В этом месяце в нашем издательстве выходит второе издание книги Дерека Джармена «Хрома», размышления британского кинорежиссера о цвете. Поскольку октябрь — пора желтых листьев, выбор фрагмента был очевиден.

Прошла сотня лет с тех пор, как в Нью-Йорке изобрели желтую прессу; подстрекающая к войне и разжигающая ксенофобию, она вытягивает желтые монетки из ваших карманов. Она наставляет культуре рога. Бредовая, предательская, свихнувшаяся.

Зловонное дыхание болезненного желтопузого труса обжигает виселицу желтой лихорадкой. Предательство — кислород для этой бесовщины. Он заколет вас в спину. Желтопузый трус посылает в воздух желчный поцелуй, вонь от гноя слепит глаза. Зло расплывается в желтой желчи. Самоубийство от зависти. Яд в желтых змеиных глазах. Он ползет по гнилому яблоку Евы, словно оса.

Он жалит вас в рот. Его дьявольские легионы жужжат и хихикают в клубах иприта. Они обоссут вас с ног до головы. Острые обнаженные клыки в пятнах никотина.

В детстве я боялся одуванчиков. Стоило мне дотронуться до этого pis en lit, я визжал до одурения. Одуванчики скрывали пауков-косиножек, которые шуршали в моих снах. Пачкаю постель. Бледный молочай. Муравьиный секрет, как моча. Загадил постель.

Кровоточит белое молочко, желтые цветы умирают и становятся коричневыми.

Вот бежит желтая собака, Динго, гонится за бабочкой-крушинницей ясным апрельским утром.

Желтый нарцисс. Желтая примула. Желтая роза Техаса. Канарейка.

Рапс и погремок. Желтый — острый, как горчица.

Желтый хорошо отражает ультрафиолет, поэтому насекомые падают на него, одержимые галлюцинациями.

Хотя желтый занимает всего одну двадцатую спектра, это самый яркий цвет.

Венецианские куртизанки использовали лимоны для отбеливания волос под солнцем… джентльмены предпочитали блондинок! Я нарисовал лимонно-желтую картину для моего шоу в Манчестере… Грязная книжка в школе — вот как желтая пресса говорит нам о детях, воспитанных парой одного и того же пола… эта картина сохла дольше, чем все остальные. На ней грязнели слова, написанные углем:

Господин Министр,

Я — двенадцатилетний квир, и я хочу быть квир-художником, как Микеланджело, Леонардо или Чайковский.

Безумный Винсент сидит на желтом стуле, прижав колени к груди, — явно из желтого дома. Подсолнухи вянут в пустом горшке, совершенно высохшие, скелет, черные зерна выпирают на пристально глядящем лице хэллоуиновской тыквы. Лимонное пузо глотает приторно-сладкий «Лукозэйд» из бутылки, лихорадочные глаза уставились на желтушное зерно, карканье черных как смоль ворон, кружащих над желтым. Лимонный гоблин смотрит с ненужных холстов, заброшенных в угол. Мрачный самоубийца злобно кричит — малодушно празднует труса, глаза-щелочки.

Был ли у Ван Гога ксантоматоз? Желтый придает фиолетовый оттенок светлой коже.

В углу под кроватью валяются непроданные картины — когда-то короли ценили картины на вес золота. В небе кипит солнце, жестянка с хромовыми червями.

Уистлер окрасил своей выставкой галерею Госвенор в желтый цвет. Рисовал золотые фейерверки ночью, над которыми другие смеялись. «Желто-зеленая галерея Гросвенор». В Уистлере было больше горечи — горечи лимона? Кислое, как лимон, лицо? От него несло серой…

Палач в Испании был одет в желтое.

На каждую желтую примулу в память о Дизраэли приходится желтая звезда. Эти звезды гасили в газовых камерах (как раньше в гетто). В Средние века евреи носили желтые шляпы. Их приговорили к желтому, как воров и грабителей, которых вымазывали желтым и отправляли на виселицы.

Парковые скамейки были выкрашены в желтый цвет. Арийцы сидели в стороне, желтый внушал ужас. Дурной глаз, цвет, пораженный желтухой, знак Иуды. Желтый крест чумы.

Мы плывем под желтым чумным флагом на корабле, в водах Саргассова моря, кишащих обломками кораблекрушений.

Желтый император династии Мин плывет на шафрановой барке по желтой реке. Мудрец в оранжевом халате говорит ему, что желто-оранжевый — ярчайший из цветов, а темно-желтый — лекарство против бледной кислой болезненной желтизны. Юпитер, король старых богов дальнего Запада, был одет в желтое, как и Афина, богиня мудрости.

Черный вместе с желтым означают предупреждение! ОПАСНО, я — оса, держитесь подальше. Осы кружат вокруг «Бургер Кинга», «Макдональдса» и «Пиццы Хат», быстрой и удобной пищи, отмеченной мертвенно-бледными, выпрыгивающими на вас буквами — черное и желтое, красное и желтое.

Желтые линии на обочинах. Желтые экскаваторы, мигающие желтыми огнями, роющие раны в ландшафте.

Желтый туман, что мосты обволок,

Лижет шершавые стены

(Оскар Уайльд. Impression du Matin)

Желтые воспоминания желтой поры. Не все желтое, что блестит. Молчание — желтое. Когда желтый хочет втереться в доверие, он превращается в золотой.

Мы ехали из Карри Маллет по проселочным дорогам в Бристоль, покидая золотые поля, готовые к жатве, фермерских собак, ловящих мышей, мы продвигались к центру района, зерна становилось все меньше, в больнице Бристоля нам сделали прививку от желтой лихорадки. От прививки нам стало плохо. Ранка на руке нарывала несколько дней.

Я провел свои летние каникулы в Центральной больнице Йорка, на безжировой диете — сухой тост и желтая губка пудинга. Канареечный пудинг. Милый, как картинка с ярко-желтой желтухой.

Желтый ближе к красному, чем к голубому.

(Витгенштейн. Комментарии к цвету)

Желтый пробуждает тепло и согласие. Глаз радуется, когда вы смотрите на окружающий пейзаж через желтое стекло. Для многих кадров, которые я отснял в Дангенессе для «Сада», я использовал на своей камере «Супер 8» желтый фильтр. Это дает эффект осени.

Золотой цвет получается из желтого и солнечных проблесков.

Нимбы святых, гало и ауры. Это желтый цвет надежды.

Радость черной с желтым Хижины Перспективы. Черная как смоль, с яркими желтыми окнами, она словно говорит вам: «Добро пожаловать!»

Желтый — это сочетание красного и зеленого света. У глаза нет желтых рецепторов.

Если вы попытаетесь смешать краски, то никогда не получите желтый, хотя само масло, которое вы используете, — золотое. Желтые пески. Пожелтеть от страха.

Вот пигменты:

Современные желтые: желтый барий, лимонно-желтый… не разлагается на свету, был изобретен в начале девятнадцатого века. Желтые кадмий, сера и селен. Современное производство кадмиевых пигментов началось во время Первой мировой войны. Желтый хром. Хромат свинца темнеет со временем. Желтый куркумовых закатов.

Желтый кобальт, середина девятнадцатого века. Слишком дорогой. Желтый цинк, 1850-й. Старые желтые: гуммигут, смола камедного дерева, пришел вместе с пряностями. Он ближе к оранжевому.

Индийский желтый, запрещен. Коров травили листьями манго, а пигмент получали из их мочи. Это ярко-желтый цвет индийских миниатюр.

