границ и рынков в современном понимании не было, переплетов тоже, отпечатанные оттиски перевозились, как меха и позже — нефть в баррелях-бочках, и продавались от Вильнюса до Копенгагена. Затем весенняя ярмарка переместилась в Лейпциг, Реформация сменилась Просвещением, центры книгопечатания открылись в Париже и Венеции, но Франкфурт оставался важнейшим узлом книжной европейской инфраструктуры, где определялось что и в каких объемах будут читать (ново)образованные граждане. Открытие колоний и парового станка принесли с собой не только прогресс и новые территории, но и цензуру, и систему защиты и продажи прав. В Лейпциге в 1825 году возник профсоюз книжных брокеров — Биржевой союз немецкой книжной торговли.
После Второй мировой войны, когда Лейпциг остался в советской зоне оккупации, Биржевой союз переехал во Франкфурт и учредил премию Мира немецких книготорговцев, в 1949 году была перезапущена Франкфуртская ярмарка, а в Майнце отреставрировали музей Гутенберга. В послевоенном мире Франкфурт стал мостом между растущим американским рынком и старой Европой. Продажа прав — один из главных аспектов ярмарки, равно как и регулировка немецкоязычного рынка, включающего в себя немецкие, австрийские и швейцарские книготорги. Однако на полях больших сделок росло и множилось международное книжное многообразие: бразильские издатели встречались с мексиканскими, испанские с турецкими, а русские с китайскими в тех же сьютах Frankfurter Hof, где сидели очумевшие от джетлега эмиссары The Wylie Agency и ревизоры Random House принимали решение об открытии немецкого офиса. Ярмарка всегда очень внимательно следила за переменами в мире и заботилась о комьюнити профессионалов-посетителей. С 1998 года действует программа Fellowship, участником которой мне посчастливилось стать в 2012 году. Тогда среди международных издателей оказалось сразу двое русских: вместе со мной группу в поездке по немецким книжным домам сопровождала в рамках обмена опытом только что назначенная глава московского представительства Франкфуртской ярмарки Анастасия Милехина. Помимо Fellowship — экспресс-программы погружения во все закутки франкфуртского лабиринта, у ярмарки появились инструменты поддержки переводчиков, книготорговцев, программа приглашения издателей из стран с неразвитой книжной экономикой. Филиалы и представительства ярмарки функционировали не только в Москве, но и Нью-Йорке, Пекине и Нью-Дели.
Frankfurter Hof. За кадром Мишель Уэльбек сидит в кресле у бара и пьет виски. 2017. Фото: Виктория Перетицкая
В самом конце 2010-х, на пике своего могущества, Франкфурт назначал тренды и направлял потоки. Конкуренцию ярмарке так и не смог составить Лондон (во многом из-за визовой политики Великобритании книжный саммит в выставочном центре «Олимпия» не стал по настоящему международным), но зато смогла маленькая и тематическая Болонья — рынок иллюстрированных книг для детей и взрослых устроен иначе, тут нет доминирования США, картинки не нуждаются в переводе и потому продажа прав и лицензий выглядела совсем по-другому. В обход франкфуртскому хайвею США-Германия были проложены трассы Португалия-Южная Корея, Франция-Китай и т.д.
Эпидемия и то, что последовало за ней, остановили романтический глобализм и положили начало новому феодальному регионализму. Уже перед 2019 годом Франкфурт зафиксировал радикальные перемены книжного мира. Сначала сократилось количество холлов, заполненных международными издателями. Вместо десяти их стало шесть. Затем Биржевой союз отрапортовал о падении читательского интереса и количества читателей в самой стабильной европейской книжной вселенной — немецкоязычной. В ответ на это из индустрии начался великий исход: главные редакторы престижных домов уходили в частные арт-консультанты или психотерапевты, маленькие издательства стали покидать Берлин (Merve, например, переехали в Лейпциг), издательство Suhrkamp чуть не разорилось и, получив господдержку, было признано национальным достоянием, уровень политиков, открывавших ярмарку, снизился, нобелевские лауреаты перестали выступать с открытыми лекциями в «Форуме». Но самое главное — то, чем всегда и был силен Франкфурт, существенно ослабла его способность завязывать узелки связей между издателями. Все сильнее стал доминировать английский язык, и теперь, как жаловались в кулуарах немецкие редакторы, если ты хочешь, чтобы твою книгу перевели соседи, сначала издай ее на английском. Многие авторы, особенно в гуманитарных науках, сразу стали писать по-английски, авторизируя затем обратный перевод на родной язык. Международность и многообразие стали носить все более театральный и показушный характер, как резчик ложек из дерева в том памятном 2003-м «российском» году. Зачастую страна-гость демонстрировала не свои книжные достижения, а кулинарию или природные виды, да и сам выбор страны-гостя перестал быть инструментом, открывающим миру новые имена. Зачем, если они пока не переведены на английский?
В единственный пока что постковидный и состоявшийся Франкфурт, организаторы так и не смогли добиться от федеральных властей признания неевропейских вакцин и на ярмарку не попали издатели из Азии, России и Латинской Америки. Франкфурт попробовал провести онлайн-вечеринку в том самом Frankfurter Hof, я принимал в ней участие, музыкальную паузу заполнял дуэт из Нью-Йорка, а в зум-чатах мы исполняли что-то в духе спид-дейтинга, призванном симулировать те самые small talks on fair grounds, которые и составляли постоянный ток международного плавильного котла, каким за последние полвека стал Франкфурт. Получилось так себе. На мгновение показалось, что из большой институции, способной менять границы, и возвышать голос поверх всех барьеров, Франкфуртская ярмарка превращается в маленький европейский литфестиваль с сосисками и живой музыкой, и вечной проблемой утверждения бюджета перед правительством земли Гессен.
В этом году ярмарка снова состоится. На ремонт закрыли пятый холл, то есть, по сути, работает три полноценных здания (третье, четвертое и шестое) плюс представительские «Форум» и «Агора». Премию Мира немецких книготорговцев вручат Сергею Жадану, которого когда-то переводило и издавало давно исчезнувшее издательство «Амфора», собиравшееся бороться с самим Новиковым. Страна-гость — Испания. Представительство в Нью-Дели закрылось.
Большая часть моих личных контактов сохраняется, те, с кем мы познакомились во Франкфурте, не собираются прерывать отношения, но это вены, а вот самые тонкие капилляры случайных книжных связей безвозвратно разорваны.
Впрочем, если Франкфурт снова станет местом, где сплетаются разные истории и рождаются новые международные репутации, каким он был после Второй мировой войны, то новая сеть связей затянет кажущуюся сейчас зияющей дыру. Но вполне может быть и так, что как и в XVII веке, ярмарка переедет в некий новый Лейпциг. Неслучайно Болонская ярмарка теперь себя рекламирует как кочующий праздник книги: Болонья-Шаржа-Гвадалахара. Ведь для международной книжной ярмарки важно не место, а равнозначное и доброжелательное уважение ко всем культурам в этих книгах запечатленных, ну и тот самый гул языков, который останется в памяти вместе с запахом пансионного фильтр-кофе у любого издателя, побывавшего во Франкфурте в самом конце прошлого века.
В Нижнем Новгороде с 10 по 17 октября проходит фестиваль «Театральная стрелка». На книжном маркете фестиваля нашими книгами будет торговать художница и главный редактор A+A Кася Денисевич. Но главная часть фестиваля, конечно, театральная. Попросили Полину Кардымон и Дашу Шамину, чьи спектакли участвуют в программе фестиваля, рассказать об их пяти любимых книгах Ad Marginem.
Я полюбила Дэвид Гребера после его книги «Долг: первые 5000 лет истории». Но она покорила меня не так, как «Утопия правил» (хотя она и очень увлекательна). Мне нравятся книги, отвечающие на мои вопросы, которые вроде бы находятся в разных плоскостях. Но автор вдруг берет эти темы и объединяет в одну книгу. Я читала «Утопию правил» с большим удовольствием и меня очень порадовал перевод. К тому же, эта книга написана более неформальным языком, чем «Долг». Горячо советую.
Масштабное исследование истории товарно-денежных отношений с древнейших времен до наших дней
Ле Корбюзье, кажется, не нуждается в представлении и при всей моей любови к урбанизму и книгам по нему, я очень поздно дошла до его текстов. Вот один из них. Это его дневниковые записи, которые он вел во время своей первой поездки в Америку. Корбюзье очень злой, кристально рассуждающий и никого не жалеющий человек. Я восхищена его мыслью, его обращением с ней, его принципиальностью, его верой в идею «Лучезарного города», его верой в прогресс и силу воображения в целом.
Это забавная, хоть и достаточно узкоспециальная книга антропологини Анны Лёвенхаупт Цзин о грибах мацутаке. Она исследует феномен этих грибов и взаимодействия людей с ними. На их примере она показывает, что жизнь вне капитализма тоже может существовать. Ну или почти может. Поэтичная, хрупкая и очень нежная книга.
Я помню новость (может и фейковую), что для российских силовых закупили эту книгу на какое-то невообразимое количество денег. Меня это жутко порадовало. Я подумала, что если хоть кому-то из них доведется дочитать ее до конца, они просто уйдут со своей работы. Думаю, для жителя нашей страны — это одна из базовых книг. Та, которую должен прочитать каждый прежде, чем умереть. Или сесть.
Латур недавно умер и меня удивил твит моего друга о том, что он в глубине души надеялся, что Латур все-таки бессмертный. Я почему-то тоже так думала. Я часто ругаю его за занудность и еще более ругаю занудный перевод. Но его нельзя не читать, его мысли важны и нужны.
Я думаю, что посягательства на тело и жизнь другого — в мелочах. Эти мелочи — первый маркер тоталитарной системы. Это я почувствовала на себе. Лэнг очень подробно и больно описывает как это работает через свой и чужой опыт. Сегодня меня это исследование странным образом поддерживает.
Я живу в городе [Тель-Авив], в котором все не очень ладно с архитектурой, а все, что ладно — то Баухаус. Удивительно, как эпоха Веймарской республики присутствует в моем доме. Я считаю Веймарскую республику временем надежды Европы. Адское время, но в нем была запутавшаяся надежда на справедливость, и именно ее надежду мы взяли с собой в Израиль.
У меня очень привередливые потомки. Угодить им тяжелее, чем прогрессивному сообществу в сфере современных перформативных практик. Но эту книгу мы читали вместе и с огромной радостью. Радость это важно.
Я уже говорила выше эпоху про Веймарской республики и было бы неверно опять. Но. Безумный сон цивилизации продолжается, эта книга об этом отлично напоминает.
Так странно это говорить, но для меня это книга про то, как я ни во что не могу заставить себя поверить с самого-самого детства. А сегодня я знаю, почему.
Публикуем отрывок из книги Бруно Латура «Политики природы. Как привить наукам демократию», выходившей у нас несколько лет назад, где французский философ рассуждает об образовании нового коллектива, беря за образец Французскую республику.
О важности книги «Политика природы» как этапа в карьеры Латура рассказывает переводчик книги на русский язык Евгений Блинов: «Латур утверждает, что мы должны заново осмыслить, что означает принадлежность земле. <…> Хотя общий тон „Политик природы“ был достаточно оптимистичным, начиная с 2000-х годов Латур обращается к экологической проблематике. Значительная часть его статей и выступлений посвящена борьбе с климатическим скептицизмом. Это хорошо заметно в последних работах — например, в курсе лекций 2015 года „Лицом к Гее“ или пламенном манифесте под названием „Где приземлиться?“. Данная тенденция проявилась особенно ярко после избрания Трампа, когда США вышли из Парижского соглашения по климату. Разразился большой скандал, но, поскольку шла война в Сирии, никто не придал этому значения».
Из предыдущей, довольно пространной главы, мы узнали, что понятия природы и политики обозначают не пребывающие в мире существа или отдельные регионы бытия, а определенный тип организации общества. В целом, возможно, не все является политическим, но политика занимается формированием целого, если мы заранее соглашаемся с ее новым определением как набора задач, выполнение которых позволяет постепенно построить общий мир1. Однако им и занимаются не только политики (в профессиональном смысле слова): в наших западных странах ученые издавна находятся в привилегированном положении за счет подлинно королевской власти, которой их наделяет природа. Политическая философия не вняла словам из Писания: «…всякое царство, разделившееся в самом себе, опустеет…» (Мф. 12: 25), поскольку она как ни в чем не бывало продолжала пребывать в человеческом мире политических проблем, оставляя решение большей части вопросов на усмотрение заговорщиков из ассамблеи нелюдéй, которая втайне, в нарушение любых процедур и посредством загадочных манипуляций решала, из чего состоит природа и в какое объединение с ней мы можем вступать.
