Катя Гущина — автор «100 причин, почему плачет Лев Толстой» готовит новую книгу: «Горький, который хотел летать». История, которая начинается с детства Максима Горького, тогда еще Алёши Пешкова, и заканчивается, когда писатель достигает таких высот в новом советском государстве, что людей, о которых он пишет, ему оттуда уже не увидеть. Катя называет эту историю страшной сказкой — революционеры в начале века находят яйцо и гадают, кто же из него вылупится, какой группировке эта птица поможет. А появляется совсем не птица, а дракон — нечеловеческая сила, которая сметает на своем пути жизни и государственное устройство, а потом уносит Горького, поверившего в нового человека и новый мир, в вышину. В интервью журналу Ad Marginem Катя рассказала о своем взгляде на Горького, как она ходила на суды по делу «Мемориала» (внесен в реестр НКО-иноагентов) и искала памятник Сахарову, а еще показала пасхалки в своей книге о Толстом.

Про новую книгу

— Почему ты решила сделать книгу о Горьком?

Как я начала работать над Толстым — это же было не потому, что я сидела-сидела и подумала: ага, пора браться за русских классиков. Я сидела на карантине и решила для собственного успокоения перечитать «Детство» Толстого. И с самых первых страниц герой начал плакать. Мне стало смешно: сколько раз он может заплакать за все произведение, и я начала считать. А потом пришла в голову причуда: почему бы все эти причины для слез не собрать? Я много занимаюсь картографией и поэтому на подкорке я всегда что-нибудь собираю — нужно же там всегда что-то интересное вставлять, никогда не знаешь, какой факт окажется полезным. И я всегда коплю-коплю, а тут стали копиться слезы. Так что началось все не с того, что русская литература — это что-то ТАКОЕ.

И когда ты занимаешься Толстым, ты замечаешь, что он него идут ниточки к самым разным людям и их взаимоотношениям. В основном все Толстого любят — Чехов любит, с Тургеневым чуть посложнее, но будем считать, что любит. А Горький появляется в тот период жизни, когда у Толстого уже все устоялось, у него уже есть собственное мировоззрение, он уже довольно пожилой… И у Горького очень интересные воспоминания о Толстом, которые отличаются от остальных. Я все время о них спотыкалась.

Если все Толстому как будто жмут руку, то с Горьким он все время, скажем так, держится мизинчиками. Например, Горький совершенно удивительно подмечает такую особенность в Толстом, что тот держит игральные карты, как будто это птицы. Это тоже отсылка к Горькому, который хотел летать. Или тоже из воспоминаний Горького: они о чем-то спорят с Толстым и тут Толстой спрашивает: «Кто это поет?» Горький отвечает: «Это зяблик» и рассказывает Толстому, что зяблик — очень ревнивая птица. И Толстой говорит: «Я не зяблик!». Такой пожилой человек, уже около восьмидесяти лет и говорит: «Я не зяблик!». Или есть еще обрезанная цензурой вещь. У Горького в основном описаны моменты их встреч в Крыму, где Толстой был на лечении. У Толстого тяжело со здоровьем, они гуляют, Горький за ним наблюдает и как-то раз они идут по берегу моря и Толстой спрашивает: «Вы много знали женщин?» И Горький такой: «Ну… сколько-то там было». И Толстой смотрит на море и говорит: «Я вот был ненасытный….». И ты думаешь: да, в отношении женщин он был ненасытный. А потом оказывается, что эти многоточия — это вырезанное цензурой и там было «ненасытный *бака». Как будто с Горьким Толстой немного другой.

Лев Толстой и Максим Горький в Ясной Поляне. Автор фото: Софья Толстая / Государственный музей Л. Н. Толстого

Если честно, после Толстого мне хотелось заняться Пушкиным. Потому что он такая капуста — очень много вокруг него слоев, он очень плотно запеленан. Толстой для нас дедушка, а Пушкин — всегда немного ребенок. Он для нас детский писатель: из-за сказок, из-за того, что в школе его проходят. И от этого всего его очень интересно освобождать. Но Пушкин от нас очень далеко и о нем уже намного больше написано того, что необходимо прочитать. Это очень большая работа на несколько лет.

А еще я из Нижнего Новгорода, который раньше был городом Горький, откуда я тебе и звоню. Я живу в самом центре и у меня буквально из окна видно маленький домик, где рос Горький, тот, что описан у него в «Детстве». Меня туда очень много водили со школьными экскурсиями. Так что образ Горького, который постоянно где-то тут, он очень сильный.

И в-третьих, Павел Басинский очень интересно написал про Толстого, пикантно я бы сказала. Я увидела книгу Басинского про Горького, вчиталась и подумала, что это тоже интересно.

— У тебя нет этого сковывающего момента, когда ты думаешь: нужно прочитать еще эту кипу книг о человеке и вот только тогда я буду готова сама делать книгу о нем. Или у тебя появляется образ и ты готова идти от него?

Всегда будут эксперты, которые скажут, что у тебя в твой книге что-то не так. И не потому, что это плохие люди, а потому что положение эксперта всегда тебя к этому ведет. Это психологическая вещь, что негативные комментарии всегда кажутся людям более экспертными. Если ты нашел какой-то изъян — значит ты больший эксперт. Похвалить может каждый, а негативность всегда более экспертна. Я была готова, что в отношении Толстого кто-то скажет, что было не так.

На презентации книги у меня был слайд: как полюбить Толстого? Там было о том, что на него нужно посмотреть с разных сторон. Есть издание текста Толстого «Что такое искусство?» и там три его фотографии на обложке: сначала со спины, потом боком, потом лицом. Это он позировал для какой-то скульптуры. И мы также можем подойти к Толстому с разных сторон.

