К выходу русскоязычного издания «Пиратского Просвещения» научный рецензент книги Григорий Винокуров рассказывает, как Дэвид Гребер оказался на Мадагаскаре и как полевая работа на острове определила его взгляды.

Григорий Винокуров

Антрополог, автор телеграм-канала «Иней на цветущей ежевике»

Антропология — это искусство рассказывания историй.

Эти слова были главным секретом, которым американский антрополог Рой Вагнер делился со студентами на курсе по антропологии и сайнс-фикшну в Университете Вирджинии. Так он объяснял смысл того, чем занимаются антропологи и в чем состоит задача дисциплины в целом. Мы делаем полевую работу, живем среди тех, чьи жизни и занятия кажутся нам интересными, слушаем их истории, записываем их, пытаемся понять, что в них происходит, чтобы затем выдать свои и рассказать о тех, с кем мы пережили совместный опыт. В этом смысле одна из ставок Вагнера была именно такой: каждый из нас является антропологом, способным на рассказывание историй и посредством этих рассказов на изобретение чего-то нового.

Между исследователем и теми, с кем он делает свое исследование, людьми в поле, нет особой разницы в умении упражняться в изобретении образов Другого, неизбежно изменяющих его самого в этом перспективистском обмене. Не менее важной для Вагнера была мысль о том, что антропология продолжает оставаться сильной, покуда в ней есть сильные этнографические истории. В них повествование об отличающемся и неизвестном заставляет обратить внимание на то, что кажется своим, близким, понятным и само собой разумеющимся, но перестает быть таковым после соприкосновения с Другим, начинает переживать странные метаморфозы — и само становится странным.

Но, как верно подметил Майкл Тоссиг¹, любая хорошая история в антропологии должна начинаться с людей и оставаться укорененной в них. Если она находит свои основания в чем-то другом, то скорее всего с этой антропологией и ее историями что-то неладное. Тоссиг в свойственной ему трикстерской манере критикует дисциплину за то, что та оболванивает аспирантов и начинающих исследователей, принуждая их писать обезличенные тексты, следующие пустым формальным критериям, уже готовым правилам и рецептам того «как надо». Что она заставляет заниматься их вредным «агробизнес-письмом»², в котором удовлетворение предписанным способам делать свою работу, писать «как должно», заменяет и затемняет искусство историй, разворачивающееся в связи с теми, кто открывает тебе, пришедшему из другого мира, часть своей жизни.

Герой той истории, которую я попытаюсь рассказать, Дэвид Гребер, отлично знал все это. И с рассуждениями своих старших коллег вполне мог бы согласиться. Не только потому, что сам был мастер создавать сильные истории и мастерил их в самых разных масштабах — от многотысячелетнего экскурса в прошлое долга и связанных с ним моральных отношений до малых зарисовок из собственного опыта в поле и за его пределами — но и потому что был активным критиком происходящего в современной антропологии и в рамках своей теоретической работы призывал коллег оставаться внимательными к тому, что основой их работы является этнография — погружение в другие способы осмыслять мир.

Антропологи часто работают в тех местах, где реальность может выглядеть и восприниматься радикально другим образом. Там, где можно попробовать ведьм на вкус, где правила экономического обмена устроены совершенно иначе и не подчиняются, казалось бы, универсальным правилам рациональности, там, где животные тоже люди, а люди могут превращаться в животных, где можно увидеть мир глазами ягуара, понюхать колдовство, где зомби бродят по деревням и где базовые для нас понятия — личность, природа, родство, культура и многое другое — представляют собой не то к чему мы привыкли. Да и вообще могут отсутствовать. Хотя и в более «привычных» местах все оказывается не так просто.

Задача антропологов, приводя свои истории, не стирать «концептуальные различия», не чураться их как огня в попытке избежать обвинений в экзотизации, а выстраивать свои повествования так, чтобы различия сохранялись и вызывали инверсию, остранение знакомых терминов и способов мыслить посредством них. Отчасти этому был посвящен проект возврата к этнографической теории, который Гребер отстаивал вместе со своими коллегами в журнале HAU³. Хотя с ним и вышли некоторые сложности (если случившееся можно назвать так) и Гребер отстранился от работы⁴ над ним, тем не менее этот призыв стал важным в последние десятилетия.

Но истории и умение их рассказывать важны были для него еще и в другом смысле. Его собственная полевая работа на Мадагаскаре была вдвойне связана с «искусством рассказывать истории». Помимо того, что как каждый антрополог он создавал знание о других людях и их способах жизни, живя среди них, разговаривая и общаясь с ними, записывая их рассказы, он сделал сами практики рассказывания историй своими собеседниками, объектом исследования и этнографического письма. Как хорошая история, история мадагаскарских приключений Гребера начинается с людей — его учителей, собеседников, учивших его думать по-малагасийски и преподавателей в Университете Чикаго, где началось его серьёзное вхождение в дисциплину.

Хотя, конечно, поступление в аспирантуру не было для него первым знакомством с антропологией. Чем-то с ней связанным он увлекался с детства. Далеким и странным. Мальчишеский интерес к индейцам, пиратам, людям в соломенных юбках, ацтекам, древним письменам майя, Мезоамерике, манускриптам и всему, в чем есть загадка и приключение, был настолько силен, что Дэвид-подросток состоял в долгой переписке с профессором археологии из Йельского университета, который в итоге помог сообразительному парню получить стипендию для поступления в университет. В 1980-м он поступает в нью-йоркский Перчейз-колледж на бакалаврскую программу по антропологии и спустя четыре года успешно заканчивает ее, написав в качестве своего диплома работу о письменности майя. Ему была интересна история и антропологический взгляд, направленный в прошлое, продолжающее работать в настоящем.

Это внимание к истории нашло плодотворную почву, когда Гребер пришел в аспирантуру. К моменту его зачисления в Чикаго на департаменте антропологии собрались многие суперзвезды и живые классики дисциплины: Джордж Стокинг, Маршалл Салинз, Дэвид Шнайдер, Терри Тернер, Нэнси Манн, Джин и Джон Комарофф и другие. Преподавательский набор, которому трудно не позавидовать. Поддержку своему интересу в истории и совмещении ее с антропологией Гребер нашел в лице Маршалла Салинза, чья исследовательская работа с середины 80-х как раз переживала поворот к истории и вопросам о том, каким образом прошлое влияет на появление тех или иных культурных форм в настоящем и определяет действия людей в нем. В поисках малых этнографических ответов на свои большие вопросы Салинз обращался к истории гавайских островов в попытке понять как исторические изменения XIX века отразились на устройстве гавайского социального порядка.

В 1985-м у него вышла знаменитая книга «Острова истории», посвященная прибытию Джеймса Кука на Гавайи в 1779-м году и его последующей смерти здесь. Салинз пытается понять, как и почему так вышло, что туземцы убили Кука и показывает, что их действия с одной стороны определялись структурным порядком, а с другой, были относительно свободными и случайными. Нет какой-то жесткой детерминации, у людей всегда есть возможность к творческому действию. Кажется знакомым. Где-то мы это слышали. Эта мысль будет одной из сквозных в текстах Гребера, который со своим любопытством к истории попал в самый что ни на есть подходящий момент. Момент, который, как и в случае с Куком обретет культурную форму. Только для Гребера встреча с Салинзом обретет форму дружбы, теплых отношений и творческой совместной работы, сильно повялившей на мышление обоих, и в которой учитель не стеснялся учиться у ученика и признавал его как равного себе.

Разворот интересов Гребера с Южной Америки на далёкий Мадагаскар случился не случайно. Как минимум потому, что поехать туда ему посоветовал все тот же Маршалл Салинз, ставший его научным руководителем. Сделать полевую работу для собственной диссертации там было отличной теоретической и этнографической ставкой для начинающего антрополога. Дискуссии в антропологии часто возникают среди специалистов, занимающихся исследованиями в одном регионе, и имеют сильную географическую привязку, как например, в случае с Новой меланезийской этнографией или амазонским перспективизмом. Мадагаскар в начале 90-х был на волне дисциплинарной моды, местом, где сосредотачивались дискуссии, особенно среди тех антропологов, кто так или иначе писал об истории и ее влиянии на настоящее, о способах справляться с тяжелым наследием, которое оставляют люди прошлого.

Мадагаскар с его сложной и запутанной историей был идеальным источником для насыщенного этнографического материала. И, что не менее важно, этнографическим местом, где было с кем разговаривать и спорить из числа коллег антропологов. Морис Блох (называвший⁵ спустя годы Гребера одновременно «своим самым жестким критиком» и «лучшим антропологическим теоретиком своего поколения») Рита Астути, Жерар Альтаб, Дженнифер Кол, Питер Уилсон, Майкл Ламбек и другие, делали свои полевые исследования на Мадагаскаре до приезда туда Гребера или работали с ним в одно время, а некоторые продолжают свои исследования там и сегодня. Всех их, несмотря на различия в теоретических взглядах, объединяет работа с прошлым, помещение того, что ты изучаешь в настоящем — миграцию, секс-работу, бюрократию, гендер, что угодно — в некоторый более широкий исторический контекст наследия колониализма, рабства, разделений между потомками знати и рабов, антиколониальной борьбы, обретения независимости и др., который влияет на действия людей сегодня.

Гребер не прочь был поспорить и пойти в атаку даже на самых именитых из коллег. Спустя годы эта его особенность станет одной из причин (наряду с его политическим активизмом) скандального непринятия его на постоянную должность в Йельском и еще более чем двадцати американских университетах. Гребер мог быть конфликтным и часто говорил то, что думает. Каждому департаменту антропологии нужно было ответить себе на вопрос, хотят ли они видеть в своих рядах такого человека — с сильнейшими амбициями и «весом», изменяющим весь сложившийся баланс сил внутри конкретной институции. Перейдя из Йеля в условный Стэнфорд, Гребер не перестал бы быть Гребером и люди, отказывавшие ему, это понимали. Дальше будет то, что сам он называл «академическим изгнанием» в Великобританию (изгнанием, которому многие позавидовали бы) — сначала в Голдсмит-юниверсити, а потом в Лондонскую школу экономики на должность профессора. Но мы ушли далеко от Мадагаскара. Гребер еще даже не сделал поле. А без этого, как водится, никакой он не антрополог.

В 1989-м он выигрывает стипендию Фонда Фулбрайта на проведение полевой работы на Острове. Получение стипендии было большой удачей и во многом неожиданной новостью. Конец 80-х, неолиберальные реформы, снижение финансирования академии, так особенно важного для антропологии с ее необходимостью полевой работы на другом конце света, создавали тяжёлые условия для начинающих исследователей, даже из лучших университетов. Греберу во время учебы с трудом удавалось сдерживать свой классовый ресентимент ребенка из семьи рабочих по отношению к коллегам-студентам из более обеспеченных частей американского общества. Это злило и бесило его в студенческие годы. Но, стипендия покрывала практически все расходы и позволяла не думать о деньгах хотя бы на время полевой работы. И хоть чуть-чуть подлечить зубы, на здоровье которых Гребер экономил.

Летом этого же 1989-го он уезжает из Чикаго в Антананариву, где сначала вместе с местными учит малагасийский, а затем перебирается из столицы в сельскую местность, где колесит между деревнями и селами, собирая истории и оттачивая свои навыки говорения. Язык на для малагасийцев — искусство, а красноречие — влиятельный навык, которому можно научится, общаясь с другими. Говорить красиво и производить эффектные (по своей действенности) истории — это во многом политическое действие. В этих перемещениях Гребер случайно встречает разных людей, которые рассказывают ему не совсем то, что он надеялся услышать, но в итоге приводят его к главной истории и разным ее версиям, циркулирующим на Острове — истории про Катастрофу, случившуюся за три года до приезда антрополога. Вкратце эта история была такова.

Середина 1980-х. Деревня Бетафу, горная местность в центре Острова с разбросанными небольшими селами. В течение уже какого-то времени здесь происходит эпидемия мелких краж. Кто-то подворовывает урожай. Ассамблея старейшин принимает решение о необходимости установить, кто же из жителей деревни виновен в воровстве. Было решено, что необходимо устроить испытание-проверку, в ходе которого местные жители будут пить воду с растворенной в ней землей с могил их предков. Их реакция будет служить свидетельством виновности человека или ее отсутствия. Но жители деревни не были одного происхождения. Кто-то из них происходил из бывшей знати, а кто-то из бывших рабов. События происходят спустя девяносто лет после формальной отмены рабства на острове. Это были две совершенно разные категории людей, отношения между которыми были ограничены, по крайне мере теоретически. В этой ситуации земля для смешения с водой в этой ордалии должна была браться из двух отдельных могил, соответствующих предкам из сословия рабов и аристократов соответственно.

Но это разделение на деле оказалась политической выдумкой, потому что даже не все люди «рабского происхождения» происходили из одной группы, но в ходе исполнения ордалии эта единая группа людей-рабского-происхождения-в-целом была создана. Смешение земли с могил вызвало гнев предков, которые разразились уничтожением урожая старейшин, принявших решение о проведении испытания. Но гнев предков был вызван не только этой ошибкой. Гребер показывает, что старейшины также позволяли себе смешение телесных жидкостей с представительницами других групп. Они вступали с ними в браки, которые были запрещены. В общем, за всеми этими ошибками последовала огромная катастрофа. Урожаи не то, что стали воровать — их просто смыло масштабным паводком. Голод, кризис и все, что сопутствует катастрофе. Это был 1987-й год. Гребер начал свое поле здесь спустя три года и был свидетелем последствий и попыток людей с ними справиться.

Вернувшись из поля обратно на департамент в Чикаго, он застал его в не лучшем виде. 1991-й год, с финансированием университетского образования все стало только сложнее, а внутри самого коллектива преподавателей и студентов происходили серьезные разногласия, связанные с разнообразными этическими вопросами и напряжениями. Начиная с дебатов, связанных с постколониальной критикой производства знания антропологами и типичного дележа академических позиций, в котором молодые аспиранты все реже получают постоянные должности, а пожилые коллеги остаются на своих местах, и заканчивая этическими разногласиями по поводу возможности вовлечения антропологов в государственные проекты, например, сотрудничество с американской армией в рамках ее военных кампаний на Ближнем Востоке. Война в Заливе была и «нанять на работу» антропологов хотели многие.

Сам Гребер не то, чтобы особо в этих дискуссиях хотел участвовать. Куда там. Нужно дописывать диссер, без него-то точно никакой преподавательской позиции не видать. В течение нескольких лет он пишет диссертацию по материалам своей почти двухгодичной полевой работы на Мадагаскаре и защищает ее спустя пять лет после возвращения оттуда, в 1996-м году. Диссертацию Гребер написал как раз о тех множественных версиях Истории одной Катастрофы, которые ему рассказывали его собеседники, и в искусстве интерпретации которых он упражнялся вместе с ними, добавляя все новые перспективы, понимания и детали этого нарратива. Диссер увидел свет в виде отдельной книги, «Потерянные люди: магия и наследие рабства на Мадагаскаре», только в 2007-м.

Книга была написана одновременно в экспериментальном и традиционном режиме. Традиционность состояла в том, что Гребер воспринимал свой текст как серьёзную этнографию, «открывающую окно» в устройство жизни конкретного общества. Так к 2000-м писать уже было не модно. Эксперимент же состоял в том, чтобы написать диалоговую этнографию, такую, где бы голос антрополога не заглушал голосов собеседников. О необходимости такого письма говорили много в антропологии с середины 80-х, но Гребера скорее все эти разговоры бесили и казались лицемерными. Сколько можно писать о том, как нужно писать? Сколько можно призывать к большей рефлексивности? Может лучше уже взять-таки, да написать то, что нужно? Взять и произвести эксперимент с письмом? Проявить рефлексивность? Написать диалоговую этнографию? «Потерянные люди» в этом смысле стали экспериментальным упражнением в этнографическом письме и ответом Гребера коллегам, связанным с движением writing culture и его воплощениями. Ответ, который, кажется, не дошел до адресатов.

Упражнение Гребера в письме оказалось странным. В каком-то смысле даже провальным. Что отмечали даже коллеги, симпатизировавшие ему, например Джонатан Парри. Книга вышла огромной, почти пятьсот страниц (изначально она была еще больше, около восьмисот страниц текста, который Гребера попросило сократить издательство Университета Индианы) плотного текста с огромным количеством местных терминов, прямой речи малагасийцев, историческими подробностями и не всегда прозрачными теоретическими ходами. При этом сам он считал ее самой важной для него самого за всю его карьеру, но мало кем читаемой.

Ответственность за это лежит отчасти на нем самом. В своем упражнении в письме он принял решение, что напишет диалоговую этнографию, вдохновленную русскими романистами. Он хотел, чтобы книга была похожа на классический русский роман Достоевского и Толстого и, кажется, у него это получилось. На уровне объёма текста точно. Но также и на уровне сюжета. Истории про дворян, потерявших или бросивших все и пытающихся найти себе место где-то в дали от столичной жизни, динамика отношений между малагасийцами свободного и рабского происхождений. Отношений полных драмы, смешений и непреодолимых разделений. Кажется знакомым, даже тому, кто спал на уроках литературы в школе. Антрополог Фуад Муссалам, коллега Гребера, с которым он в свое время вел курс по антропологической теории, признавался⁶, что понял, почему Дэвид так часто говорил о важности диалогичности и литературности письма антропологов только, когда прочел «Потерянных людей». И это правда, ведь больше Гребер в своих текстах эксплицитно к этим сюжетам не вернется.

Наверное, главным аффектом антропологов является удивление. Именно оно часто служит спусковым крючком, стартом, охватывающим их при столкновении с чем-то необъяснимым, приводящим их к дальнейшему любопытству, исследовательской работе, длящемуся непониманию «что же здесь происходит» и желанию найти для себя ответы. Греберу на Мадагаскаре было чему удивляться. Симпатизирующий анархистским идеям, он оказался там, где не было государства. Оно просто ушло отсюда, оставив эти места.

Возможно, этим трудно удивить людей, переживших 90-е в России, но, даже они удивились бы тому, что в отсутствии государства малагасийцам удается каким-то образом избежать насилия, взаимного уничтожения и скатывания в то, что представляется, когда под анархией понимается что-то плохое. Государство было, оно было разным, а потом ушло. Оставило территории без управления и осело в нескольких кабинетах столицы и немногочисленных школах. Государство ушло, но люди даже не заметили этого, продолжив действовать так, как если бы уже были свободными. Опыт был ошеломляющим. Эта мысль о том, что можно здесь и сейчас действовать так, как если бы свобода уже наступила, стала для Гребера центральной в его всей последующей работе. И здесь снова возникает искусство рассказывать истории.