Аурипи — ядовитый сульфид мышьяка. Яркий лимонно-желтый, использовался в рукописях и упоминается Плинием. Пришел из Смирны и использовался в египетских, персидских и поздних византийских рукописях. Ченнини говорит, что он по-настоящему ядовит, «остерегайтесь его попадания в рот, а не то можете пострадать».

Цвет желтого неаполитанского, антимоната свинца, меняется от бледного до золотого. Вавилонский желтый. Называется джаллорино. Он вечен и производится из минерала, найденного в вулканах.

Весна приходит с чистотелом и нарциссами. Желтый рапс сбивает пчел с толку. Желтый — сложный цвет, ненадежный, как мимоза, которая сбрасывает свою мохнатую пыльцу с закатом солнца.

Желтушки луговые. Бабочки. Крушинницы быстро летят вдоль дорожек в лучах весеннего солнца. Йеллоустоун.

Как тучи одинокой тень, бродил я, сумрачен и тих, и встретил в тот счастливый день толпу нарциссов золотых.

Почему не желтых? Что связывает желтый с золотым? Молчание — золото, а не желтое.

Золотарник, несомненно, желтый.

Золотая собака Динго, возможно, родственник желтого лабрадора.

Желтые диски и годовщины.

Лимоны

Грейпфруты

Лимонный мармелад

Горчица

Канарейка.

Сегодня утром я встретил друга на углу Оксфорд-стрит. На нем была прекрасная желтая куртка. Я обратил на нее внимание. Он купил ее в Токио, там ее продали как зеленую.

Лучше всего канарейка поет в клетке.

Хорошие новости: русское издание «Носа Рембрандта» Майкла Тейлора уже доступно для предзаказа. Написанная легким языком и богато иллюстрированная книга помогает разобраться в хитросплетениях художественного мира знаменитого живописца и графика. Здесь можно прочитать отрывок.

Ad Marginem выпускало и другие биографии художников.

У нас уже выходила одна книга о Рембрандте. Фигура автора, французского писателя Жана Жене, радикала и разрушителя спокойного буржуазного мирка, резонирует с бюргерской благопристойностью его героя. Во всяком случае – со сложившимся образом Рембрандта. Под одной обложкой собраны три текста Жене, который хотел, да так и не написал биографию великого голландского художника. Эти эссе дополнены рассказом о том, как состоялся такой неожиданный, но плодотворный диалог через три столетия. (А вот, кстати, что писал о Рембрандте Марсель Пруст.)

Две британки, писательница София Беннетт и художница Манджит Тэпп, создали книгу о женщинах, изменивших художественный мир. «Расширенная картина» – это одновременно небольшая энциклопедия и манифест ­о видимости в истории искусства. Не настолько воинственный, как знаменитая статья «Почему не было великих художниц?» Линды Нохлин, но все же довольно наглядный. Обзор книги по ссылке.

Если вы когда-нибудь видели архитектурные рендеры или макеты строящихся в России музеев современного искусства, то обязательно заметите на них фигурку паучихи. Это «Мама» франко-американской художницы Луиз Буржуа, авторские отливки которой стоят рядом с ведущими мировыми музеями – лондонской галереей «Тейт», Гуггенхаймом в Бильбао и другими. Однажды эта скульптура чуть не пополнила коллекцию «Эрмитажа». Работа стала настолько популярной, что ее используют в качестве образца паблик-арта по умолчанию. В сравнительно небольшой книге «Луиз Буржуа: ящик Пандоры» Олеся Туркина, критик и искусствовед, предлагает свое прочтение творчества скульпторши.

За долгие девять с половиной десятилетий, которые прошли с момента публикации «Манифеста сюрреализма» в 1924 году, предпринимались самые разные попытки разобраться в этом художественном течении. В ход шли фрейдизм, сравнения с конкурирующими авангардными направлениями, анализ политических лабиринтов ХХ века. Британский ученый-этолог Десмонд Моррис, который собственные художественные опыты связывал с сюрреализмом, выбрал подход биографический. Его «Сюрреалисты в жизни» представляет собой предельно бытовые истории 32 художников – от любовных похождений до привычек и капризов. Мы публиковали на сайте фрагмент о Жоане Миро и интервью с Моррисом.

Каролин Кро, активно курируюшая выставки во французских музеях, написала критическую биографию Марселя Дюшана. Жизнь франко-американского художника, ставшего ключевой фигурой не только для дадаизма, сюрреализма и в целом авангарда, но и для современного искусства, рассматривается в книге сквозь призму его художественных опытов.

Один из главных представителей структурализма, а затем и постструктурализма Ролан Барт написал два текста в каталоги выставок Сая Твомбли. Если вы хотите разобраться в творчестве aмериканского живописца, чьи почеркушки и нескончаемые, нечитаемые курсивы на холстах стали хорошо узнаваемыми образцами современного искусства, то эта книга знаменитого французского семиотика для вас. Здесь вы можете ознакомиться со статьей о Твомбли из книги «Искусство с 1900 года» и фрагментом из самого сборника Барта.

В России существует давняя традиция книжек о художниках. Помимо искусствоведов, такие биографии создавали и представители других областей знания. Например, литературовед Виктор Шкловский рассказал о жизни Павла Федотова, а философ Борис Гройс – об Илье Кабакове. Последние двое, впрочем, были хорошо знакомы и даже опубликовали свои беседы. Возможно, именно столь близкие взаимоотношения биографа и его героя позволяют максимально точно проанализировать творчество художника.

В издательстве Ad Marginem вышел русский перевод романа Оливии Лэнг «Crudo» — ее прозаического дебюта, в котором автор «Одинокого города» и «К реке» ведет повествование от лица британской писательницы-авангардистки Кэти Акер — или так только кажется. Насколько удался этот литературный эксперимент, рассуждает Игорь Кириенков.

По-хорошему, Лэнг и ее издателям не стоило выдавать фокус так рано — и уже на уровне аннотации и списка цитат указывать на то, как многим устройство и стиль «Crudo» обязаны жестокой наблюдательности литературной панк-звезды Кэти Акер. Так было бы честнее: искушенный читатель наверняка самостоятельно опознал бы чужое слово; тот, кто не знаком с «Эвридикой в подземном царстве» и «Похотью», — насладился этим потоком как он есть. С другой стороны, несамостоятельность собственной речи, ее болезненная зависимость от чужих голосов — одна из тем, которую Лэнг проблематизирует в своем первом романе, и обнажение приема — осознанная художественная стратегия.

В этом есть что-то фанатское: помечтать, как бы в наше время говорил и думал какой-нибудь важный герой поп-культуры, одолжить его глаза, слух, обоняние, язык — и погрузиться эдаким берроузовским гибридом в современность. В известном смысле ровно этого и следовало ожидать от первого чисто беллетристического опыта Лэнг: в своих предыдущих, мерцающих на границе фикшна и нон-фикшна книгах она, в сущности, делала селфи на фоне кумиров, а теперь решила залезть в ростовую куклу любимой писательницы, которая славилась своими коллажами; ничего, на первый взгляд, необычного.

Штука в том, куда именно отправились Акер-Лэнг: лето 2017-го, первый год Трампа на посту президента США, осознание Брексита и его последствий, подъем правых движений по всему миру, Путин, Ким, расовые столкновения, всеобщая обеспокоенности из-за экологических катаклизмов, неизбывная война на Ближнем Востоке; короче говоря, интенсивное, бередящее сознание насилие. Героиня-рассказчица пропускает его через себя, листая твиттер и London Review of Books. Не столько сами события — чудовищные, но все-таки находящиеся на более-менее безопасном от повествовательницы расстоянии, — сколько бесконечная лента социальная сетей, которая по большей части состоит из катастроф и бедствий и где правду не отличить от забубенной лжи, — вот, кажется, главный источник неврозов «Кэти», материал для ее ядовитых умозаключений, причина хаотичного, только что не саморазрушительного поведения.