Разделяя общественную жизнь на две неравные палаты, старая Конституция приводила исключительно к застою, получая лишь преждевременное единство природы и бесконечный разброс культур. В конечном счете старая Конституция приводила к созданию двух одинаково незаконных ассамблей: первая, объединенная под покровительством Науки, была нелегитимной, так как определяла общий мир в нарушение всех публичных процедур; вторая была незаконнорожденной, так как была лишена вещественной реальности, которую она уступила другой ассамблее, поэтому вынуждена была довольствоваться «соотношением сил», множеством противоречивых мнений, различными макиавеллистскими ухищрениями. Одна из них имела отношение к реальности, но не к политике, другая — к политике и к «социальному конструированию». В арсенале и той и другой имелся убийственный прием, при помощи которого можно было положить конец дискуссии: неоспоримый разум, неоспоримая сила, right и might, knowledge и power2. Каждая палата угрожала другой уничтожением. Главной жертвой этой продолжительной холодной войны была третья сторона — третье сословие, коллектив, навсегда лишенный как политических, так и научных компетенций при помощи разума или силы.
Из первой главы можно сделать исключительно негативные выводы: даже если мы поняли, что природа не может служить политической моделью, ничего лучше природы у нас пока нет… Поэтому теперь перед нами стоит куда более сложный вопрос: как отредактировать Конституцию, чтобы она позволила нам построить общий мир, соблюдая процессуальные нормы?
Но для начала — что за термин мы используем для описания того, что придет на смену разделившемуся в себе королевству? Этим термином будет республика3.
Это гордое имя подойдет как нельзя лучше, если мы заставим громче звучать слово res, слово «вещь»4. Как уже было неоднократно замечено, дело можно представить таким образом, будто политическая экология заново открыла в res publica, в общей вещи, старинную этимологию, которая с незапамятных времен связывала во всех европейских языках слово «вещь» с другим словом из юридического лексикона, Ding и Thing, res и reus5.
Империя модернистской Конституции, которая сегодня пришла в упадок, заставила нас немного забыть о том, что вещь6 появилась прежде всего как проблема, которая обсуждается определенной ассамблеейи требует совместно принятого решения. В данном случае речь идет не об антропоморфизме, который возвратил бы нас в прошлое премодерна, а, напротив, о конце разорительного антропоморфизма, используя который безразличные к человеческой участи вещи вторгались извне, чтобы вне всяких процедур уничтожить плоды работы этих ассамблей. Однако, несмотря на создаваемую видимость, пресловутое «безразличие космоса к человеческим страстям» предполагает самую странную из всех разновидностей антропоморфизма, потому что оно претендует на то, чтобы придавать людям форму, заставляя их замолчать при помощи непререкаемой власти объективности, свободной от любых страстей. Так нелю́ди были похищены и обращены в камни, которыми побивают собравшийся демос! Прикрываясь объективностью, чтобы избежать политических процедур, науки стали путать с этим насильно навязанным сокращением, и все во имя высокой морали и самой чувствительной из добродетелей! К природе хотели прийти посредством силы, то есть посредством разума. Да, это настоящее интеллектуальное шарлатанство, к счастью давно разоблаченное.
Единственное новшество нашего проекта состоит в том, что мы пытаемся найти то, что придет на смену этому «разделившемуся в себе царству», используя возможности третьего сословия, ведь только в силу предрассудка мы могли отождествлять его с собранием рабов, заточенных в Пещере, и с узниками социального. Поскольку внезапное вторжение природы больше не парализует постепенное строительство общего мира, мы получаем возможность созвать коллектив, которому, как следует из названия, предстоит «собрать» [collecter] множество ассоциаций людей и нелюдéй, не прибегая к насильственному разделению между первичными и вторичными качествами7, до сих пор позволявшему втайне исполнять функции королевской власти. Эта компетенция есть у третьего сословия, но она остается скрытой и существует в виде двойной проблемы репрезентации8, которую старая Конституция обязывала рассматривать по отдельности: эпистемология, желающая знать, каковы должны быть условия для получения точной репрезентации реальности; политическая философия, которая пыталась понять, на каких условиях уполномоченный может честно представлять себе подобных. Никто не желает признавать, что у этих двух вопросов есть много общего, поскольку само их радикальное различие стало признаком высочайшей добродетели: «не будем смешивать» вопросы природы и политики, бытия и того, что должно быть9. Как утверждалось, именно по отсутствию этого смешения всегда распознавали и распознают сегодня философскую добродетель. К счастью, в этот час шума и ярости история была занята чем-то прямо противоположным, всячески смешивая природы и политики, вот уже несколько десятилетий диктуя необходимость создания ясной политической эпистемологии10, которая придет на смену старой эпистемологической полиции.
Один короткий анекдот позволит нам проиллюстрировать переход от разделенного царства к республике вещей. Из дела Галилея философия науки всегда делала выводы в свою пользу: собравшись в одной палате, конклав принцев и епископов обсуждает, как править миром и во что должна верить их паства, чтобы попасть на Небеса; в другой палате, уединившись в противоположном крыле дворца, в своем кабинете, обращенном в лабораторию, Галилей разгадывает законы, управляющие миром и движением небесных сфер. Эти два помещения никак не сообщаются между собой, поскольку в одном обсуждаются различные мнения, а в другом — единственно возможная реальность. С одной стороны, множество вторичных качеств, из-за которых люди пребывают в иллюзиях; с другой — единственный человек, пребывающий в истине, один на один с природой, описывающий невидимые для остальных первичные качества. Так устроен двухпалатный коллектив старой Конституции.
Осенью 1997 года в Киото был только один конклав, в котором собирались сильные мира сего, принцы, лоббисты, главы государств, промышленники, а также исследователи в самых различных областях, чтобы вместе решить, в каком состоянии находится планета и что мы должны сделать для сохранения нашего неба11. Однако этот конгресс в Киото не просто собрал воедино две старые ассамблеи ученых и политиков, чтобы поместить их в третью палату, более просторную, более органичную, более синтетическую, более всеохватывающую, более сложную. Нет, политики и ученые заполнили места единой ассамблеи, не имея больше возможности рассчитывать на старые привилегии вроде спасительного вмешательства Науки или ворчать, пожимая плечами: «Что нам за дело до всех этих споров? В любом случае Земля вертится и без нас, что бы мы ни говорили». Мы перешли от двух палат к единому коллективу. Политика должна идти своим чередом без трансценденции природы: это исторический феномен, и мы взяли на себя обязательство его осмыслить12.
Конец природы не означает, что нашим затруднениям пришел конец. Напротив, осознав опасности, которые нас поджидают, мы поймем, какое преимущество давало неумеренное использование понятия природы нашим предшественникам: обходясь одновременно без науки и политики, они как по волшебству упростили прохождение препятствий. Но мы, освободившись от чар и заклятий природы, после марш-броска, проделанного в предыдущей главе, оказываемся у подножия стены или на пороге создания. При условии, что читатели, подобно евреям в пустыне, не будут грезить о терпком вкусе египетского лука…
Латур предлагает программу построения «общего мира», в котором нечеловеческие акторы принимают участие на равных с людьми
[1] Общий мир [Monde commun] (также пригодный для жизни общий мир [bon monde commun], космос, лучший из миров [meilleur des mondes]): данное выражение обозначает предварительный результат постепенного объединения внешних реальностей (для которых мы используем термин «плюриверсум»); мир, в единственном числе, это не данность, а то, к чему необходимо прийти, соблюдая процессуальные нормы.
[2] Сила и мощь, знание и сила (англ.).
[3] Республика [République]: означает не исключительно человеческую ассамблею и не универсальность человечества, порвавшего с традиционными архаическими привязанностями, а, напротив, возвращение к эпистемологии общественной вещи [chose publique] или коллектив, полный решимости осуществить экспериментальный поиск того, что его объединяет; это коллектив, собранный при соблюдении процессуальных норм и верный порядку Конституции.
[4] В конце моего исследования о людях Модерна я назвал эту республику «Парламентом вещей». С тех пор благодаря Министерству окружающей среды у меня появилаcь возможность изучать «региональные водные парламенты» — региональные водные комиссии, которые, в соответствии с законом о водных ресурсах, должны представлять отдельные участки рек. См.: Latour. Op. cit. 1995, а также пока незавершенную диссертацию Жан-Пьера Ле Бури (Le Bourhis).
[5] Как неоднократно отмечал Мишель Серр в «Статуях» (Michel Serres. Statues. [1987]), который сделал этот факт одним из главных доводов своей книги. См. также впечатляющее исследование Яна Томаса «Res, вещь и наследие» (Заметки об отношении «субъект — объект» в римском праве) (Thomas Yan. «Res, chose et patrimoine». [1980]) о юридическом происхождении res: «Как только она (la res) начинает выступать в этой функции, она перестает быть обычной сферой применения односторонней власти субъекта… Если res и является объектом, то до всякого спора или разногласия она является общим объектом, который противопоставляет и объединяет двух протагонистов в одном отношении» (p. 417). И далее: «Ее объективность обеспечена общим соглашением, которое берет начало в этом споре и в судебном разбирательстве» (p. 418).
[6] Вещь [Chose]: мы используем это слово в его этимологическом смысле, который отсылает нас к делу, рассматриваемому ассамблеей, в которой состоялась дискуссия, обязывающая вынести коллективное суждение, по контрасту с объектом. Этимология этого существительного содержит отсылку к коллективу (res, thing, ding), который мы пытаемся созвать.
[7] Первичные качества [Qualités premières] в противоположность вторичным качествам (qualités secondes): устоявшееся философское выражение, обозначающее ткань, из которой соткан мир (частицы, атомы, гены, нейроны и т. д.), в противоположность репрезентациям (цветам, звукам, чувствам и т. д.); первичные качества невидимы, но реальны и никогда не переживаются субъективно; вторичные качества переживаются субъективно, но не являются существенными. Хотя это далеко не очевидное разделение, оно является операцией (политической) эпистемологии по преимуществу, запрещенной согласно новой Конституции, с ней борется экспериментальная метафизика.
[8] Репрезентация [Représentation]: понимается в двух совершенно различных смыслах, которые всегда можно понять из контекста: а) в негативном смысле социальной репрезентации обозначает одну из двух властей (политической) эпистемологии, которая запрещает всякую общественную жизнь, так как субъекты или культуры обладают доступом исключительно ко вторичным качествам и никогда — к сущности; б) в позитивном смысле обозначает коллективную динамику, которая репрезентирует, то есть представляет по-новому вопросы общего мира и постоянно подтверждает точность этого возобновления.
[9] Именно в знаменитом противопоставлении Бойла и Гоббса (Shapin. Op. cit. 1993) эта проблема двойной репрезентации обрела для меня законченную форму, однако сегодня она является общим местом значительной части исследований по политической эпистемологии.
[10] Эпистемология, (политическая) эпистемология, политическая эпистемология [Épistémologie, épistémologie (politique), épistémologie politique]: эпистемологией в собственном смысле слова мы называем изучение наук и свойственных им процедур (подобно социологии, истории или антропологии наук, но при помощи других инструментов); в противоположность ей (политической) эпистемологией (или, еще резче — эпистемологической полицией) мы будем называть искажение различных теорий знания в политических целях, но без соблюдения процедур согласования как научного, так и политического характера (речь идет о том, чтобы обезопасить политику от всякой политики, этим объясняются скобки); наконец, мы будем называть политической эпистемологией (без скобок) анализ прозрачного распределения властей между науками и политикой в рамках Конституции.
[11] Мишель Серр заранее прокомментировал Киотский конгресс, замечательно сказав о Галилее: «Наука получила все права, вот уже три века обращаясь к Земле, которая отвечала ей своим движением. Так пророк стал царем. Мы, в свою очередь, обращаемся к отсутствующей инстанции, когда, подобно Галилею, восклицаем перед трибуналом, состоящим из его последователей, ставших царями пророков: Земля вертится! Вертится древняя, неподвижная Земля, давшая нам жизненные основы и создавшая все условия, эта Земля потрясена до основания!» (Serres. Op. cit. 1990. P. 136).
[12] Оглянувшись назад, новая история наук осознает, что это всегда было именно так, в том числе в случае Галилея (Biagioli Mario. Galileo Courtier: The Practice of Science in the Culture of Absolutism. [1993]), Бойля (Shapin et Schaffer. Op. cit. 1993), Ньютона (Schaffer Simon. «Forgers and Authors in the Baroque Economy». [1997]), Кельвина (Smith Crosbie et Wise Norton. Energy and Empire: A Biographical Study of Lord Kelvin. [1989]), которые на самом деле никогда не заседали по отдельности именно потому, что вводили разделения, генеалогию которых столь дотошно пытаются выстроить историки. Мы никогда не были модерными, даже в науке, особенно в Науке.