После отмены рабства, обретения независимости и пережитых катастроф, социальные иерархии перевернулись. Бывшие рабы теперь встраиваются в новую экономику, а бывшие рабовладельцы не могут найти себе места, вынужденные скитаться по сельской местности с пожитками. И те, и другие — потерянные люди. Первые наследуют прошлому угнетения и потерям, которые пришлось испытать их предкам и которые продолжают отражаться на их положении сегодня. Вторые же теряются здесь и сейчас, оставаясь привязанными к прошлому, в котором у них было почти все, но которое не работает в настоящем так, как им бы хотелось, приводя к тяжелым для них последствиям. Насилие в этой ситуации напряжения и невозможности забыть о прошлом и вырваться из него, может показаться единственным вариантом выхода, но малагасийцы бы с этим не согласились. Пытаясь понять, как удается поддерживать относительно спокойную жизнь оставленных государством людей, Гребер пишет о том, что насилие сдерживается посредством рассказывания историй и всяческой нарративной работы с этим самым прошлым, а точнее прошлыми, которых много. Для людей с разным происхождением эти прошлые — разные. Бывшие рабы рассказывают всем о своем знатном происхождении. Вчерашняя знать рассказывает истории о том, почему потеряла собственное положение.

При этом прошлое маскируется и постоянно пересобирается. Нет единственно закрепленного прошлого и способов говорить о нем. При этом, говорить о рабстве напрямую и открыто не принято. Страшно. Опасно. Но в историях о происхождении, катастрофах, земельных отношениях, собственности, обвинениях в колдовстве и нарушении табу это становится возможным. Рассказывание историй — это политическое действие. Рассказывание, которое дало Греберу его определение политики как убеждения других людей, в котором воображение и способность к придумыванию — важнейшая способность. Она спасает от насилия, она же позволяет создавать новый порядок. «Жить, как если бы ты уже был свободным» — можно, но требует творческих и совместных действий. Это работа, но она стоит того.

После «Потерянных людей» Мадагаскар как будто пропадает из текстов Гребера, только в некоторых из них он будет обращаться к отдельным историям с Острова, но сам он и его жители не будут занимать главного места в его работе. Явного места, конечно же. В остальных отношениях, греберовское мышление останется под глубоким впечатлением от полевого опыта. Мадагаскар научил Гребера этому и другим урокам, который он пронес с собой через все свои тексты. В том числе, сохранив и к моменту написания своей последней книги «Пиратское просвещение», в которой он возвращается туда, где для него все началось. Мадагаскар стал началом его пути как антрополога, он же символические обозначил и его завершение. В «Пиратском Просвещении» Гребер почти не обращается к современной жизни Острова. Его материал — исторические данные, с которыми он работает, чтобы снова поставить радикальный вопрос о свободе. Что, если все те идеи о свободе, которые мы связываем с европейским Просвещением, и оно само, зародились не в роскошных салонах европейских XVIII века, а где-то раньше на столетие и гораздо дальше от европейских широт? Например, на палубах кораблей пиратов, «лабораторий демократии», как их называет Гребер, обосновавшихся на восточном побережье Мадагаскара и строивших здесь свой грандиозный политический проект?

Ключевой для Гребера становится история Конфедерации Бецимисарака, которой он заинтересовался еще во время написания своей диссертации — государства начала XVIII — середины XIX веков, которое было самой «настоящей исторической аномалией» — странным и необычным политическим образованием, радикально не похожим своей демократичностью на существовавшие тогда европейский государства, рассказывающее о себе в документах и посланиях внешнему миру как об абсолютной монархии с жесткой системой управления будучи конфедерацией децентрализованных государственных образований, где все решения принимались процедурами прямой демократии и низового действия.

Попытке объяснить эту «аномалию» и посвящена книга Гребера, в которой важными для него становятся сообщества пиратов и их способность сочинять и рассказывать истории о себе. Первые истории о пиратах и государствах, которые им удалось создать появляются в конце XVII — начале XVIII века. История о пиратской коммуне Либерталии, появляется в книге об истории пиратства Чарльза Джонсона, более известного как Дэниель Дефо, человека, знавшего толк в мистификациях и придумывании историй, сохраняющих свое влияние сквозь века. Хотя Либерталии и не было как физического образования и отдельного политического субъекта, основаниями для ее образа могли послужить поселения восточного побережья Мадагаскара, та самая Бецимисарака, загадку которой пытается понять Гребер. С его точки зрения, она была не только прототипом для образа Либерталии, повлиявшего на идеи европейских авторов Просвещения, но и реальным воплощением всего того, что затем стало частью просвещенческой идеологии и связанных с ней представлений о необходимости ограничения любых проявлений власти.

Пираты отнюдь не были только лишь разбойниками, убийцами и грабителями, как их часто представляли и представляют государства. Ими становились многие из тех, кто не нашел себе места в этих самых государствах и был вынужден бежать. Объединившись друг с другом и собравшись на одних палубах, эти люди с радикально разным культурным опытом вынуждены были изобрести новый социальный порядок, не похожий на все те, из которых им по разным причинам пришлось уйти. Именно поэтому пиратские корабли и побережья Мадагаскара были «лабораториями демократии», теми местами где, собрания разношерстных людей творчески создавали новые порядки. Они были первоклассными перформерами, способными убеждать своими историями не только собственных современников за тысячи километров от них в существовании несуществующих сильных государств, с которыми можно и нужно вступать в союзы, но и нас, за столетия после Бецимисарака и Генри Эйвери, не забывших об их историях и развивающемся Веселом Роджере, способном пробуждать политическое воображение и сегодня.

С сильными историями всегда так. Они продолжают работать, несмотря на то, что сами описываемые события и люди, в них участвовавшие, остались глубоко в прошлом. Они убеждают. А убеждение других — это и есть политика. Это знал Гребер. Знали те, с кем он общался в поле. Кажется, что знают некоторые антропологи. И уж точно об этом знали пиратские перформеры, чье искусство политического убеждения и изобретения себя посредством историй и стало основой для Просвещения и того его пересмотра, который осуществляет Гребер в этой «малой книжке, которая всем по нраву».

Примечания:

Соосновательница магазина «Книжный» Юлия Сафарова рассказала про культурную историю Волгограда и выбрала три книги, которые помогут лучше понять город. Это маршрут через пережившую испытания главную улицу города, начавшие новую жизнь набережную и склады Жигулёвского пивоваренного завода, бар «Птолемей», где проводит время команда книжного — и поездка на метротраме в живописную Малую Францию.

Гид составлен в рамках проекта Ad Marginem «Город глазами книжного» — площадки, на которой независимые книжные магазины рассказывают о важных и не всегда очевидных местах своего региона. Важная особенность «Города» в том, что он расширяет туристическую карту городов, дополняя ее взглядом изнутри — взглядом внутренних центров культуры, знающих о жизни своего региона как нельзя лучше.

В дальнейшем список книжных магазинов проекта будет только расширяться, чтобы «Город глазами книжного» стал масштабной и подробной картой России. Все доступные гиды можно посмотреть здесь.

Улица Мира

Первая восстановленная после Сталинградской битвы улица города, но мы любим ее не за это. На этой улице самая большая концентрация красивых зданий и культурных организаций, а весной она утопает в сирени. Наш магазин тоже находится на улице Мира — на первом этаже библиотеки имени Горького. Советуем взять кофе в «Книжном» и прогуляться по главной улице города.

Бар «Птолемей»

Локальный бар с духоподъемными напитками на каждый день и атмосферой Питера. Любимое место отдыха после тяжелого рабочего дня для команды «Книжного». Уже два года афтепати после книжного фестиваля проходит именно здесь.

Адрес:
улица Ленина, 13

Волгоградский скоростной трамвай или метротрам

Уникальный вид общественного транспорта, объединяющий метро и трамвай. В центре города трамвай едет под землей, а потом выезжает на поверхность. Советуем прокатиться до Тракторозаводского района и погулять по дворикам.

Малая Франция

На скоростном трамвае можно доехать и до Малой Франции, сейчас это место можно найти на карте как посёлок Металлург. В 1897 году в Царицыне началось строительство французского завода «Урал-Волга», ныне известного как «Красный Октябрь». Поскольку французское начальство и инженеров нужно было куда-то селить, за чертой Царицына был построен поселок. Делился он на три части — Большую и Малую Францию и русскую деревню.

После Сталинградской битвы здесь не уцелело ни одного дома, но из-за того, что дома восстанавливались на старых фундаментах, архитектура поселка Большая Франция сохранилась почти в первозданном виде.

Советуем погулять среди двухэтажных домиков, время в этом месте почти остановилось.

Лофт 1890

Отреставрированное здание комплекса складов Жигулёвского пивоваренного завода в Волгограде, построенного в 1890 году. Это одно из немногих зданий, сохранившихся после Великой отечественной войны. Сейчас большинство помещений занимают офисы, но на цокольном этаже расположились крафтовый паб, винный бар с продукцией местных виноделов и чайная. В баре и главном зале здания регулярно ставят постановки местные театральные проекты.

Адрес:
улица 10-й Дивизии НКВД, 5А

Набережная Волги

К сожалению, со стороны города река закована в камень. Для того, чтобы искупаться или побродить по песку, придется ехать на противоположный берег. Но посмотреть на Волгу и вдохнуть речной воздух можно с центральной набережной. Ее как раз недавно отреставрировали, так что гулять вдоль реки теперь намного удобнее, чем пару лет назад. Только не рекомендуем делать это Волгоградским летом — тень на набережной вы, увы, не найдете.

Книги

Недавно в нашем издательстве вышла новая книга Хорхе Карриона «Вымышленные библиотеки». Это сборник эссе об изменениях в книжном мире: от угрозы со стороны маркетплейсов до появления новых форматов книжных пространств. Попросили Лидию Кравченко немного рассказать о книге в контексте будущего российских библиотек.

Лидия Кравченко

Совладелица независимой библиотеки «Библиотека ПМ»

«Вымышленные библиотеки» завершаются манифестом: Хорхе Каррион в семи главах своего эссе выступает против Amazon, обвиняя корпорацию в постепенном уничтожении независимой книжной индустрии. Все предыдущие тексты — своего рода части этого манифеста. Автор на разных примерах показывает взаимодействие человека и книжных пространств, будь то магазины или частные коллекции, в которых случается погружение в мир текста. Общение с библиотекарями и продавцами, случайно попавшаяся книга, которая становится любимой, оттачивание методов выбора чтения, доступных только при физическом присутствии — читательские ритуалы, о которых, по мнению Карриона, Amazon не просто забывает: он намеренно приучает читателя обходиться без них.

Здесь и во всех остальных эссе сборника Каррион выступает за сохранение и поддержку независимых книжных магазинов и библиотек, и его послание выглядит как большое любовное письмо всему книжному делу. Важно сказать, что в чем-то взгляд Карриона кажется идеализированным — по крайней мере для российских читателей и непосредственных акторов индустрии. Например, те же маркетплейсы, как говорилось в предуведомлении к русскому изданию, здесь стали не просто подспорьем для книжных во время пандемии, а новой нормой, которая при этом соседствует с ритуалом покупки физических книг в офлайн-магазинах, не отменяя его. С библиотеками всё сложнее. Автор видит их как места хранения национальной памяти, которые, в отличие от книжных магазинов, «прячут или, по крайней мере, скрывают [книги], как будто довольствуются тем, что им поручили их собирать и хранить». То есть, по Карриону, существует два типа библиотек: огромные, чаще всего национальные или университетские библиотеки, и мультимедийные кураторские библиотеки — как, например, Сеульская Design Library Hyundai Card, с собственной сценографией и отбором. И те и другие пространства имеют масштаб куда больший, чем средний независимый книжный.

Книжные магазины Каррион называет «верным отражением библиотек»: маленькие, лишенные строгих правил, выставляющие книги напоказ; на их полках происходит постоянное движение, в отличие от громоздких библиотечных фондов. Но накопительство — признак библиотек старого формата, новые частные небольшие библиотеки тоже стремятся к востребованности и обновлению фонда, постепенно приближаясь к независимым книжным и отдаляясь от классических библиотек. Современные частные библиотеки хотят быть таким же третьим местом, соразмерным запросу на современное чтение, доступность выбора и возможность общения. В главе «Самые значимые библиотеки мира» Каррион немного рассказывает о низовых библиотечных проектах, но об этом опыте хочется узнать больше — понадеемся, автор еще успеет о них написать.

Однако нельзя сказать, что опыт этот будет родственным: в России пока нет и десяти частных библиотек, которые создают новые правила игры. Не хватает и государственных библиотек с актуальным чтением — из-за недостаточного бюджетирования и цензуры многие библиотекари вынуждены обновлять классический фонд вместо закупки современных книг. Библиотеки университетов или крупных компаний не кажутся доступными для любого человека. Российские частные библиотеки должны стать полноценной частью культурного пространства любого города: на нашей стороне экономность, экологичность, доступность и в том же время возможность обладания большим книжным фондом.

Так что сейчас борьба локального книжного бизнеса против корпораций и капиталистического влияния кажется не такой острой, по крайней мере, в регионах: важнее поставить дело на рельсы и закрепиться и только потом переходить на новый уровень. Поэтому для нас «Вымышленные библиотеки» — это не только путевые заметки, читательский дневник и философский комментарий, но и письма из будущего, не идеального, но такого, к какому однажды всё же хотелось бы прийти.

Вспоминаем легендарного парижского музыканта и букиниста Тай-Люка. Панк-рокер, полиглот, преподаватель иностранных языков, путешественник, книготорговец — все это соединилось в одном человеке. Его не стало в декабре прошлого года.

Даниил Житенев

Ведущий специалист фонда редких книг Научной библиотеки РАНХиГС

Испанский путешественник, журналист и писатель Хорхе Каррион в своём знаменитом эссе «Книжные магазины» рассуждает о том, что природа книжных близка к домашним очагам. И если мы согласимся с этим утверждением, то вынуждены будем признать, что целый город, один из самых книжных городов мира, Париж, своего очага едва было не лишился. Он сложен из букинистических развалов, которые располагаются на почти не изменившихся с конца XIX века ящиках-лотках, установленных на каменных парапетах набережной Сены в центре французской столицы. Эти массивные полки (без малого 1000!) тянутся на километры по обеим берегам реки. Здесь всегда можно было мимоходом купить какой-нибудь livre de poche прошлых лет за двадцать евро-центов, поглазеть на яркие обложки Le Petit Parisien — газеты времен «прекрасной эпохи», наткнуться на оригинальную пластинку Louis-Ferdinand Céline Vous Parle конца 1950-х с записью сбивчивого голоса пожилого доктора Детуша, и тут же из-под прилавка вам могли продемонстрировать автограф Оскара Уайльда, если продавец счёл вас достойным оценить такую редкость. Короче, символ для Парижа такой же как Эйфелева башня или Лувр. Но в 2023 году власти города уведомили букинистов, что их пребывание на набережной будет нежелательным во время открытия Олимпиады-2024. Из мэрии сообщили, что это все в целях безопасности, ведь парад спортсменов состоится в этот раз прямо на реке, по которой пройдет целая лодочная процессия. Потом ещё была борьба с этим решением, попытки оспорить его со стороны книготорговцев, но все тщетно. Демонтаж знаменитых зеленых книжных ящиков начался в тестовом режиме. «Такого не было даже когда в Париже хозяйничали немцы», — зашептались старожилы. Действительно, за книжными диковинками сюда любил наведываться и сам Эрнст Юнгер, о чем сохранились даже заметки в его дневниках времен Второй мировой войны. Тут же бы хотелось заметить, что и легендарный «второй» Shakespeare and Company, который с 1951 года существует на улице Бюшри, 37 создает с букинистическими лотками единый книжный ансамбль, располагаясь прямо напротив них.

Впрочем, парижские градоначальники уверяли, что мера по устранению букинистов с набережной, временная, и после Олимпиады все вернется на свои места. Но книжное сообщество эту меру восприняло крайне тяжело. Для многих книготорговцев — это не только заработок, но и стиль жизни. Они несомненно составляли ткань городской среды, «создавали ситуацию», как выразился бы Ги Дебор. Все ли смогут вернуться назад, учитывая все издержки и трудности болезненного этого процесса?
Один не вернется точно…

В начале декабря ушедшего года французское панк-сообщество (и всех, кто когда-то был к нему причастен), потрясло трагическое известие. 3 декабря в возрасте 65 лет умер бессменный лидер культовой группы La Souris déglinguée (LSD) Тай-Люк Нгуен Тан, которого, впрочем, все знали просто по имени Тай-Люк. Об этом написали Le Monde, Le Figaro, Libération. Команда с нечитаемым и непроизносимым для русского языка названием (в переводе «Безумная мышь») была пионером street-punk (Oi!) сцены во Франции, появилась во второй половине 1970-х. Лихая быстрая мелодика, зубодробительные тексты, которые так здорово можно было прокричать толпой, привлекали на концерты группы панков, скинхедов и футбольных фанатов из парижских пригородов. Сам Тай-Люк говорил, что они играют «rock alternatif». Правда, их стиль был не совсем похож на английский punk-77, молодые музыканты много экспериментировали, могли сыграть и Lili Marleen на свой лад. Лирика песен также была удивительной: патриотическая риторика сочеталась с социальной критикой и различными экзотическими сюжетами про Юго-Восточную Азию. Последнее в общем неудивительно, отец Тай-Люка был выходцем из французского Индокитая. Отсюда у парня была неизбывная «вьетнамская грусть», которая отразилась на творчестве группы и вылилась в защиту диссертации по языкам родины его отца.

Несмотря на неспокойную публику, посещавшую концерты La Souris déglinguée, Тай-Люк имел репутацию настоящего миротворца. Всегда старался сглаживать конфликты в среде этих, по сути, трудных подростков, призывал со сцены не враждовать и уважать общие ценности. «Безумная мышь» была одной из немногих французских панк-групп, которую звали на телевидение. Вот они исполняют на популярном телешоу в 1984 году свой гимн мятежной юности Partie de la jeunesse, в котором призывают к объединению молодежь Востока и Запада.