Это точный, издевательский (авто)портрет целого социального слоя — пресловутых «бобо», чьи эстетические запросы к реальности успешно дополняет финансовая состоятельность (не своя, так партнеров или родных). Они и есть главные потребители медиа, которые живописуют апокалипсис нашего времени во всех его неприглядных подробностях. Ежедневное многочасовое потребление левых блогов или социально обеспокоенных изданий позволяет бобо воспринимать себя как прогрессивного человека, которому есть дело до экологически безупречной утилизации мусора и этнической гармонии; буржуазность, сосредоточенность на частном комфорте — показывает, до каких пределов бобо на самом деле готов вести борьбу со свихнувшимся миром. Акер, которая при показной прогрессивности прежде всего заботится о собственном благе, внезапно оказывается идеальным медиумом для выражения этого мировоззрения: скорее либертарианка, чем коммунистка, она отточила в себе искусство ненавидеть — так, что, кажется, разучилась сопереживать.

И тут стоит вспомнить о другом важном сюжете «Crudo» — условно говоря, романтическом. Роман начинается с того, что героиня собирается замуж за мужчину на 29 лет старше ее. Мучительная подготовка к церемонии, череда взаимных претензий и обид, потаенные воспоминания о друзьях и любовниках: до поры до времени кажется, что брак — не более чем производная от «политической» фабулы, еще один аспект Акер — фрондирующей буржуа; собственно, мы до конца не понимаем, действительно ли она любит своего супруга и зачем за него выходит — при своих центробежных позывах, тяге к перемене мест, занятий, увлечений.

Но в последней четверти книги с рассказчицей как будто что-то происходит — и в ее желчной интонации здесь и там пробегают ноты высокой нежности, симпатии, опасливой заботы. Кэти — а может, уже и Оливия — не то чтобы отрешается от безумия 2017-го (которое, конечно, лишь бледная тень невыносимой шизофрении-2020), но переводит взгляд куда-то еще — прочь от себя и экрана смартфона. Так в этом удушливо плотном тексте проступают спрятанный, обитавший где-то на задах герой (муж, всегдашний объект снисходительных насмешек в западной литературе) и новое всепоглощающее чувство (частная, направленная на конкретного человека любовь, вроде как окончательно вытесненная радением за весь мир — то есть ни за кого конкретно). Нарциссический проект Акер становится эмпатическим предприятием Лэнг, сырой (см. название), находящейся в процессе вечного становления эмоцией, ради которой только и стоит жить и писать. И вот уже в городе не так одиноко, а река ведет совсем не туда, где покончила с собой Вирджиния Вулф.

Круто.

Как и Кио Маклир, чья книга «Птицы, искусство, жизнь: год наблюдений» несколько недель назад стала доступна российским читателям, художник Александр Морозов следит за пернатыми. Он уже давно регистрирует полеты птиц — зарисовывает траектории, фиксирует время. Морозов рассказал, как к этому занятию пришел и какие мысли в процессе родились.

Идея наблюдать за птицами, думаю, связана с моим детским опытом. Я не любил своих одноклассников и советскую школу, с третьего класса все время дрался и прогуливал занятия. Обычно уходил на реку, где было множество птиц. Мне нравилось за ними наблюдать.

Потом, в мастерской на набережной реки Карповки, у меня был этап — какое-то отчаяние от того, что рисовать это значит фиксировать и тем самым лишаться жизни. И вообще какая-то жопа: нарисованное сразу становится мертвым. Было понятно, что спасение — между строчек в пустоте невысказанного или в отражение следа.

Фото: Janno Bergmann

Я пробовал разные способы прямого контакта с птицами — фотоэмульсии, казеин, молоко. Закладывал листы бумаги между окон и тому подобное. А однажды начал фиксировать время, обозначая минутный и секундный интервал в виде пиксельной графики. После этого я и стал рисовать полеты птиц — сперва как схему, а после как абстракцию на основе индексального следа.

Любая практика позволяет познать мир. Все зависит от глубины погружения. Я смог узнать, что для того, чтобы сделать рисунок, который полностью меня удовлетворит, нужна жизнь.

Фото: Janno Bergmann

Как любой человек, я оставляю за собой художественный след. Все происходящее со мною — траектория. Здесь интересно сопоставить, насколько моя траектория и траектория птиц по-настоящему свободны. Например, птицы существа общественные. К тому же, на них влияют магнитные поля, солнце и другие небесные тела. Я рисовал полеты птиц в моменты солнечного затмения — по этим рисункам можно увидеть, как траектории полетов меняются. Птичья стая зависит от коллективной динамики. Также стоит помнить, что любая система живет по математическим правилам, которые порой исключают свободный выбор. Что очень горько осознавать.

Фото: Janno Bergmann

Человек может научиться у птиц беззаботности — поведение маленьких динозавров помогает меньше терзать свой интеллект.

***

Отрывок из книги Кио Маклир о знаменитых бёрдерах.

Инструкция: как правильно наблюдать за птицами.

Управляющий редактор издательства, а также человек, отвечающий за покупку иностранных титулов, Виктория Перетицкая в свое время настояла на издании «Crudo» Оливии Лэнг и не прогадала. Ниже пару слов от Вики о том, почему мы издали этот экспериментальный роман.

Мы получили черновик «Crudo» в конце 2017-го. Спустя полгода была готова финальная версия романа. Первое, что меня сильно задело — настроение книги, — внутреннее смятение и тревога — лично отозвавшееся во мне и, думаю, фиксирующее состояние современного человека в целом. Второе — как органично Оливии Лэнг удалось вплести цитаты из книг Кэти Акер, американской писательницы, панк-поэтессы и бесстрашной бунтарки, погибшей в 1997 году, в свое повествование. Тогда все обсуждали биографию Акер, написанную Крис Краус в том же году. О Кэти Акер вдруг снова заговорили. Мне нравится вспоминать «издательский шепот» вокруг «Crudo» коллег из Америки, Великобритании, Германии: одним не нравилась «сырая стилистика», другие, напротив, ею восхищались, кто-то представил, что это попытка вообразить Акер, живущую в XXI веке. Мне же кажется, что это попытка Лэнг убежать от самой себя, вдохновленная голосом Акер.

Издатели сомневались и даже не хотели издавать роман. Прежде всего, мы давно не связывались с современной художественной литературой, а тут еще и довольно экспериментальное высказывание. С другой стороны, это очень своевременное высказывание Оливии Лэнг — автора отозвавшегося во многих «Одинокого города», так органично вписавшегося в программу издательства. У меня не было никаких сомнений, что «Crudo» — это продолжение Оливии Лэнг в ипостаси писательницы, размывающей границы между автором и героем и конструирующей повествование на собственном опыте. Решили рискнуть, и этим летом, когда мир захлестнули такие проблемы, которые героине романа, возможно, было сложно даже представить, подготовили книгу к изданию.

«Crudo» — экспериментальная литературная форма. Написанный с использованием метода нарезок — пылающий Twitter образца 2017 года и цитаты из книг Кэти Акер, — роман о событиях, произошедших в жизни самой Оливии Лэнг. Героиня созерцает свою супружескую жизнь, истерзанная кризисом идентичности и всепоглощающей тревогой, порожденной новостными сводками: «Нет никакого сюжета, пишет она, я схожу с ума. Это выкрик». «Crudo» — это утонченный выкрик Оливии Лэнг, откровенная проза на грани бессистемно нарастающей тревожности.