Как из политики рождается музыка? Книга «Машина песен. Внутри фабрики хитов» уже поступила в магазины, а мы тем временем готовим новую книгу об истории популярной музыки. Книга Джеффа Чанга «Can’t Stop Won’t Stop: история хип-хоп-поколения» рассказывает, как на фоне эпохи деиндустриализации и глобализации родился новый музыкальный жанр, который, в свою очередь, повлиял на жизнь целого поколения. Джефф Чанг переплетает социологию, музыку и просто байки из того времени, рассказывая большую историю, подобную сериалу «Винил» Мартина Скорсезе. Переводчик книги Алексей Алеев рассказал о книге больше и подобрал отрывок для препринта — о диджее DJ Kool Herc, которого называют отцом хип-хопа и чья слава началась с домашней вечеринки его сестры.
Переиздание книги об истории и математике современной поп-музыки. Совместный проект Института музыкальных инициатив и издательства Ad Marginem
Журналист, переводчик книги «Can’t Stop Won’t Stop: история хип-хоп-поколения»; tg: Silly Love Songs
Название книги не раскрывает всей масштабности работы, проделанной автором Джеффом Чангом. Это не просто история самого новаторского музыкального направления последних 40 лет и не просто перечисление всего, что ей сопутствует: граффити, брейкданса, широких штанов, бейсболок и побрякушек.
Это глубокий и вдумчивый анализ социально-политических процессов, которые происходили в Соединенных Штатах с 1963-64 годов — с марша чернокожих американцев на Вашингтон, возглавленного Мартином Лютером Кингом-мл., с его речи «У меня есть мечта» и с подписания президентом Линдоном Джонсоном Закона о гражданских правах. Все это полностью изменило ландшафт страны, которая больше, чем какая-либо другая оказывала влияние на мир во второй половине XX века и продолжает это делать.
Движение за гражданские права положило начало процессу десегрегации, но что было дальше? Почему в массе своей белые не хотели жить в одних районах с черными и из-за этого даже массово переезжали в другие места? Откуда взялись гетто, было ли это намеренной политикой, которую проводили городские власти? Что такое «проджекты», почему в истории больших американских городов — и хип-хопа — они играют столь огромную роль? Откуда в хип-хоп-мифологии взялся образ горящего дома и что он значит? Откуда пошли уличные банды, как в кратчайший срок их вытеснили пришедшие им на смену крю, которые затем снова уступили место бандам, а вместе с ними самым крупным беспорядкам в современной истории Штатов? В чем заключается противостояние чернокожих, латиноамериканцев и выходцев из Южной Кореи, основательно перекопавшее города в конце 1980-х — начале 1990-х? Джефф Чанг увлекательно переплетает политику, социальные процессы, поднимает архивы, цитаты и цифры, а также берет совершенно новые комментарии у десятков и сотен зачастую невоспетых и неизвестных героев, прослеживая то, как за «блэкаутами» следуют культурные взрывы, а из уличных бунтов вырастают новые движения.
«Can’t Stop Won’t Stop: история хип-хоп-поколения» помогает в мельчайших деталях и на ярком примере понять то, как возникает и развивается совершенно новая культура и что влияет на это развитие. А также лучше понять, что из себя представляет общество Соединенных Штатов, кто населяет эту страну, какие люди и организации и из каких побуждений пытаются ее изменить.
В качестве фрагмента для препринта я выбрал одну из ранних глав книги, посвященную становлению ямайского иммигранта DJ Kool Herc, написавшего предисловие к оригинальному изданию Can’t Stop Won’t Stop. Его портрет на страницах этого издания подписан просто словом «Отец»: Герк фактически изобрел хип-хоп-музыку, и в этой главе он подробно рассказывает о том, как это произошло. И вместе с тем здесь описывается появление «тегов», бывших предтечей граффити, возникновение би-боев и брейкданса, роль во всем этом уличных банд и городских властей.
Джефф Чанг закручивает невероятный калейдоскоп из причинно-следственных связей: события в самых разных сферах задевают друг друга, словно костяшки домино, и меняют жизнь своих участников, а вместе с этим весь мир. «Они предположили, что эта вечеринка может быть началом чего-то большого. Они просто еще не понимали, насколько большого».
Джефф Чанг
Журналист, музыкальный критик и писатель, автор книги «Can’t Stop Won’t Stop: история хип-хоп-поколения»
Создавая имя Как DJ Kool Herc избавился от акцента и положил начало хип-хопу
Она стала мифом, мифом о сотворении, та вечеринка в Западном Бронксе, состоявшаяся в конце лета 1973 года. Не из-за гостей — на ней присутствовали лишь сотня детишек, да родня, понаехавшая отовсюду. И не из-за антуража — за него отвечала скромная комната отдыха в новом жилом комплексе. И даже не из-за своего расположения: вечеринка проходила в двух милях к северу от «Янки-стэдиум», в устье автомагистрали Кросс-Бронкс, впадающей в Манхэттен. В истории она останется как ночь, в которую DJ Kool Herc сделал себе имя.
Согласно хозяйке вечеринки Синди Кэмпбелл, план был довольно простым. «Я копила деньги. Когда готовишься к тому, чтобы вернуться в школу после каникул, вместо Фордхэм Роуд ты отправляешься на улицу Деланси, потому что там можно найти самые новые вещи, которых нет у других. И когда ты возвращаешься в школу, ты хочешь, выглядеть хорошо и свежо, пойти туда в вещах, которых нет ни у кого другого, — говорит она. — В те времена оклад, который я получала в Корпорации районной молодежи (Neighborhood Youth Corps) составлял $45 в неделю — ха! — и они выплачивали их каждые две недели. Так как же мне было поднять денег? В смысле, то что я получала, было недостаточно!».
Синди подсчитала, что аренда комнаты отдыха в ее многоквартирном доме на 1520 Седжвик Авеню обойдется в половину ее зарплаты. Ее брат, которого она знала как Клайв, но который для всех остальных был известен как Kool Herc, был начинающим диджеем с доступом к мощной саундсистеме. Все, что ей было нужно, это совершить оптовую закупку солодового ликера Olde English 800, пива Colt 45 и содовой, а также прорекламировать вечеринку.
Она, Клайв и ее друзья сделали самодельные приглашения на учетных карточках, нацарапав информацию под названиями таких песен, как Get on the Good Foot и Fence-walk. Если бы ей удалось заполнить гостями комнату, она могла бы выставить цену в четвертак для девочек и в два для мальчиков, и компенсировать накладные расходы. А в случае доходов — престо! — обновить свой гардероб.
Клайв в течение трех лет диджеил на домашних вечеринках. Благодаря тому, что он вырос в Кингстоне, ему довелось повидать саундсистемы своими глазами. Его местная саундсистема носила название Somerset Lane, а ее селектора звали King George. Клайв рассказывает: «Я был слишком юн, чтобы в этом участвовать. Все, что мы могли — это прокрадываться и наблюдать за подготовкой к танцам в течение дня. Парни пригоняли большую старую тележку, груженую коробками. А потом ночью у меня зудело в голове: мне нравились вибрации, создаваемые мощными саундсистемами, звук которых отражался от цинковой крыши».
«Мы просто, как и все остальные, проводили время на улице, тыкали пальцем в гангстеров, которые приходили, всяких известных людей. В то время у них были маленькие мотоциклы, „Триумфы“ и „Хонды“. У рудбоев они были прокачанными. Они появлялись по пять-шесть человек с маленькими складными ножами», — рассказывает Клайв. Он все еще помнит, как завелась толпа, когда в один из вечеров на местные танцы приехал Клод Мэссоп. Ему хотелось быть в центре такого возбуждения, хотелось быть King George.
Отец Синди и Клайва Кит Кэмпбелл был увлекающимся коллекционером записей и покупал не только регги, но и американский джаз, госпел, и кантри. Они слышали Нину Симон, Луи Армстронга и Нэта Кинга Коула, даже кантри-крунера из Нэшвилла Джима Ривза. «Я помню, как слушал Джима Ривза постоянно, — говорит Клайв. — Я пел эти песни и подражал им изо всех сил. Я подпевал записям и это по-настоящему помогло мне изменить мой акцент».
В Бронксе его мать по имени Нетти брала его с собой на домашние вечеринки, которые оказывали на него тот же неземной эффект, что и саундсистемы. «Я видел, как танцевали парни, как они читали рэп девчонкам, и мне было интересно, что же такое они шептали им в уши. Я был зеленым, но я уже наблюдал за обстановкой, — вспоминает он. — И я заметил, что многие девочки жаловались: «Почему они не ставят эту песню?», «Почему у них нет той записи?», «Почему они ее выключили?». Он начал покупать сорокопятки и ждать дня, когда у него появится собственная саундсистема.
По удачному совпадению, Кит Кэмпбелл стал спонсором для местной ритм-н-блюзовой группы и инвестировал для них в новое звуковое оборудование Shure. Отец Клайва был их звукарем, и группа искала кого-то, чтобы он ставил пластинки во время их антрактов. Кит сказал им, что попросит своего сына. Однако Клайв затеял свой собственный бизнес по организации домашних вечеринок и каким-то образом его мероприятия всегда выпадали на те же дни, когда выступала группа. Это злило Кита, и он запретил Клайву прикасаться к системе. «И вот стоят у меня в комнате огромные колонки, а мой отец говорит мне: „Не трогай. Иди и одалживай у Мистера Долфи“. Мистер Долфи говорит: „Не бойся, Клайв, я тебе одолжу“. А в голове у меня стучит: господи, да у меня в комнате стоят огроменные колонки Shure!».
В то же время его отец не был технарем. Они все знали, что система была мощной, но казалось, что никто не мог вывести ее на максимум. У другой семьи в том же здании была такая же система и казалось, что они выжимают из нее гораздо больше, но они отказывались показывать Киту или Клайву, как у них это получается. «Они прокладывали множество проводов для того, что сбить меня с толку и чтобы я не смог отследить, куда они приходят», — говорил он.
Как-то раз, в тайне от отца возясь с системой, Клайв понял, что к чему. «Я сделал следующее: взял провод от одной из колонок, присоединил к нему „джек“, вставил в один из каналов, и у меня образовалась дополнительная мощность и резервная мощность. Теперь я мог управлять ею с предусилителя. У меня было два усилителя Bogart, две вертушки Girard, и я использовал переключатели между каналами в качестве микшера. Наушников не было. К системе можно было подключить восемь микрофонов. В одном у меня была эхо-камера (один был заточен на эхо), другой был обычным. Так что в один я говорил с чистым звуком, и в то же время, мог прерываться на полпути для того, чтобы выходило эхо».
«Мой отец пришел домой, и система работала настолько громко, что ему удалось незаметно подкрасться позади меня», — вспоминает он. Лицо Клайва виновато залилось краской. Однако отец не верил происходящему.
Кит прокричал: «Откуда доносится звук?».
«Из системы!»
Кит спросил: «Как? Что ты сделал?»
«И вот что я сделал, — вспоминает Клайв, то как ответил отцу и продемонстрировал схему. — И он сказал: „Вот ты засранец! У нас есть саунд!“».
«Теперь ситуация изменилась. Теперь другие ребята пытались скопировать то, что я делал, потому что звук, который начал у нас выходить, это был просто монстр, монстр!, — рассказывает Клайв. — Мы с отцом пришли к взаимному соглашению, что я буду выступать с ними и играть в перерывах, а также брать оборудование на свои вечеринки. Мне больше не приходилось одалживать саунд систему его друга. Я начал печатать визитные карточки, на которых было написано „Отец и сын“. Все так и началось, чувак! Тогда-то Синди и попросила меня сыграть на вечеринке, посвященной возвращению в школу. Теперь люди приходили на вечеринку и видели эти огроменные коробины, которые раньше никогда не видели».
Это была последняя неделя августа 1973 года. Клайв со своими друзьями притащили оборудование из квартиры на втором этаже и установили в смежной комнате с комнатой отдыха. «Моя система находилась на танцполе, а я выглядывал из-за двери в маленькой комнате, наблюдая за тем, как шла вечеринка», — говорит он.
Началось все не очень гладко. Клайв поставил несколько дансхолловых треков, таких, которые гарантированно раскачали бы любую дискотеку в ярде. Как и любой уважающий себя диджей, он хотел привнести в плейлист немного своей индивидуальности. Но это был Бронкс. Им нужны были ударные сбивки. Поэтому, как и любой хороший диджей, он дал людям то, чего они хотят, и заготовил бомбы в виде соула и фанка. Теперь комната заполнялась. Теперь в нее проникала новая энергия. DJ Kool Herc взял в руки микрофон и повел публику за собой, выше.