Группа продолжала существовать до самой смерти солиста, давала концерты, в том числе и в Тибете, Китае, Вьетнаме. География выступлений и известности была обширной. При этом песни La Souris déglinguée всегда изобиловали отсылками к истории, географии и литературе. На последнем альбоме группы Les Toits Du Palace (2014) рядом с песней о трагедии в Фукусиме соседствует панк-баллада о Франсуа Вийоне. Тай-Люк был большим любителем книг и полиглотом, с 1990-х он стал преподавать в Национальном институте восточных языков и цивилизаций, читал курсы по сравнительному языкознанию.

А с 2018 года музыканта можно было встретить среди букинистов на набережной Сены, недалеко от ратуши Отель-де-Виль. Здесь он открыл собственный книжный лоток. Продавал винил и востоковедческие исследования, нонконформистскую художественную литературу, а ещё издания про панк-рок. В 2023 году он был одним из тех, кто возглавил протест парижских букинистов против решения мэрии о демонтаже развалов в центре столицы. Но вынужден был уступить. Уже немолодой человек, который последние годы провел в борьбе с астмой, он сам участвовал в эвакуации своих книг с берега Сены. Вскоре он умер от легочной недостаточности…¹ Париж лишился ещё одной своей легенды: удивительного человека, объединившего в себе панка, институтского преподавателя, букиниста, путешественника, умевшего примирять в себе разные идентичности и всю жизнь учившего этому других.

В поздние годы букинистическая торговля стала для Тай-Люка, без сомнения, ещё одной формой служения. «Больше похожий на монаха, чем на скинхеда», говорили о нем в прессе. Его бритая голова была укутана в традиционный камбоджийский платок крама и в летний зной, и в сырую парижскую зиму. Таким его застал и автор этих строк в декабре 2018 года. Увидев на одном из букинистических развалов сумку с логотипом La Souris Déglinguée, я поинтересовался, кто здесь продавец и обнаружил перед собой самого Тай-Люка. Мы проговорили полчаса, музыкант был удивлен, что его знают в России, продемонстрировал знание нескольких слов по-русски, поделился впечатлениям о поездке в 1990-е годы по транссибирской магистрали и признался, что очень любит казахскую группу «Адаптация». Прохожих подгонял холодный ветер с реки, у книг они не задерживались. Зато голуби жались к лоткам с печатными редкостями в поисках укрытия и хлебных крошек. Тай-Люк их не прогонял.

P. S. 13 февраля 2024 года президент Франции Эмманюэль Макрон в Елисейском дворце объявил, что правительство отказалось от планов по переносу букинистов с набережной Сены на время открытия Олимпиады. Услышан ли был голос книготорговцев или же будет пересмотрена сама процедура открытия спортивного события по соображениям безопасности? Пока сложно сказать, что именно повлияло на решение Макрона. Но многие парижские букинисты в этот день вместе с новостью от президентам Франции опубликовали в социальных сетях и фотографию Тай-Люка, чтобы почтить память о его жизни и борьбе.

Примечания:

Что вы выберете: пойти в современный книжный или букинистический магазин? Купить новую или подержанную книгу? Заплатить фиксированную сумму или поторговаться? Делимся главой из новой книги Хорхе Карриона «Вымышленные библиотеки». В ней автор беседует с мексиканским писателем Луиджи Амарой, у которого другие взгляды на книжные пространства и их культуру.

Хорхе Каррион: Не имею ни малейшего понятия, почему с годами я стал больше любить книжные магазины с новыми книгами. На самом деле я вырос на окраине небольшого города, там не было книжных магазинов. Но были газетные ларьки, магазинчики с канцтоварами, один табачный киоск: помню, как меня восхищали новые журналы, научно-популярные или посвященные видеоиграм, новые комиксы Марвел. В какой-то момент я начал захаживать в большой книжный магазин в центре города и букинистический, расположенный ближе к моему дому, в квартале, который назывался «город-сад».

Получается, что новые книги (книжный магазин назывался «Robafaves», сейчас он закрыт) продавались на торговой улице по пути в единственную публичную библиотеку, которая тогда работала в городе (Матаро), в то время как букинистический магазин располагался на достаточно отдаленной жилой улице («Roges Llibres», сейчас они работают только онлайн, а еще сотрудничают с одной некоммерческой организацией — она вывезла у меня прямо из дома тысячу книг, от которых мне нужно было избавиться, когда родился мой сын).

Сейчас я смотрю на два этих полюса, как на две чаши весов. Повторюсь, я не имею ни малейшего понятия, почему я больше любил «Robafaves». Возможно, из-за новинок, книжных презентаций или просто потому, что там были книги, которые казались мне более интересными во времена моей юности — ролевые книги-игры.

Луиджи Амара: Несмотря на то, что меня завораживают самые разные книжные, я вынужден признать, что испытываю особую слабость к букинистическим. Кажется там, как нигде, пульсирует неизбежность открытия. По правде говоря, в книжном магазине необязательно знать, что именно ты ищешь, и поэтому можно пройтись вдоль полок, как будто оказавшись неожиданно для себя на свидании вслепую, однако лучше сразу преодолеть барьеры справочников по самосовершенствованию и зигзагом пройтись между растущих на глазах стопок бестселлеров.

Луиджи Амара: Несмотря на то, что меня завораживают самые разные книжные, я вынужден признать, что испытываю особую слабость к букинистическим. Кажется там, как нигде, пульсирует неизбежность открытия. По правде говоря, в книжном магазине необязательно знать, что именно ты ищешь, и поэтому можно пройтись вдоль полок, как будто оказавшись неожиданно для себя на свидании вслепую, однако лучше сразу преодолеть барьеры справочников по самосовершенствованию и зигзагом пройтись между растущих на глазах стопок бестселлеров.

По словам Вирджинии Вулф, едва переступив порог старой книжной лавки, мы переполняемся предчувствием приключений: в отличие от более или менее прирученных томов в библиотеках или изданий, «отлично причесанных», согласно хорошо продуманному маркетинговому плану в крупных сетевых магазинах, подержанная книга — скорее дикое создание без определенного места жительства. И хотя она может десятилетиями пылиться в углу, я бы сказал, что это странник и, что нынешнее ее место на полке это всего лишь остановка на долгом пути случайностей. Возможно, это то, что нравится мне больше всего — вероятность встречи, внезапной, как электрический разряд: в конце прерывистой и прихотливой череды хозяев и перепродаж, восторга и пренебрежения, книга, которая ждала меня, хотя я и не подозревал о ее существовании, вдруг оказывается в моих руках.

Х.К.: Забавно, что автор «Растрепанной истории о парике» использует выражение «отлично причесанный»… Думаю, что с одной стороны, мы оба развиваем одну и ту же идею — идею генеалогии объекта или места, парика или книжного магазина. В общественном сознании личная библиотека вероятно соотносится с книжным магазином так же, как собственные волосы с накладными или искусственными. С другой стороны, не знаю, какие книжные любишь ты, но в тех, куда хожу я, нет книг о самосовершенствовании. В последнее время и за последние тридцать лет вышло столько новинок, что элемент приключения и неожиданной встречи есть всегда (так же как встреча всегда является сутью путешествия). Например, я помню, как увидел на полке магазина «Central» в барселонском квартале Раваль первое издание «Городского вуду» Эдуардо Козаринского, издательства «Anagrama» с предисловиями Сьюзан Сонтаг и Гильермо Кабреры Инфанте. Я читал эту книгу в аргентинском издании (купил ее в «El Ateneo» в Росарио, Аргентина) и даже не представлял, что первое испанское издание не было распродано до конца…

Л.А.: Возможно, ситуация в Мексике более критическая — отсюда и мой разочарованный тон — но полагаю, что мы повсеместно наблюдаем превращение некогда легендарных книжных магазинов в книжные супермаркеты, в большие универмаги, где отношение к книгам как к товару доминирует и сужает горизонт, где скорость продаж является главным показателем и где книги о самопознании и самые предсказуемые «книги для журнального столика» вытеснили целые жанры (такие как поэзия или эссеистика) в наиболее незаметные и невзрачные углы магазинов. К примеру, я помню, как в свое время магазин «Gandhi» был неофициальной школой для книготорговцев южного Мехико. Сколько всего там можно было обсудить и узнать! Недавно я зашел туда за книгой «Жизнь знаменитых философов» Диогена Лаэртского издательства «Alianza», и продавец не только не смог найти книгу, но спросил меня фамилию автора, чтобы поискать ее в базе данных… Можно ли продолжать называть «книжным магазином» такое место, где знания пытаются заменить компьютером? Если сегодня в центральном округе Мехико вы захотите найти книжника старой закалки, который умеет видеть книги в более широком контексте, богатом связями и пересечениями, то вам придется пойти к букинистам: к Энрике Фуэнтесу в «Librería Madero», Агустину Хименесу в «La torre de Lulio», Максу Рохасу в «Burro culto». Конечно, современные книжные магазины могут вызывать некое предчувствие приключения, но, боюсь, без в нем не будет настоящих морских волков.

Х.К.: Однако, в других областях крупные торговые площадки сдают позиции. Я думаю о Соединенных Штатах, о крахе «Barnes & Noble», о закрытии «Borders»; или об Испании, где кризис, по-моему, способствовал поддержке малых предприятий и завел в тупик крупные. С другой стороны, на улице Донселес в Мехико я чувствовал себя крайне растерянным: там не было ни электронных каталогов, ни продавцов, которые бы знали, что они продают. Я почувствовал головокружение, думая о всех тех книгах, которые могли бы заинтересовать меня, но теперь были погребены под этой беспорядочной, анонимной, просроченной кучей. Я предпочитаю порядок и компьютер хаосу, пыли и подобному бессилию.

Л.А.: Книжные супермаркеты появляются и исчезают здесь и там, в то время как локальные книжные магазины преуспевают и закрываются так же стремительно, как растут грибы после дождя. «Амазон» властвует на этом небосклоне, как всевидящее око бессердечного бога, а букинистические магазины изумленно наблюдают за фетишистской эйфорией цифровой эры. Глупо указывать на это тебе, автору «Книжных магазинов», книги, которая сама по себе есть соблазнительное путешествие, но в этой многообразной и переменчивой картине мира, возможно, все зависит от того, что мы ищем, от ожиданий, которые побуждают нас посетить определенную книжную лавку. (Но даже когда критерием отбора является просто «большая торговая площадка», я предпочитаю гораздо более неорганизованный, хаотичный и устаревший «Strand» холодной, безличной и шаблонной сети «Fnac»). Защищать беспорядок и пыль в книжной лавке — и это тебе говорит фанат порядка и аллергик — можно только надеясь на вознаграждение или, скромнее говоря, на перспективу находки. В «Речи о коллекционировании» Вальтер Беньямин избегает хвастливого перечисления своих детективных качеств или счастливых находок на том основании, что из них вряд ли можно извлечь рекомендацию или полезный совет для библиоманов.

Но поскольку на данный момент мной вовсе не движет стремление к назиданию, я расскажу, надеюсь, без излишнего чванства, о том, как я завладел одним из своих главных книжных сокровищ. Когда изначальное головокружение уже стало превращаться в бессилие в одном букинистическом магазине в центре Мехико, старой и мрачной книжно-кондитерской лавке, в которую я зашел именно из-за необычности коммерческого предложения (потому что в этом вся суть: в предложении, а не в полном отчаянии, как может показаться на первый взгляд), и пока я покупал за 20 песо — потому что продавец повеселил меня своей теорией о взаимодополняемости сахара и чтения — «Аванпост прогресса» Конрада, я увидел их: два бежевых тома, слегка выцветших, но в отличном состоянии, которые кричали мне «возьми нас», как флаконы с волшебным эликсиром Алисе. Каждая стоила семьдесят песо, а у меня в кармане было всего 120, но продавец был не против, чтобы я взял за эту сумму все три книги, включая Конрада. Придя домой, я удостоверился с помощью интернета в том, что до этого было только подозрением, которое начинало перерастать в тахикардию: это были первые издания «В ожидании Годо» и «Конец игры» Самюэля Беккета («Les Éditions de Minuit», 1952 и 1957 годов соответственно) — сокровища оцениваемые, особенно первое, в тысячи долларов, которые, бог знает, каким образом попали в сомнительную книжно-кондитерскую лавку в центре Мехико, где и были проданы за копейки… Возможно, непреклонная цепь случайностей привела их к тому, чтобы доказать, полвека спустя, неочевидную пользу от пыли и беспорядка?

Х.К.: То, что с тобой произошло, сейчас уже практически невозможно. Охотники за книгами и первыми изданиями еще совсем недавно изводили (именно это слово) продавцов букинистических в поисках ценных первых экземпляров. Теперь они сдались, потому как книготорговцы сами отлично знают, что хранят, ведь практически все точно каталогизировано и оценено в Интернете. Однако остаются лакуны. Не только в том книжно-кондитерском магазине, о котором ты рассказал. Я думаю про Гавану, где люди до сих пор продают семейные библиотеки, не очень хорошо понимая, что они имеют. И не только в Гаване, везде есть семьи, невнимательно относящиеся к добру, которое когда-то приобрел прадедушка. В прошлом году я был на рынке Encantes в Барселоне, незадолго до его закрытия и переезда на другое место, и увидел, как в шесть утра пол дюжины «охотников за книгами» рыщут среди мебели и посуды, чтобы удостовериться, что среди проданных трехсот или четырехсот томов нет какого-нибудь сокровища. В одном я согласен с тобой: целый мир перестает существовать. Но, возможно, именно поэтому я больше интересуюсь магазинами с новыми книгами: потому что я считаю, что за ними будущее.

Л.А.: Этот мир на грани исчезновения может также служить убежищем и ориентиром, и иногда необходимо спрятаться, разыскивая старый том, от обескураживающего потока книжных новинок — каждая из которых анонсируется как «праздник языка», «то, что никто не должен пропустить». В некотором смысле эти пыльные, подточенные молью книги также несут в себе будущее. Конечно, разделение это не столь категорично (в магазинах подержанных книг, особенно в не слишком популярных, обычно скапливаются те крикливые новинки, которые никто не должен был пропустить и все пропустили, а в новых магазинах всегда есть Лукиан или Честертон), но эти пожелтевшие и хрупкие издания, выжившие после кораблекрушения, воплощают саму идею книги, в ее материальности и типографском стиле, которые служат двойной защитой от разгула подлости в современном издательском деле, как противовес или шаг в сторону, который позволяет увидеть темноту настоящего и выбрать затем другое направление движения.

Кроме того, если мы перейдем от книг к книжным магазинам, к удовольствию посещать их как некие ритуальные пространства (ты сам практикуешь и поддерживаешь паломничество в эти места, намагниченные культурой и историей), я считаю, что должен быть способ защитить букинистические магазины не только из-за книг, которые там продают, но именно как особые места, как «эрогенные точки топографии» (и я цитирую тебя), как обитаемые намеки городов, которые, как старые кладбища или археологические руины, позволяют нам в конечном счете найти наше место в мире.

Х.К.: Я часто думаю, что книжные стали для меня тем, чем когда-то для моей матери были церкви: ближайшее пристанище в случае душевных волнений, но и место для посещения во время туристических поездок. На самом деле, в какой-то момент я устал от церквей, соборов и даже от храмов во время своих путешествий, но никогда не уставал от книжных магазинов. Это места со своей аурой, хотя, конечно, эта аура — в нашем взгляде. Это еще и умиротворяющие места, где порядок источает спокойствие. Это, безусловно, бесконечное место, каковыми также являются все библиотеки с более чем тысячей томов. Когда я жил в Чикаго, то из-за одиночества и снега проводил много времени в университетской библиотеке и в магазине «Seminary Coop». В обоих этих местах, возможно, впервые в жизни я вел себя крайне систематично. Иными словами, я просмотрел одну за одной все книги раздела литературы о путешествиях и раздела истории путешествий и туризма, и все книги, написанные Солом Беллоу или Дж. М. Кутзее, которые были преподавателями в том университете, и Хуаном Гойтисоло и В. Г. Зебальдом, всегда сопровождаемые обширной дополнительной библиографией. Я хочу сказать, что я много прочел и купил некоторые книги, сделал не десятки, а сотни записей. Эта возможность использовать время наиболее эффективно всегда появляется в любой библиотеке или книжном магазине. Вы почти никогда не хотите этого, но она появляется. В какой-то степени сила этих мест, их огромная мощь, предоставляет эту возможность; возможность изучения темы до конца, возможность изучить что-то настолько глубоко, что оно практически становится твоим.

Л.А.: Мне тоже нравится представление о книжном магазине как об убежище, а также как поводе отправиться в порой безумное и долгое путешествие. И хотя в целом я люблю бродить по книжным в тишине — как по древним развалинам или церквям — в букинистических магазинах я не раз испытывал удовольствие от случайных бесед с незнакомцами, это делает их по-своему еще более теплыми. Я помню, что много лет назад я стал разыскивать, словно настоящий охотник за сокровищами, книги Леона Блуа и Ж. К. Гюисманса; услышав, что я ищу «что-нибудь» Вилье де Лиль-Адана, один человек дал мне совет таким тоном, как будто он из тайной секты; наверняка я бы все равно нашел то, что искал, разматывая нити ассоциаций и пересечений, которыми обычно окутаны книги, но не знаю, имели ли бы они тогда для меня такое же значение.

Нечто подобное произошло со мной однажды в новом книжном магазине в Буэнос-Айресе, где я почувствовал, что люди практикуют настоящую книжную охоту, подсматривают за чужим выбором книг и устраивают литературные дебаты в проходах между стендами. Одна дама, которая заметила, что я разыскиваю следы Витольда Гомбровича в Аргентине, достаточно бесцеремонно подошла, чтобы помочь мне (на самом деле, прочитать лекцию!) и по ходу дела пригласила на показ документального фильма о Гомбровиче, который должен был состояться неподалеку от книжного магазина тем самым вечером, благодаря чему след Гомбровича открылся для меня в перспективе, о которой я не имел ни малейшего представления, и, кроме того, мне посчастливилось провести незабываемый вечер.