***

Дизайнер русского издания романа Екатерина Лупанова также рассказала о своем восприятии книги:

Если честно, я в этом [литературных перипетиях вокруг «Crudo»] не разбираюсь. Но содержание тревожное и резонирует с моим состоянием и, думаю, состоянием многих — неопределенность и страх перед будущим, в котором личное полностью слито с политическим: поправки, корона, работа, беззаконие, замуж, евро по 100, П. до 2036-го и далее по списку.

Русский перевод манифеста экологического рационализаторства, «От колыбели до колыбели» Михаэля Браунгарта и Уильяма МакДонаха, вышел в сентябре. Предлагаем ознакомиться с отрывками из книги, появившимися в ряде изданий, и дополнительными материалами, которые публиковались на нашем сайте.

Содержание

Фрагмент №1, «Цех»: «Но как бы кни­га ни была при­вле­ка­тель­на, функ­ци­о­наль­на и проч­на, она не бу­дет су­ще­ство­вать веч­но, — если это “пляж­ное чти­во”, по­доб­но­го, без­услов­но, не стоит и ожи­дать. Что про­ис­хо­дит, ко­гда ее вы­бра­сы­ва­ют за нена­доб­но­стью?»

Фрагмент №2, The Village: «Творческое использование прошедших даунсайклинг материалов для новых продуктов может получить неверное направление, несмотря на благие намерения. Например, люди могут считать, что делают экологически осмысленный выбор, когда покупают или носят одежду, сделанную из волокон переработанных пластиковых бутылок. Но волокна пластиковых бутылок содержат токсины, такие как сурьма, осадок катализатора, ультрафиолетовый стабилизатор, пластификаторы и антиоксиданты, никогда не предназначавшиеся для контакта с кожей человека».

Фрагмент №3, интернет-журнал Enter: «Дизайнерский замысел, лежащий в основе современной индустриальной инфраструктуры, — создать привлекательный продукт, доступный, соответствующий регламенту, неплохо функционирующий и достаточно долго сохраняющийся, чтобы соответствовать рыночным ожиданиям. Такой продукт соответствует всем желаниям производителя, а также некоторым ожиданиям потребителя. Но, с нашей точки зрения, продукты, которые не предназначены, в частности, для человеческого и экологического здоровья, неумны и неэлегантны, — мы называем их черновыми».

Краткий тезисный пересказ, РБК. Не заменяет саму книгу, но позволяет понять, чего от нее ждать.

Дополнительные материалы

Предисловие к русскому изданию от эколога Виктора Землинского: «…книга — не только визионерский манифест, но и дорожная карта».

Послесловие директора Музея современного искусства «Гараж» Антона Белова к электронному изданию: «К работе над выставками Музей всегда привлекает дизайнеров и архитекторов. Сегодня мы просим их не только создать архитектуру экспозиции, но и придумать, как использовать имеющиеся (или проектируемые) выставочные конструкции в будущем».

Мнение архитектора Дарьи Парамоновой: «И хотя язык книги, изобилующий “хорошими” и “правильными” эпитетами, выглядит немного наивно, особенно для борцов с мусорными полигонами в бескрайних регионах нашей бескрайней страны, тем не менее высказанные тезисы, независимо от их публикации, начинают обсуждаться как в профессиональном, так и в более широком кругу».

Бонус-трек на стороне B

Текст в журнале «Профиль» за 2014 год, oldie but a goldie: «Брэд Питт — это, без сомнения, его самый именитый поклонник, но химик Михаэль Браунгарт прячет гордость под личиной иронии. Американский актер и экоактивист говорит, что книга “От колыбели до колыбели” входит в число трех важнейших книг его жизни. <…> Куклы Барби — это химическое оружие, а сумочки Louis Vuitton — явный образчик спецотходов».

Недавно вышедшая в нашем издательстве книга канадской писательницы Кио Маклир «Птицы, искусство, жизнь: год наблюдений» завершается обращением к историческим фигурам, которых автор берет в союзники-бёрдеры. Вот они — любители птиц (рисунки принадлежат самой Маклир):

Леонардо да Винчи (1452–1519) в своем знаменитом кодексе (записных книжках) анализировал полет птиц, чтобы разобраться в устройстве летательных механизмов, а также был известен как зоозащитник. Он часто ходил во Флоренции на рынки и покупал птиц в клетках только для того, чтобы отпустить на волю.

У Чарльза Диккенса (1812–1870) был любимый ручной ворон Грип, частый эпизодический персонаж его прозы. Поговаривают, что Грип был реальным прототипом птицы из «Ворона» Эдгара По.

Уильям Фолкнер (1897–1962) коллекционировал птичьи яйца и подкармливал воробьев — всегда носил с собой кусочек хлеба для птиц. «Так я смотрю на птиц, и мне становится хорошо».

Джордж Плимптон (1927–2003) — человек крайне многогранный: журналист, редактор и профессиональный дилетант — увлекся бёрдингом в качестве хобби, но признавал, что способности и познания у него по этой части «скорее обрывочные». «Мне часто приходило в голову, что в роли бёрдера я похож на человека, который при отсутствии музыкального слуха и весьма скромном — один-два урока — музыкальном образовании обожает играть на флейте: вероятно, не без определенного удовольствия, но с неопределенным результатом».

Роза Люксембург (1871–1919), которую называли «революционеркой, любившей птиц», уверяла, что понимает язык птиц, и однажды заявила: «Я чувствую себя как дома во всем мире — везде, где есть облака, птицы и людские слезы».

Фланнери О’Kоннор (1925–1964) вырастила в своей родовой усадьбе в Джорджии больше ста павлинов (а еще разводила кур, уток и гусей). О своих павлинах она написала эссе «Kороль птиц» — размышления об искусстве наблюдения, проявив чувство юмора, свойственную натуралистам внимательность к деталям, а также толику самоуничижения: «нелегко говорить правду об этой птице».

Джозеф Kорнелл (1903–1972) был завзятым натуралистом-любителем и бёрдером, часто помещал птиц (в виде коллажей или чучел) в свои «коробки» и ассамбляжи.

Айрис Мёрдок (1919–1999) — лауреат Букеровской премии и автор стихов о птицах («Год птиц»), писала, что природа — лекарство от ее писательского самолюбия: «Гляжу в окно, изнывая от беспокойства и обиды, ничего вокруг не замечая, пребывая в раздумьях, например, о каком-то уроне, нанесенном моему престижу. А потом вдруг подмечаю парящую пустельгу. Все меняется в одно мгновение. Погруженное в раздумья „я“ вместе со своим уязвленным самолюбием испарилось. Теперь нет ничего, кроме пустельги. А когда я возвращаюсь к прежним раздумьям, мне кажется, что повод для них не так уж важен».

Бертольт Брехт (1898–1956) в палате берлинской больницы Шарите, когда ему оставалось жить несколько часов, находил утешение в птицах — посвятил свое последнее стихотворение черному дрозду, за которым наблюдал в окно. Смирившись с мыслью, что ему придется обратиться в «ничто», он пришел к финальной умиротворенности, вообразив пение всех дроздов, которое «будет, когда не будет меня», — распахнул свое сердце миру, где жизнь продолжается.