«Все, что слышали люди — это его голос, доносившийся из колонок, — рассказывает Синди. — И у нас не было денег на стробоскоп. Так что у нас был парень по имени Майк. Когда Герк произносил: „Окей, Майк! Майк со светом!“, Майк дергал за выключатель. За это ему платили».
Но к тому моменту вечера, они уже, вероятно, не нуждались в атмосфере. Посетители вечеринки двигались под выкрики Джеймса Брауна, превращая пространство в парилку. Они были заняты тем, что сбрасывали с себя груз истории и наслаждались лучшей ночью в жизни своего поколения.
Позже, когда Клайв и Синди подсчитывали вырученные деньги, они испытывали головокружение. Они предположили, что эта вечеринка может быть началом чего-то большого. Они просто еще не понимали, насколько большого.
Жертвы
Клайв Кэмпбелл был первым из шести детей Кита и Нетти Кэмпбелл. Нетти переехала в город (Кингстон) из Порт-Мария на северном побережье. Уроженец города Кит работал старшим мастером в одном из гаражей порта Кингстона — это была статусная рабочая должность.
Кит был кем-то вроде лидера общины и выполнял работу, которая привлекала внимание политиков. Однако, когда ЯЛП и ННП (Ямайская лейбористская партия и Народная национальная партия) начали свою жестокую битву за положение, он принял решение не занимать ни одну из сторон. За год до того, как Клайв переехал в Соединенные Штаты, Эдвард Сиага развязал войну в Западном Кингстоне, в поселении Back-O-Wall. Клайв рассказывает:
«Я помню, как полиция гоняла в огромных старых грузовиках, танках. И некоторые люди, которые были братьями или друзьями, настраивались друг против друга. Это было похоже на гражданскую войну».
К тому моменту Кэмпбеллы уже не жили в Тренчтауне у линий фронта. Они переехали через весь город на восток, в дом, расположенный в Франклин Таун, в более тихом районе, в котором проживали те, кто стремился к лучшей жизни. Он находился у холма Уариека и возле элитного района под названием Беверли Хиллс. Это была скромная, но цветущая собственность недалеко от знаменитой школы Alpha Boys1.
«В нашем ярде росли не менее семи разных видов фруктов. У нас были различные сорта перцев, цветы, было клево! — вспоминает Клайв. — Мы были недалеко от пляжа. У отца была традиция отводить нас по воскресеньям на пляж. Каждое воскресенье мы с нетерпением ждали, что после церкви пойдем на пляж».
Кэмпбеллы могли позволить себе горничную. Их дед, тетушки и старшие кузены впряглись в воспитание детей и это особенно пригодилось, когда Нетти решила увеличить семейный бюджет, устроиться на работу и поехать учиться в Соединенные Штаты. Многие другие ямайцы уезжали в Майами, Лондон, Торонто и Нью-Йорк Сити для того, чтобы вырваться из нестабильности и обрести лучшую жизнь. В начале 1960 года Нетти отбыла в Манхэттен, чтобы работать зубным техником и поступить на медсестру. Она копила деньги для того, чтобы отправлять их домой и вернулась уже со специальностью, убежденная, что Соединенные Штаты предоставляют лучшее будущее для семьи.
Синди рассказывает: «Она увидела возможности. Государственные школы были бесплатными, а на Ямайке мы ходили в частные школы. Поэтому, когда она окончила обучение, то сказала моему отцу, что хочет, чтобы ее семья жила здесь. А он не хотел переезжать».
Но Кит понимал аргументы Нетти. Даже его собственные друзья и родственники покидали страну. До того, как Нетти вернулась в Нью-Йорк Сити в 1966 году, они согласились переехать в Америку. Клайв первым присоединился к ней, остальные приехали следом. Клайв говорит: «Так поступали многие иммигранты. Необходимо жертвовать. Это разрывает семьи на некоторое время, но в итоге семьи воссоединяются».
Клайв и Синди сходятся в том, что в своем сердце Кит оставался ямайцем. «Он просто сказал: „Америка была тем местом, в котором можно преуспеть и сделать жизнь своих детей лучше“. Но спустя время ты возвращаешься домой, обратно в свою страну. И он верил в это. Он любил свою страну», — говорит Синди. Спустя годы, вырастив вместе с Нетти детей в Нью-Йорк Сити и став американским гражданином, он навестил свой любимый остров. Во время заплыва в сильном течении залива Булл Бэй, у него случился сердечный приступ. Кэмпбеллы похоронили его на Ямайке.
Становясь американцем Из Кингстона в Бронкс. Камни, от которых отказались строители
Клайв Кэмпбелл вернулся в Нью-Йорк Сити холодной ноябрьской ночью 1967 года. На земле лежал свежевыпавший снег, который двадцатилетний юноша ранее никогда в своей жизни не видел. На автобусе он отправился из аэропорта Кеннеди в неприветливый серый город. Это была не та Америка, которую он видел по телевизору у соседей или представлял, слушая записи отца. Он понятия не имел, как начать все с чистого листа. «Все, что я мог — это просто смотреть в окно», — говорит он.
Квартира его матери находилась по адресу 178-я Ист Авеню, 611, между бронксовской Маленькой Италией и парком Кротона — самой загруженной милей автомагистрали Кросс-Бронкс. «И вот я живу в многоквартирном доме. Ярда никакого нет. Мы все напиханы в коробку и закрыты», — вспоминает Клайв. Его мать боялась, что Клайв падет жертвой героиновой чумы. Она сказала Клайву: «Не позволяй никому говорить, что они воткнут тебе что-то в руку. Не позволяй им обдурить тебя, назвав трусом».
Клайв выглядел и разговаривал, как деревенский парнишка. «И вот он я, весь такой ввалился в вельветовом пальто, в шапке с откидными ушами. Все это я сочетал с ковбойскими сапогами, — вспоминает Герк. — Одна девчонка в школе начала жестко меня задирать. Она прозвала мои ботинки „тараканодавами“. С ней смеялся весь коридор. „Глядите, тараканодавы! Тараканодавы!“».
«В то время быть с Ямайки еще не было модным. Боб Марли еще не прорвался и не сделал это модным, и даже еще не дал шанс людям услышать нашу музыку, — рассказывает он. — Помню, как один парень сказал: „Клайв, чувак, не ходи туда, они засовывают ямайцев в мусорные баки“. Члены банд засовывали ямайцев в мусорные баки!».
Герк познавал уклад жизни в Бронксе. Он обнаружил себя зависающим с юными «пятипроцентниками», впитывая их сленг и идеи. Некоторое время он двигался вместе с Cofon Cats — той же бандой из района Тремонт, к которой сразу же присоединился Бенджи Мелендез, когда за несколько лет до этого переехал в Бронкс. Нельзя сказать, что это был какой-то мощный опыт. Как-то раз Golden Guineas устроили продолжительную погоню за Cofon Cats в Маленькой Италии.
В неполной средней школе № 118 Клайв стал участвовать в соревнованиях по бегу по пересеченной местности и на дорожке и выигрывать медали. Его физические данные завоевали ему американских друзей. После школы он начал зависать с ямайцем-американцем по имени Джером Уоллес, который ездил на моноцикле. Он научил Клайва ездить на колесе и балансировать между своим ямайским прошлым и настоящим в Бронксе. Клайв начал видеть в Cofon Cats придурков, которые без протекционизма банды ничего из себя не представляли. «Члены банды начали просить нас быть лидерами дивизий, потому что видели, что нас уважают. Так что нам это больше было не нужно, — говорит Herc. — И у меня было о чем переживать, помимо банд. Например, о том, как бы не получить ремня от отца».
Клайв слушал по радио диск-жокеев, таких как Cousin Brucie и Wolfman Jack. Для него поймать на радио этих галантных мужчин, читающих свой сладкоречивый рэп, было сродни тому, что прикоснуться к религии. Он начал посещать молодежные танцы First Fridays в местной католической школе, расположенной в проджектах Мерфи. Мать стала брать его с собой на домашние вечеринки, где он слышал музыку, которую никогда раньше не слышал по радиостанциям WBLS or WWRL. The Temptations, Арета Франклин, Smokey Robinson и — самый важный — Джеймс Браун стали его репетиторами; они учили Клайва избавляться от акцента.
«Я все больше времени проводил среди американцев. И я устал слышать от них: «Что ты только что сказал?». Мой акцент на самом деле начал меняться, — вспоминает он. К тому моменту, как Клайв стал посещать среднюю школу им. Альфреда Смита, некоторые из его ямайских друзей даже не подозревали о том, что он из Ямайки. Он переизобретал себя, создавал свою новую личность.
Он был не один. По всему городу молодежь кастомизировала свои имена, придумывала новые и выцарапывала их на оголенных городских поверхностях. Молодые авторы граффити были авангардом новой культуры; они буквально прочертили пути выхода для поколения банд. Пересекая разграниченные земли и оставляя краской и маркерами свои псевдонимы, они одновременно говорили: «Я был здесь» и «Идите все нахер». Члены банд, запершие сами себя в своих районах, должны были отдать им должное. Клайв и пост-бандовая молодежь были из другой породы, более заинтересованной в индивидуальной славе, нежели в коллективной силе, и вскоре они отправят банды в прошлое.
Эксперт по граффити Джек Стюарт прослеживает историю возникновение современного движения с цветных районов Филадельфии в 1965 году. Аэрозолист и активист Стив Espo Пауэрс рассказывает, что за популяризацию разрисовывания тегами филадельфийского метро ответственен чернокожий тинейджер по прозвищу CORNBREAD, который всего лишь пытался привлечь внимание красотки по имени Синтия. К 1968 году движение дошло до Нью-Йорк Сити. Протеже CORNBREAD, известный как TOP CAT переехал в Гарлем и привез с собой «гангстерский» стиль леттеринга. Примерно в то же время начал и молодой пуэрториканец, называвший себя JULIO 204 (номер обозначал улицу, с которой он был родом). Летом 1971 года греко-американец по прозвищу TAKI 183 рассказал New York Times, зачем он затегал своим именем грузовики с мороженым и вагоны метро: «Обычно я не ощущаю себя знаменитостью, но ребята заставляют меня почувствовать себя ею, когда знакомят меня с кем-то», — и тысячи молодых людей из Нью-Йорка взяли в руки жирные маркеры и баллончики с аэрозольной краской для того, чтобы сделать себе имя. Такие авторы, как LEE 163d!, EVIL ED, CLIFF 159, JUNIOR 161, CAY 161, CHE 159 и BARBARA, и EVA 62 громко выкрикивали свои имена на поверхностях зданий, автобусных остановок и остановках метро в верхней (северной) части города.
Блуждая по принадлежавшим бандам землям, выскальзывая из длинных лап и просачиваясь сквозь высокие заборы, возведенные властями, нарушая понятия о собственности и приличиях, граффити-райтеры обрели свободу. Написание своего имени было подобно нахождению границы гражданского общества и установке на ней флага. По словам Грега Тейта, это была «обратная колонизация».
Как часто напоминали хип-хоп-поколению, 1960-е были прекрасным временем для того, чтобы быть молодым. Тогда казалось, что мир столь легко колеблется под ногами молодежи. Революционеры ожидали, что за ними будет смотреть весь мир, и когда на них оказались направлены лучи прожекторов, они начали отбрасывать длинные тени. Однако эти авторы не были похожи на революционеров или даже философов-активистов, расписывавших стены в Лиме, Мехико Сити, Париже и Алжире.
То, что они делали не несло политических заявлений. Оно было тем, чем было — протестом против невидимости поколения и подготовкой к наступающей тьме.
Они не питали иллюзий касательно власти. Ни один граффити-райтер никогда не надеялся выдвинуться в мэры. И в отличие от членов банд, никто бы не стал растворять свое имя в коллективе. Они делали это для того, чтобы стать известными среди своих сверстников, быть признанными за свою оригинальность, браваду, смелость и стиль. Норман Мейлер, будучи одним из первых, кто серьезно писал о граффити, сразу же все понял: их авторы делали рекламу самих себя.
Летом 1970 года казалось, что теги TAKI 183 захватили весь город. Как и тысячи других ребят, Клайв, Джером и их друг Ричард взяли в руки маркеры и баллончики с краской. Рич стал UNCLE RICH, Джером стал YOGI, а Клайв стал CLYDE AS KOOL.