У меня был такой путь: сначала прочитать что-то авторитетное. Это, например, ЖЗЛ Шкловского про Толстого — прекрасное, читается как роман. Это экспертность человека, которого уже нет. Потом нужно прочитать что-то от толстоведа из нашего времени. Это, например, Андрей Зорин. Дальше нужно посмотреть сбоку, что-то такое интригующее найти. Для этого есть Басинский. Многие его критикуют за то, что это все сплетни, интриги, а мне наоборот нравится — это делает Толстого живым. Дальше нужно что-то совсем хулиганское. Например, курс на Арзамасе: «Лев Толстой против всех». Даже по названию понятно, что это что-то такое. И вот он перед нами уже вертится и то, что тебя в Толстом цепляет, то и можешь начать продвигать. Я, например, могу быть не экспертом по тому, что делал Толстой в голодные годы в Рязанской губернии, но какие-то другие части его жизни я знаю лучше. Это же не биография для изучения в школе, это детская книжка, рассказывающая о его жизни, которая должна тебя подталкивать к ее изучению.

С Горьким чуть посложнее. Ты сама хорошо понимаешь, что пушкинисты — это одни люди, толстоведы — вообще другие, а горьковеды — абсолютно другие.

— А какие они?

Я лично еще ни с кем не встречалась, но я смотрю самые разные лекции про Горького. Может быть я типологизирую слишком, но пушкинисты — это обычно такие воздушные дамы в кружевах, очень легкие люди. Толстоведы — это люди посерьезнее, но это все равно что-то дворянски умиротворенное. А мне Горького еще же и любить сложно. Из-за разных вещей, которые он натворил в поздние годы. Так что для меня, если ты серьезно любишь Горького-деятеля, то ты немного необычный человек. И горьковеды для меня все очень серьезные, немного из советской энциклопедичной эпохи. Как будто они все редактировали для советской энциклопедии его биографию. Они не сухие, они сосредоточенные. И они все отличаются от людей, которые интересуются Сахаровым (В 2021 году у Кати Гущиной вышла книга «Сахаров. Академик совести», которая была ее дипломным проектом в магистратуре ВШЭ. Осенью в холле Международного мемориала (внесен в реестр НКО-иноагентов) прошла выставка рисунков из нее, а книга попала в лонг-лист Болонской ярмарки иллюстраторов — прим. ред.). Те, кто про Сахарова вообще другие. Я думала, что с ними будет совсем сложно, думала, что это должны быть люди с опаленными сражениями лицами, а оказалось наоборот — они все со сборниками диссидентских анекдотов. Мне ужасно всегда было весело с людьми, которые про Сахарова.

Поэтому есть всегда возможность примерить образ. С Толстым я роскошная мадам, с Горьким мне Кирилл [исполнительный директор Ad Marginem] предлагал сделать кокошник с красной звездой. У меня сложное отношение к той эпохе и скорее всего я не буду этого делать, но видишь, тоже есть возможность побыть другой личностью.

— Горький тебя как будто подталкивает к идеологическому высказыванию. Как ты решаешь для себя эту проблему?

Для меня очень важно здесь остаться рассказчиком. Знаешь, как былины рассказывают. Книга про Горького будет отличаться от Толстого, потому что это будут не отдельные кусочки из жизни, а единая вязь, сказка. Сказитель не высказывает свое мнение. Да, он говорит: «Гадкий Тугарин Змей», но он не говорит: «Пойдемте-ка все бить Тугарина! Ах, какой он плохой!» Он рассказывает историю. И с этой историей про дракона мне хочется остаться именно сказителем, не навязывая свое мнение.

Я переживаю из-за этого, потому что Толстого любить легко. Толстой — всенародный дедушка и он ничего плохого не сделал. Единственное за что мы его может судить, так это за сложные отношения с женой. Но и то, тогда мы судим его по нормам взаимоотношений людей XXI века, а это неправильно. А Горького, на мой взгляд, действительно есть за что осудить. Но мне именно хочется показать, что было у него в голове, почему он так делал. Не согласиться, а чтобы можно было понять. Я хочу, чтобы мы поняли и Горького, и почему другие люди так поступали.

Я не буду оправдывать его взгляды еще и потому, что я с «Мемориалом» (внесен в реестр НКО-иноагентов) очень долго работала и это все сложная для меня история.

Нужно было все время смотреть вверх, а не смотреть вниз. Это про небо, про полеты, ты все время летишь, как Горький летит на драконе. Он вернулся на свою родину, которая превратилась в СССР, и видит, что реки повернуты вспять, что выросли новые города. Разве не здорово? Но если он приблизится, то он увидит ценой чего это было достигнуто. А дракон ему не дает спуститься, а он не спускается сам, нет у него такой инициативы. Он видит и говорит: вау, счастье! Мы же его понимаем. Мы понимаем, почему он так делал. Я его не оправдываю, надо было спуститься, но просто хочу чтобы его поведение было понятно.

— Это очень красивая мысль про дракона, который летит высоко и не дает спуститься.

Сталинские высотки — это про то же самое. Есть очень известная фотография, где с кремлевских башен убрали орлов. И эти гигантские орлы лежат, как будто действительно пролетел дракон, который их смел ударом хвоста. Какая-то нечеловеческая сила это сделала. И что самое важное, она никому не подчиняется, Ленин просто сумел с ней договориться. Мы же все еще не отошли от «Игры престолов» и там тоже история про то, что драконы сходят с ума, и ты ими не можешь управлять — они будут жечь своих и чужих. Это тоже сила, которая появилась из ниоткуда. Во всех более или менее авторитетных источниках, которые я посмотрела в связи с Февральской революцией, говорится, что это была необъяснимая вещь. Был голод — вышли сначала работники одной фабрики, второй, третьей. Потом к ним присоединились солдаты и уже день на третий партии опомнились и начали бить в набат, что давайте это будет за нас.