В своей книге «Нос Рембрандта» Майкл Тейлор удивительно пристально прослеживает эволюцию творчества великого голландца через изображение им носов и других частей человеческого лица. Известно, как Рембрандт любил смотреться на себя в зеркало и зарисовывать увиденное. Майкл Тейлор с похожим вниманием подошел к наблюдению за лицом художника и его героев. В преддверии выхода в свет русского перевода книги мы публикуем одну из ее глав, в которой этот взгляд кажется особенно пронизывающим.       

Пристально вглядываясь в работу голландского мастера, автор пытается понять, что делает представленных на этих картинах и графических листах людей такими живыми

Нос Рембрандта

Майкл Тейлор

Купить

Майкл Тейлор

Американский поэт, эссеист и переводчик

За несколькими примечательными исключениями сорок или более портретов, которые награвировал Рембрандт в первое десятилетие своего творчества (причем чуть больше, чем половина из них — автопортреты), похожи на технические упражнения: их предназначение — расширить спектр выражений лица и усилить эмоциональность образа. Некоторые из них — просто наброски, выполненные несколькими быстрыми штрихами, другие — своего рода эксперименты, а третьи — воплощения неудержимой энергии, с которой Рембрандт в свои последние лейденские годы овладевал новой для себя техникой. Глядя на них, поражаешься всё возрастающему мастерству, с каким переданы почти осязаемые волосы, уютно лежащие в тени и словно оживающие, когда на них падает свет (извилистые линии резца напоминают о Матиссе). В то же время впечатляют свобода и разнообразие, с которыми Рембрандт изображает физические черты и мимику, в частности — свои собственные: лоб то покрывается тревожными горизонтальными морщинами, то хмурится, собираясь в вертикальные складки; глаза сужаются в почти непроницаемые щелочки, выглядывают, как мыши, из-под набрякших век, широко распахиваются от ужаса, затуманиваются в минуты раздумий или холодно и вопросительно смотрят на мир. Они то суровые, то нежные, то мертвенно застывшие, то искрящиеся умом, то глумливые, то печальные. Это могут быть чьи угодно глаза, как и рот, тонкогубый и плотно сжатый на одном листе, толстогубый и приоткрытый — на другом; недовольно надутый — на третьем, сардонически улыбающийся — на четвертом, по-детски беспомощный и трогательный — на пятой; это рот не одного Рембрандта, а человека вообще.

А нос? Он — будто пластилиновый, такой податливый, что тоже может сгодиться для любого лица. Универсальный — вроде латекса, из которого голливудский гример может сделать что угодно: рыло чудовища или невинный носик Мадонны. Но Рембрандта, конечно, интересует не просто выразительность, хотя в его рычащем «Автопортрете с открытым ртом» (илл. 10) или в искаженном гримасой отвращения лице с «Восьмиугольного автопортрета» (илл. 12) есть мощный эмоциональный заряд. Для него важно начертание: как передать форму носа в технике, где всё — линия, где текстуры, цвета и объемы можно лишь, скажем так, вышить офортной иглой.

10

12

Проблема усугубляется трудностью изображения носа анфас или чуть под углом, каким он должен быть на автопортрете, если художник рисует его, глядя в зеркало. Сравните ранние автопортреты с изображениями бродяг, которые Рембрандт гравировал в тот же период, вполне возможно — с натуры, но явно под влиянием офортов с нищими, опубликованных в 1522 году художником из Лотарингии Жаком Калло. На большинстве этих рембрандтовых работ фигура оборванца, зачастую — калеки, показана в профиль или в три четверти. (Примечательным исключением служит «Автопортрет в образе нищего» (илл. 7), изображающий лохматого молодого увальня, который, примостившись на кочке, то ли канючит, то ли выкрикивает непристойности — эта гравюра явно относится к жанру «типажей», но по странной психологической причуде Рембрандт наделил нищего своими чертами.)

Всех этих пасынков судьбы — вернувшихся с войны солдат, сирот, безземельных крестьян, которые жили за счет скудной милостыни прижимистых кальвинистов, — объединяют ссутуленные, забитые позы, то есть прежде всего линии силуэта.

7

Многие из них словно отворачиваются от зрителя, пытаются спрятать лицо, и в таком ракурсе их то ли недоразвитые, то ли сломанные носы служат признаками социального статуса. Несколькими движениями иглы Рембрандт набрасывает на темном или светлом фоне характерные черты каждой физиономии. В этих портретах он приближается к скоропалительному приговору карикатуры, к ее остроумию ради остроумия, но в то же самое время вновь и вновь увлекается хаотичной штриховкой вокруг глаз и рта, обозначающей как резкую границу физической тени, так и глубокую тень прозябания, в которую заброшены эти отбросы общества. (Рембрандт не дает нам времени, чтобы задуматься над тем, собирательные ли это образы бродяг, попадавшихся ему на улицах, или портреты реальных людей, которые позировали за кружку пива. Они выглядят так, словно выхвачены прямо из жизни, даже если их образы созданы в мастерской.) Датируемые тем же годом, что и автопортрет Рембрандта в образе молодого щеголя или сановника, эти изображения парий показывают, что убожеством и немощью он был заворожен не меньше, чем величественностью: кажется, что в его внутреннем мире соперничали Фальстаф и принц Хэл.

Одно дело изобразить нос в профиль: тут достаточно очертания. Но как запечатлеть его в фас? При фронтальном взгляде форма и объем носа ускользают от зрителя: в нем меньше характерного, больше вещественного. Рецептов его изображения в таком ракурсе нет, можно разве что обойтись контуром ноздрей и двумя условными черными точками, а это неизбежно наводит на мысль — что в наскальных изображениях, что в граффити или детских рисунках — не о вдыхаемой полной грудью жизни, а о черепе под кожей. Из всех черт лица нос труднее всего передать визуально, и особенно — графически. Дело усложняется тем, что, в отличие от глаз и рта, нос всегда открыт миру, полному запахов, причем реакции его варьируются в очень узком спектре мускульных движений. Нос морщится, чуть-чуть вытягивается, смещается на пару миллиметров вправо или влево, раздувает ноздри или, напротив, сжимает их в момент отвращения, хотя это столь бесполезно, что приходится пустить в ход пальцы, чтобы не чувствовать вони. У носа нет выбора, пускать в себя что-то или нет (пусть иные портреты знатных персон и пытаются убедить нас в обратном): что до него доходит, то он и принимает в себя, будь то запах роз или фекалий. Нос — вместилище самого пассивного из наших чувств, его форма продиктована его уделом. И если нос испорчен болезнью, если он оброс бородавками или прыщами, стал сизым от невоздержанности, обзавелся шрамом от удара клинком, распух от укуса пчелы или насморка, то, будь он мощным или хлипким, печальным или надменным, плебейским или аристократическим, хозяин не более властен повлиять на его форму, чем контролировать свое чихание.

Если, конечно, владелец носа не изображает сам себя. Тут он одновременно и бог, и ремесленник: ему вольно сделать свой нос таким, каким он его видит, хотел бы или, наоборот, не хотел бы видеть. Правда, он должен решить проблему передачи своего видения на бумаге или холсте. Это сравнительно легко, если смотреть на нос в профиль, но если смотреть на него спереди, как делает художник, когда рисует себя с натуры (то есть, глядя на свое отражение в зеркале) и обладает лишь линиями и красками для передачи текстуры и цвета сего бесформенного выступа, тут слова «передать форму» едва ли применимы. Как можно передать форму объекта, у которого во фронтальном ракурсе просто нет определенных очертаний?