«Они не могли запомнить мое имя Клайв, — рассказывает он. — Так что самое близкое, что можно было подобрать, было Клайд — имя игрока в баскетбол из Knicks. Они постоянно переспрашивали: „В смысле, как Клайд Фрейзер? Ага. Клайд. Пусть будет так“. Так я и начал это писать. А слово Kool я взял из рекламы сигарет, которую увидел по телевидению. В ней парень сидел за рулем Астон-Мартин, машины Джеймса Бонда, и держал сигарету возле коробки передач; белые перчатки, темные очки и просто ехал за городом — ву-хууууу! Рядом с ним ехала девчонка, она потянулась за его сигаретой; он такой — ррррррр! Останавливает машину, тянется, открывает дверь, показывает пальцем и говорит ей: „Выметайся!“. И она выходит. И в рекламе говорится: „Никто не прикасается к моим тонким сильвер“. Я такой: вау, вот это было Kool! Так я и остановился на KOOL».
«Где бы ты ни увидел UNCLE RICH, ты видел CLYDE AS KOOL, — говорит он. — К тегу я пририсовывал смайлик с глазами, носом, ртом и торчащей из него маленькой сигаретой, а также маленьким беретом, типа маленькой кепочки (Applejack’s Hat)».
Нанесение тегов помогло ему обзавестись контактами с лучшими из стилизаторов, и он начал проводить время с EX-VANDALS — легендарной суперкрю, которая происходила из Бруклина и в которую на тот момент входили SUPER KOOL 223, EL MARKO, STAY HIGH 149 и PHASE 2. Граффити переместилось со стен на сталь метрополитена. EL MARKO и SUPER KOOL революционизировали этот вид деятельности, начав в конце 1971 — начале 1972 года разрисовывать снизу доверху своими шедеврами вагоны поездов метро. В то время, как городские власти приняли первый закон, направленный на все более усиливавшуюся в последующие десятилетия борьбу с граффити, великий райтер из Бронкса PHASE 2 запустил серию следующих эволюционных шагов, представив на движущихся стальных холстах еще более изобретательные произведения.
Но Клайв в итоге сделает себе имя в ином месте. Он бегал по треку, поднимал веса, играл в грубый баскетбол на школьном дворе. Его одноклассники подкалывали его, прозвав «Геркулесом» за его дерзкие и мощные проходы под кольцо. «Я вернулся на блок и сказал: „Йо, ребят, там парень в школе называет меня Геркулесом. Я понимаю, что он не имеет в виду ничего плохого, но мне это не нравится“. Так что я спросил: „Как будет кратко Геркулес?“. Они ответили: „Герк“. Ааааааа — вот это уже звучит уникально! Так что я сказал: „Йо, чувак, просто зови меня Герк, отбрось ‘улес’ и просто называй меня Герк“. Где-то между средней школой и блоком я соединил вместе два имени и выбросил CLYDE. Я начал звать себя Kool Herc и был таков».
Новые пожары
Пожар выслал Кэмпбеллов из их квартиры в Тремонте. Их младший сын играл со спичками, поджигая бумажки и выбрасывая их в окно. Горящую бумажку подхватил легкий ветер и принес обратно, из-за чего загорелись занавески. Несмотря на то, что пожарным удалось потушить огонь и никто не пострадал, то что произошло потом, до сих пор злит Синди. «Когда туда приехали пожарные, они искали деньги. Пожар на самом деле был в одной комнате, но в спальне были выдвинуты ящики комода. У моего отца была жестяная кастрюля четвертаков, которые он копил, и в ней на тот момент было по крайней мере три или четыре сотни долларов четвертаками. Они просто пропали», — рассказывает она.
Население мигрировало. Белые уезжали в жилой комплекс Co-op City и пригороды. Получив правительственные ваучеры и денежную помощь, Кэмпбеллы присоединились к черному и коричневому исходу в Западный Бронкс. Они заселились в отель Concourse Plaza на 161-й улице проезда Гранд Конкорс, куда временно перемещались многие семьи-погорельцы.
После того, как семья переехала в новый многоквартирный дом по адресу Седжвик, 1520, Kool Herc специально возвращался в отель для того, чтобы заглядывать на дискотеку, которая проходила внизу, в Plaza Tunnel. Его школьный друг по прозвищу Shaft крутил там пластинки наряду с диджеем по имени Джон Браун. В гей-клубах и клубах для черных диджеи продвигали зарождавшийся диско-бит с прямой бочкой. Однако звук у диджеев из Plaza Tunnel был более грубым. Как писал пионер хип-хоп-журналистики Стивен Хагер, «Джон Браун первым поставил такие пластинки, как Give it Up or Turn it Loose Джеймса Брауна и Get Ready группы Rare Earth. Get Ready в Бронксе любили, потому что она длилась двадцать одну минуту, которых серьезным танцорам хватало для того, чтобы проникнуться битом. Им нравилось дожидаться двухминутного барабанного соло в песне для того, чтобы продемонстрировать свои самые потрясающие движения.
Танцевальные стили рождались из движений, которые люди видели по телевизору в исполнении Джеймса Брауна. Член Zulu Nation (Нации зулусов) DJ Jazzy Jay, начинавший в качестве би-боя, рассказывает: «Ты мог танцевать со своей девушкой, отвернуться от нее, упасть на землю и вернуться обратно. Главное было сделать все „гладко“. Так же, как Джеймс скользил по полу, потрясающе двигая ногами и все такое». Ироничным образом, они даже называли это burning — «горением».
Карьера Джеймса Брауна достигла пика в конце 1960-х вместе с движением Black Power. Без каких-либо оправданий по федеральному телевидению он исполнил песню Say it Loud (I’m Black and I’m Proud), а одно лишь его присутствие в городе, как поговаривали, предотвратило бунты в напряженном расовыми проблемами Бостоне сразу после убийства Мартина Лютера Кинга-мл.
Однако в начале 1970-х настроения поменялись. По всей стране в некогда горевших городах власть взяли чернокожие мэры, разрывы между классами увеличились и черное радио переключилось на то, чтобы соответствовать вкусам слушателей, которые становились все более мобильными. Мэром Motown (Детройда) стал Коулмен Янг, в то время как Берри Горди уехал в Голливуд. Карьера Джеймса Брауна резко пошла на спад.
Родившийся в Бронксе историк хип-хопа Дейви Ди вспоминает: «Если в то время вы включали черное радио, WBLS — станцию, которой владели и управляли черные и которую слушали все — на ней вы не могли услышать Джеймса Брауна. Даже в ночное время. Поэтому, когда его везде выбросили, мы его чествовали». Музыка, танцевальные движения и стиль Джеймса Брауна теперь обладали притягательностью чего-то незаконного. Хагер рассказывает, что в самый жаркий момент вечеринки в Plaza Tunnel, когда DJ Джон Браун ставил Soul Power, члены Black Spades заполоняли танцпол, скандируя: Spade Power!. Искрометная энергия, вырабатываемая в Plaza Tunnel, стала стандартом, к которому Герк стал стремиться на своих собственных вечеринках.
Мужик с генпланом
В то же время дискотеки закрывались и количество домашних вечеринок снижалось, отчасти потому что такие банды, как Spades, делали их небезопасными. Однако Западный Бронкс не подвергся тем же разрушениям, как Южный Бронкс. И всей этой молодежи необходимо было где-то тусоваться. Это может объяснить, как Седжвик Авеню созрела для того, чтобы стать новой сценой для вечеринок.
Посетителями на ранних вечеринках Кэмпбеллов, проходивших на Седжвик, были в основном, ученики средних школ, которые еще были либо слишком юными, либо слишком чистенькими, либо жили сильно западнее, чтобы попасть под ослабевающее влияние банд. В те дни Герк говорил травокурам, чтобы они обходили квартал и даже ставил «медляки». «Время от времени мама или папа заглядывали, чтобы посмотреть, что происходит», — говорит Герк.
Синди добавляет: «Мой отец всегда был там. Люди на районе его знали и уважали, так что у нас никогда не бывало насилия или чего-то такого. Нам не надо было нанимать охрану. Мы никогда не обыскивали людей. Когда люди приходили, то приходили из уважения. Для них это был отдых, они встречались с другими людьми. Многие встретили там своих бойфрендов и девушек».
Об их вечеринке, посвященной возвращению в школу, пошли слухи, и они стали устраивать вечеринки в комнате отдыха практически ежемесячно. «Герк, на самом деле, переманил многих с домашних и подвальных вечеринок, — рассказывает Синди. — На тех домашних вечеринках, спустя некоторое время после их начала, возникали родители, зажигали свет и говорили вам: „А ну, дети, убирайтесь“ или „Здесь многовато народа“, или „Этого я не знаю“, или „Кто это прожигает мой пол сигаретами?“. Люди больше не хотели к этому возвращаться».
Репутация Герка также росла в кругах средних школ после того, как Синди, будучи членом правительства студенческого совета в средней школе Додж, смогла организовать танцы на круизном корабле. К лету 1974 года, когда он уже регулярно играл на тусовках для своих преданных последователей, Герк решил сыграть на бесплатной районной вечеринке. «И после вечеринки на блоке, — говорит он. — Мы просто не могли вернуться обратно в комнату отдыха».
Он осознавал, что находясь на улице, подвергает саундсистему риску и что вполне вероятно, могут начаться драки. «Поэтому, как только я вышел, я объявил: „Слушайте. Едва что-то пойдет не так, я все отрубаю. Давайте сразу это проговорим. Здесь дети, здесь взрослые и мы все хорошо проведем время. Так что как только кто-либо начинает беспорядки или что-то идет не так, или кто-то начинает бычить, я все отрубаю, потому что я пришел сюда не для того, чтобы разгребать последствия. Всем понятно?“. И они ответили: „Хорошо, Герк, нет проблем“. И я начал играть для старших, а затем для тех, кто помладше, и я переключался между тем и этим, — рассказывает он. — Мы встретили рассвет, я играл до следующего утра».
Герк хотел вызвать то возбуждение, которое сам испытал в ярде, будучи «пикни» — ребенком на ямайском сленге. Вместе со своим другом-иммигрантом Coke La Rock они отделили свою крю от диско-диджеев, транслируя жителям Бронкса вайб диджеев саундсистем, таких как Count Machuki, King Stitt, U-Roy и Big Youth. Они начинали танцы, выкрикивая шатауты и произнося в микрофон небольшие рифмы. Они выработали собственный сленг. В одном из клубов, в котором диджеил Герк, подвыпивший завсегдатай приветствовал друзей: «За моего мэллоу! Мой мэллоу в здании!». С такими фразами пара превратила себя в невероятных, сказочных персонажей.
Герк внимательно изучал танцоров. «Я курил сигареты и ждал, когда доиграют пластинки. И я заметил, что люди ждали их определенных моментов», — говорит он. Это было откровение столь же глубокое, как и-открытие даба Рудди Редвудом. Моментом, когда танцоры по-настоящему уходили в отрыв, был короткий инструментальный отрывок песни, когда впрягалась ритм-секция, а остальная группа затихала. Забудьте про мелодию, припев, песни: все дело в груве, его выстраивании, в том, чтобы его поддерживать. Подобно адепту теории струн, Герк сосредоточился на фундаментальной вибрирующей петле в самом сердце записи — брейке.
Он стал отбирать песни по звучанию их брейков, песни, которые он смог бы сделать своими фирменными: играющие нон-стопом эпические конга от The Incredible Bongo Band в композициях Apache и Bongo Rock, концертная версия Give It Up Turn It Loose Джеймса Брауна из альбома Sex Machine, заглавная тема к фильму «Шафт в Африке» авторства Джонни Пэйта, Scorpio Денниса Коффи — черные соул-записи и белый рок с быстрым ритмом и зачастую афро-латинским брейкбитом. Затем, в ямайском стиле, он отдирал с пластинок лейблы. «Мой отец говорил: „Прячь названия своих записей, только так ты заработаешь репутацию. Так завоюешь клиентов“. Не хочется, чтобы у других людей на районе были такие же пластинки, как у тебя», — объясняет Герк. Наглядный пример источников соревновательной этики хип-хопа и эстетики победителей.
Герк начал работать с двумя копиями одной записи по технологии, которую прозвал «карусель»: он держал наготове одну пластинку с брейком в начале, и когда другая доходила до его конца, он запускал первую, растягивая пятисекундный брейкдаун в яростный пятиминутный луп — импровизированное возвратно-поступательное движение версии. Вскоре он забросил большинство песен, сконцентрировавшись исключительно на брейках. Его сеты на волнах бурлящих ударных несли танцоров от оргазма к оргазму. «И как только они это слышали, это было оно, для них уже не было дороги обратно, — говорит Герк. — Они всегда хотели слышать брейки-брейки-брейки-брейки».