Спуск двуглавого орла с Никольской башни Кремля. Автор фото: Марк Марков-Гринберг. Мультимедиа арт музей, Москва-Московский дом фотографии

— Я правильно понимаю, что это будет более лирическая книга, чем «Толстой»?

Можно сказать, что это будет более сказочная история. Но у сказки есть две важные отличающие ее вещи, которых не будет тут. Первая: сказка ложь, да в ней намек. Сказка обычно предполагает какую-то мораль. А вторая: сказки обычно с хорошим концом. А «Горький» будет что-то вроде страшной сказки. И мораль в ней, конечно, тоже есть — что нужно смотреть с облаков вниз, но я не буду тыкать в это носом.

Когда работаешь с детьми, ты можешь им сам все объяснить, сказать: рисуйте так. Но тогда они не запомнят. Нужно чтобы это был их собственный вывод. Нужно их провести к этому. Когда ты сам до чего-то доходишь, это всегда самый сильный вывод, самые сильные впечатления.

Пасхалки из «100 причин, почему плачет Лев Толстой»

— Как ты пришла к технике фотоколлажа? Мне очень нравится, что, когда ты говоришь о событиях 1812 года, от которых просто не может быть фотографий, события, которые мы может только представить — там у тебя только рисунки.

Там есть прекрасный момент. На развороте про Бородинское поле у Толстого есть бабл. Это скрин из фильма Бондарчука. Так что здесь Толстой немного предвидит будущее. Он рассказывает о том, что будет, брат его жены Степа записывает и на этом основывается Бондарчук. Это такая пасхалка. Давай я тебе еще про несколько расскажу.

Пасхалка № 1

У нас нет фотографий Толстого до восемнадцатилетнего возраста, потому что тогда это было очень дорого. И вот у нас есть детская фотография. «Что же это тогда за ребенок?» — спросишь ты меня. До этого момента я юлила. Младенец в книге — это кулечек с двумя точками, а потом маленький Толстой или прячет лицо или он под одеялом. Но здесь у меня маленькая хитрость. Я не наврала, это действительно Толстой. Только это не Лев, а Алексей, это его детское фото.

Пасхалка № 2

Тут тоже смешная пасхалка. Там вокруг бал, кутеж. Ты понимаешь, что у нас нет фотографий тех толстовских балов. Что же это такое? А это фотографии театральной постановки. Было бы хорошо, если бы это была постановка «Войны и мира», но это постановка «Евгения Онегина» в 1960-е.

Пасхалка № 3

Я очень серьезно старалась относиться к фотографиям. На этом развороте все объекты — качалка, мамин портрет, стул — это все фотографии предметов из детской детей Толстого, это не абстрактные книжки и игрушки. Но когда нужно было действительно что-то поменять и привнести, я старалась сделать такой маленькой хихикалкой.

А почему фотоколлаж… История очень простая. Когда я пришла на конкурс ABCDbooks, Толстой был целиком рисованный. Был плакат с тучей из слез, где в каждой из слезинок пряталась причина. Были такие маленькие рисованные человечки. И Дмитрий Мордвинцев [руководитель студии ABCdesign, сооснователь проекта А+А] мне тогда сказал: было бы прикольно добавить какой-то документальности. Скан письма или какое-то фото. И я начала резать фотографии. Как будто взяла маникюрные ножницы, прямо грубо. А потом стала их дорисовывать и получилось очень смешно, как в учебниках, когда все разрисовывали их.

Другое дело, что сначала я подумала, что просто брать фотографии Толстого — это слишком просто. Я съездила в Тулу в букинистический магазин и купила там альбом фотографий времен Толстого и там же нашла фотографии его детей, внуков и правнуков уже во взрослом возрасте. Один из его правнуков стал великим орнитологом и есть фотография, как он из ложечки поит птичку. Я хотела эту фотографию поместить ко второй причине, где птичка выпала из гнезда, но потом подумала, что это очень сложно: почему сразу внук, ведь это самое начало?

Или еще. Я нашла там альбом фотографий в духе «празднование сто пятидесятилетия села Вяземское». Это уже 1970-е годы и там был мужик, одетый в Толстого. И я тоже это везде повставляла, но потом решила, что это тоже сложно. И только потом я стала работать с фотографиями Толстого напрямую. Есть прекрасный сайт «История России в фотографиях», я много пользовалась фотографиями оттуда. И еще сканами из альбома «Толстой в жизни». Он хорош даже не тем, что там есть фото «Толстой за чаем» или «Толстой на велосипеде», а очень развернутыми комментариями. Вот ты смотришь на фотографии и думаешь, что за монахиня ходит за Толстым? Ходит и ходит, ходит и ходит. Это кто-то пришел обращать его обратно в церковь? А это оказывает его сестра младшая, которая ушла в монастырь.

Лев Толстой с сестрой Марией Николаевной в Ясной Поляне. Автор фото: Карл Булла / Московский дом фотографии

В этой части интервью
будет много дисклеймеров

— Мне хочется еще поговорить про твою репортерскую ипостась. Ты как художник ходила на суды по делу ликвидации «Мемориала» (внесен в реестр НКО-иноагентов). Расскажи про это. (С ноября 2021 года по март 2022 года проходили суды, на которых рассматривалось дело о ликвидации организации. По мнению Генпрокуратуры организация нарушала законодательство, в том Числе конвенцию о правах человека и Конвенцию о правах ребенка. 28 декабря суд вынес решение о ликвидации. 5 марта апелляция признала ликвидацию законной).

Я знала, что есть практика рисования в судах и знала, что рисование может заменить фотографию — шесть лет назад я ездила Иран в экспедицию от Вышки. Там были моменты, которые нельзя было фотографировать, например, какой-нибудь зороастрийский праздник. Или те, что фотографией передать нельзя: момент повязывания священного пояса или приготовление иранского омлета.