8

Решение, на котором Рембрандт остановился в наброске 1628 года размером не больше визитной карточки — по-видимому, то была первая его попытка запечатлеть себя в технике офорта (илл. 8), — явно его не устроило, поскольку осталось без продолжения. Это один из самых спонтанных среди его автопортретов, построенный исключительно на линиях, без всякой моделировки, то есть без теней, если не считать легкой тени над верхней губой, которая показывает, что нос выступает над поверхностью лица (впрочем, возможно, и там тень — вовсе не тень, а пробивающиеся усы). Сам же нос передан двумя тонкими, почти параллельными вертикальными линиями, обозначающими его длину и ширину, горизонтальной волнистой линией мясистых «крыльев», пятнами ноздрей и полукругом кончика: почти что идеограмма, условное обозначение, не далеко ушедшее от носов, которые изображали средневековые мастера.

В «Автопортрете с толстым носом» (илл. 9), еще одном миниатюрном офорте того же года (когда Константин Гюйгенс, секретарь нового правителя Республики Соединенных провинций — штатгальтера Фредерика Хендрика Оранского — прибыл в Лейден и открыл для себя восходящих звезд местной живописи, Яна Ливенса и Рембрандта), крылья носа уплощены, ноздри подчеркнуты, а спинка почти убрана — следы гравюрной иглы в этой области слабы до неразличимости. Образ вышел очень характерным: детское лицо с еще не сформировавшимся носом и глазами-бусинками, словно у какого-то грызуна.

Двумя годами позже выполнен «Автопортрет с раскрытым ртом» (илл. 10), в котором ничего мышиного нет: на сей раз Рембрандт примеряет на себя кошмарный образ рычащего безумца. Спинка носа делит лицо на две зоны: темную, ночную, и бледную, как свет неполной луны — светила, вселяющего безумие. Похожая на лесенку из горизонтальных змеевидных морщинок, она уходит вверх над пугающе разверстыми ноздрями. Крылья носа искажены гримасой ярости или звериного ужаса. Круглое пятнышко света лежит на кончике носа, будто капля пота, — так мог бы выглядеть человек, очнувшийся в поту от ночного кошмара.

9

В «Автопортрете в шапке и с открытым ртом» (1630) (илл. 11) — другом офорте того же периода и еще меньшего размера — Рембрандт пробует еще один очерк губ, теперь словно свистящих или, может быть, шепчущих. Вид или ощущение чего-то невыносимого заставляет его отпрянуть и скорчить гримасу; свет бьет в глаза и падает на вытянутую пирамиду носа, который с равнодушием архитектурного сооружения возвышается над лицом, охваченным бурей эмоций. Ноздри снова обращены к зрителю, будто затем, чтобы вместе с приоткрытым ртом и распахнутыми глазами показать, как беззащитен изображенный. Здесь Рембрандт без доспеха, его не маскирует пышный наряд, при нем нет никакого оружия, кроме бесполезной пародии на бивень в виде тени, отбрасываемой безнадежно уязвимым носом.

Самый маленький из автопортретов Рембрандта — офорт всё того же 1630 года размером с почтовую марку (илл. 12) — изображает его с гримасой омерзения на лице. Не сам ли себе он претит (в конце концов, это же его отражение в зеркале)? Все мускулы лица напряглись от неприязни. На этой крошечной виньетке, созданной в последний год жизни художника в родном доме, его нос резко выдается вперед — уродливый вырост на маске презрения к самому себе.

11

После переезда в Амстердам эти образы молодого живописца, поглощенного борьбой с самим собой и с трудностями своего искусства, сменяются серией автопортретов, выражающих крайнюю степень самообладания и самоуверенности. Взять хотя бы сравнительно крупный «Автопортрет в шляпе с пером и с саблей» (илл. 13), созданный в 1634 году, том самом, когда Рембрандт женился на хорошенькой, пышной Саскии ван Эйленбург. На этом офорте он предстает толстопузым солдатом удачи, чья массивная фигура напоминает о кряжистых моделях Дюрера. Его правый кулак уперт в бедро, поза — элегантный контрапост, левая рука покоится на рукояти сабли. Это та же самая поза, которой изумляет зрителя «Автопортрет в восточном одеянии» (1631), но, хотя в ракурсном сокращении правой руки офорт грешит против правды, его образ настолько же убедителен, насколько тот, что три года назад создавала картина, кажется пустым позерством. Художник прибавил в весе (и буквально, и метафорически), его чванливая самоуверенность прямо-таки прет из-под отороченного мехом плаща и нагрудника, которые знакомы нам по предыдущим помпезным автопортретам. Дерзость человека-горы, смотрящего на нас сверху вниз, уравновешивается лишь дерзостью штриховки, которой моделированы складки и освещенные места его тяжелых одежд. В массивной фигуре чувствуется апломб, но его умеряют мягкие пятна света и тени на полированной стали нагрудника, а также мастерски проработанные детали головы и шляпы с пером (Рембрандт снова использовал ту же эгретку, что и в «Добром самаритянине»). Спутанные, проволочные волосы, обросший щетиной подбородок, часовые пружины усов, пушистые брови, ворс на меховой шляпе, пучок легчайших перьев — неужели всё это сделано с помощью кислоты, разъедающей металлическую пластину? Менее чем через десять лет после первых опытов в офорте художник показывает нам, что может изобразить средствами этой техники абсолютно всё.

13

Его глаза, похоже, смеются под волнами лезущих в них кудрей. Свет падает на левый глаз так, что в нем словно горит искорка, бросающая нам вызов. Если у нас оставалась хоть тень сомнения относительно притязаний Рембрандта на художественное превосходство, грубая мощь его носа рассеивает ее окончательно. (Говорят, что Оливер Кромвель приказал английскому живописцу голландского происхождения Питеру Лели написать его портрет честно, воспроизводя «все неровности кожи, прыщи и бородавки». И вот перед нами Рембрандт, величественный как Кромвель, и с бородавками на носу.)

Перевод: Е. Дунаевская

Читайте Также:

Лист в сто гульденов

06 Июня / 2022

Как думает краска

10 Июня / 2022

Антонен Арто: Ван Гог. Самоубитый обществом

08 Июля / 2020

Вам может понравиться:

История искусстваПредприятие Рембрандта. Мастерская и рынок

800 ₽

На полку

В корзину

История искусстваРембрандт

300 ₽

На полку

В корзину

История искусстваА только что небо было голубое. Тексты об искусстве

550 ₽

На полку

В корзину

История искусстваПамяти убитых церквей

400 ₽

На полку

В корзину

В конце сентября в продаже появится книга английской писательницы Оливии Лэнг «Crudo». В написанном в 2017 году, во время политического кризиса, романе рассказывается об истории любви в декорациях повседневного апокалипсиса. Представляем вашему вниманию фрагмент книги.

Начинало казаться, будто конец света и правда близко. Наслаждайтесь августом, прочитала она на сайте, куда зашла только почитать обзор книги: сторонники теории заговора полагают, что это может быть ваш последний месяц на Земле. Ниже, в колонке под названием «Самое популярное», красный заголовок: «Женщина транслировала свое изнасилование в прямом эфире в инстаграме». Ньюйоркец путешествует по Южной Африке. Она поцеловала насильника, а потом приняла с ним душ. Я действовала по наитию, сказала она «Мари Клер». Я все еще была в ванной — на месте преступления. Я даже не вставала. Я печатала, печатала, печатала. Хэштеги под ее фотографиями в Инстаграме включали два варианта написания ее имени, а также «африка», «выжившая», «волонтер» и «виктимблейминг». На дне рождения Джозефа все чуть не перессорились из-за того, сколько раз кого насиловали. Меня насиловали три раза, сказала Джерри; и кто-то проворковал в ответ: как говорится, не просто леди, а трижды леди. При первых встречах с Джерри Кэти была уверена, что Джерри — дрэг-квин, и обращалась к ней в мужском роде. Тогда только начинали осторожничать с местоимениями, и ее немного раздражало, что Джозеф ее каждый раз поправляет. В конце концов правда обнаружилась, хотя на самом-то деле Джерри была жрицей, неподвластной гендеру, старейшей и самой блистательной тусовщицей в городе.