Для того, чтобы вечеринки могли посещать большее количество людей, Герк перенес их выше по Седжвик Авеню в Сидар парк. Он видел, как рабочие строители получали электричество, подключались к фонарным столбам и стал делать то же самое. «У меня был большой усилитель McIntosh. Эта штука стоила кучу денег и требовала дофига электроэнергии. Она выдавала 300 ватт на канал. Как только электричество поступало, огни начинали мерцать. Что касается вертушек, то у меня были Technics 1100A, огромные, так что они переставали вращаться». Наконец, организаторы нашли в парке ящик с инструментами. Сквозь разбитое камнем окно они отправили мальчика, чтобы он запитал саундсистему достаточным количеством электричества.
Результаты потрясли боро и привлекли новую аудиторию. Аарон О’Брайен, который впоследствии станет DJ AJ, был торговцем марихуаной и проживал возле парка Святой Марии. «Все говорили об этом парне DJ Kool Herc. И я был по-настоящему взволнован. Я знал, что там будут все женщины. Я был рад Герку, но на самом деле я хотел проверить, удастся ли мне что-нибудь утащить! — смеется он. — Я двинулся на Герке. Где бы он ни играл, я был там».
Подросток с Фокс Стрит в Южном Бронксе по имени Джозеф Саддлер, называвший себя Flash, также был наслышан о подвигах Герка, и отправился в Сидар парк, чтобы увидеть их воочию. «Я увидел этого здорового, высотой в шесть с лишним футов парня с невероятной, усиленно охраняемой саундсистемой. Вокруг веселились люди от четырех до сорока лет. Я такой: вау! На подиуме он играл музыку, которую не услышишь по радио, он был похож на супергероя. Мне понравилось то, что он делал и что ставил, и я хотел делать то же самое».
Банды распускались и Герк популяризировал новую иерархию того, что было круто. Земли все еще были важны, но уже по-другому. Jazzy Jay рассказывает: «Вместо банд, люди начали собираться в маленькие районные крю, которые подгаживали по мелочи. На каждом районе имелась своя диджейская или брейкдансерская крю. Они мыслили так: „Окей, мы целиком и полностью погружены в свою музыку и любим ее, но если ты неправильно зайдешь на наш район, мы надерем тебе задницу“. Все это подпитывалось соревновательным духом».
Вечеринки Герка привлекали клю, давая им шанс показать себя и сделать себе имя. Он поддерживал мир, проводя политику «живи и дай жить другим», а также мастерски управляясь с микрофоном. «Всем нужно было зарабатывать, даже воришкам. Паренек, продававший траву, подходил ко мне и говорил: „А-йо, Герк, мужик, скажи, что у меня есть трава“. Я говорил: „Ты знаешь, что я не могу сказать, что у тебя есть трава“. Но я говорил это не напрямую: „Йо, Джонни, ты знаешь, что я не могу сказать о том, что у тебя есть трава, верно?“. Он принимал удар».
«Или если я вижу, что кто-то начинает устраивать проблемы, я никогда не произносил их имена, я просто говорил: „Йо, хорош, заканчивай с этой фигней. Ты мой чел, заканчивай с тупой хренью. Ты знаешь, и они знают, к кому я обращаюсь. Окей? Отлично“. Они такие: „О, блин, Герк выдал мне предупреждение“. Я может и играю музыку, но я точно не лох».
Но настоящий движ происходил в танцевальных сайферах, в которых участвовали детишки, приходившие ради «каруселей» Герка. Они были слишком возбудимые и слишком яркие для того, чтобы соответствовать точным групповым движениям таких танцев, как хастл. Они просто выпрыгивали один за другим, убирали друг друга, устраивали друг другу дикий «брейк». Герк прозвал их break boys, если кратко — «би-бои».
Их звали Tricksy, Wallace Dee, The Amazing Bobo, Sau Sau, Charlie Rock, Norm Rockwell, Eldorado Mike, а также Keith и Kevin, The Nigger Twins. Они танцевали boyoing, в котором би-бой в шапке с помпоном, как у члена Turbans, растягивался, покачивался, трясся взад-вперед, заставляя мячик совершать boyoing. «Он получил такое название, потому что именно так это и выглядело, — рассказывает Jazzy Jay. — Просто скачешь по всему пространству, падаешь на землю, опускаешься. Не то, чтобы в этом было много акробатики. Дело было больше в стиле и ловкости. Все можно было исполнить и стоя, еще до того, как начнешь кувыркаться на полу».
«Другой парень с севера города назвал это cork-and-screw («пробка-и-штопор»), — рассказывает Джеффри DOZE Грин, участник Rock Steady Crew и би-бой во втором поколении, впервые увидевший boyoing в Северном Бронксе в 1975 году. «Это потому что они крутились вниз, выпрыгивали, садились на шпагат, а затем — вуууп! Встаешь, затем снова опускаешься, уходишь в пару „бэйби-роксов“, и потом в „бейби фриз“. Народ тогда и на задницах крутился, ага».
«У Tricksy было огромное афро, — рассказывает Синди. — И у него были мягкие волосы, потому что он их отращивал. И он делал такой мув: подпрыгивал и его афро тоже подпригивало. У него еще было движение под названием „Франкенштейн“, когда он начинал двигаться, как Франкенштейн и его афро также начинало подпрыгивать. Это было как шоу, понимаете?». Герк собрал свою собственную шайку диджеев, танцоров и рэперов, и окрестил ее Herculords. В нее вошли Coke La Rock, DJ Timmy Tim with Little Tiny Feet, DJ Clark Kent the Rock Machine, the Imperial JC, Blackjack, LeBrew, Pebblee Poo, Sweet and Sour, Prince и Whiz Kid. Он оказывался называть это крю. «Это слово „крю“, оно пришло на замену бандам. Когда говорили „крю“, мы знали, что речь идет о банде. Поэтому это никогда не называлось „Herculord-крю“. Так нас прозвали люди. Но мы никогда не писали на флайерах The Herculord crew. Мы указывали саундсистему, которую мы прозвали Herculoids».
После того, реинвестирования денег в несколько разных саундсистем, Герк был годов перейти на следующий уровень. К 1975 году он проводил дискотеки для всех возрастов в здании Полицейской атлетической лиги на Уэбстер Авеню. Но ему исполнялось двадцать лет, и он более не хотел играть для толпы малолеток. На Джером Авеню, недалеко от района Тремонт, он разыскал клуб под названием Twilight Zone и начал проводить в нем вечеринки вместе со своей шайкой и саундсистемой. Он говорит, что крутил видеоролики с Мухаммедом Али до тех пор, пока ему не сказали: «Йо, Герк, кончай показывать бои Али, ты этим заводишь засранцев!».
В людном месте под названием Hevalo он раздавал флайеры на свои выступления в Twilight Zone, пока его не выгнали. Однажды он поклялся, что сыграет в этом месте. В один из штормовых вечеров Герк опустошил Hevalo своим выступлением на вечеринке в Zone. «Дождь, — говорит он. — Был для меня хорошим знаком». Владелец Hevalo вскоре позвонил ему с предложением. Вскоре Герк уже выступал там и в другом клубе под названием Executive Playhouse для взрослой аудитории.
Они приходили услышать рэп от Герка: «Ты никогда не слышал ничего подобного, и ты все больше и больше и больше возвращался за этим качем. «Так что видишь, мы качаем с рокерами, джемуем с джемерами, тусим с тусовщиками. Юная леди, не причиняйте никому боль. Не прикольно, если нам всем достанется. Никого не задевайте, юная леди!».
Coke и другой член крю Дики давали толпе понять: «Нет такой истории, которую мы не могли бы рассказать, нет такой лошади, которую не могли бы оседлать, нет быка, которого не могли бы осадить, и нет дискотеки, которую мы не могли бы прокачать. Герк! Герк! Кто тот мужик с генпланом из земель Грейси Грейс? Герк! Герк!».
К 1976 году он стал кассовым артистом номер один в Бронксе. Больше никаких тараканодавов. DJ Kool Herc задавал моду, щеголяя в великолепных костюмах от Lee или AJ Lester. Все хайроллеры (модники, мажоры), грабители банков и хастлеры Гарлема приходили для того, чтобы его увидеть. Он говорит: «Репутация была такая: „Кто делает бабки в Бронксе? Kool Herc и чувак Coke La Rock при помощи музыки“».
Две семерки складываются вновь
1977 год начался для Герка очень хорошо. Но, как и везде, неприятности были впереди.
Заключались они не в том, что из лучших побуждений написали спустя годы многие журналисты и академики — что столкновения саундсистем заменили cхватку и бунт. Такая точка зрения была столь же ошибочной, как и заявление Роберта Мозеса о том, что Бронкс никогда не родит ничего хорошего. На деле правда была гораздо менее драматичной и гораздо более прозаичной.
В новой иерархии крутизны по Бронксу человек с пластинками занял место человека с одеждой отличительных цветов. Насилие не прекратилось сразу же, да так и не могло быть. Но теперь со дна американского общества был готов быть выпущенным немыслимый заряд креативной энергии, и ошеломляющие последствия этого момента в итоге отзовутся эхом по всему свету.
К 1977 году Герк и его соперники начертили новую карту Бронкса. В Южном Бронксе от 138-й до 163-й улиц, по которым некогда носились Bachelors, Savage Nomads, Savage Skulls и Ghetto Brothers, началось восхождение местной звезды Grandmaster Flash с примыкающими к нему Casanova Crew. На юго-востоке, бывшей территории Black Spades, P.O.W.E.R. и Javelins, господствовал Afrika Bambaataa вместе со своей Zulu Nation. На севере были DJ Breakout и DJ Baron. И район Западного Бронкса, и ночные клубы Восточного Бронкса все еще принадлежали Герку. Он оставался неоспоримым королем боро благодаря достоинствам своей коллекции пластинок, его преданным почитателям и своей саунд системе.
«Это было невероятно. Он был бог», — рассказывает участник Zulu Nation DJ Jazzy Jay. На легендарном конкурсе в Уэбстерской полицейской атлетической лиге Герк, не прилагая усилий, потопил систему Bambaataa. «Когда Kool Herc играл на воздухе, дерьмо звучало громко и кристально чисто. Когда мы играли на улице, мы запитывались кучей маленьких проводочков, четырьмя или пятью усилителями, и — эрррнт! Ззззт! Все нахрен взрывалось». И каждый раз, как Grandmaster Flash приходил на вечеринку, «Герк всегда вгонял меня в краску», — хохочет Flash.
Столкнувшись с угрозами от копов за продажу наркотиков, фанат Герка Аарон О’Брайант решил организовывать вечеринки. Он арендовал ночной клуб Savoy Manor на 149-й улице и проезде Гранд Конкорс. «Мне хотелось устроить там встречу Kool Herc против Pete DJ Jones. Тогда Pete DJ Jones был номер один среди тех, кто играл диско, а Kool Herc был просто номер один, без вариантов, — вспоминает он. — У меня было согласие Pete DJ Jones, потому что он был бизнесменом, он соглашался на любой букинг. Первое, что хотел узнать у меня Kool Herc, было то, откуда я взял его телефонный номер. И объяснял мне, что я не настоящий промоутер. Плюс, он намекнул, что если бы хотел, то мог бы сам пойти в Savoy Manor, сам его арендовать и провести баттл. Он не хотел позволить мне кормиться».
К концу весны Герк заметил, что его аудитория уменьшается. «Люди становились старше, дело было не во мне. Просто внезапно тебе уже не восемнадцать, тебе двадцать четыре и двадцать пять. Ты можешь пить. Ты не приходишь на маленькие вечеринки для семнадцатилетних, восемнадцатилетних, — вспоминает он. — Все окружающие подрастали».
После блэкаута и последовавшего за ним мародерства, на улицах возникло множество новых крю с совершенно новыми саунд системами, и большинство основных соперников уводили у него аудиторию. У Flash имелись точность, изысканность и чутье артиста. У Bambaataa были записи и мощь реки Бронкс за спиной. О’Брайант и сам начал диджеить. Будучи диджеем AJ объединился со своим новым наставником за вертушками — Lovebug Starski, и прорвался в Гарлем. Герк рассказывает: «Я остался позади, я не переехал с ними в центр. Я остался в Бронксе».
Герк наконец-то согласился сыграть с DJ AJ на вечеринке в Executive Playhouse, посвященной возвращению в школу. Как вспоминает AJ, все билеты были проданы, но Герк уже не был главной приманкой. «На моем шоу был Flash. Я давал Flash отрываться и выпускал к микрофону Melle Mel, — рассказывает AJ. — Но это не помогло карьере Герка, потому что он быстро угасал». Спустя несколько месяцев Герк готовился к очередной ночи в Playhouse, который теперь был переименован в The Sparkle, как вдруг он услышал завязывавшуюся потасовку. «У Mike-With-The-Lights возникла перепалка с кем-то на входе, — вспоминает Герк. Майк не впускал троих мужчин в клуб, и они все больше и больше вскипали. Когда Герк отправился уладить ситуацию, один из мужчин достал нож. Герк ощутил то, как он трижды вонзается в бок. Когда он поднял свою окровавленную руку для того, чтобы закрыть лицо, нападающий ударил его ножом еще раз в ладонь, а затем скрылся по лестнице с остальными в ночи. «Это заставило меня забраться в крошечную раковину», — произносит Герк, глубоко выдыхая.