Х.К.: Этот разговор заставил меня вспомнить свои читательские корни. И эти корни тесно связаны с новыми книгами. Родители покупали их мне в основном в «Pryca», нынешнем «Carrefour», большом супермаркете. Думаю, что именно там была куплена большая часть книг из серии «Счастливые Холлистеры» и «Альфред Хичкок и три сыщика». Я помню, что, пока родители ходили по рядам и складывали в тележку продукты на неделю, мы с братом играли в мячи (там был гигантский конус, наполненный пластиковыми мячами: игра заключалась в том, чтобы взять мяч внизу и подбросить его на четыре или пять метров, чтобы закинуть в верхнюю часть конуса; это были своеобразные гигантские песочные часы, где песчинками служили цветные мячи с игроками Барсы или героями «Драконьего жемчуга»), или рассматривали книги в книжном отделе (в углу висели плакаты в рамках, в основном с машинами, но всегда было два или три с Сабриной или Памелой Андерсон в узеньких полосках купальников). Позже, когда мой отец в свободное время начал подрабатывать агентом в читательском клубе «Círculo de Lectores», дома начали появляться другие книги, и новые тоже, например, детективы Агаты Кристи. Иногда мой отец возвращался с поддержанными книгами, которые он находил во время своих постоянных скитаний — он работал в компании Telefóniса в соседнем городке; но я никогда не увлекался этими книгами, не помню ни одного названия, возможно, у меня вызывало недоверие то, что их уже читали и любили другие дети, так же как подержанные игрушки. Мое скромное происхождение (низший средний класс, как говорили мои родители) естественным образом было связано с новыми книжками. Ведь, если задуматься, новые книжные магазины кажутся более демократичными, чем магазины подержанных или старых книг. Во-первых, цена фиксированная, нельзя торговаться, все клиенты равны (и те, кто, как я, не был воспитан своими родителями в духе библиомании); в то время как в магазинах старых книг, хотя большинство изданий действительно дешевле, цену не только можно обсуждать, но и отыскать настоящие библиографические сокровища, книги с гораздо более высокой ценностью. Во-вторых, меня никогда не прельщало, чтобы моя книга была подписана кем-то другим, посвящена кому-то другому, не говоря уже о том, чтобы кто-то другой делал в ней пометки. Сегодня утром, читая «Фуше» Стефана Цвейга, я обратил внимание на звук карандаша, царапающего бумагу (я всегда читаю с карандашом в руке, он обычно из «Икеи», для меня «Икея» — место кражи карандашей для чтения, которые часто остаются в книге в качестве закладки: иногда, спустя годы, я беру книгу с полки и нахожу карандаш, похороненный в ней, напоминание о том, где я остановился) и подумал, что одной из причин, по которой я не читаю на планшете, является именно это, что в движении, в подчеркивании, в осязании, в текстуре есть целый ряд стимулов для памяти, которых нет в цифровом чтении (или они не действуют на меня: я читаю, чтобы запомнить и подумать, а не для того, чтобы отвлечься, мне нужна эта память чтения).

Л.А.: В моем случае, все эти «физические» аспекты, сопровождающие чтение и делающие его, если это имеет какое-то значение, «более реальным», способствуют любви к букинистическим магазинам. Признаюсь, что большая часть моего пристрастия связана с особой привлекательностью, возможно, нездоровой, того, что там продаются чужие книги, то есть, принадлежавшие другим людям; это ожидание или даже раздвоение, когда твоей становится книга кого-то другого, книга, которую, судя по потрепанному переплету и засаленным страницам, когда-то очень любили и часто читали, книга, от которой по таинственным причинам, кои хотелось бы выяснить, избавились, чтобы она больше не попадалась на глаза, возможно, из-за внезапной смерти владельца.

Подержанная книга имеет не только потертый вид и пожелтевшие страницы, она действительно была прочитана кем-то другим, неважно с грустью или радостью, на самом деле это две книги: помимо напечатанной истории, которая воспринимается как должное, существует непреднамеренная история, которую вкладывал в нее читатель, перелистывая страницы; это личная история, которую можно разглядеть сквозь знаки, которые книга сама сохраняет как закодированный текст. Загнутый угол определенной страницы, экзальтированное или откровенно глупое посвящение, карандашные подчеркивания, капли крови, пота, еще бог знает чего, комары и другие насекомые, забальзамированные между страницами, почти всегда круглые пятна от кофе или колы, закладки, вырванные страницы, крошки табака, зачеркнутые с яростью абзацы — видимо, содержащие, что-то страшное, что необходимо осудить, заметки на полях… Все (все, что показалось бы возмутительным в библиотечной книге) видится как намек, каждый отпечаток — это критическая пометка, комментарий, простой или язвительный; здесь и там мы находим намеки на беспокойство, боль или заблуждение, на основании которых можно восстановить предшествовавший нашему опыт чтения, и тогда мы получаем удовольствие, а иногда более объемное понимание книги, как тогда, когда в боковой ложе театра нас одолевает искушение попробовать так скосить глаза, чтобы одним глазом следить за спектаклем, а другим не упустить ни малейшей детали в реакции публики.

Х.К.: Мне очень понравилось это представление о читателе старых книг как о человеке любопытном, шпионе, вуайеристе. Но именно это мне и не нравится в подержанных книгах: у них есть вторая жизнь, и она не моя. В некотором смысле с книгой связана фантазия о том, что ты можешь погрузиться в иной мир, иную жизнь, иной взгляд, просто открыв ее (книга открывается, как дверь). Несмотря на то, что на самом деле есть множество стен и границ между тобой (читателем) и повествованием (и писателем), меня привлекает иллюзия того, что существует более или менее прямой доступ. Когда книга потрепана, исписана, для меня как для читателя возникает барьер. Хотя признаюсь, что на блошиных рынках, на барахолках, мне нравится искать книги, в которых есть пометки: книги с каллиграфическим почерком на полях, с посвящениями, с открытками или фотографиями внутри. Меня очень интересуют такие книги, они словно сундуки, музеи в миниатюре. Еще меня интересуют пометки. Как ты делаешь пометки, Луиджи? Я использую систему, которая появилась в годы моего увлечения шахматами: на полях в качестве комментария к тому, что я подчеркнул, я рисую вопросительный знак, когда я не согласен с тем, что говорит автор или стиль мне кажется очень примитивным, то есть, любое негативная оценка, и восклицательный знак, когда идея меня удивила или понравилась, или когда форма мне показалась выдающейся или примечательной по какой-то причине. Три или четыре восклицательных знака обозначают, что отрывок потрясающий. Неплохо бы было когда-нибудь издать личную антологию с этими отрывками, накопившимися за двадцать лет читательской жизни. Пару лет назад я был в архиве Зебальда в Марбахе и обнаружил с удивлением, что он тоже ставил вопросительные и восклицательные знаки на полях во время чтения. В этом году со мной произошло то же самое в личной библиотеке Кортасара в Фонде Марча в Мадриде. Должно быть, это больше в ходу, чем я предполагал, и не обязательно связано с пометками и комментариями к шахматным партиям.

Л.А.: А для выдающихся фрагментов ты используешь обозначение «шах и мат»? Внешний вид моих пометок упростился с годами и сводится теперь к геометрическим фигурам: прямоугольник для параграфов, вызывающих вопросы, треугольник острым углом вовне для важного и острым углом внутрь для спорного, круг для того, что я считаю очень существенным и звездочка для чего-то по-настоящему космического, для инопланетных фраз или страниц. Перечитывая эти параграфы, я обычно отмечаю что-то самым простым способом: карандашной чертой под словом. Как и ты, я с удовольствием наблюдаю эту критическую параферналию в чужих книгах, этот подлинный сейсмограф чтения как земного опыта; все то, что в честь По можно было бы обобщить с помощью термина «маргиналия» (и что в свою очередь перекочевало в Интернет, будь то блоги, мимолетные комментарии, групповые пометки в Kindle). Разумеется, мне нравится, когда это возможно, копаться в книгах c пометками интересующих меня авторов, и в совершенно незнакомых книгах тоже. Я помню, что Чарльз Лэм говорил об этом в одном эссе, о книгах, которые возвращаются к нему «обогащенными» друзьями-писателями, которые оставили следы, отпечатки своего чтения. Но эта привычка делать пометки в книгах имеет и свою негативную сторону. Дома нам приходится иногда покупать два экземпляра одной и той же книги, потому что я уже сделал в ней пометки, а моя жена хотела бы прочитать книгу сама, не через призму моих пометок…

Х.К.: А какая у тебя личная библиотека? У меня очень противоречивые отношения с моей. Хотя наша эмоциональная связь очень сильная, фактически только дважды за всю свою жизнь я смог справиться с ней: оба раза, когда, уже будучи взрослым, я переезжал и знал, какие книги у меня есть и где они находятся. Отсутствие контроля, невозможность разобраться, нервирует и разочаровывает меня. Я предполагаю, что все писатели постоянно думают о том, что им не стоило бы так много писать и что им следовало бы больше читать (или наоборот). Кроме того, я часто думаю, что мне следовало бы уделять больше времени на организацию своих книг и заботу о них. Я завидую отлаженному устройству хорошего книжного магазина, где несколько сотрудников постоянно следят за эффективной каталогизацией своих фондов. В моей библиотеке, тесно связанной с моей биографией и моими пристрастиями, больше пыли и меньше порядка, чем мне бы хотелось. Я спрашиваю тебя об этом, потому что книги появляются в результате покупки в книжных магазинах. Необходимо задуматься о пуповинах, которые связывают несколько десятков тысяч книжных магазинов с несколькими миллионами личных библиотек. Тебе нравится беспорядок в твоей библиотеке, так же как тот, что встречается в букинистических магазинах? Или с тобой происходит обратное?

Л.А.: Признаю, что в моя библиотека несколько хаотична, хотя в основном я стараюсь сохранять порядок. Я разделяю книги по жанрам или дисциплинам (философия здесь, поэзия там и так далее), а внутри этих полок я уже следую хронологическому или национальному принципу: французские романы стоят все вместе, а английская эссеистика начинается с Бэкона, Эддисона и Стила. По примеру Жоржа Перека мне хотелось бы зафиксировать определенное количество книг (скажем, 666) и не покупать новые, пока аккуратно не избавлюсь от старых. Но со временем я превратился в библиомана — в библиомана без денег, но неизлечимого, как и все коллекционеры, и, хотя время от времени мы больше из соображений душевной гигиены, чем из соображений экономии места садимся дома на книжную «диету», по правде сказать, не проходит и месяца, чтобы я снова не уступил соблазну, и тогда мы приступаем к организации книжных полок в два ряда или заказываем новые. К счастью (или к несчастью), квартиры в Мехико обычно просторные и позволяют такое беспорядочное накопительство. Но твоя идея о пуповине, связывающей покупку книги с библиотекой, в которой она будет храниться, кажется мне освежающей и вдохновляющей: именно в свете этого книжного космоса осмысленным становится приобретение нового экземпляра, принятие новой планеты в систему; в противном случае, как происходит с некоторыми книгами, которые мы получаем в подарок или покупаем необдуманно, есть риск того, что они станут лишь падающими звездами на небосклоне нашей библиотеки.

Х.К.: Я задумался о нежданных находках, про которые мы говорили. Любопытно, что любители литературы, будь то любители букинистических или новых книжных магазинов (или и тех, и других, а еще лучше — гибридов, потому что если за модель уникального книжного магазина XX и XXI века взять созданные Бич и Монье легендарные магазины на улице Одеон «Shakespeare and Company» и «La Maison des Amis des Livres», то идеальный замысел этих пространств подразумевает сосуществование магазина с книгами на продажу и библиотеки, где можно взять книгу на время), знают, что они могут посмотреть онлайн-каталог перед тем, как пойти в книжный, чтобы проверить, есть ли там экземпляр, который они разыскивают, или заказать его, но большинство потребителей этого не знают. Получается, что для той части населения, для которой книжный магазин — странное и не слишком приятное место, действительно существует вероятность нежданной находки. Но для нас эта вероятность видоизменилась. С одной стороны, остается классическая находка, результат блужданий, этих размышлений с помощью ног и глаз, характерных для книжных магазинов, когда мы находим нечто, о существовании чего не подозревали (и, следовательно, не могли найти в Интернете), тогда, как доцифровая неожиданная супер-находка, вроде первого издания по бросовой цене, практически исчезла. С другой стороны, мы получили нежданную находку нового типа, цифровую, которую можно получить в результате иного вида мышления — Google-мышления, с помощью пальцев (на клавиатуре или тачпаде) и взгляда, который блуждает или «серфит» по поверхности экрана. Так мы тоже находим нечто неожиданное. В идеале, после этого мы лично отправляемся за находкой (антиутопия: дроны «Амазона» влетают в наше окно). Не уверен, но я думаю, что если алгоритм настолько сложный, не есть ли это новая форма предопределенности, объективной случайности? Вся традиция сюрреализма, переосмысленная Кортасаром, вся эта эротика не превратилась ли она в результате метаморфозы в Google Books или в IberLibro.com?

Л.А.: Хотелось бы верить, что мы более переменчивы и непредсказуемы, чем может просчитать машина, что наши предпочтения и интересы огнеупорны для самого изощренного алгоритма, но признаю, что одним из источников моих удивительных находок стали рекомендации книг, созданные кибердвижком… И несмотря на мою осторожность, несмотря на мое нежелание быть легкой добычей целевой контекстной рекламы в Интернете, я снова и снова щелкаю мышкой и поддерживаю намного более активную эпистолярную связь с «Амазоном» или отдельными книжными магазинами заграницей, чем со своими братьями… В этом смысле нам очень повезло: вероятность удивительной находки (и радости библиофила) поразительно увеличилась. Поэтому больше чем догматиком букинистических магазинов или хулителем крупных монополий киберпространства, я считаю себя (благодарным) неразборчивым в связях читателем: я читаю все, от фотокопий до заветных первых изданий, от нечетких файлов в формате pdf до самолетных романов. В этой неразборчивости или эклектике из всего названного выше я выделяю подержанные книги, те книги, в которых ощущается тень «иной» руки, молчаливого товарища, который опередил меня и перевернул эти страницы раньше.

Х.К.: Поскольку все всегда случается после (необязательно поздно), именно сегодня, возвращаясь из Рима, в самолете я понял, что действительно хотел сказать тебе в этом разговоре о старых и новых книжных магазинах и т. д. Ответ я нашел в поразительных воспоминаниях Надежды Мандельштам «Вопреки всякой надежде» 1938 года. Ее мужа, Осипа, сажают в тюрьму, и первое, что она делает, отдает его книги, любимые книги, в букинистический магазин, чтобы отправить ему деньги, еду, самое главное. В ответ на свою посылку она получает скупое, но тоже главное сообщение: поэт умер. В этом и есть суть. В ее поступке и в ответе сталинской бюрократии. В этом суть букинистических магазинов. Это смерть. Это исчезнувшие читатели, растраченные наследства, бедность, опустошенные дома, библиотеки которых были проданы за гроши, грабеж. В старых книжных магазинах в каждом из томов хранятся все истории о боли, геноциде, трагедиях, и диктатурах последних двух веков. Нищета богемы также связана с букинистическими магазинами. Самый жалкий плутовской сюжет. Ты продаешь свои книги, чтобы поужинать. Покупаешь подержанные книги, потому что не можешь купить себе новые. Я знаю, что так происходит не всегда, но думаю, что я уже говорил тебе, что не помню ни одного значимого открытия, ни одной потрясшей меня книги, которые бы попали ко мне из букинистического. В Риме вчера я подумал, что есть два типа таких магазинов: такие, где книги (карты, гравюры), которые ты никогда не сможешь купить, роскошь в чистом виде, снобизм и собирательство, и такие, книги из которых я, вероятно, не захочу покупать — распродажа в чистом виде, оптовое предложение, трата большого количества времени с маловероятной пользой. Подозреваю, что именно поэтому, когда я был очень молодым, я сделал ставку на магазины новых книг, которые располагаются между библиофильской роскошью и нищетой распродажи. От того они более демократичны? Кто знает, может, я также сделал ставку на новое, на будущее, на определенный оптимизм, определенную надежду, вместо старого, прошлого, еле-еле сводящего концы с концами, вопреки всякой надежде.

Л.А.: В букинистических магазинах действительно есть что-то погребальное. Это не совсем мавзолеи, потому что вещи там меняют место, переходят из рук в руки и даже приносят определенную радость, но — как по части делопроизводства, так и по части атмосферы — они недалеко ушли от осквернения могил: выставлять и распродавать библиотеку (если не мысли) того, кто уже ушел из жизни, подразумевает некое святотатство, по крайней мере, на все эти действия словно падает зловещая тень. Я слышал, что в Мексике, а, вероятно, и во многих других местах, существует книжный падальщик: мрачный мужчина, который каждый день носит траур, чья работа, заключается в том, чтобы после просмотра некрологов явиться к родным с грозной фразой: «Я знаю, что это трудный момент, когда придется столкнуться с множеством расходов…». Я подумывал о том, чтобы взять у него интервью, но определенное стеснение или, вернее, ужас, уберегли меня от этого прирожденного стервятника, которого, впрочем, было бы довольно легко найти. Но тот факт, что смерть присутствует в стопках книг в этих и так всегда мрачных магазинах, что разорение и несчастье просачиваются сквозь страницы и совершаемые там покупки, кажется, позволяет объективно оценить мечты о бессмертии, которые обычно окружают литературные начинания; в пыли, осевшей на переплетах, в дарственных надписях, сделанных высохшими перьями, есть нечто, что потешается над идеей бессмертия; в этом, вероятно, привлекательность старых книг в сопоставлении с надеждой и оптимизмом, которыми отличаются новые книги с их все еще ослепительными белыми страницами. Ценность первого издания, подписанного экземпляра, в конечном счете, заключается в том, что в нем сокращается расстояние до автора; и хотя это принято считать просто фетишистской манией, это также неминуемый противовес обманчивой абстракции, имени, которое превратилось в химеру.

Х.К.: Я в восторге от городской легенды о книжном стервятнике, одновременно это очень правдоподобно. Я представляю его на пороге дома недавно усопшего, вместе с картинным стервятником, посудным стервятником, мебельным стервятником. Без сомнения об этом можно написать роман: о группе людей, обреченных ежедневно искать некрологи и скитаться по домам усопших. Очень мексиканский роман из-за вашего особого отношения к смерти. Действительно, скупщик старинных книг, как коллекционер-собиратель, имеет нечто общее с падальщиком. Охота и прогулка могли бы стать двумя разными и противоположными типами его поведения в городе и в его книжных магазинах. Напряженность или расслабленность. Сосредоточенность на добыче, редкой и ценной книге или открытость улицам, площадям, граффити, журналам, книжным новинкам и старым фондам. Меня интересует связь между путешествием по городу и за границу. Я готовлю свои путешествия на протяжении месяцев, лет или, вновь обращаясь к моей собственной библиотеке и вызволяя тома, которые могут меня заинтересовать (в данный момент, планируя поехать в Рио-де-Жанейро в марте, я нашел «Письмо об открытии Бразилии» Ваш де Каминьи, в издании «Acantilado», я не знал, что оно у меня есть) или — чаще всего —разыскивая их в книжных магазинах. В Барселоне у нас есть «Altaïr», специализирующийся на путешествиях, где по странам распределены не только карты и путеводители, но также романы, сборники рассказов, эссе и поэзия. Я никуда не уезжаю, не посетив этот магазин. На моем письменном столе скапливаются книги, которые я положу с собой в чемодан. «Война» Эвелио Росеро, например, ждала там как минимум четыре месяца, когда я поеду в Боготу. Я читал вчера, что Мандельштам готовился к своему путешествие в Армению в букинистических магазинах, где нашел интересующие его древние хроники. Я делаю то же самое в «La Central», «Laie», «Altaïr». Блуждать по книжным рынкам мне больше нравится, когда я путешествую, чем когда я дома. Короче говоря, никакой охоты, просто прогулка.