Что больше беспокоило, так это Трамп и Северная Корея. Люди говорили, что ничего не случится, но, поскольку люди, под которыми она имела в виду «экспертов», оказались совершенно не способны предвидеть все эти кровопролития прошлого года, она сомневалась в их компетентности. Она решила посмотреть, что там у него в твиттере. Оказалось хуже, чем она ожидала. Он ретвитнул сообщение «Фокс ньюс» о самолетах в Гуаме, готовых атаковать хоть сегодня, и снова не преминул полить грязью «Нью-Йорк таймс». Своим первым указом в должности президента я велел обновить и модернизировать наш ядерный арсенал. Сейчас он больше и мощнее, чем когда-либо… Хотелось бы надеяться, что нам никогда не придется использовать эту мощь, однако наша нация всегда будет мировым лидером по силе! Когда? Когда он это сделал? Кэти скучала по Обаме. Все скучали по Обаме. Она скучала по ощущению времени как чего-то ценного, утекающего, ей не нравилась постоянная необходимость иметь при себе удостоверение личности.

Если миру скоро наступит конец, может, ей надо что-то делать? Она выходила замуж через девять дней, она собиралась посетить студию художницы, которая делала из фарфора буйные беспощадные скульптуры тел, перетекающих в цветы, и цветов, перетекающих в тела. Они ей нравились, они напоминали массовые захоронения и украшения на дорогом торте, напоминали пловцов-синхронистов в яме проклятых. Впрочем, она может заняться и чем-то еще, может поужинать курицей на дне рождения Лорен и отправить обзор, она может с тем же успехом продолжать жить свою маленькую окультуренную жизнь, срезать георгины, подпирать палочками поникшие — она всегда знала: что бы она ни выбрала, это ненадолго.

Кэти не была сторонницей теории заговора, хотя отличалась паранойей и ни на что не подписывалась, но при этом она была уверена, что кто-то передвигает фигуры, стоит ей отвернуться. Кто-то наживался на всем этом, она точно знала. Нехватка продовольствия, нехватка воды, развал государства, больные, несчастные люди — на всем этом можно легко делать деньги, делать то, что Гэри Индиана однажды назвал фрейдистской кучей фекалий. Нервничая, маясь, чувствуя легкую, но настойчивую боль в левом колене, Кэти стала составлять перечень вещей на ее столе. Ящик для одеял, который раньше принадлежал, как и вся эта комната, бывшей жене ее мужа, знаменитой писательнице, умершей в прошлом году. Бальзам для ступней «Флекситол», кошелек «Ком де Гарсон», почти пустая бутылка зеленой минеральной воды из «Сейнсберис». Ловушка для мотыльков, солнечные очки, синяя кружка «Pantone 7461» с карандашами и ручками, десять камней, некрасивое кольцо, которое она купила на барахолке несколько, может, даже десять лет назад. Мотыльков в ловушке не было, только одна мушка. Умерли бы они там? Наверняка умерли. Еще на столе лежал ее телефон, допотопная «Нокиа», подаренная ей ее другом Мэттом, и дневник цвета горчицы, подаренный ее сводной сестрой, Венди, — она работала агентом в комедийном бизнесе, в ближайшем будущем партнер компании, птица очень высокого полета. Ожоги, ударные волны, радиация — все это, плюс побочные эффекты, конечно: вспышки насилия, или нехватка продовольствия, или еще черт знает что. Все так запутанно, удивительно, как многое переходит изо дня в день. Город в панике, пишет она. Террористы с бомбами вот-вот захватят власть! Она записывает самое худшее, что приходит ей в голову, она запирает себя в тесной комнате и дает себя насиловать и избивать, это не помогает избавиться от тревоги, такая голубая планета исчезает в мгновение ока, тонет в дыму.

Может, ты умираешь и тебе уже все равно. Тебе больше нечего сказать. В пустоте, в серой завесе почти исчезают под водой острова. Она записывает сюжет фильма «Ки-Ларго», пересказывая его в самых мрачных тонах, она рисует картину мира перед концом света. Каждый кусок мяса, каждую мразь. Не слишком ли часто она стала повторяться? Есть вещи, которые ты могла когда-то себе позволить, но не можешь сейчас: короткие юбки, но в словесной форме. Ей нравились татуировки, потому что ей нравилось, когда что-то проникало ей под кожу и там оставалось; можно сказать, это единственный опыт постоянства, который она имела в жизни. Ох, Кэти, никто тебя не хотел. Ох, Кэти, а теперь хотят.

В понедельник музеи традиционно закрыты. Но критический дискурс не дремлет.

Клэр Бишоп. Радикальная музеология, или Так ли уж «современны» музеи современного искусства?

Клэр Бишоп написал ключевой для современной художественной теории текст — «Искусственный ад. Партиципаторное искусство и политика зрительства» (2012). Но, помимо этой толстенной книги, ей также принадлежат два важных сочинения небольшой формы: критика концепции Николя Буррио («Антагонизм и реляционная эстетика», 2004) и манифест музейного переустройства. Последний вышел в 2013 году и носит название «Радикальная музеология». Всего сотня страниц, зато высокая концентрация мыслей и эмоций. К настоящему моменту появился целый ряд подобных музейных манифестов (из последнего — анонсированный во время глобального карантина томик Клементин Делисс «The Metabolic Museum»), а Бишоп обрела славу первопроходца.

Карстен Шуберт. Удел куратора. Концепция музея от Великой французской революции до наших дней

Куратор — профессия архиважная, как мы уже писали. Но чтобы разобраться в хитросплетениях кураторства, потребуется очертить границы этой сферы человеческой деятельности. И Карстен Шуберт за эту нелегкую задачу взялся.

Ханс Ульрих Обрист. Краткая история кураторства

Последний куратор-селебрити Ханс Ульрих Обрист собрал идеальную книгу бесед с богами вчерашнего дня — когда термин «куратор» было равнозначно выражению «герой-бунтарь». Впрочем, одновременно оно по умолчанию означало «белый мужчина из богатой западный страны». Времена изменились, область кураторства, к счастью, стала значительно разнообразнее. А от легендарных времен нас остался только лишь такой документ эпохи и сам Обрист. С ним можно и нужно спорить, но желательно, со знанием дела.

Розалинд Краусс, Хэл Фостер, Ив-Ален Бенуа, Бенджамин Х. Д. Бухло, Дэвид Джослит. Искусство с 1900 года: модернизм, антимодернизм, постмодернизм

Знаменитая книга, фактически учебник по искусству XX–XXI веков, представляет собой не просто сухое изложение фактов, но ангажированное прочтение истории. Не стоит бояться партийности в искусствознании и субъективного взгляда на художественный процесс. В данном случае эти обстоятельства оказали плодотворное влияние на появившийся в результате сборник.

Брюс Альтшулер. Авангард на выставках. Новое искусство ХХ века

А вот это сочинение в большей мере нейтрально и объективно. Автор конечно выбирает из общей массы искусства отдельные выставки и произведения, но целью он себе ставит не утвердить свое собственное видение художественного процесса, а скорее наметить важные точки на карте современности.