Это был 1977-й.
После засады, устроенной убийцами, Боб Марли восстанавливался в заграничной студии и пел: «Многим придется еще пострадать. Многим еще придется умирать. Не спрашивай меня, почему». Банту Стивен Бико лежал, скованный, голый и в коме на заднем сидении южноафриканского полицейского Land Rover. Банда Baader-Meinhof лежала в бассейнах для самоубийц в немецкой тюрьме. Красные Кхмеры заполнили свои убийственные поля. The Weather Underground и Young Lords Party приближались к финальным взрывам насилия. В Лондоне, как и в Нью-Йорк Сити, кризис капитализма сделал целые блоки и здания заброшенными, а внезапное появление одетых в кожаные куртки панков с пирсингом и ирокезами, вызвало приступы истерии. История вела себя так, будто сбрасывала счетчик на ноль.
В Бронксе время Герка проходило к концу. Но новая культура, выросшая вокруг него, захватила воображение новой породы молодежи Бронкса. Герк избавился от лишнего, оставив лишь самые базовые элементы: ритм, движение, голос, имя. Таким образом он призвал дух, витавший и на Площади Конго, и в Гарлеме, и на холме Уарейка. Казалось, что новая культура кружится назад и вперед — петля истории, история как луп — взывала и отзывалась, скакала, вертелась и обновлялась.
В лупе существуют альфа и омега, и вращающиеся точки между ними. Шов исчезает, уходит в бесконечное движение и находит новую логику — окружность мировоззрения.
Примечание:
[1] Школа-интернат для мальчиков, славящаяся своей дисциплиной и высоким уровнем музыкального образования. Считается, что школа повлияла на развитие ска и регги.
В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:
30 Сентября / 2022
Обзор книжного маркета
Рассказываем, какие книги можно будет купить на ЦТИ «Фабрика» в эти выходные — новинки издательств, книги на иностранных языках, и альбомы художественных выставок. И все за небольшие деньги. Также в книжной зоне пройдет большая распродажа книг Ad Marginem и A+A.Полную программу «Чёрного рынка» читайте здесь.
Эссе Рёко Секигути построено вокруг японского слова нагори, обозначающего конец сезона, всё позднее, запоздалое, переходящее из реальности в воспоминания. Рёко Секигути — японская писательница, живущая во Франции, автор двух десятков книг стихов, прозы и эссе, написанных по-японски и по-французски. Здесь можно прочесть отрывок из эссе — о проблеме отражения трагедий Фукусимы и Хиросимы в поэзии хайку.
Андрей Тарковский «Мартиролог» (дневники)
Издательство: Международный институт имени Андрея Тарковского Книгу представляет магазин «Порядок слов» — ищите ее на их стенде.
Переиздание дневников Андрея Тарковского. Из аннотации, написанной сыном режиссера Андреем Тарковским-мл: «Отец назвал свои дневники «Мартиролог» — перечень страданий. Он часто повторял фразу «мы не созданы для счастья, есть вещи важнее, чем счастье». Новое издание более точно соответсвует рукописи, дополнено именным указателем и полной творческой биографий режиссера.
Анни Эрно «Память девушки»
Издательство: No kidding press
No kidding press продолжает издавать книги французской писательницы Анни Эрно (это уже четвертая в серии). «Память девушки» — это снова автобиографический текст. Писательница возвращается в 1958 год и вспоминает свой первый сексуальный опыт с мужчиной, обернувшийся для нее утратой своего «я», депрессией и стыдом. Исследуя переплетения желания и стыда, серую зону между согласием и насилием, она путешествует по прошлому и пытается придать ему смысл. Сама Эрно называет «Память девушки» одним из своих важнейших романов.
«С моих слов записано верно. Личный опыт поиска репрессированных родственников» (с предисловием Николая Эппле)
Издательство: Музей истории ГУЛАГа
Личный опыт поиска репрессированных родственников. «С моих слов записано верно» — такой формулировкой заканчиваются протоколы допросов в следственных делах миллионов репрессированных по политическим мотивам в годы сталинского террора. Спустя годы потомки репрессированных — дети, внуки, правнуки — по крупицам восстанавливают биографии этих вычеркнутых из памяти людей. Книга состоит из девятнадцати историй поиска и возвращения имен.
Анна Сакович «Уважаемый А. У нас живет Альцгеймер»
Издательство: Белая ворона
В дом, где живет Анелька с сестрой и родителями, вторгается Альцгеймер. Из-за него любимая бабушка все забывает, не узнает близких и не справляется с самыми простыми делами. Анелька пишет письма: «Уважаемый А., я хочу, чтобы Вы убрались! Немедленно!» Девочка верит: если прогнать А., то все будет хорошо, бабушка выздоровеет. Книга польской писательницы Анны Сакович не о чуде, а о принятии, любви и важности вовремя попрощаться и отпустить. Трогательная и полная грустного юмора книга родилась из личных переживаний писательницы, чья мать страдает Альцгеймером.
Off print: музейный сток. Каталоги старых выставок
Такаси Мураками «Будет ласковый дождь»
Выставка проходила в Музее современного искусства «Гараж» 29 сентября 2017 — 4 февраля 2018
Такаси Мураками — современный японский художник, работающий на размывание границ между элитарным искусством и коммерческим. Каталог подготовлен под редакцией куратора проекта Екатерины Иноземцевой. В него вошли статьи специалистов по японской культуре Айнуры Юсуповой и Рюскэ Хикавы, а также интервью с художником и сотрудниками его студии. В каталоге воспроизведена структура выставки в Музее «Гараж». На обложке каталога ультрафиолетовыми чернилами, светящимися в темноте, воспроизведен Тайм Бокан, — абрис черепа, напоминающий «гриб» ядерного взрыва, один из самых узнаваемых образов Мураками.
«Некрореалисты»
Владимир Кустов «Растворение»
Выставка проходила в Московской музее современного искусства 13 сентября — 27 ноября 2011 года
Первая масштабная ретроспектива движения, возникшего в начале 1980-х годов в Ленинграде. Первыми произведениями группы были постановочные фотографии в «зомби-гриме» и спонтанные перформансы, в которых имитировались драки и погони на фоне загородных лесов, заброшенных стройплощадок и в вагонах пригородных электричек. Эти съемки положили начало традиции параллельного кино. На выставке были показаны работы Евгения Юфита, Владимира Кустова, Сергея Серпа, Валерия Морозова, Андрея Мертвого (Курмаярцева), Леонида Трупыря (Константинова), Игоря Безрукова, Евгения Кондратьева (Дебила), Анатолия Свирепого (Мортюкова), Юрия Циркуля (Красева).
Museum of Proletarian Culture. The Industrialization of Bohemia
Книга издана в рамках выставочного проекта Арсения Жиляева «Музей пролетарской культуры. Индустриализация богемы», который был частью параллельной программы Международной биеннале молодого искусства в 2012 году в Третьяковской галерее на Крымском Валу.
Это экспозиция воображаемого музея, в котором историю и искусство представляет рабочий класс. Арсений Жиляев взял за основу опыт экспозиций конца 20-х — начала 30-х годов прошлого века, когда советский музей должен был превратиться из коллекции вещей в систему идей. Включив в свою выставку образцы творчества рабочего класса, которые не признаются произведениями искусства: рекламу, настенные календари, плакаты с звездами шоу-бизнеса, бытовые фотографии, он создал отчасти документальную, отчасти выдуманную хронологию искусства трудящихся с 1960-х годов до наших дней.
Off shore: книги на иностранных языках
Марсель Пруст Chardin and Rembrandt
Издательство: David Zwirner
Это эссе, предложенное двадцатичетырехлетним Прустом газете Revue hebdomadaire (и ее отклоненное) — гораздо больше, чем просто художественная критика. Это литературный эксперимент, в котором неназванный рассказчик дает совет молодому человеку, страдающему от меланхолии и отправляет его в воображаемую экскурсию по Лувру.
Проницательные наблюдения Ханны Арендт за миром середины двадцатого века. «Между прошлым и будущим» описывает кризисы, с которыми сталкивается общество из-за потери значимости ключевых слов политики: справедливость, разум, ответственность, добродетель. С помощью серии из восьми упражнений она показывает, как мы можем переработать эти концепций и использовать их для восстановления системы.
Патриша Гайс Draw Like an Artist: A Self-Portrait Sketchbook
Издательство: Princeton Architectural Press
Как бы вы нарисовали себя, если бы были Винсентом Ван Гогом, Пабло Пикассо или Фридой Кало? Скетчбук состоит из восемнадцати автопортретов мастеров. Картины сопровождаются наводящими на размышления вопросами и ценными замечаниями о стиле художника, а рядом предоставляется подходящий холст (например, на холсте, на котором предлагают написать автопортрет в стиле Ван Гога, уже есть шляпа).
Книги для этой зоны нам передал магазин иностранной литературы «Юпитер-Импэкс».
Также в этой зоне будут продаваться оригиналы книг, чьи переводы изданы нашим издательством.
«Земные радости: садоводство во время кризиса» называется эссе Оливии Лэнг, написанное во время карантина весной 2020 года. В нем она пишет о том, как на разных этапах ее жизни заземление спасало ее. А еще о поэтичности названий растений. Перевели этот текст и попросили создательницу лектория о взаимодействии человека с природой Repubblica Verde Марысю Пророкову написать введение к нему. Все выходные на «Чёрном рынке» Repubblica Verde будут ждать вас в зоне растений, а второго октября в рамках их совместного проекта с Алисой Кусти пройдет перформативный мастер-класс «DENDRARIUM. Прочтение» мастеров икебана школы Согэцу. Полную программу «Чёрного рынка» смотрите здесь.
Марыся пророкова
Исследовательница в области философской антропологии (институт Философии РАН), создательница проектаRepubblica Verde
Оливия Лэнг не случайно вспоминает об этимологической связи между садом и раем, отмеченной Дереком Джарменом — в ее эссе полнокровными, сочными и витальными, и в то же время деликатными красками рисуется идея сада как пространства, в котором переплетаются различные темпоральности. Детская очарованность садами прошлого трансформируется в почву для любви к саду настоящего и любопытством к той неисчерпаемой созидательной силе, которая преумножит жизнь садов будущего. «Мне нравилось ощущение самозабвения» — пишет Ланг о детских годах, в которых сады поглощали ее внимание, становясь отдельным миром, пространством для побега из реальности. В юности сад становится для Лэнг пространством свободного от условностей творческого эксперимента, в годы обучения фитотерапии — объектом для вдумчивого, филигранного исследования, после — предметом заботы, «противоядием от неуверенности и нестабильности». Примечательно, что текст написан Лэнг во время самоизоляции — в момент, когда для большинства привычный ритм жизни сбился, и во временном полотне нашей рутины воспоминания и надежды обрели плотность, соизмеримую с плотностью событий настоящего. Для Лэнг сад во всей его многогранности — жизненных циклах отдельных видов, магии их названий, сложносочиненности экосистем — место личной истории, истории познания, творчества, поиска, и в то же время — «источник утешения», рай на земле, вход в который доступен каждому.
Сады всегда были моей опорой и спасением, самым непреходящим источником очарования и удовольствия. Я начала увлекаться растениями еще в детстве. Мой отец — одержимый садовник. После того, как мои родители развелись в начале 1980-х, совместные выходные с ним мы проводили в открытых садах в радиусе пятидесяти миль от трассы M25. Мы коротали дождливые субботы в теплицах Кью, пытаясь уговорить бабочек сесть нам на пальцы. Однажды зимой, в саду Королевского агрикультурного общества, я, привлеченная ярким ароматом, исходящим от невзрачного кустарника с крошечными гроздьями светло-розовых цветов, узнала свое первое ботаническое название — «Волчеягодник душистый» (Daphne odora ‘Warblington’), название, которое с тех пор со мной.
Я была тревожным и не очень счастливым ребенком, и мне нравилось ощущение самозабвения, которое бывает в саду, — ощущение того, что я полностью поглощена, вырвана из времени. Места, к которым меня больше всего тянуло, были неухоженными, немного дикими. Я согласна с манифестом Фрэнсис Ходжсон Бёрнетт из «Таинственного сада»: сад в безупречном состоянии теряет всю свою магию.