Это был интересный опыт, очень театральный. Ты сидишь в открытом пространстве, с которого можно наблюдать. Перед тобой сцена — подъемчик и черта, через которую ты не можешь переступить, за которую могут заходить только авторизованные люди. Это еще очень простой театр: актеры не перемещаются, они сидят с двух сторон, а посередине судья.

И я как художник это все проинтерпретировала и рассказала. Это опять нас отсылает к «Толстому»: тяжело прочитать ЖЗЛ Толстого, но легко прочитать мою книгу. Тяжело прочитать длинный и очень интересный репортаж на «Медузе» (внесен в реестр СМИ-иноагентов) о суде, но легко посмотреть комикс в картинках.

Это еще, конечно, была возможность стать частью исторических событий. Хоть я и не могу на них повлиять, не могу выскочить и что-то сказать. Я не совсем знала, как все работает в суде и когда в конце судья сказал: «Есть ли кто-то еще, кто желает выступить?», я думала, что это мой звездный час. Сейчас я вскочу, начну кричать, читать стихи… А оказалось, что это только для тех, кто находится на сцене.

— Ты правда, когда на пропуске в суд что-то заметили про твое имя, сказала: «А у вас очень дорогие часы»?

Я помню, что у меня стратегия поведения изменилась после третьего суда, на апелляциях, которые были уже после 24 февраля. До этого я была уверена в нашей победе. Потом уже я поняла, что шансов нет и приняла решение, что буду как Елена Боннэр — буду классной и бесстрашной. Я присоединюсь к этому театральному действию. И всегда наряжалась, посылала ментам воздушные поцелуи, говорила «давайте я вас нарисую!».

И еще из-за протестов стали нагонять какое-то катастрофическое количество ментов. А у меня фломастеры и листок бумаги. И как только я их достаю вокруг меня начинают кружить. Я еще всегда смотрела на работников «Мемориала» (внесен в реестр НКО-иноагентов), как они приезжали на суд и шутили, смеялись, друг друга поддерживали.

Из репортажа «Как я прикоснулась к героическому» (опубликовано на сайте «Такие дела»)

— Ты чувствуешь себя диссидентом?

Я сейчас мало чем могу помочь «Мемориалу» (внесен в реестр НКО-иноагентов), потому что фактически он ликвидирован и остался только фонд. Последний раз мы виделись на дне рождения Сахарова и тогда я действительно себя почувствовала немножечко диссидентом.

Я в тот день проводила экскурсию о Сахарове по скульптурам «Музеона», которую мы придумали с Сашей Поливановой. Где скульптуры с играющими детьми — это рассказ про детство, скульптура с прекрасной, убегающей вдаль обнаженной женщиной — это была как бы Елена Боннэр. И в конце я должна привести всех к памятнику Сахарова, который там стоит.

Автор фото: Сергей Пятаков

Я приехала где-то часа за два. Хожу и не могу найти памятник. «Мемориал» (внесен в реестр НКО-иноагентов), стал обрывать телефоны, звонить в «Музеон», а там говорят: «Вы чего? Памятник на месте». Звонят в Парк Горького, там говорят: «Нужно идти туда-то и повернуть направо». А я его не нахожу! Я не нахожу никаких новостей о том, что его перенесли. Нашла хорошие фотографии, где видно его примерное местоположение. Я встаю на это место, вижу куст, который за памятником — самого памятника нет. А экскурсия через полчаса. В итоге решаем, что мы просто выйдем к пустому месту и возложим туда цветы. А я думаю: «Вы что, серьезно, увезли памятник в его день рождения? Что это за фантастика?»

И прямо на последних минутах экскурсии, опять возвращаясь к театральному действию, к нам пришли сотрудники охраны и потребовали это все прекратить. И тут все на них набросились — спрашивают, где скульптура. И они говорят: «На реставрации». Еще одна версия появилась!

И уже потом, когда это опубликовал «Мемориал» (внесен в реестр НКО-иноагентов) и новость разлетелась по всем соцсетям, памятник обнаружился в Степанакерте, в Нагорном Карабахе, в школе имени Сахарова — скульптор его подарил. Оказалось, что он это сделал уже около полугода назад, просто никто не заметил. И мне было от этого очень больно. Я себе сказала: «Ты тоже в этом виновата, ты его не навещала».

Так что да, я сейчас мало чем могу помочь. И, как-то суммируя, мне кажется, в нынешние времена важно сделать книгу про Горького — ни про Пушкина, ни что-то еще. Потому что она про страшные мечты, страшные сказки.

— У тебя есть какое-то послание для Горького, как было к Толстому, чтобы Андрей Болконский не умирал?

Скорее всего это будет то, что есть на моей карте Нижнего Новгорода. Там есть маленькая моя фигурка, которая говорит деду Каширину: «Не бей Алешу!». Что-то такое. Всегда хотелось его спасти. Так что ищите меня где-то в детском периоде — маленькую девочку, которая будет заслонять маленького Горького. Мне его детский период ближе всего еще потому, что мне Горький как писатель не очень нравится. В этой книге он будет скорее политическим и общественным деятелем.

Хотя опять же, Горький написал «Несвоевременные мысли», про Февральскую революцию, где он очень хорошо осаждает Ленина. То есть он пытался сдержать дракона немножечко. В итоге Горький уехал, но потом понял, что он так много в этого дракона вложил, что все, что было до этого, не работает, а вот дракон, может быть, будет. Поэтому Горький испытывает к нему теплые чувства и возвращается. И уже не позволяет себе сомневаться.

Вопросы задавала Мария Левунова

ЧИтайте также:

Дар слезный: Александр Иванов о том, как плачут герои «Войны и мира»

08 Марта / 2022

Как говорить с детьми о Декарте?