Келли Гровье. Искусство с 1989 года

Еще один учебник — на этот раз очерчивающий область современного искусства периодом, начавшимся с падением социалистического блока. Последующие десятилетия были, как для человечества в целом, так и для художественного процесса в частности, временем надежд и разочарований, достижений и провалов. Неспокойно, но увлекательно.

Алекс Пилчер. Краткая квир-история искусства

Это одна из многих существующих историй искусства. Вопрос гендерной идентичности и альтернативных моделей сексуальности переводится в настоящей книге на язык художественных высказываний — семьдесят произведений.

Паскаль Гилен. Бормотание художественного множества. Глобальное искусство, политика и постфордизм

Наконец, мир искусства глазами социолога. Не просто классификации, цифры и процессы — Паскаль Гилен не только анализирует, но и критикует существующее положение вещей. Книга, написанная в середине 2010-х, актуальна и сегодня.

Выходные — самое время сходить в музей. Вот несколько книг, которые помогут сделать это правильно.

Йохан Идема. Как ходить в музей. Советы о том, как сделать посещение по-настоящему запоминающимся
В этой книге все просто и по делу — как ходить по выставкам, что там можно делать, а чего — не стоит. Автор учит воспринимать музейных сотрудников как союзников, а не врагов, какими бы пугающими смотрители и охранники поначалу ни казались. А уж потом несложно разобраться даже с самым заковыристым искусством.

Джессика Черази. Кто боится современного искусства? Путеводитель по миру современного искусства от А до Я
Борис Гройс любит говорить, что в современном искусстве нет ничего сложного и непонятного. Что правда, то правда. Но чтобы разобраться в большом объеме имен, работ, понятий и площадок, все же потребуется гид. Джессика Черази предлагает возможные маршруты и точки сборки художественного мира.

Сэм Филлипс. …Измы. Как понимать современное искусство
В этой книге маршруты проложены по стилям, группам, направлениям. Сэм Филлипс ведет читателя по истории искусства, начиная со второй половины XIX столетия и заканчивая современной эпохой.

Оссиан Уорд. Искусство смотреть. Как воспринимать современное искусство
А вот Оссиан Уорд, в отличие от Гройса, Черази и Филлипса, считает, что все не так уж прозаично. Встреча с искусством для него превращается в целое приключение, иногда экстремальное. Или религиозный обряд. И многим такой подход близок.

Сьюзен Вудфорд. Как смотреть на картины
Сьюзен Вудфорд максимально просто рассказывает историю живописи. Сто картин — сто увлекательных сюжетов, по прочтении которых вам самим захочется отправиться по музеям, где они хранятся. Сама Вудфорд работает в Британском музее, туда тоже обязательно загляните.

Эдриан Джордж. Справочник куратора
Если же у вас самих есть желание работать в музее или с музеем, в частности делать выставки, то короткое руководство от британского куратора со стажем поможет сориентироваться в этой области. Куратор — важнейшая профессия современности, имейте в виду!

Ги Дебор. Психогеография
Ну и наконец, если музеи — не ваше любимое пространство, да и вообще вам совсем не нравится долгое время оставаться в четырех стенах, но современное искусство все же интересно, то эта книга для вас. Дрейф по городу, с друзьями или случайно встреченными знакомыми, с откупоренной бутылкой вина или книгой, приятно оттягивающей карман, через парки и промзоны, сквозь переулки и бульвары, по запутанной и спонтанной траектории, — это пример художественной практики, не просто доступной любому желающему, но еще и наиболее легко исполнимой.

Наше издательство медленно, но верно готовит к печати книгу «Путь через лес. О грибах и скорби» (2017) норвежско-малазийской писательницы и антрополога Лонг Литт Вун. Это захватывающая история о тихой охоте и перенастройке жизни под грибные ритмы. Представляем вашему вниманию небольшой отрывок о сморчках.

Представители семейства Сморчковых — мастера камуфляжа. Из-за бежевой, коричневой, серой и/или черной окраски заметить эти грибы в еще не проснувшемся после зимы лесу посреди опавших веток, мха, травы и листьев в той же цветовой гамме, — непросто. Проходя у подножия какого-нибудь склона, следует посмотреть на него снизу вверх — если свет упадет под нужным углом, так будет проще заметить силуэт грибов, выделяющихся на общем фоне. Отыскав один гриб, следует помедлить и изучить места неподалеку, так как сморчки зачастую растут группами. Стоит также повнимательнее посмотреть на кажущиеся неинтересными сухие листья — сморчки часто прячутся именно там. На самом деле при поиске сморчков используются все те же методы, что и при поиске любых других грибов, нужно только настроить свой внутренний «миковизор» с особой тщательностью.

Когда норвежские садовые центры стали закупать древесную кору в качестве мульчирующего субстрата для цветочных клумб, это открыло новые возможности для роста сморчков. Теперь можно найти эти грибы и в частных садах, и в общественных парках, и на зеленых разделительных полосах посередине дороги, и даже вдоль лыжных трамплинов и трасс. Это, конечно, не значит, что сморчки теперь повсюду, но вероятность повстречать их все же увеличилась.

Я понимаю, что очеловечивать грибы глупо, но вообразить, что все они, а в особенности сморчки с их особой неуловимостью, играют с нами в прятки, не так уж и сложно. Не раз случалось, что мы, пробродив по лесу полдня, натыкались на грибы, которые искали, прямо у машины. В такие моменты я будто бы слышу хихиканье грибов. Очевидно, с их точки зрения мы — не самые одаренные создания.

В тихой охоте так много переменных, что совсем недолго стать суеверным. Я видела, как в целом рациональные люди намеренно берут с собой самую маленькую из корзинок, чтобы не сглазить удачу. Иногда грибники вообще отправляются в лес без корзины — считается, что чем меньше приготовлений сделано, тем больше будет добыча. Раз наткнувшись на поляну от края до края усыпанную желанными грибами, не имея с собой корзины, впасть в суеверие совсем несложно.

Прежде чем я нашла свой первый сморчок, прошло несколько лет. Я отлично помню, как навострила уши, когда мой друг К. рассказывал, что наткнулся на грибы прямо на клумбе в Грюнерлёкке. Подумать только, сморчки в городе, да еще и в таком пафосном районе! К. счел, что грибы были слишком «городскими» и пропитались различными выхлопами, поэтому и собирать их не стал.

— Раз уж речь о сморчках, для меня это вовсе не преграда, — выпалила я.

Хотя я и пыталась казаться более-менее равнодушной, сказанное вырвалось слишком скоро и прозвучало слишком бойко. От услышанной новости внутри меня воцарился хаос — одно чувство боролось с другим.

— Ну так пойдем посмотрим, — предложил К. Отказаться от этого я не могла.

В сумке у меня как раз лежала свежекупленная спаржа. Для настоящих гурманов сморчки со спаржей — весеннее блюдо, которому нет равных. К счастью, я была готова отправиться в поход за городскими сморчками вместе с К. прямо с места.

Мы добрались до пункта назначения, но на первый взгляд ничего интересного я там не обнаружила. Нужно было как следует присмотреться. Я заметила грибы, только когда К. указал вглубь травы. Это был легендарный момент. Я не знала, кричать ли мне от радости в полный голос или последовать герою мунковского «Крика» и разразиться немым воплем. Если уж какой-то гриб и можно назвать гламурным, так это сморчок конический. Испытать эйфорию от такой находки суждено лишь немногим. Так у меня появилось собственное тайное место прямо в центре столицы.