Л.А.: Действительно, есть какое-то напряжение в глазах прохожего, когда он отправляется на поиски. Правда и то, что в магазинах подержанных книг есть предостаточно пространства, чтобы просто бродить без всякого охотничьего азарта, и это то, что я стараюсь делать (хотя иногда, перед книжными полками, и у меня появляются рысьи глаза и кривые клыки…). Что касается книжного падальщика, это нечто большее, чем городская легенда, и это очень литературно. Как ты можешь себе представить, в этой стране не ждут, когда придет смерть; падальщик, или, в данном случае, ястреб или стервятник, обычно состоит в сговоре с компаниями, организующими переезд, и за время пока длится путешествие в новый дом, внутри грузовика-перевозки он аккуратно извлекает десять или двадцать самых ценных книг из библиотеки. Очевидно, что ему прекрасно известны дома, где есть хорошие книжные собрания. Мои друзья-продавцы книг пригласили меня на очень раннюю и тайную распродажу, где каждый день «отмывают» эту добычу, плоды охоты и азарта падальщиков. Определенно, однажды мне нужно будет туда сходить.

Х.К.: Чем больше я думаю о нашем абсурдно поляризованном разговоре, тем больше сам поляризуюсь. Прямо сейчас мне пришло в голову, не является ли букинистическая лавка со своей атмосферой тайной крипты связующим звеном со старым богом Книги, а современный книжный — воплощением нового бога Капитализма. Потому что, если с отстраненной иронией посмотреть на нашу зависимость от объектов культуры, наше поклонение отдельным романам, фильмам или пластинкам, становится ясно, что это так же смешно, как воскресное отправление культа в церкви в глазах атеиста. Я прилечу в Мехико в пять утра в один из мартовских дней. Давай встретимся на этой тайной распродаже.

Кто только ни говорил, что книжные магазины доживают последние времена и скоро настанет вечный Ozon и Amazon. Но пока мы наслаждаемся возможностью бродить между полок, шуршать страницами и болтать с продавцами. Рассказываем про книжные, которые недавно открылись в Москве, Екатеринбурге, Калининграде и про один особенный интернет-магазин. А еще напоминаем о книгах Хорхе Карриона: «Книжные магазины», где он рассказывает о лучших книжных мира, и «Вымышленные библиотеки» — о новых форматах библиотек и книжных.

«Букинист 9–4» (Москва)

Рассказывает Михаил Цовма, участник коллектива магазина «Букинист 9-4», редактор издательства «Черный квадрат»:

Открывшийся в обновленном виде павильон «Букинист 9-4» на Новом Арбате имеет свою историю. До этого здесь был пункт самовывоза CheapCherryBooks, который решил съехать и «завещал» павильон новой команде. Теперь за скромным рабочим названием «Букинист 9-4» скрывается небольшой независимый книжный. Представлена у нас не только букинистика, но и книги антиавторитарных, левых и независимых издательств — «Гилеи», «Черного квадрата», «Радикальной теории и практики», кооператива «Компост», CheapCherryBooks, moloko plus, direction libera, «Напильник», Свободного марксистского издательства, Grundrisse, «Ноократии», Jaromir Hladik и других. Здесь можно найти редкие книги, самиздат, зины, а рядом с этим, например, — издания филологического факультета Белградского университета (на русском). Мы пока набираем обороты и обставляемся, параллельно расширяя ассортимент.

Надеемся, что с течением времени наш книжный приобретет свое, отличное от других независимых книготорговых точек лицо. Сложно развернуться, а тем более проводить мероприятия, в маленьком квадрате площадью 3,5 на 3,5 метра, но мы не унываем и с оптимизмом смотрим в будущее (а мероприятия можно проводить и в находящемся по соседству пространстве «Только сами»). У нас нет цели конкурировать с такими крупными и известными независимыми магазинами, как нежно любимый «Фаланстер», но мы захотели попробовать и предложить что-то особенное. У нас, к примеру, кроме книг продается сапатистский кофе из мятежного мексиканского штата Чьяпас и аргентинский мате.
Опять же, если где-то что-то (хорошее) закрывается, то должно что-то и открываться, если выпадает такой шанс.

Адрес:
Москва, Новый Арбат 21, Павильон Букинист 9–4
(напротив входа в магазин «Боско Весна»)
Ежедневно с 11:00 до 21:00
Телеграм-канал: @bookies9_4

«Буквально» (Екатеринбург)

Рассказывает Анна Санина, основательница книжного «Буквально»:

Магазин «Буквально» мы открыли совсем недавно: 20 января 2024 года. Он вырос, с одной стороны, из моей мечты создать свой книжный магазин, а с другой — из желания иметь в городе комфортное и безопасное пространство для общения, встреч, новых знаний и свободы от ограничений. Мы не ограничиваем себя в ассортименте по направлениям, жанрам или авторам, но стараемся привозить больше независимых издательств — чтобы расширять круг интересной и качественной литературы и для себя, и для посетителей магазина.

Мы открылись в креативном пространстве «Центр города», новом месте для Екатеринбурга. Чтобы рассказать о нем людям, мы проводим встречи как в партнерстве с Фондом городских инициатив (сооснователями «Центра города»), так и самостоятельно. Планируем развивать это направление, несмотря на то, что у нас небольшое помещение. У нас уже проходит регулярный книжный клуб для людей старшего возраста, мы провели открытую запись подкаста, было несколько лекций и мастер-классов.

Адрес:
г. Екатеринбург, проспект Ленина, 50 (ТК Сити-центр), 3 этаж, вход с ул. Луначарского через зону с эскалаторами
Ежедневно с 10:00 до 22:00
Телеграм-канал: @bookvalno_shop
ВК: Книжный магазин Буквально

«Дом писателя» (Переделкино)

Рассказывает Борис Куприянов, заместитель руководителя дома творчества «Переделкино»:

Книжный в Доме творчества «Переделкино» напрашивался. Если кто и был против, то как ни странно я, но коллеги на третьем году жизни проекта уговорили.

«Дом писателя» вырос из крохотного, но очень симпатичного проекта Ильи Рубинштейна «Бубук», там продавались букинистические книги. Когда на территории Дома творчества освободился от арендаторов дом (один из двадцати восьми возведенный в 1930-е для поселка писателей) Дарья Беглова приняла решение на первом этаже делать книжный.

Это не классический книжный магазин, а именно Дом писателя. Преследовалось несколько целей. Во-первых, самый, наверное, распространенный запрос посетителей «Переделкино» всегда был: «Как попасть в настоящий дом писателя?». Конечно, можно посетить мемориальные музеи, которых на территории четыре, но посещая музей вы приходите «в гости» к конкретному человеку: Пастернаку, Чуковскому, Окуджаве, Евтушенко. А гости хотят увидеть как жили, а главное как живут писатели. Построенный для Василия Ильенкова, (существует легенда, что Эвальд Ильенков (выдающийся философов, сын писателя) ввел в советскую идеологию формулу: «от каждого по способностям, каждому по потребностям») затем ставший одним из корпусов Дома творчества заселялся разными писателями. Больше года тут жил Михаил Бахтин, братья Вайнеры и многие-многие другие. Так что посетитель может увидеть настоящий писательский дом с его реальным бытом.

Во-вторых, книжный поддерживает одну из идей Дома творчества — просвещение. Посетитель приходит не только «поглазеть» («вот люди то жили!»), но и купить книгу. Гость оказывается в «живом» доме который только что покинул хозяин. Книги расставлены как в домашней библиотеке. Букинистические и новые книги вперемежку, без привычной рубрикации: в кабинете книги по философии и истории, в гостиной по музыке и кино, на кухне про повседневность, а на веранде — художественные и детские.

Конечно, в «Переделкино» проходит масса событий. Небольшие камерные будут проходить и в «Доме писателя».

Адрес:
поселение Внуковское, улица Погодина 4
Ежедневно с 12:00 до 18:00
Контакты в соцсетях

«Пиотровский» (Москва)

Рассказывает Михаил Мальцев, директор книжных магазинов «Пиотровский» в Перми, Екатеринбурге и Москве:

Мы делаем упор, в первую очередь, на историческую и теоретическую литературу, то есть нон-фикшн разного уровня — от теоретических исследований до научно-популярных. У нас много внимания уделяется разным искусствам — живописи, contemporary art, моде, фотографии, кино, театру, драматургии, музыке. Плюс, у нас есть небольшой, но хороший кулинарный отдел и большой проработанный детский, где есть и художественная литература, и познавательная; и классика, и международная литература, и современные русские авторы. Большое внимание мы уделяем иллюстрации — для нас важна эстетика, чтобы у детей развивался хороший вкус.

Мы планируем проводить лекции и ридинг-группы, презентации книг и встречи с авторами. Постепенно мы уже начинаем это делать. Например, не так давно совместно с Ad Marginem мы сделали мероприятие, посвященное выходу книги Грэма Хармана «Объектно-ориентированная онтология: новая теория всего».

Как будем развиваться? Во-первых, поддерживать и развивать отношения с малыми и средними независимыми книжными издательствами, вовремя заказывать новинки, добывать себе эксклюзивы. Во-вторых, развивать программу бесплатных мероприятий и соцсети. У нас очень живой телеграм-канал, где каждый день выходит несколько рецензий, которые сотрудники магазина пишут сами.

Адрес:
Москва, ул. Малая Никитская 12
Ежедневно с 11:00 до 20:00
Телеграм-канал: @piotrovskybook

Беседа Михаила Мальцева и Хорхе Карриона.

«Вторая культура» (Калининград)

Рассказывают основатели «Второй культуры» Яна Лисовская и Константин Петрунин:

Причиной создания книжного послужила невозможность обнаружить в себе интерес заниматься чем-либо еще.

Основная наша специализация — это малотиражные издания. В магазине представлены книги и журналы издательств «Гилея», Invalid Books, «Новое литературное обозрение», Ad Marginem, «Сеанс», Chaosss Press, SOYAPRESS, «ДА», «Издательство Ивана Лимбаха», Common Place. Во «Вторую культуру» можно заглянуть как за научно-популярными книгами, так и за художественной литературой, на полках андеграунд и классика, букинистика и книжные новинки).

Как общественное пространство, мы устраиваем паблик-токи, презентации книг и встречи с издателями. «Вторая культура» — площадка также для представителей и исследователей уличного искусства и тех, кто создает зины. 3 февраля у нас прошла презентация книги Анастасии Дунаевой «Антистиль: между граффити и современным искусством», а из ближайшего планируется встреча с издательством SOYAPRESS и презентации зинов.

Адрес:
Калининград, ул. Комсомольская 17
Ежедневно с 15:00 до 20:00
Телеграм-канал: @vtoraya_kultyra

«Бартлби и компания» (интернет-магазин)

Рассказывает Пётр Силин, руководитель проекта «Бартлби и компания»:

Магазин «Бартлби и компания» спонтанно возник осенью 2023 года как сообщество близких по духу людей, для которых во главе угла стоит ценность книги как культурного и эстетического феномена. Мы решили собрать в одном месте интересные нам издания, такую предельно субъективную, но идеальную книжную полку по основным гуманитарным дисциплинам. Ядро ассортимента — книги по фрейдовскому и лакановскому психоанализу, современной философии, теории литературы и кино, а это уже притягивает книги из других категорий, в том числе художественную литературу. Библиотека «Бартлби» мыслится как некая единая антология, потому нам важно находить и показывать связи, которыми пронизаны эти тексты.

Особое внимание мы уделяем хранению, упаковке и доставке: заворачиваем каждую книгу в пакет, потом в пупырку, затем в коробку из плотного картона. В общем, пакуем на случай апокалипсиса — некоторые покупатели в отзывах на «Авито» иронизируют: «так хорошо завернули, будто я стекло заказал». Это не слишком затратно, зато каждый экземпляр ощущается будто из типографской пачки. Благодаря онлайн-формату мы можем продавать книги по более низкой цене и без задержек отправлять их покупателю. Утро у нас обычно начинается с пробежки по отделениям служб доставки, чтобы максимально быстро отправить заказы, пришедшие ночью.

Наш следующий шаг — запуск издательской программы. Это очень долгий путь и сейчас мы набираемся опыта в различных коллаборациях, работаем над переводом нескольких интересных книг, в бесконечных обсуждениях открываем для себя новые имена и небольшие издательства. Телеграм-канал «Бартлби» не только анонсирует новые издания, но и формирует сообщество энтузиастов — наших читателей и друзей. Мы мечтаем, что когда-нибудь оно вырастет в экспертное микромедиа, помогающее ориентироваться в мире интеллектуальной литературы. А сейчас в компании «Бартлби» вы можете следить за новинками, читать подробные обзоры на книги из нашей библиотеки, узнавать об акциях издательств и, конечно, в комментариях привлекать наше внимание к редким книгам, которые обязательно должны появиться в магазине.

Заказать книги можно через сайт, OZON и Авито

Читайте также:

Екатеринбург глазами книжного магазина «Пиотровский»

26 Декабря / 2023

Книга в подарок: выбор независимых книжных

19 Декабря / 2023

История книжного дизайна в России

17 Ноября / 2023

Книги о книгах:

Нон-фикшнКнижные магазины (второе издание)

550 ₽

На полку

В корзину

АвангардВладимир Лебедев

1000 ₽

На полку

В корзину

Нон-фикшнИскусство издателя

350 ₽

На полку

В корзину

Нон-фикшнВымышленные библиотеки

450 ₽

На полку

В корзину

Публикуем предисловие историка литературы Константина Митрошенкова к роману «Отель „Савой“» Йозефа Рота. В нем он рассуждает о творческом пути Рота, жанровых особенностях романа, а также разбирает его центральные темы и образы.

Йозеф Рот (1894–1939) провел почти всю свою взрослую жизнь в отелях. В 1920-е и 1930-е годы он в качестве корреспондента Frankfurter Zeitung и других немецких изданий объездил бо́льшую часть Европы, побывав во Франции, Италии, Югославии, Польше, СССР и других странах. Рот был одним из самых востребованных журналистов Веймарской республики и получал баснословные по тем временам гонорары — дойчмарку за строчку¹. За столиками гостиничных номеров он сочинял не только кормившие его фельетоны, но и многие свои романы. В их числе и «Отель „Савой“», опубликованный в 1924 году, когда Рот только начинал писательскую карьеру.

Как и многие другие произведения Рота 1920-х годов, «Отель „Савой“» рассказывает о солдатах, возвращающихся домой после Первой мировой войны. Гавриил Дан приезжает в неназванный город (исследователи предполагают, что прототипом ему послужила польская Лодзь) и останавливается в отеле. Он провел несколько лет в русском плену² и теперь вместе с другими военнопленными пытается добраться до дома. Отель «Савой» — лишь одна из остановок в путешествии Дана, но события развиваются таким образом, что он проводит в нем гораздо больше времени, чем изначально планировал. Герой влюбляется в одну из постоялиц, оказывается замешан в сложных внутриотельных интригах, встречает старого армейского товарища и наблюдает за забастовкой рабочих, которая выливается в вооруженный конфликт.

Дан воспринимает пребывание в отеле как возможность «скинуть с себя прежний образ жизни» и начать с чистого листа. Этому способствует сам характер жизни в гостинице, где легко выдать себя за другого человека. Постояльцы могут беседовать в лифте, делить обеденный стол и неделями жить в соседних номерах, оставаясь, по сути, незнакомцами. В исследовании, посвященном репрезентации отелей в английской литературе XX века, Эмма Шорт называет отели «по-настоящему модерными пространствами»³. С одной стороны, они олицетворяют собой мобильность и постоянную изменчивость, а с другой — неизбывную бездомность, характерную для мира модерна, где «дом — это всегда нечто временное», как сформулировал Эдвард Саид в «Размышлениях об изгнании»⁴. Отели служат перевалочными пунктами на долгом, потенциально бесконечном пути, в котором находится модерный субъект.

В отеле «Савой» живут такие же странники, как и Дан. Стася, в которую он влюбляется, танцует перед посетителями варьете и мечтает покинуть захудалый город. Санчин, живущий вместе с семьей на одном этаже со Стасей, работает клоуном в местном цирке. Гирш Фиш, к которому герои идут за чаем, зарабатывает на жизнь тем, что угадывает выигрышные номера лотерейных билетов — они якобы являются ему во сне. Звонимир, бывший сослуживец Дана, оказывается в городке проездом и решает возглавить восстание рабочих. Все они не планировали надолго останавливаться в отеле, но судьба распорядилась иначе. Как говорит один из персонажей романа, «случай играет с человеком». Столь же случайный характер носят и связи между постояльцами отеля. Они хоть и проводят много времени в компании друг друга, но не могут установить устойчивые отношения. Особенно это заметно в случае Дана, главного героя и рассказчика. После сближения со Стасей, которая явно отвечает ему взаимностью, он начинает избегать ее, словно опасаясь, что их общение перерастет во что-то более серьезное. Дана вполне можно назвать «человеком без свойств». Он примеряет на себя разные маски и легко находит общий язык как с нищими циркачами, так и с американским миллиардером Бломфильдом, однако в конечном счете остается всем им чужим. Герой болезненно воспринимает эту отчужденность, тесно связанную с невозможностью полностью принять и осмыслить собственный опыт. «Я сам не знаю, что я такое. Раньше я собирался стать писателем, но пришлось пойти на войну, и мне кажется, что теперь писать бесцельно. Я человек одинокий и не могу писать за всех», — так он характеризует себя во время первого разговора со Стасей. В другом месте Дан обращает внимание на свою странную бесчувственность, когда вспоминает о времени, проведенном на фронте: «Я человек холодный. На войне я не чувствовал своей солидарности с товарищами по отделению. Все мы валялись в одной и той же грязи, и все ждали одинаковой смерти. Я же мог думать только о своей собственной жизни и о своей собственной смерти. Холодный и бессердечный, я шагал по трупам, и порой мне было тяжело, что я не ощущаю боли при этом».