19 Сентября / 2019

Новый иллюстрированный нон-фикшн

21 Июня / 2022

Вам может понравиться:

Детям100 причин, почему плачет Лев Толстой

800 ₽

На полку

В корзину

ДетямГрёзы Гастона Башляра

350 ₽

На полку

В корзину

ДетямОзарения Альберта Эйнштейна

350 ₽

На полку

В корзину

ДетямМаленький театр Ханны Арендт

350 ₽

На полку

В корзину

Пересказывая идеи Дэвида Гребера, Владимир Шалларь замечает их схожесть со словами Отцов Церкви: «Премудрый и всеблагий Бог, для бытия в мире сем, создал отца и сына, но не раба и наемника. Ни первый отец наш не был рабом или наемником, ни первый сын. Ибо кому бы они были рабами и наемниками?». Ко второй годовщине смерти американского антрополога публикуем текст о связи политэкономии и богословия. Первоначально статья была выложена на сайте «Предание» в сентябре 2020 года. Публикуем ее в нашем журнале с согласия автора.

Владимир Шалларь

Публицист

2 сентября скончался антрополог Дэвид Гребер — совершенно поразительный ученый и мыслитель. Мне он напоминает Честертона — парадоксальностью взгляда, высветляющей кажущиеся обычными, тривиальными вещи во всей их странности, экзотичности, и служит этот взгляд в конечном итоге здравому смыслу, рациональности и, не побоимся этого сказать, доброте, человечности.

Гребер — антрополог, но исследует он не народности в отдаленных уголках мира (хотя начинал с этого), а современный западный мир: таинственные ритуалы бюрократии, темную метафизику денег и кредитов, дикие обычаи наемной работы, каннибальские мифы экономики… Жители Нью-Йорка, Лондона, Москвы представали в его книгах экзотическим племенем, чья жизнь и верования — загадка, требующая пристальных и вдумчивых исследований.

Ценность/Стоимость

А главная загадка — человек. Люди устраивают тусовки, выпивают в барах, играют в компьютерные игры, занимаются общественным активизмом, духовными упражнениями, молятся, медитируют, помогают бедным и больным, сочиняют песни, придумывают фильмы, пишут детективы и философские трактаты, любят, дружат, заводят детей — занимаются неисчислимым множеством несводимых друг на друга вещей, чье общее можно попытаться выразить словами: радость, смысл, ценности, не имеющие денежного выражения.

Вот конкретизированная форма загадки человека: как так получилось, что люди живут ради ценностей, не имеющих денежного выражения, а живут в обществе, построенном как раз на денежном выражении? Как вышло, что человечность определена областью ценностей, а человеческая экономика — рыночной ценностью (стоимостью)? Мы не знаем, как сравнить, к какому общему знаменателю привести молитву, свидание, пикник, детскую игру, научное исследование: все они по своему бесценны и уникальны, но мы знаем, что в одних и тех же единицах (деньгах) выражаемы молитвослов, цветы, еда, игрушка, микроскоп… То, что мы объединяем в одну область ценностей, потому что оно не сводимо к деньгам… все же к деньгам сводимо. Странные отношения человеческих ценностей и рыночной ценности — вот, пожалуй, как можно определить тему Гребера.

Деньги — может быть, самая таинственная вещь на свете: ведь ими можно заплатить (что такое «заплатить»?) и священнику, и проститутке, и врачу, и убийце.

Около 600 года до н. э. люди (не вообще люди — государства, правители) в Средиземноморье, Индии и Китае начали чеканить монету — появились наличные деньги. Ими оплачивали службу войска — войска, которое воевало ради многих целей, но прежде всего — рабов. Эффект чеканки монеты — появление, впервые в истории, безличных рынков. Правитель расплачивался с солдатами монетой, монетами солдаты расплачивались за товары торговцев, использование монеты торговцев стимулировало государство с помощью налогов: так появилась эта таинственнейшая реалия — безличный рынок, где за кусочки металла можно было купить еду, одежду, секс, человека… Соединение государства-монет-солдат-рынка-рабства создало оппозицию человеческих ценностей и рыночной ценности — оппозицию, в которой мы живем до сих пор.

Так впервые человеческому уму (рождение философии) предстала нетривиальная идея — все многообразие вещей сводимо к одной субстанции, как все вещи и услуги сводимы к деньгам: все — вода, или все — идеи, не суть важно, сам принцип уже родился — принцип материалистической философии (толку мало, что она часто была «идеалистической»). Скажем, Платон иллюстрировал свою философию эйдосов так: материя — золото, а реальные вещи подобны монетам или другим золотым вещам, которым эйдосы придали ту или иную форму.

Так экономическая и духовная жизнь человечества (область ценностей) подчинилась наличным деньгам (область ценности) и их пертурбациям (богатству, бедности, долгам…). Рыночная ценность обесценивает человеческие ценности. Этому бросили вызов религии Осевого времени (библейские пророки, ранние христиане, буддизм… суть Осевого времени — как раз ответ на чеканку монеты и ее чудовищные эффекты): они прокляли режим ценности во имя режима ценностей. Все есть долг, карма — надо выйти из этого круга, — учили одни; нужно искупление, прощение долгов (все это — вполне конкретные экономические ценности), — учили другие. Скажем, Гребер цитирует Отцов Церкви, которые много-много яростно проповедовали против ростовщичества, против долгов, против рабства и т. д. — против режима ценности за режим ценностей. Скажем, само обилие экономических метафор (заимодавец, таланты) в Новом Завете уже говорит, какие проблемы он решал.