Сад должен быть полузабытым, погруженным в дремоту. Ты должен теряться там, забывать о внешнем мире; чувствовать себя, как выразилась Бёрнетт, в сотнях миль от кого бы то ни было, но вовсе не одиноким.
Одним из наших любимых мест был Парэм, Елизаветинский сад в Суссексе, где в углу каждого огороженного участка были крошечные пруды, покрытые ковром из сияющей зеленой ряски. Почти каждую весну мы ездили в Сисингхерст, проезжая по кентским улочкам, усыпанным цветущими яблонями. Прогулку мы начинали с башни, где Вита Сэквилл-Уэст создала свои самые впечатляющие работы1, а затем спускались по ореховой аллее во фруктовый сад — по извилистым тропинкам луга, который перетекал в берег рва. Дух прошлого висел в воздухе. Иногда казалось, что пролетели целые столетия.
Мой отец всегда носил с собой маленькую черную записную книжку, в которой составлял аккуратные списки названий растений, привлекших его внимание своей необычной формой или цветом. Названия делали клумбы и бордюры чем-то большим, чем просто пестрыми пятнами и сами по себе были мощным источником очарования. Особенно я любила старые сорта — я копила списки старинных роз или яблок, популярных в садах XVI века.
Winter Queening, Catshead, Golden Harvey, Green Custard — заклинания, открывающие портал в прошлое.
Когда моя сестра была подростком, она обожала квир-художника и режиссера Дерека Джармена. Она собирала его книги, и именно так мне в руки впервые попалась «Современная природа» — его рассказ о строительстве невероятного, пышного сада на гальке в Дандженессе. Мне нравился подход Джармена к садоводству: свободный, бессистемный; он работал с тем, что попадалось под руку, добавлял коряги и камни, сажал старинные сорта роз, чтобы те могли испытать свои силы на беспощадном ветру. В отличие от большинства садоводов, он не любил заборы и стены, гордо говоря: «Мой сад ограничен лишь горизонтом».
Дневник Дерека Джармена о возделывании сада. Предисловие к изданию написала Оливии Лэнг. Сейчас тираж закончился, но совсем скоро появится допечатка
Он был очарован историей растений, фольклором, который вплетен в травы и сорняки. Его сад был задуман как фармакопея, аптечка, вдохновленная средневековыми аптекарями, а «Современная природа» пронизана яркими отрывками из травников Джерарда и Калпепера. Трудно выразить, какой соблазн таило в себе это знание для меня. Некоторые из его цитат я до сих пор помню наизусть, повторяя их автоматически каждый раз, когда вижу растение, о котором идет речь. «Я бодрый как огурчик» (I, borage, bring courage). «Rosa mundi, роза мира».
Потребовалось несколько неудачных попыток, но в конце концов я нашла способ сделать растения своей профессией, по крайней мере, на некоторое время. После недолгого изучения английской литературы и жизни на природе в качестве эко-активистки, в 1998 году я решила получить степень в области фитотерапии. Обучение заняло пять лет. Многие наши курсы совпадали со стандартным медицинским образованием, но были и более сложные модули по materia medica, ботанике и дозированию.
Я проходила практику в старом особняке в глубине Суссекс-Уэлд. Он расположен в великолепном саду, когда-то безукоризненно чистом, но сейчас возвращающимся в свое дикое состояние. Самой необычной в нем была ядовитая часть сада, полная трав из так называемого Списка № 3, которые может использовать только опытный врач. Туда, например, входят белладонна, ландыш и белена. Бассейн был осушен, и над запущенными грядками возвышались дудник и артишок. После того, как мы заканчивали осмотр пациентов в клинике, мы отправлялись на «травяные прогулки», во время которых обсуждали свойства трав и противопоказания под послеполуденным солнцем.
Я думала, что неплохо разбираюсь в растениях, но оказалось, что я не знаю самого главного. Изучение ботаники — это прежде всего воспитание глаз, практика пристального наблюдения.
Я научилась распознавать разные семейства, а затем и виды, отличать болотную мяту от мяты перечной, отличать яснотку от крапивы. В течение многих лет я не отправлялась за город без экземпляра «Полевых цветов Британии и Северной Европы», известного также как «Фиттер, Фиттер и Блэми» (Fitter, Fitter and Blamey) по именам его авторов. Когда я впервые увидела дымлянку, я закричала от радости. Я долго рассматривала ее на рисунках Марджори Блэми, а затем делала наброски в моей собственном блокноте лекарственных трав. И вот внезапно она появилась на краю вспаханного поля, четкая и выразительная.
Но оказалось, что изучать ботанику мне нравилось больше, чем работать с пациентами. После нескольких лет практики в качестве травника я переключилась на журналистику. Весь свой четвертый десяток лет я провела в городах. Я жила в череде съемных квартир в Брайтоне и Нью-Йорке, и хотя я по-прежнему любила растения, сады отступили на второй план. Только проводя время с отцом, я использовала ботанические термины — отголоски языка, освоенного с таким трудом. Каждый год мы ездили в Нортумберленд и гуляли по саду Гертруды Джекилл в замке Линдисфарн или по саду с красивейшим именем Ливден Нью Билд, пробираясь через латинские названия — занятие, которое привело бы мою долготерпимую сестру в ярость.
Книга Оливии Лэнг о жизни в Нью-Йорке и одиноких нью-йоркских художниках
Одинокий город. Упражнения в искусстве одиночества
Только когда мне исполнилось почти сорок, я наконец обзавелась собственным садом. Главным стимулом к переезду в Кембридж была возможность арендовать там крошечный домик с террасой и небольшим участком, половину которого занимал гигантский падуб. Беглый осмотр показал, что почва была вся в корнях сныти. Ситуация казалась безвыходной, но впервые за много лет мне пригодилась моя старая лопатка, доставшаяся мне в наследство от дедушки, еще одного одаренного садовника. Приехал мой отец, и мы вместе вскопали участок и посадили на нем пионы, ладанник и ирисы. К моему изумлению все они прижились. Через год сад превратился в сногсшибательные джунгли.
Садоводство в арендованном доме фрустрирует. Когда я вычистила старый пруд, управляющая компания сказала, что мне придется заполнить его, когда я съеду. Но я все еще чувствую пользу от того, что оставила его более плодородным и богатым, чем он был до моего приезда. Уход за ним стал противоядием от неуверенности и нестабильности, которые так часто сопровождают того, кто живет в арендованном доме.
Укорениться, прижиться — так много слов, связанных с пребыванием дома, на самом деле заимствованы из мира растений.
Благодаря этому саду я познакомилась со своим будущим мужем. Иэн жил несколькими улицами севернее. У нас были общие друзья, и мы быстро поняли, что нас влечет к садоводству. Он был женат на писательнице Дженни Диски. Пару лет спустя у нее диагностировали рак и участок становился все более и более заброшенным. Когда мы начали встречаться после ее смерти, участок был весь в пырее и кустарниках, которые уже давно вышли за границы отведенного им пространства.
Это никуда не годилось, но, как и «таинственный сад», этот сад был полон потенциала. Дом стоял на террасе, построенной для железнодорожников компании Victorian Railways. Сад был узким и длинным, тянувшимся до линии Кембридж-Или. Домик, в котором писала Дженни, стоял на полпути, а Иэн построил библиотеку в самом его конце. У изгороди были заросли старинных роз, а на заброшенных клумбах прятались такие сокровища, как лилейник и морозник.
Шведска писательница Нина Бёртон покупает старый загородный дом и, ремонтируя его, открывает для себя мир природы — на прилегающем участке, на стенах, полу и потолке старого коттеджа
Постепенно мы убрали все растения, которые не выдерживали собственного веса, посадив вместо них травянистые бордюры, полные старомодных садовых растений, некоторые из них были аккуратно перенесены из моего бывшего сада. Палитра цветов была ограничена белым и синим, но я добавила более ярких красок, втиснув сальвии и георгины с заманчивыми названиями: «Арабские ночи», «Волшебник страны Оз», «Бора-Бора», «Женщина-паук Холлихилл». Иэн следит за садом колледжа, где он работает, а это означает, что время от времени нам достаются излишки львиного зева или космей. Мы построили теплицу и тем самым продлили период цветения в обе стороны: посадили гелениум, рудбекию и бархатцы, чтобы разбавить осенние краски, а также сотни фиалок и подснежников как приветствие весны в феврале.
Я снова сходила с ума по растениям. Даже зимой я была занята составлением планов на следующий год, держа стопки каталогов семян у кровати. Мы обустроили пруд, и спустя неделю он волшебным образом наполнился рыбой, очевидно, из икры, отложенной на листьях лилий. Мы дали газону вырасти и засеяли его луговыми травами, которые когда-то были у меня в аптеке: черноголовка, тысячелистник, алтей. Сад начал приобретать правильное ощущение живой дикости. У нас поселилась лиса, а затем и семейство ежей. Коллекция бабочек Иэна удвоилась, затем утроилась.
И сейчас я так благодарна этой работе. Мы с Иэном находимся в самоизоляции, в эти чумные времена сад — то, что помогает мне оставаться в здравом уме. Там можно на час-другой забыть о пугающих новостях. Сад уходит корнями в прошлое, но он всегда связан и с сегодняшним днем. Пчела — сегодня; желтушник, пылающий в цвету — сегодня.
Даже самые тяжелые переживания магическим образом отступают, когда вы продвигаетесь от задачи к задаче, решая проблемы по мере их поступления. Не нужно ничего заканчивать, нет никакой финальной цели. Стремление к совершенству бесконечно и непрерывно.
Ошибки будут, но всегда будет следующий год — тенистую изгородь можно будет исправить, а розы обрезать правильно. Я не говорю, что никогда не теряла самообладания, сажая тюльпаны, или пытаясь вырвать золотарник, или мучаясь с личинками, пирующих на дельфиниуме. Но я не знаю занятия более успокаивающего, полностью поглощающего. Это как нырнуть с головой в тихий пруд.
Как отмечает Дерек Джармен в книге «Современная природа», слово «рай» связано с персидским словом, которым называют сад — огороженное зеленое пространство. Во время пандемии садоводы со всего мира стали активно делиться своими «райками» в Инстаграм2, превращая личный источник утешения в общественный ресурс. Я подписана на десятки таких аккаунтов и ничто не давало мне такого чувства связи (или укорененности) как эта зеленая лента снимков, сделанных по всему миру, который сейчас полон тревоги и ужаса. Сегодня я видела нарциссы, появляющиеся после паводка в саду Монти Дона,3 кактусы, которые сфотографировал мой друг Мэтт во время утренней прогулки с собакой в Лос-Анджелесе, курносые носики тюльпанов, вылезшие в Ист-Виллидж, и детей, сажающих семена овощей в баночки из под йогурта в северной Калифорнии. Что бы ни случилось, приближается весна.
Садоводы закопаны в настоящее, но они мечтают и о будущем. Я думала, мы останемся в Кембридже навсегда, но проблема в том, что он слишком мал. Там нет места для фруктовых деревьев, и еще одного сорта георгина, который мы хотели бы посадить. Если нас когда-нибудь выпустят из карантина, мы переедем Суффолк, в дом с большим садом. На протяжении пятидесяти лет там жил ландшафтный дизайнер, который превратил сад в ряд отдельных зеленых комнат. Центральное место в саду занимает почтенная ссутулившаяся шелковица, посаженная в 1601 году. В пруду было полно рыбы, но недавно проходившая мимо выдра всю ее выловила, оставив обезглавленные трупы на тропинке. Я воспринимаю это как доброе предзнаменование.
Когда мы впервые приехали сюда, воздух был насыщен ароматом волчеягодника и химонанты. Надеемся, что к нашему переезду зацветут ирисы, а в один прекрасный день мы будем есть инжир из собственного сада. Ходят слухи, что одно из деревьев выросло из черенка, отрезанного от дерева Виты Сэквилл-Уэст одной из ее подруг4. Вот в чем фишка садов. Они привязывают вас к месту, они укореняют вас во времени, но они никогда не стоят на месте и всегда удивляют.
Перевод: Кристина Терещенко Редактор перевода: Мария Левунова
Примечания редактора перевода:
[1] Вита Сэквилл-Уэст (1892-1962) — писательница и садовница;
[2] Продукт компании Meta, признанной экстремистской и запрещенной на территории РФ;
[3] Ведущий телепередач о садоводстве;
[4] Одной из партнерш Виты Сэквилл-Уэст была Вирджиния Вулф. Возможно тут Оливия Лэнг намекает или надеется на эту подругу, учитывая то, как сама Лэнг относится к Вирджинии Вулф (см. «К реке. Путешествие под поверхностью»).