Дан переживает то, что Вальтер Беньямин назвал «оскудением опыта». Говоря о солдатах, сражавшихся на фронтах Первой мировой войны, критик замечает, что они «вернулись домой не обогатившимися, а обедневшими по части опыта, который можно передать другим»⁵. В знаменитом эссе «Рассказчик» (1936) Беньямин размышляет о том, как это оскудение связано с кризисом, который в XX веке переживает жанр устного рассказа⁶. Уже после Второй мировой войны его друг и коллега Теодор Адорно заметил, что в современную эпоху столь же проблематичным стало и положение рассказчика в романе: «Идентичность опыта, непрерывная в себе, и артикулированная жизнь, которая единственно и делает возможной позицию рассказчика, распались. Достаточно уяснить, что уже невозможно, побывав на войне, рассказывать о ней так же, как раньше можно было рассказывать о своих приключениях»⁷.

Показательно, что Дан из «Отеля „Савой“» после пребывания на фронте разочаровался в идее писательства, так как понял, что написанное им не будет иметь ценности и значения для других людей. Но сам факт существования романа свидетельствует о том, что Дан всё же счел необходимым рассказать о произошедшем с ним. Впрочем, получившееся в итоге повествование не похоже на то, что мы можем обнаружить в реалистических романах XIX века. Относительную целостность ему придает не фигура главного героя (лишенная как раз всякой целостности), а пространство отеля, где и происходит бо́льшая часть действия романа. Беттина Матиас отмечает, что в произведении Рота отель служит не просто декорацией, но самим условием возможности повествования, которое начинается в тот момент, когда Дан переступает порог «Савоя», и заканчивается после того, как здание отеля оказывается разрушено, а рассказчик снова отправляется в путь⁸. Но функции отеля этим не ограничиваются. Делая его местом действия романа, Рот получает возможность исследовать целый ряд проблем, которые будут занимать его на протяжении всей жизни.

Отель, пишет Елена Шпрайцер, можно рассматривать как модель мультинационального сообщества, особенно с учетом того, что он располагается на постимперской территории. Заведением управляет загадочный грек по фамилии Калегурополос; национальность большинства постояльцев установить невозможно, но среди них, по всей видимости, присутствуют евреи, русские, немцы, поляки и выходцы с Балкан⁹. Для Рота, родившегося и выросшего в Австро-Венгрии, исчезнувшая империя Габсбургов, при всех ее внутренних противоречиях, служила образцом того, как представители разных народов могут на равных существовать в рамках одного государства. Еврей по происхождению, он с большим беспокойством смотрел на подъем национализма в 1920-е и 1930-е годы, хорошо понимая, к каким катастрофическим последствиям это может привести. В одной из газетных статей этого периода писатель, который только в 1928 году после долгих сражений с бюрократией получил австрийский паспорт, назвал себя «гостиничным патриотом», подчеркивая свое нежелание ассоциироваться с тем или иным националистическим проектом¹⁰.

Однако изображение отеля в романе далеко от идеализации. Вскоре после прибытия Дан начинает понимать, что «Савой» представляет собой модель классового общества в миниатюре. Самые дорогие и комфортные номера расположены на первых этажах; чем выше, тем более невыносимыми становятся жилищные условия. Обитателям последнего, седьмого, этажа приходится соседствовать с прачечной, а в их номерах стоит пар: «Трудно привыкнуть к этому воздуху, который пребывает в постоянном движении, заставляет расплываться очертания, отдает запахом сырости и тепла и превращает людей в какие-то фантастические клубки». В конце первой части романа клоун Санчин, один из жителей седьмого этажа, неожиданно умирает. Причина — болезнь легких.

Современным читателям может показаться странным, что самые дешевые номера находятся на верхних этажах, но у этого есть историческое объяснение. До изобретения лифта стоимость номера была обратно пропорциональна тем усилиям, которые необходимо было затратить, чтобы добраться до него. Такая иерархия этажей, указывает Беттина Матиас, продолжала сохраняться даже после появления лифтов¹¹. Стоит заметить, что в «Отеле „Савой“» лифт играет особо важную роль. В отсутствие загадочного хозяина лифт-бой по имени Игнатий становится воплощением невидимой, но вездесущей власти и социального порядка. Он точно знает, на каком именно этаже нужно выйти тому или иному гостю; в его присутствии Дан и Стася испытывают странное стеснение: «Мы не проронили ни слова больше вплоть до тех пор, как очутились с Игнатием в лифте. Тут нам стыдно его контролирующих взоров, и мы начинаем говорить о безразличных пустяках». Как выясняется в конце романа, именно Игнатий был настоящим владельцем отеля.

Некоторые исследователи считают, что лифт в «Отеле „Савой“» служит символом социальной мобильности¹². В обществе модерна социальные группы больше не разделены непроницаемыми барьерами. При наличии таланта и/или связей любой человек может улучшить свое положение, словно на лифте вознесясь на верхние этажи социальной иерархии. Но, как показывает роман, это впечатление оказывается ложным. Дан может сойтись с членами привилегированных классов (для этого ему нужно совершить обратное движение и спуститься с верхних этажей на нижние), но ему никогда не стать в полной мере своим для них. В отличие от Бломфильда или Александра Белауга, к которому в итоге уходит Стася, у него нет ни собственного состояния, ни родительских денег. Ближе к концу романа Дан начинает понимать это, в нем ненадолго просыпается то, что можно назвать классовым сознанием: «В общении с кем живу я? Я живу в общении с обитателями отеля „Савой“. Мне приходит на ум Александр Белауг. И он теперь живет в „ближайшем соседстве“ со мною, но что у меня было общего с Александром Белаугом? Не с Белаугом у меня оно было, а с покойным Санчиным, задохнувшимся в испарениях прачечной, и со Стасей, и со многими жильцами пятого, шестого и седьмого этажей, со всеми теми, которые дрожали перед инспекторскими визитами Калегуропулоса, которые заложили свои чемоданы и на весь остаток дней своих заперты в этом отеле „Савой“».

В «Отеле „Савой“» можно увидеть влияние социалистических идей, которыми Рот увлекся еще в юности. Однако, как демонстрирует Кэти Тонкин, политическая позиция писателя была довольно сложной. Рот активно сотрудничал с левыми и леволиберальными изданиями, но его как журналиста и писателя скорее волновала незавидная участь «маленьких людей» в послевоенном мире, нежели масштабные проекты преобразования общества. Более того, в его произведениях 1920-х годов отчетливо прослеживается мысль о том, что «никакая идеология или доктрина не может решить проблемы современности»¹³.

В романе неоднократно упоминается Русская революция 1917 года, но изображается она как природное бедствие: «[Возвращенцы] шли из России и несли с собою дыхание великой революции. Казалось, революция изрыгнула их на Запад, подобно извержению лавы из пылающего кратера». В городе идет забастовка рабочих, и назревает то, что в марксистской терминологии называется «революционной ситуацией». Звонимир, друг Дана, занимается агитацией, но делает это не столько из идеологических соображений, сколько «из любви к беспокойной жизни». Когда в городе начинаются столкновения между рабочими и войсками, он пытается играть роль революционного вождя, но оказывается захвачен водоворотом событий и пропадает без вести — вероятно, погибает в одной из стычек. Дан не принимает участия в происходящем, наблюдая за разгулом стихии со стороны.

Майкл Хофманн, переводчик Рота на английский, заметил однажды, что центральное действующее лицо во всех его романах — это «судьба, а точнее die Fügung — слово, которое в немецком языке также может означать „послушание“ или „подчинение“. [Его] персонажи послушны и покорны, они даже не пытаются повлиять на происходящее или избежать того, что готовит для них будущее»¹⁴. Иными словами, в романах Рота в нарративной форме представлена характерная для XX века философия истории, согласно которой человек вовсе не творит свою судьбу, а подчиняется тому, что не в силах изменить.

В «Отеле „Савой“» таким неизбежным событием оказывается не только революция, но и война, которая также выведена за рамки повествования, но незримо присутствует в нем. Не только рассказчик, но и большинство мужских персонажей романа имеют военный опыт, который постоянно дает о себе знать. Звук автомобильного двигателя напоминает Дану об авианалетах, а прибытие богача Бломфильда он сравнивает с появлением «инспектирующего генерала»: «Бессознательно я подтянулся, выпрямился и стал ждать». Упоминания войны в романе не сопровождаются никакими дополнительными пояснениями о противоборствующих сторонах, хронологических рамках или причинах конфликта — не только потому, что в начале 1920-х годов для европейцев существовала только одна война, но и потому, что она воспринимается рассказчиком как стихийное бедствие наподобие урагана или наводнения, которое закончилось, но вполне может повториться: «Многие, у кого не было денег на отель „Савой“, устроились в бараках. Казалось, должна была начаться новая война».

Майкл Хофманн пишет, что в «Отеле „Савой“», впервые опубликованном по частям в Frankfurter Zeitung, заметно влияние журналистской практики Рота. Он относит его к числу «газетных романов» и отмечает, что при наличии множества хорошо проработанных эпизодов и ярких деталей ему не хватает четкой структуры¹⁵. Действительно, повествование в «Отеле „Савой“» фрагментировано, а некоторые сюжетные линии неожиданно обрываются. Например, если первая часть романа в основном строится вокруг взаимоотношений Дана со Стасей, то во второй части девушка исчезает из поля зрения, чтобы без всяких пояснений вернуться в заключительных главах. Последующие произведения Рота имеют гораздо более стройную нарративную структуру. Отчасти это связано с тем, что он просто-напросто набрался литературного опыта, но, как считают некоторые исследователи, свою роль также сыграли отход писателя от модернистской эстетики и обращение к реалистической манере письма.

В творчестве Рота обычно выделяют два этапа: 1920-е, характеризующиеся формальными экспериментами и интересом к социалистическим идеям, и 1930-е, когда писатель стал более консервативным как в эстетическом, так и в политическом отношении, и в основном сосредоточился на изображении исчезнувшей империи Габсбургов. Однако, как доказывает Кэти Тонкин, между двумя этими периодами гораздо больше общего, чем кажется на первый взгляд. Произведения Рота разных лет в первую очередь объединяет внимание к политическим вопросам. Но если в 1920-е он писал о современности, то в 1930-е обратился к истории в попытке «понять и выявить истоки актуальных социальных и политических проблем»¹⁶. Именно к этому периоду относится, пожалуй, самое знаменитое произведение Рота — исторический роман «Марш Радецкого», рассказывающий о последних десятилетиях существования Австро-Венгрии через призму личной драмы трех поколений семьи фон Тротта.

В «Отеле „Савой“» тоже можно обнаружить отдельные черты исторического романа. Произведение Рота рассказывает о настоящем, но демонстрирует историческое мышление, которое Георг Лукач называл отличительной особенностью жанра. «Отель „Савой“» описывает последствия сразу нескольких важнейших событий XX века — Первой мировой войны, Русской революции, распада Австро-Венгрии — и их влияние на жизнь людей, неожиданно для себя оказавшихся под колесами истории. Говоря словами всё того же Лукача, Рот занимается «историзированным изображением современности»¹⁷, постигая ее как результат социальных и политических процессов, уходящих корнями в прошлое и имеющих колоссальные последствия для будущего. Правда, в случае Рота эти процессы преподносятся как неподвластные отдельному человеку, что и объясняет странную пассивность его персонажей, о которой говорит Хофманн.

Роман заканчивается тем, что Дан снова отправляется в путь, на этот раз в Америку. Для него это не столько реальный континент, сколько собирательный образ далеких земель. Кроме того, «Америка!» — это любимое восклицание его без вести пропавшего друга Звонимира, которым тот сопровождал любое удачное предприятие. Бегство без конца, если процитировать название другого произведения Рота 1920-х годов, продолжается.

Таким же бегством была и дальнейшая жизнь писателя. Сразу после прихода нацистов к власти он навсегда покинул Германию. На следующие шесть лет его основными пристанищами стали парижские гостиницы, где он попеременно писал романы и газетные статьи. Рот, одним из первых осознавший всю опасность нацизма, беспомощно наблюдал за тем, как Европа приближается к новой войне¹⁸. Он скончался 27 мая 1939 года, вскоре после того как узнал, что его друг, писатель-антифашист Эрнст Толлер, покончил с собой в отеле «Мэйфлауэр» в Нью-Йорке.

Константин Митрошенков

Примечания:

Четыре рецепта блинов, оладьев и пирожных из блинного теста из книги Пеллегрино Артузи «‎Наука приготовления и искусство поглощения пищи».

Блинчики из тондоне

Если не знаете, что такое «тондоне», спросите у Стентерелло¹ — он их очень любит и потребляет в большом количестве. Вам потребуется:

Мука, 250 г
6 яиц
Вода, 300 мл
Щепотка соли
Лимонная цедра для аромата

Замесите тесто на воде, вливая ее в муку понемногу. Подсолите. Тесто переложите в сковородку и обжарьте на сливочном масле, или оливковом, или свином жире. Когда лепешка схватится с одной стороны, переверните на другую с помощью блюда. Обжаренная с двух сторон лепешка и есть тондоне. Истолките ее в ступке вместе с лимонной цедрой, вбив в массу яйца — два целиком, у четырех других отделите белки и взбейте. Введите желтки по одному, а затем взбитые белки, аккуратно перемешивая снизу вверх. Выкладывайте на сковороду столовой ложкой и жарьте. Тесто на сковороде поднимется, и оладьи станут толстыми, как бомбошки. Присыпьте их сахарной пудрой. В тесто можете бросить по желанию 100 г изюма «малага», но сперва на сутки замочите его в холодной воде, а затем удалите семечки. Указанного количества хватит на 6 порций, а половины — на 4.

Манные оладушки

Вам потребуется:

Молоко, 0,5 л
Манка, 130 г
Кусочек сливочного масла размером с грецкий орех
1 ст. л. рома
Щепотка лимонной цедры
Соль по вкусу
3 яйца

Сварите манку в молоке, посолите, когда она будет готова, остудите и добавьте яйца и ром. Пожарьте на оливковом масле или свином сале и подайте на стол, присыпав сахарной пудрой. Указанного количества хватит на 4–5 порций.

Пирожные из блинного теста

Вам потребуется:

Вода, 150 мл
Мука, 100 г
Сливочное масло, 10 г
3 яйца и 1 желток
Соль по вкусу

Вскипятите воду и засыпьте муку, быстро мешая. Добавьте сливочное масло и держите на огне 10 мин., не переставая мешать. Тесто должно получиться крутым. Раскатайте его на толщину пальца, а затем истолките в ступке вместе с 1 яйцом, чтобы стало помягче. Переложите его в миску, помесите поварешкой, постепенно добавляя желтки, а затем взбитые белки. Месите без устали, пока оно не станет мягким и гладким, как масло. Дайте ему отлежаться несколько часов, после чего выкладывайте столовыми ложками (получится примерно 10–12) на противень, смазанный сливочным маслом. Взбейте желток, чуть разбавив его белком, смажьте пирожные, выравнивая их кисточкой (что, впрочем, необязательно), и поставьте в разогретую печь. Когда пирожные испекутся, сделайте сбоку перочинным ножом надрез полукруглой формы и заполните пирожные кремом или конфитюром. Сверху присыпьте сахарной пудрой и подавайте. Возьмите на заметку: когда тесто должно подняться, лучше месить его не круговыми движениями, а снизу вверх.

Пирожные из блинного теста с шоколадной глазурью

Готовьте по рецепту выше, только сделайте их поменьше: должно получиться от 20 до 23 штук. Наполните пирожные кремом, взбитыми сливками или конфитюром. Взбейте в миске на огне смесь из:

Шоколада, 120 г
Сахарной пудры, 50 г
Воды, 100 мл

Когда взобьете хорошенько, как шоколад, который подают в чашке, вылейте горячую смесь на пирожные и красивой горкой выложите их на блюде. Эти пирожные лучше печь прямо в день подачи: на следующий они станут жесткими. Ими вы накормите не менее шести человек.

Экранизация романа «Выгон» вошла в программу Берлинале, который пройдет с 15 по 24 февраля. По этому поводу решили вспомнить картины, связанные с книгами Ad Marginem — экранизации, документалки об Эрнсте Юнгере и Джоне Бёрджере, появление Ролана Барта и Джорджо Агамбена на экране.

Экранизации

«Выгон» (2024)
(по одноименной книге Эми Липтрот)

Режиссер: Нора Фингшайдт
В главной роли: Сирша Ронан

Накануне тридцатилетия Рона возвращается в родную Шотландию из Лондона, чтобы побороть алкогольную зависимость и выстроить новые отношения с семьей и родиной. Родителей героини сыграли Стефан Диллейн и Саския Ривз; роль альтер эго писательницы — Сирша Ронан (интересное продолжение характера ее героини из фильма «Леди Бёрд»). Премьера уже прошла на фестивале «Санденс». Оттуда мы знаем, что фильм показывает не только шотландский период, но и уносит флешбеками в ночной Лондон (для обозначения времени используется смена цвета волос героини — от синего к оранжевому), не скупится на показ северных пейзажей и пытается передать цифровое восприятие природы героиней. С нетерпением ожидаем.

«Лимонов, баллада об Эдичке» (2024)
(по «Лимонову» Эммануэля Каррера)

Режиссер: Кирилл Серебренников
В главной роли: Бен Уишоу

Многоожидаемый фильм Кирилла Серебренникова, который, кажется, все же закончен и возможно будет показан на Каннском фестивале (с 14 по 25 мая). Сценарий написали Бен Хопкинс и Павел Павликовский — оскароносец, любитель и знаток русской жизни и характера (см. его документальные фильмы о Владимире Жириновском, Венедикте Ерофееве и последнем потомке Достоевского). Елену-разбивательницу сердца поэта сыграла Виктория Мирошниченко, Криса, происшествие с которым породило самые горячие обсуждения о границе между реальным и выдуманным в автобиографической литературе — Александр Принц Осей. «Это фильм не просто биография Лимонова, это экранизация книжки Эммануэля Каррера. Это не вполне Эдуард Вениаминович Лимонов, это некий Эдди, некий герой книги, которая сделана из биографии Лимонова, но это книга Каррера. Это дает мне возможность найти дистанцию и попробовать исследовать феномен Эдди» — из интервью Кирилла Серебренникова.