Кредит/Кэш

И они выиграли: эпоха наличных денег закончилась на долгое время (на Средние века). Дело в том, что, вопреки обывательскому пониманию, «деньги» — это не только наличные деньги. Деньги в той или иной форме, очевидно, существовали все время, пока существует человеческий разум, ибо люди всегда чем-то обменивались, а значит, всегда были какие-то единицы обмена. Скажем, «социальные деньги» считали не обмен вещей (вещи распределялись не обменом, грубо говоря они были общими), а обмен социальных, человеческих реалий: обиды, браки, обряды и пр. (социальный капитал в буквальном смысле). Деньги как средство обмена материальных вещей появились вместе с появлением государств, но сначала и долгое время они были виртуальными (как, грубо говоря, метры или килограммы; деньги — просто единицы счета товаров и услуг — на самом деле это и сейчас так, но наличные деньги создают иллюзию, что они являются какой-то отдельной реальностью, как если бы мы считали гири или линейки субстанцией массы и пространства). И только на наличные деньги начали покупать уже самих людей (скажем, в Ирландии мера и название денег произошли от цены рабыни: одна единица денег — одна рабыня). Ибо виртуальные деньги — лишь элемент внутри социальных отношений, где с людьми не обращаются как с вещами, и только наличность — кусочки металла — в их безличности, в их оторванности от социальных отношений — могла стать мерой обмена людей как вещей (солдат грабит далекую страну и продает за кусочки металла пленных: феномен рынка — это феномен войны, распада общества, безличности, асоциальности — асоциальности причем особого рода — причиняемой могуществом рабовладельческих империй).

Принципиальна, таким образом, оппозиция наличных и виртуальных денег. Как наличные деньги, здесь присутствующие, материальные, вещные деньги, породили материализм и бесчеловечность, так виртуальные — символические, «на веру» — деньги свидетельствуют о человечном, религиозном обществе. Эпохи наличности, кэша — материалистические эпохи безверия, войн, рабства; эпохи виртуальных денег — эпохи веры, мира, человечности. Кусочки металла, за которые можно все купить, и нечто символическое, состоящее буквально из «веры». Так Гребер с помощью различения двух видов денег дает нам ключ к пониманию истории, в том числе в ее религиозном аспекте:

— догосударственные формы человеческого общежития (по Марксу — первобытнообщинный строй), эпоха социальных денег;

— первые государства (по Марксу — азиатский способ производства): виртуальные деньги и господство религии, Древние Египет, Вавилон, Индия, Китай и пр.; первые известные нам денежные системы изобретены в храмах Междуречья, и это были не наличные, а кредитные («кредит» — вера: виртуальные, символические) деньги;

— военно-рабско-монетные комплексы (по Марксу — рабовладельческая формация): наличные деньги и подрыв религии; эллинистические монархии, Римская империя, эпоха Сражающихся царств в Китае и т. д.; эпоха войн, рабства, материализма, как противодействие ей появляются пророки Ветхого Завета, христианство, ислам, буддизм, конфуцианство и пр.;

— Средневековье (по Марксу — феодализм): снова виртуальные деньги и снова господство религии (тех, что появились как протест против военно-рабско-монетных комплексов), меньше войн, меньше или просто нет рабства;

— капитализм: снова наличные деньги и снова подрыв религии. Зарождается в христианском мире, чтобы стать глобальным феноменом. Эпоха войн, рабства, материализма. Как противодействие ей появляются социалистические и анархические движения;

— Бреттон-Вудская валютная система (1944) начинает, а Ямайская валютная система (1976) заканчивает отвязку денег от золота: снова виртуальные деньги; многие исследователи говорят о постсекулярном повороте: религия возвращается; возможно, наступает новая эпоха виртуальных денег, мира, религии.

Таким образом, наша с вами эпоха — катастрофическая эпоха конца одной и зачинания другой формации — вроде позднего Рима.

Обо всем этом и многом-многом другом интереснейшем и важнейшем можно прочитать в совершенно чудной книге Гребера «Долг. Первые пять тысяч лет истории».

Масштабное исследование Дэвида Гребера об истории товарно-денежных отношений с древнейших времен до наших дней

Долг: первые 5000 лет истории

Дэвид Гребер

Купить

Государство/Рынок

В книге «Утопия правил. О технологиях, глупости и тайном обаянии бюрократии», помимо всего прочего, тоже интересного и важного, можно узнать о формулируемом Гребером «железном законе либерализма»: «Железный закон либерализма гласит, что всякая рыночная реформа, всякое правительственное вмешательство с целью уменьшить бюрократизм и стимулировать рыночные силы в конечном итоге приводят к увеличению общего объема регулирования, общего количества бумажной волокиты и общего числа бюрократов, которых привлекает на службу правительство».

Действительно, ведь, несмотря на крушение государств советской системы, демонтаж социальных государств на Западе, все «бюджетные экономии» и «оптимизации» бюрократов становится больше, а не меньше (это если даже не считать «частных бюрократов», корпоративных чиновников — менеджеров и их обслугу в коммерческих компаниях). Люди теряют работу, сокращаются рабочие места медсестер, учителей, урезаются социальные системы и пр. и пр. — все ради эффективности рынка, а государство растет. Но ведь, как мы выяснили, рынок — вообще есть эффект государства. Одно из предубеждений, которое разоблачает Гребер, — ложная мысль о том, что «правые за рынок», «левые за государство». Рынок и государство друг без друга не существуют, никогда не существовали и существовать не могут (современная бюрократия появляется именно при капитализме, как сам феномен «свободного рынка» создан государством; как рынок войной и чудовищным репрессиями насаждался государством — см. «овцы съели людей», «опиумные войны»).