«Габриэль» (2005)
(по рассказу Джозефа Конрада «Возвращение»)

Режиссер: Патрис Шеро
В главных ролях: Изабель Юппер, Паскаль Греггори

Экранизация рассказа «Возвращение», входящего в сборник «Личное дело». После пяти лет «благоразумного блаженства» семейной жизни жена Алана Хёрви оставляет ему письмо, что уходит к другому. И стоит только ему его прочесть, как она возвращается. Если в рассказе Конрад погружает нас лишь в отчаяние оставленного мужа — буржуа, которому хорошо в мире похожих на него, как отражения в трюмо, людей; хорошо в таких же похожих друг на друга днях, то в фильме, конечно, много внимания обращается и на жену (Изабель Юппер). Рассказ написан в 1987 году, но режиссер Патрис Шеро переносит действие в 1912 год — еще два года и мир, кажущийся нерушимым, каким казался Алану Хёрви его благопристойный брак, и так рухнет. Костюмная драма (премия Сезар художнику постановщику и художнику по костюмам) и при этом яркая актерская драма (Патрис Шеро начинал как режиссер драматического театра).

О других экранизация Конрада (не только об «Апокалипсисе сегодня») писал Дмитрий Симановский.

«Судьбы войны» (1987)
(по романам Оливии Мэннинг)

Режиссер: Джеймс Селлан Джонс
В главных ролях: Эмма Томпсон и Кеннет Брана

Все как в книгах — молодые англичане Гай и Гарриет едва поженившись, начинают свои странствия, убегая от войны. Сначала по Европе, потом по Ближнему Востоку. Экранизация и Балканской, и Левантийской трилогии Оливии Мэннинг — так что если вам интересно, что произошло с Гаем и Гарриет после отъезда из Греции, то это отличный вариант на пару выходных (всего семь серий). Звезду сериала Эмму Томпсон мы знаем по ее ролям в более зрелом возрасте, так что это еще и повод посмотреть, как она с блеском исполняет роль молодой женщины, из которой вышла бы отличная журналистка или разведчица, если бы при любой ситуации ее заботило что-то кроме вопроса «и при чем тут Гай?». Несмотря на военную фактуру — это уютный сериал ВВС, который, кстати, долгое время был самым дорогим их проектом из-за обилия международных съемок.

«Когда я был настоящим» (2015)
(по одноименному роману Тома Маккарти)

Режиссер: Омер Фаст
В главной роли: Том Старридж

Тридцатилетний Том попадает в аварию и приходит в себя только в реанимации. За то, чтобы он не вспоминал обстоятельства произошедшего с ним, ему выплачивают восемь с половиной миллионов фунтов и все дальнейшее повествование — попытка воссоздать моменты прошлого. Фильм, «структура которого довела бы Роберта Макки до успокоительного», был показан в рамках программы Панорама на Берлинале и получил положительные отзывы критиков. Более подробно о нем написал Игорь Кириенков.

«Шкура» (1981)
(по одноименному роману Курцио Малапарте)

Режиссер: Лилиана Кавани
В главной роли: Марчелло Мастроянни

Экранизация второй части дилогии Курцио Малапарте о Второй мировой войне. Если в «Капут» действие происходит на Восточном фронте, то теперь дело идет о конце войны — Неаполь, 1944 год. Главного героя (самого Малапарте) играет Марчелло Мастроянни, режиссером выступила автор «Ночного портье» Лилиана Кавани. Подробнее о фильме для журнала когда-то писал Дмитрий Карпюк. Кстати, экранизация только второй части дилогии — отличный ответ тем, кто интересуется, можно ли начать читать с нее, если первую часть уже не найти в продаже.

«Аллегро пастель»

Разговоры об экранизации романа о любви на расстоянии ходят уже давно. Еще в 2021 году права на постановку были куплены компанией Walker + Worm и утверждалось, что над сценарием уже активно работает сам автор романа, а режиссером станет Леони Криппендорфф. По последней информации режиссером теперь числится Анна Роллер и выход назначен на 2024 год, но никаких следов съемок нам найти не удалось.

Авторы на экране

Ролан Барт в фильме «Сестры Бронте» (1979)

Спустя пятнадцать дублей (философ никак не мог произнести по памяти слова сценария, что вполне ожидаемо, если вспомнить как он описывает свои ощущения от позирования для фотографии в Camera lucida) режиссер Андре Тешине оставил нам уникальный документ — Ролан Барт играет Уильяма Теккерея. Барт и Тешине собирались снова поработать вместе, на этот раз над сценарием о жизни Марселя Пруста, но Барт умер менее чем через год после выхода фильма. У нас была бы еще одна возможность увидеть Барта на экране, но играть самого себя в «Альфавиле» Годара он отказался. В «Сестрах Бронте» Барт появляется лишь на пару минут и это не роль даже, так, камео, но фильм Тешине мы все равно рекомендуем к просмотру.

Критические статьи Барта о жизни французской театральной сцены 1950-х годов и сущности театра

О театре

Ролан Барт

Купить

Джорджо Агамбен в фильме «Евангелие от Матфея» (1964)

Юный и прекрасный двадцатиоднолетний Джорджо Агамбен совсем ненадолго появляется на экране в роли апостола Филиппа и эта роль скорее свидетельство его дружбы с режиссером, чем попытки кинокарьеры — Пазолини вообще часто снимал непрофессиональных актеров. Больше своих киноопытов философ не повторял, но причащение теоретиков к практике всегда идет на пользу теории. Приди и виждь.

Роман о Пьере Паоло Пазолини

Кое-что из написанного

Эмануэле Треви

Купить

Теодор Адорно в фильме «Неукротимая Лени Пайкерт» (1970)

Философ Теодор Адорно фильмов не любил, но в одном из них невольно все же поучаствовал — хроникальные кадры с ним появляются в фильме его студента и друга Александра Клюге. «Неукротимая Лени Пайкерт» — короткометражное продолжение его «Артистов под куполом цирка». Жаль что короткометражное, будь иначе, может был бы документ подобный записи поэтического вечера из «Заставы Ильича».

Культовый трактат немецкого философа о послевоенном западном обществе и его культуре

Minima moralia

Теодор Адорно

Купить

Фильмы об авторах Ad Marginem

«Витгенштейн» (1993)

Режиссер: Дерек Джармен
В роли Людвига Витгенштейна: Клэнси Чассей и Карл Джонсон

Можно схитрить и включить в эту подборку все фильмы Дерека Джармена, раз уж его книги выходили в Ad Marginem. Но мы не будем и включим только тот, что посвящен другому автору, опубликованному у нас. Получив заказ на эпизод для просветительского сериала о философах, Джармен переработал сценарий, основываясь на биографии Витгенштейна авторства Рэя Монка, и снял отдельный фильм — совсем не научно-популярный (сериал, кстати, так и не вышел). На Берлинском фестивале 1993 года фильм получил специальную премию «Тедди». К слову, размышления Витгенштейна о цвете, о которых режиссер много думал во время работы над фильмом, повлияли на Джармена, когда тот позже писал свою книгу «Хрома».

Коллекция заметок Людвига Витгенштейна, написанных с 1929 по 1948 год и отобранных им лично в качестве наиболее значимых для его философии

Zettel. Заметки

Людвиг Витгенштейн

Купить

«Ханна Арендт» (2012)

Режиссер: Маргарета фон Тротта
В роли Ханны Арендт: Барбара Зукова

Биографическая драма, снятая классиком нового немецкого кино Маргаретой фон Троттой. Фильм посвящен месту Арендт в судебном разбирательстве над Адольфом Эйхманом в 1961 году — она вызвалась писать об этом деле для The New Yorker, эти наблюдения послужили основой ее эссе «Банальность зла».

История западной цивилизации, как смена разных пониманий человеческой деятельности. Арендт описывает ее на трех уровнях: как работу, как создание и как поступок. Главный труд по политической теории, заложивший фундамент этой науки в XX веке

Vita Activa

Ханна Арендт

Купить

Документальные фильмы об авторах и об одной книге

«Времена года в Куинси: Четыре портрета Джона Бёрджера» (2016)

Режиссеры: Тильда Суинтон, Колин МакКейб, Кристофер Рот и Бартек Дзиадош

Поняв в начале 70-х, что время жизни рядом с природой для человечества подходит к концу, Джон Бёрджер переехал из города в небольшую деревню, где и прожил до своей смерти в 2017 году. Фильм состоит из четырех отдельных фильмов эссе — каждому сезону свой портрет Бёрджера. В них писатель обрабатывает сад, сидит дома в снегопад, говорит о жизни, политике и учит дочь Тильды Суинтон кататься на мотоцикле.

Репортаж-эссе Джона Бёрджера и Жана Мора о медицинской практике сельского врача

Счастливый человек

Джон Бёрджер

Купить

«102 года в центре Европы» (1998)

Режиссер: Джеспер Вахтмейстер

Часовое пребывание в доме Эрнста Юнгера в Вильфлингене. В сущности просто длинное интервью, разбавленное съемками сада и дома, хроникальными кадрами и начитанными фрагментами из работ Юнгера. Что совсем не делает этот документ хуже — премьера фильма состоялась уже после смерти философа, что как минимум учит нас тому, что не стоит сдаваться, если герой отказывает вам в интервью (особенно если ему 102 года). Подберите подарок получше и попробуйте опять — чтобы расположить к себе Юнгера авторы приехали к нему с прижизненным изданием «Системы природы» Карла Линнея. О важных для Юнгера книгах для нашего журнала писал Даниил Житенев.

«Капитал в XXI веке» (2019)

Режиссер: Джастин Пембертон

Краткое изложение идей книги Тома Пикетти в виде бодрого и четкого документального фильма. Бедные беднеют, богатые богатеют, неравенство растет, наш мир уже не тот, о котором мы читали в книгах. Хороший вариант, чтобы познакомиться с темой, но книгу в шестьсот страниц, конечно, не заменяет.

Новый взгляд на проблему неравенства и попытка придумать, как ее решить

Капитал в XXI веке

Тома Пикетти

Купить

Сбоку-припеку

«Думаю, как всё закончить»

Режиссер: Чарли Кауфман
В главных ролях: Джесси Бакли, Джесси Племонс, Тони Коллетт, Дэвид Тьюлис

Запутанный фильм Чарли Кауфмана во многом отсылает к «Льду» Анны Каван. Нельзя, конечно, назвать картину вольной адаптацией романа, но многие мотивы и приемы явно сходятся. К тому же книга появляется и в самом фильме — сначала на полке героя, а потом в разговоре персонажей. На сайте Literary Hub лежит отличное эссе о связи этих двух произведений.

Завораживающий роман о конце света — с каждым днем мир все больше покрывается льдом, а главный герой старается успеть разыскать возлюбленную, которая, кажется, совсем этого не хочет

Лед

Анна Каван

Купить

О пяти русских фильмах, снятых по книгам Ad Marginem читайте в этом материале.

Читайте также:

«Ад Маргинем Филмс» представляет…

04 Июня / 2020

Роман «Когда я был настоящим» и его экранизация

02 Июня / 2020

Дмитрий Симановский: Конрад и кинематограф

17 Мая / 2020

Связанные книги:

Кино и театрО режиссуре фильма (второе издание)

350 ₽

На полку

В корзину

Кино и театрКино (второе издание)

900 ₽

На полку

В корзину

Кино и театрFine cuts. Интервью о практике европейского киномонтажа

600 ₽

На полку

В корзину

Кино и театрДерек Джармен

350 ₽

На полку

В корзину

Продолжаем рассказывать о книжных планах на этот год. Ожидаем выход новой работы Кристиана Крахта, первое издание на русском одного из главных бразильских романов, сборник эссе Вирджинии Вулф и многое другое.

Романы

Кристиан Крахт «Евротреш»

В новом романе Кристиан Крахт возвращается к автобиографическому персонажу своего первого романа Faserland. На этот раз повзрослевший герой вместе со своей смертельно больной матерью путешествует по Швейцарии. Эта поездка — попытка сына наладить отношения с матерью и раскрыть тайны семьи, судьба которой неоднократно пересекалась с историей страны.

Мариу ди Андради
«Макунаима, герой, у которого нет характера»

Мариу ди Андради — лидер бразильского модернизма, поэт, писатель, музыковед. Роман «Макунаима» считается главным его произведением и одним из главных литературных памятников Бразилии, описывающих национальную идентичность. Вышедший в 1928 году, он был вдохновлен местной мифологией и фольклором. Сочетающий в себе элементы сюрреализма и магического реализма, роман рассказывает судьбу нации, которая приняла решение пойти по пути европейского развития.

Клод Маккей «Банджо»

Роман одного из самых ярких представителей Гарлемского ренессанса — культурного движения афроамериканских писателей и художников 1920−30-х годов. Главный герой разгуливает по улицам Марселя, играет на банджо и мечтает создать собственную музыкальную группу. Его приключения — хаотичный поток событий. В романе нет четкого сюжета, это скорее живописное описание расового разнообразия морского порта, размышление о расе и мечте.

Бенхамин Лабатут «Маньяк»

В новом романе автор «Когда мы перестали понимать мир» снова обращается к судьбе человека науки в XX веке. Главный герой «Маньяка» — Джон фон Нейман, венгеро-американский математик, участник проекта по созданию атомной бомбы и один из основателей современного программирования. Бенхамин Лабатут рассказывает об эпохе «странной новой рациональности», когда мир обретает новую форму на фоне разрушений истин классической физики. Как и в предыдущей книге, писатель верен научным фактам, но при этом позволяет себе свободу додумывать психологию героев. Книгу стоит рассматривать именно как роман, а не биографию или научный нонфикшн.

Кио Маклир «Раскопки»

В книге «Птицы, искусство, жизнь» Кио Маклир обращается к бёрдвотчингу, чтобы справиться с горем, обрушившимся на нее из-за болезни отца. Роман «Раскопки», вышедший в 2023 году, начинается с того, что писательница узнает, что человек, вырастивший ее, не был ее биологическим отцом. Раскапывая историю своей семьи, она выстраивает новые отношения с матерью: правильный путь, как и в первой книге, Кио Маклир поможет найти природа. Возделывая сад, писательница проводит параллели между своей жизнью и жизнью растений, отвечает на вопросы: что такое общая почва, что сажают на будущее, а что закапывают, чтобы никогда не вспоминать?

Йозеф Рот «Отель „Савой“»

Выпустив в конце 2023-го года сборник репортажей Йозефа Рота «Путешествие в Россию», мы решили переиздать его роман — бестселлер Веймарской Германии. Действие происходит в польском городке Лодзь. Отель «Савой» населяют солдаты, возвращающиеся с Первой мировой войны домой, обедневшие граждане рухнувшей Австро-Венгерской империи, разорившиеся коммерсанты, стремящиеся уехать в Америку, безработные танцовщицы кабаре и прочие персонажи окраинной Европы.

Оливия Лэнг «Crudo»

Не новая книга, но важная допечатка, о которой хочется рассказать. Несколько лет назад с романа Оливии Лэнг началось возвращение издательства к современной художественной литературе. Дебютная книга журналистки и одной из самых известных писательниц автофикшена — поток сознания звезды контркультуры Кэти Акер, по авторской фантазии Лэнг не умершей в конце 90-х, а пытающейся адаптироваться в мире Брексита и президента Трампа.

Сборники

Рейчел Каск «Ковентри»

Сборник эссе автора трилогии «Контур» и романа «Второе место». Ее герои — Симона де Бовуар, Франсуаза Саган, Дэвид Лоуренс, Наталия Гинзбург, она сама и современный мир: «Я женщина сорока девяти лет, почти пятидесяти. Мои дети подростки; часть времени они проводят со мной, а часть со своим отцом. Семейный сценарий, которому мы когда-то следовали, давно забыт: сцену пробили; эта пьеса больше не идет. Иногда я осознаю тот факт, что новый сценарий так и не появился. Были тестовые варианты, синопсисы, идеи; но по сути будущее — пустой лист».

Эссе об Оливии Мэннинг из сборника было ранее опубликовано в журнале Ad Marginem.

Вирджиния Вулф
«Мысли о мире во время воздушного налета и другие эссе»

Заглавное эссе сборника было написано в августе 1940 года для американского симпозиума о проблемах современных женщин. В нем Вирджиния Вулф рассуждает как патриархальное стремление властвовать и порабощать приводит к войнам и диктатурам. Все тексты, вошедшие в сборник, перевела Светлана Силакова.

Пьесы Томаса Бернхарда в переводе Михаила Рудницкого

Вслед за «Бетоном», продолжаем издавать австрийского классика Томаса Бернхарда. Под одной обложкой выйдут пьесы из сборника 1999 года плюс одна новопереведенная. Драматургические произведения Бернхарда отличаются странным сочетанием языкового артистизма и бездействия на сцене.

Читайте также:

Книги, которые выйдут в Ad Marginem в 2024 году

30 Декабря / 2023

Автофикшн и смерть романа

01 Июля / 2021

Письмо издателя

30 Декабря / 2023

Связанные книги:

Художественная литератураИмперия

200 ₽

На полку

В корзину

ПублицистикаПутешествие в Россию

400 ₽

На полку

В корзину

Нон-фикшнПтицы, искусство, жизнь: год наблюдений

500 ₽

На полку

В корзину

Художественная литератураБетон

500 ₽

На полку

В корзину

Почему современному человеку так важно «правильно» выглядеть в глазах Другого? В новой книге Борис Гройс исследует феномен эстетизации на основе древнегреческого мифа. Автор пересматривает упрощенное представление о Нарциссе как пассивном созерцателе своего тела и узнает в нем героя-символа нашей эпохи. Публикуем отрывок из книги.