Государство: бюрократия. Рынок: наемный труд. Гребер описывает бюрократию и работу как страннейшие и таинственнейшие вещи — мы не видим их противоестественности, потому что привыкли (так когда-нибудь на бюрократию и наемный труд будут смотреть так же дико, как мы на обожествление царей и человеческие жертвоприношения). Разве бюрократическая волокита во всей ее бессмысленности не напоминает странный ритуал? Разве скучная, бессмысленная работа не напоминает жертвоприношение? Напоминает, и весьма, но спецификум капиталистической религии, согласно знаменитому беньяминовскому определению, в том, что капитализм — единственная религия, не знающая искупления. Бюрократическая волокита — сложный утомительный ритуал, но «очищения» она не приносит; работа — продолжительное жертвоприношение, череда аскетических садомазохистских действий — но катарсиса не будет. Так мы подошли к книге Гребера «Бредовая работа. Трактат о распространении бессмысленного труда».

Гребер исследует одну из самых досадных проблем современного общества — превращение труда в утомительный, скучный и никому не нужный бред

Бредовая работа

Дэвид Гребер

Купить

Бред/Смысл

Гребер начинает с того, что убедительно показывает (я ради экономии места здесь и далее буду опускать его аргументацию и исследования, на которые он ссылается, — см. в самой книге), что огромное число современных работ — «бредовы», то есть бесполезны, бессмысленны (рост бюрократии — лишь частный пример бредовизации; и не надо путать бредовую работу с «дерьмовой»: последняя — плохо оплачиваемая неприятная полезная работа, первая — хорошо оплачиваемая бесполезная работа). Например, столь растиражированный рост сектора услуг — ложь, реальный сектор услуг уже сто лет как не растет, а то, что называют его ростом, — рост бредовых работ. Огромное число людей занимается не полезной работой, а бредом (Гребер въедливо создает целую классификацию бредовых работ, мы ее опустим, просто примеры: бюрократия, офисный планктон, рост бессмысленной административной «работы» учителей и врачей, тимбилдинг, корпоративные юристы, лоббисты и пр. и пр.).

Вопрос о рыночной ценности и человеческих ценностях для текущего исторического момента можно переформулировать как вопрос о следующем парадоксе. Во-первых, люди связывают свое чувство достоинства и самооценку с работой. Во-вторых, они ненавидят свою работу.

Что считать бредовой работой? Гребер просто смотрит, что люди считают таковой: огромное число людей считает, что их работа не приносит пользы, а может, даже приносит и вред. Разумеется, «смысл» и «бред» нельзя подсчитать, что означает, что эти понятия якобы «необъективны». Обратите внимание на саму античеловеческую логику такого возражения: «бред» и «смысл» — это, может быть, вообще главные понятия у людей: занимаюсь ли я чем-то полезным, приятным, осмысленным? Приношу ли я пользу, радость — себе и другим? Или я приношу вред, моя жизнь — бессмыслица, если не грех? Это главные вопросы человеческой жизни, это «область ценностей», и вот ее объявляют «необъективной» в пользу «объективной» логики «рыночной ценности».

Автоматизация/Бредовизация

Каковы причины бредовизации работы (то есть обессмысливания и обезрадования деятельности сотен миллионов людей)? Если гипотеза о наступлении новой эпохи виртуальных денег верна, то это означает, что мы входим в посткапитализм, капитализм перестает работать: «старые производственные отношения противоречат новым производительным силам», а противоречие это выражается как бредовизация работы.

Что за новые производительные силы? Автоматизация, роботизация — те самые, которых все боятся, ведь «они лишат нас работы». Гребер отмечает поразительную природу этих опасений: вечная мечта человечества — избавление от тяжелого труда — представляется кошмаром! Избавление от тяжелого труда — разумеется, мечта, цель, идеал, но почему тогда его считают кошмаром? Потому что это кошмар для капитализма. Капитализм есть система наемного труда, но автоматизация отменяет наемный труд, то есть отменяет капитализм: кошмар! Автоматизация приводит не к безработице, а к отмене капиталистической системы труда, собственности и распределения. Но поскольку «мысли господствующего класса — господствующие мысли эпохи»: мы (которые были бы избавлены от тяжелого труда и прочих радостей капитализма) страшимся автоматизации, потому что ее страшатся капиталисты. Очевидно, что если большинство рабочих мест будет автоматизировано, то пострадают не рабочие, а капиталисты: система наемного труда обессмыслится, товары будут производиться не оплачиваемым зарплатой трудом, и соответственно, их нельзя будет продавать, коли не будет зарплат.

Основные теоретические принципы и возможные пути и формы перехода к посткапитализму

Посткапитализм. Путеводитель по нашему будущему

Пол Мейсон

Купить

Другая забавная деталь: почему-то большинство описаний автоматизации труда упускают возможность автоматизации работы капиталистов и управленцев (но, когда менеджеры исхищряются в исследованиях, как увеличить эффективность работы рабочих, они почему-то не делают так же со своей собственной работой): при автоматизации они просто не будут нужны, современные технологии делают реальной автоматическую плановую экономику (что предчувствовал Маркс, говоря об «общественном интеллекте»). Человечество приближалось к утопии автоматизации в 1960-е, но тогда элитам удалось остановить процесс и запустить неолиберальную реакцию (поэтому бумерское ворчание на «поколение снежинок» лицемерно, гнусно и ложно: бумеры жили при социальном государстве, которое не смогли защитить, «снежинки» — первое поколение послевоенного мира, которое в силу этого будет жить — уже живет — хуже родителей). Важно то, что бредовая работа нужна, чтобы освободившиеся от автоматизации люди где-то работали, то есть уже сейчас мы могли бы работать существенно меньше, если бы перераспредели на всех объем реально необходимой работы; но это угрожает системе.

Момент культурной гегемонии важен, в частности, потому, что он — одна из причин бредовизации. Современная корпоративная культура «эффективности» и пр., будучи культурой господствующего класса (финансового сектора), распространяется на все общество: учитель должен быть «эффективен», и врач, и ученный.