Борис Гройс

Борис Гройс — философ, арткритик и куратор, профессор русистики и славистики Нью-Йоркского Университета и профессор философии и истории искусства Европейского магистерского колледжа, Швейцария

Нарциссическая борьба за признание — это не только борьба против социальных конвенций, но и против плотских желаний. Публичный образ получает признание, если он предстает как чистая форма, то есть если он не предполагает существования за его поверхностью темного пространства личных интересов, потребностей и желаний. В противном случае публичный образ воспринимается всего лишь как камуфляж — средство для достижения скрытых личных целей. Марсель Мосс в Очерке о даре сформулировал теорию символического обмена [1], согласно которой индивидуумы завоевывают общественное признание не благодаря своему богатству, а благодаря их готовности расстаться с тем, что они имеют, — в форме подарков, благотворительности и, в более широком смысле, жертв во имя общего блага, а также путем расточительного потребления, пышных праздников и войн. Чтобы обрести символическую ценность, человек должен показать, что он не желает ничего, кроме общественного признания и престижа. Можно сказать, что нарциссизм иррационален, потому что противоречит рациональным стратегиям самосохранения и достижения успеха, которые мы ассоциируем с разумным поведением. Ведь разум есть не что иное, как манифестация страха смерти. По нашему мнению, люди разумны, когда они избегают опасных ситуаций, которые могут привести их к смерти, и когда они принимают решения, увеличивающие их шансы на выживание. В Феноменологии духа Гегель пишет, что в конце истории, который он связывает с Великой французской революцией, люди признали смерть как единственного и абсолютного Господина человечества [2]. В результате после Великой французской революции европейцы стали разумными, занявшись накоплением капитала и построением административных карьер.

С этой точки зрения Нарцисс не кажется разумным: он настолько поглощен созерцанием собственного образа в озере, что теряет самоощущение, о котором говорит Кожев, и умирает от истощения. Говоря об иррациональном, мы, как правило, имеем в виду влечения и желания, подталкивающие людей к авантюрам, конфликтам и конфронтациям. Мы говорим об энергии и скорости, об élan vital, о Ницше, Фрейде и Батае. Но созерцание не менее опасно и в этом смысле иррационально. В момент созерцания я забываю о своих потребностях, пренебрегаю своим окружением, и мое тело оказывается незащищенным. Читая книгу или рассматривая картину, я упускаю возможности и не замечаю опасности. Это верно и в том случае, когда я «думаю» о чем-то не имеющем прямого отношения к задаче самозащиты. В этом случае разум не трансгрессируется, а попросту игнорируется. Созерцание — это погружение в объект созерцания, ведущее к самозабвению. Этим объектом могут быть платонические вечные идеи или Бог. Но это может быть и прекрасный образ на поверхности озера.

Мы склонны считать, что Нарцисс восхищался собственным образом. Но понимал ли он, что этот образ — отражение его самого, а не часть поверхности этого конкретного озера? Неизвестно. Возможно, он не знал, что это его собственный образ, и наслаждался его красотой точно так же, как мы наслаждаемся красотой заката или цветка. Быть может, Нарцисс не хотел прерывать свое созерцание, полагая, что, когда он вернется к озеру, образ исчезнет — как исчезают по прошествии какого-то времени закат или цветок. А может, он заметил, что образ исчезает, когда он отстраняется, и для него защитить этот образ было важнее, чем защитить собственную жизнь. Мы этого не узнаем. Когда мы говорим, что Нарцисс любил самого себя, нам следовало бы добавить, что он любил себя не в том смысле, который мы обычно вкладываем в это слово, поскольку любовь к себе в основном понимается как эгоистическое стремление к самосохранению. Нарцисс любил себя не так, как любим себя мы, а так, как его любили и им восхищались другие, — отстраненно, как тело в пространстве, как прекрасную форму.

Может показаться, что подобная метанойя — замещение собственного взгляда, направленного на другого, взглядом другого, направленного на тебя, — невозможна. Но открытие Нарциссом своего образа в озере было открытием посредника между своим взглядом и взглядом другого. Если бы кто-то увидел образ Нарцисса в озере, этот образ был бы тем же самым, который видел Нарцисс. То же самое можно сказать об отражении лица в зеркале, а также о фотографии и т. д. Возможность визуальной репрезентации человеческой формы образует зону опосредования между моим взглядом и взглядом другого. Именно в этой общей зоне становится возможной и, более того, необходимой борьба за свой образ, свою идентичность и свой статус. И это не просто борьба с социальными конвенциями, касающимися красоты и публичного уважения.

Нарцисс затевает более радикальную борьбу — борьбу со смертью как Абсолютным Господином. Когда форма моего тела переносится со своего органического носителя на другой носитель, она начинает циркулировать за пределами моего непосредственного присутствия в глазах другого и, следовательно, за пределами времени моей жизни. Мой образ принадлежит моей загробной жизни, поскольку его дальнейшее существование не зависит от моего присутствия. Производство образов — это производство загробной жизни. Конечно, с моей смертью мой внутренний мир исчезает, но если я уже опустошил этот мир ради своего публичного образа, то моя смерть лишается силы. А предоставление своего тела взгляду других предполагает такую же степень кеносиса, как и созерцание образа. Нарцисс практикует оба вида кеносиса: он поглощен демонстрацией собственного образа и в то же время его созерцанием. В этом смысле Нарцисс, когда он смотрит в озеро, уже мертв — или, по крайней мере, готов к смерти: его плоть столь же мертва, как вода в этом озере. Конечно, он опосредует свой образ лишь частично, для относительно небольшого круга современников и на относительно короткое время. Современный Нарцисс снимает селфи и распространяет их через «Фейсбук» и «Инстаграм»*. Но тут возникает следующий вопрос: в какой мере фотография отождествима с личностью?

В наши дни фотография служит главным инструментом идентификации: все важные документы, включая паспорта, содержат фотографию человека, личность которого они должны подтверждать. Но можно ли сказать, что наше удостоверение личности отвечает на вопрос о личной идентификации? Ответ на этот вопрос зависит от того, как мы понимаем личность. Обычно, говоря, что мы знаем кого-то и можем идентифицировать, мы имеем в виду не только то, что мы узнаем его или ее лицо, но и то, что мы более или менее знаем, как этот человек себя ведет и чего от него следует ожидать. А когда он нарушает эти ожидания, мы говорим, что больше не узнаем этого человека. Следовательно, слово «идентичность» имеет два взаимосвязанных, но разных значения: с одной стороны, оно означает идентичность лица и тела, а с другой — идентичность определенного характера или поведенческого паттерна, характеризующего данную личность. Мы знаем, что нельзя судить о характере человека по его внешности. Как утверждает Гегель в Феноменологии духа, индивидуум не может раскрыть истину своего характера путем интроспекции, путем анализа собственной души: такая интроспекция приводит к домыслам и неопределенности. Но точно так же эта истина не может быть выведена из исследования внешности этого индивидуума. Человеческое тело предлагает лишь образ тех возможностей, которые оно может со временем реализовать [3]. Истина личности выражается только в действии, демонстрирующем, какие возможности были реализованы, а какие нет. Другими словами, Гегель полагает, что индивидуума можно и нужно идентифицировать не только по образу его лица и тела, но и по образу его действий. Медиумом этого публичного образа индивидуума в действии служит историческая документация. Но что мы готовы рассматривать как действие? Для Гегеля действие означает, разумеется, политическое действие — войну, революцию, введение нового закона. Посредством своей истории индивидуумы объективируют себя, делают видимым свое темное внутреннее пространство, реализуя те возможности, которые, по словам Гегеля, остаются скрытыми до тех пор, пока индивидуум пассивен. Однако даже если индивидуум контролирует свои действия, остается открытым вопрос, кто контролирует презентацию этих действий. Согласно Гегелю, ее контролирует наблюдатель, историк, философ. Это они создают образ действия и место этого образа в историческом контексте.

Но чтобы стать публично заметным, индивидууму не обязательно совершать те или иные действия. Представьте фотографию Нарцисса, смотрящегося в озеро. Такая фотография документировала бы внешне пассивное состояние продолжительного, самозабвенного созерцания. Однако, как уже было показано, в случае Нарцисса мы имеем дело с симультанным актом самосозерцания и демонстрации своего образа взгляду другого. Иначе говоря, состояние пассивности также можно интерпретировать как некое действие — акт самопоказа. И такой акт предоставляет индивидууму контроль над его образом. Теперь индивидууму не нужен историк или философ, которые когда-нибудь в будущем сформируют и интерпретируют его образ. Напротив, как раз находясь в состоянии предполагаемой пассивности, этот индивидуум может навязывать свой образ наблюдателю здесь и сейчас, равно как и будущему наблюдателю.

Примечания:

[1] Мосс М. Общества. Обмен. Личность. Труды по социальной антропологии / пер. с франц.
А. Гофмана. М.: КДУ, 2011. С. 134–285.

[2] Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. М.: Наука, 2000. С. 311.

[3] Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. С. 164–165.

* Компания Meta Platforms Inc., владеющая социальными сетями Facebook («Фейс- бук») и Instagram («Инстаграм»), по решению суда
от 21.03.2022 признана экстремистской организацией, ее деятельность на территории России запрещена.

Книга Томаса Рейнертсена Берга «Театр мира» — увлекательная история создания карт от загадочных символов первых людей до проекта Google Earth. В ней он показывает, как способность людей представлять мир развивалась параллельно с его освоением.

Попросили рассказать о книге директора Северного морского музея Евгения Тенетова и сотрудницу музея истории Дальнего Востока Кристину Александрову. Получились два разных взгляда из крайних точек страны: Архангельска и Владивостока, c берегов Белого и Японского моря.

ВЗГЛЯД ИЗ АРХАНГЕЛЬСКА

Евгений Тенетов

Директор Северного морского музея, художник, писатель, журналист

16 сентября два транспорта «Таймыр» и «Вайгач» ошвартовались у разряженной флагами Соборной пристани Архангельска. Встреча была помпезной: орудийная пальба, крики «ура», портреты императора, шляпы в воздух, бодро ухающий военный оркестр. Приходом из Владивостока в Архангельск завершилась Государственная Экспедиция Северного Ледовитого океана под руководством Бориса Вилькицкого. Помимо беспрецедентного прохода по Северному морскому пути, соединив две его крайние точки, экспедиция совершила последнее в мире значительное географическое открытие. 4 сентября 1913 года был открыт арктический архипелаг — Земля Императора Николая II, сейчас известная как Северная земля. С этого момента карта мира больше не претерпевала серьезных изменений. К слову, в коллекции Северного морского музея есть глобус, выпущенный до 1913 года, и там нет Северной Земли.

Зачем я про это пишу? Да просто этого сюжета нет в книге норвежского журналиста Томаса Рейнертсена Берга, претендующей на всеобъемлющий анализ развития мировой картографии от доисторических карт до Google Maps. А жаль. Нет в ней и Фёдора Литке, и Петра Пахтусова, внесших огромный вклад в описание и нанесение на карту Новой Земли. К сожалению, книга грешит норвегоцентричностью. Её было бы правильно назвать «Норвегия и история картографии».

Однако, справедливости ради, книга Берга действительно увлекательна. Она помогает проследить, как менялось самовосприятие человека, его представление о соседях и устройстве мира. Интересно, как карты, поначалу являясь отображением религиозного чувствования мира, под давлением ученых и путешественников постепенно утрачивали сакральность и становились мощным инструментом политической борьбы. Политэкономия безжалостно перекраивала мир, нарезая его как именинный пирог.

Забавно, что Норвегия стала первопроходцем по части создания рыболовных морских карт благодаря русским браконьерам — поморам. В 1840 году норвежские рыбаки пожаловались губернатору провинции Восточный Финнмарк на русских, промышляющих треску в норвежских водах. Несмотря на то, что Минфин посчитал расходы на картографирование «непредвиденными», на следующий год на карту нанесли-таки морское дно от мыса Танахорн до российской границы. При этом русские поморы и норвежские рыбаки столетиями мирно торговали друг с другом, обменивали хлеб на рыбу и даже изобрели особый язык — «Моя по твоя». Вот нет же худа без добра!

Кстати, вспомнив поморов, мотивировавших норвежских соседей на картографирование дна Баренцева моря, хочется посетовать, что в разделе о морских картах совсем не упомянуты «поморские лоции» — уникальные памятники культуры. Это не карты в их общепринятом изводе, а письменные описания морских путей в Арктике, записанные со слов опытных «мореходцев», по которым поморы из поколения в поколение ходили на «шитых», «круглых» судах промышлять зверя на Грумант и Новую Землю.

Вот как звучит поморская лоция озаглавленная: «Наставление к путешествию по морскому тракту из поморских волостей по Мурманскому берегу и данному владению в подробном описании становищ и расстояний»:

От Гердиона реки до Варгаева (Вардэ-хус) меж всток и обедник и к обеднику на стрик от Варгаева до Вандо-губы в обедник.

От Вандогубы до Цып- наволока полевее обедника на стрик. От Цып-наволока до Кильдина в тот же ветр.

От Цып-наволока прямо к Тириберскому и до Вороньих луд меж всток и обедник. А из Скильдинской салмы до Тириберского во всток.

От Вороньих лудок до Семи островов левее обедника на стрик.

От Семи островов до Черного носа в тот же ветр. А из Скроуглого становища к Черному правее встока на стрик.

От Черного до Святого носа, меж всток и обедник, и к востоку на стрик.

Из Клетного становища к Святому во всток.

От Варгаева прямо к Святому левее обедника на стрик.

От Святого до Городецкой полевее обедника на стрик и в обедник.

От Городецкой до Орлова правее обедника на стрик и в межник, меж лето и обедник.

Карта вещь молчаливая, немая, — а тут, слышите, какая музыка!

Что это я все — того нет, сего нет, и тут нас забыли-обидели! Ведь есть же Гиперборея — арктический остров! Будем считать, что это про нас, за северным ветром Бореем мы и живем. Сразу на ум лезут строки поэта Константина Вагинова, певца неминуемо гибнущей империи:

В стране Гипербореев
Есть остров Петербург,
И музы бьют ногами,
Хотя давно мертвы.

ВЗГЛЯД ИЗ ВЛАДИВОСТОКА

Кристина Александрова

Куратор, музеолог, сотрудница музея истории Дальнего Востока имени В. К. Арсеньева

Существует карта на потолке музея. Чтобы обнаружить её, нужно оказаться во Владивостоке на центральной улице, зайти в Музей Арсеньева, подняться на второй этаж в зал этнографии и лечь на широкую скамью. Изображение над головой — копия карты орочского шамана Савелия Хутунка.

В центре — лось, который обозначает Евразию. Его волнистый хребет — это горные цепи, шерсть — леса, а живущие в ней паразиты — звери (птицы же — мелкая мошка, летающая над лосем). Голова его — это Китай, а большая рыба рядом — остров Сахалин. На карте изображены моря и реки, где хозяйничают повелители зверей, места добычи ценных ресурсов, луна и солнце. При этом небесные и земные объекты соседствуют с метафизическими пространствами: некрупный лось справа внизу от Евразии — это загробный мир, куда отправляются души людей и животных.

В верованиях орочей Царство мертвых — это мир антиподов. В нём старики превращаются в детей, удачливые теряют удачу, целые вещи ломаются и рвутся, а сломанные — становятся целыми. И хотя живым путь сюда недоступен, в давние время особенно сильные шаманы могли исследовать маршруты загробного мира и запечатлевать их в рисунках.

Орочский шаман создавал эту карту не в одиночку: ему помогали все мужчины стойбища. Картография вселенной — дело, которое требует сбора данных и многих правок. Идея создать карту тоже возникла из необходимости таких правок, поскольку придирчивый шаман не одобрил карту своего коллеги.

Карты, которые не дают заблудиться ни в осязаемой реальности, ни в воображаемой, всегда рядом. Их можно найти в музеях, энциклопедиях, учебниках и в уличных детских играх (если вас, конечно, туда пустят). Ещё больше их — под обложкой книги Томаса Берга «Театр мира. История картографии».

Правило не знает исключений (кроме вкусов, о которых не спорят): если в книге есть карта, значит, впереди у нас прекрасное путешествие. Впереди тайны, исследования и даже опасности, вероятнее всего, связанные с тем, что эту карту у нас обязательно кто-то попытается отнять. Но это в том случае, если в деле замешаны пираты или конкистадоры. Может быть, нам досталась более миролюбивая карта — например, карта леса, где живут Винни-Пух и «все-все-все», или карта Швамбрании, где добрая половина жителей названа в честь лекарств. Но и в этом случае мы прекрасно проведем время. А нам попалась книга, в которой, на каком месте её ни открой, везде найдешь карту, — включая оглавление.

Из этой книги мы узнаем об истории карт, о том, что отличает карту от любого другого изображения пространства, о мотивах, которые лежат в основе их создания, и о вызовах, стоящих перед картографами. Берг прослеживает историю попыток человечества обрести с помощью карт контроль над реальностью: от экспедиций, которые стирали «белые пятна», до механизмов продажи пиццы через Google Maps. Уже упомянутая орочская карта — это не только путеводитель, это свидетельство о силе древних шаманов, которые были способны шагать между мирами.

В представлениях древних форму миру придают боги и герои. Исходя из этого, дело составления карт предстает занятием героическим. Карты способны упорядочить и объяснить мир, скрыть очевидное и показать невидимое. Они устанавливают иерархии и системы координат, соблазняют на путешествия или на приобретение вещей, которые могли бы нам и не понадобиться.

Что ещё осталось в мире, что не нанесено на карту? Да много чего. Можно показать выбоины на асфальте, самые темные подводные глубины, запахи в метро, песни, звучащие в кофейнях и книжных магазинах, истории городских жителей (или, удобства ради, их контактные данные), которые можно было бы прочесть, наведя курсор на адрес того или иного дома. В некоторых случаях картография испытывает на прочность технические возможности, а в некоторых — границы этики.

Так или иначе, уместить в карте все-на-свете невозможно, поэтому картографам приходится выбирать точки фокуса. Кто решает, на что мы первым делом обратим взгляд, а что останется за краем листа (или экрана)? В разное время это могли быть жрецы, землевладельцы, правители, рекламодатели. Сам Берг, норвежец, выбирает своей точкой фокуса Норвегию и рассматривает историю карт «под скандинавским углом». Такой ракурс позволяет «заземлить» повествование, применить большую тему к локальной истории и показать, как последовательное совершенствование карт способствовало модернизации страны.

Достижение максимальной точности и полноты информации — не единственная задача картографии. Мы можем увидеть бесконечно много, увеличивая детализацию, но настоящее открытие ждет того, кто изменит ракурс, сместит рамку.  Берг пишет: «…наши чудесные новые карты через четыреста лет будут казаться потомкам столь же простыми, как для нас Theatrum Orbis Terrarum». Простота, разумеется, имеется в виду с технической точки зрения. Но, как мы видим, расстояния, масштабы и проекции мало интересовали орочских шаманов. Зато в их картах отражено нечто существенно более сложное для фиксации со спутника — отношения между вещами в мире. И напоминание о том, что из загробного мира можно вернуться через лунную землю.