Примеры распространения гегемонии бреда: господство кураторов в современном искусстве, продюсеров в кинематографе — это не что иное, как бюрократизация искусства, господство менеджеров.

Феодализм/Капитализм

Это, скорее, идеологическая часть проблемы. Политико-экономическая такова: на угрозу автоматизации капитализм ответил, во-первых, переносом производств в нищие страны (и так ту работу, какую могли делать роботы, делают полурабы за плошку риса), во-вторых — бредовизацией работы в развитых странах. Нехорошо, чтобы человек не был рабом хозяина, «нужно работать»: бредовая работа есть режим подчинения масс. Автоматизация могла бы освободить нас от тяжелого труда и ликвидировать капитализм: вместо этого капитализм заставляет нас заниматься бредом, тем самым сохраняя производственные отношения капитализма, обессмысленные автоматизацией (обессмысленность капитализма перекладывается на работников).

Результируют эти процессы в «менеджерском феодализме». Капитализм был прогрессивен и эффективен на своей индустриальной стадии (коя пришла к автоматизации, то есть к посткапитализму). На финансовой стадии он антипрогрессивен и неэффективен: финансовый капитализм, собственно, больше не производит (паразитирует на производстве). Он распределяет ресурсы, а там, где речь идет о распределении, — бредовые, сложные иерархии распределения выгодны их участникам; так образуется сложная «феодальная» иерархия распределения (финансисты, юристы, администраторы, менеджеры, бюрократы и их обслуга); и эта иерархия заинтересована только в своем раковом росте и сохранении своего положения, а уже не в производстве, его развитии и пр. (поэтому «феодализм» — потому что иерархия перераспределения, но отличие современного феодализма от средневекового в том, что последний был организован как самоорганизация производителей, в нынешнем ни о какой самоорганизации нет и речи — напротив, «учет, контроль, управление»). Вот этот-то «менеджерский феодализм» и есть причина бредовизации работы (с одной стороны, бредова сама иерархия, которая не имеет смысла и не приносит пользы, а только распределяет, с другой, она бредовизирует всех — отчасти в силу культурной гегемонии, отчасти чтобы держать людей в подчинении, порождая бредовые иерархии контроля и управления). Идеология «сводного рынка» — полная противоположность тому, что она провозглашает: на самом деле «свободный рынок» — политический проект в экономической упаковке.

Гребер уделяет много места деконструкции современной политической идеологии. Нужно оставить и правый миф об успехе, и левый миф о нематериальном труде. Административно-информационная сфера («нематериальная экономика», рост IT и пр.) — огромное производство бреда, экономика бессмыслицы. Не голытьба пожирает общество, и не пролетариат устарел, а модные умники («эффективные менеджеры», «креативные директоры») порождают бред. Современный менеджмент есть кафкианская антиутопия управления и контроля (задумайтесь, что именно при неолиберализме «совещания» и прочий административный бред возрос неимоверно). Современные якобы левые (американские демократы, британские лейбористы, французские социалисты, немецкие социал-демократы и пр.) уже давно не партии рабочих, а партии администраторов. Пролетариат не исчез: кто, вы думаете, учит детей, лечит больных, тушит пожары, приносит вам еду в ресторанах? Просто эти псевдолевые представляют не учителей и врачей, а административный персонал школ, университетов, больниц, профсоюзов и пр. Парадокс в том, что именно «левые» открыли дорогу господству финансового сектора с его бюрократизацией/бредовизацией всего на свете (и поэтому правые парадоксально правы, обвиняя левых в засилье бюрократии, но они не замечают, что это засилье — эффект капитализма, современный капитализм есть сеть «крупных бюрократически организованных компаний»). Грубо говоря, современные «левые» — партия финансового капитализма, а правые — индустриального капитализма (и таким образом как бы левей «левых»).

Понятно тогда, почему рабочий класс с таким презрением относится к «левым». Здесь есть деталь: условный бедняк может представить, что его дети разбогатеют и вольются в экономическую элиту, но представить, что они вольются в культурную — нельзя (так как для этого нужны не только деньги, но и связи, культурный капитал и пр., которых в рабочих семьях не наберешь), и вот поэтому рабочие не верят «левым» речам культурной элиты о «равенстве» и т. п. — ибо она стала закрытой кастой похлеще капиталистов. Особое презрение рабочих к культурной элите объяснимо тем, что она заняла все места, где можно работать на человеческие ценности (наука, искусство, филантропия, даже активизм), а не на рыночную ценность.

Забота/Работа

Все это еще идет от протестантизма с его ужасающей борьбой с радостью, человечностью, праздничностью. «Протестантская этика», «пуританство»: не надо народных гуляний, не надо веселья, но не надо и монастырей: все эти простолюдины и все эти монахи — бездельники, а «надо работать» (а не радоваться жизни, молиться). Одни и те же люди ненавидели монахов и ненавидели веселье: обезрадующая, обессмысливающая, обезбоживающая, подчиняющая природа капитализма. Большую часть истории люди работали намного меньше, чем 8 часов в день (а чего стоило выгрызть у капитализма даже эти 8 часов!), и работали дома, а не «на работе». Капитализм же подчинил человека, с одной стороны, работе на других (хозяев), с другой — «отдыху» (то есть потреблению). Работа/отдых, производство/потребление — и то и то служит прибыли капиталистов и выжирает человеческое существование, которое не сводится к «работе и досугу» (любовь, дружба, молитва, веселье — не «досуг», но сама человечность, то, ради чего люди живут и что капитализм свел к «досугу» и «потреблению»). Гребер определяет потребление как компенсацию отсутствия жизни, кою сожрала система.

Забота, то, что обычно связывают с женским, — воспроизводство всего вокруг. Воспитание детей, поддержание дома и семьи, поддержание социальных отношений, питание и лечение, преподавание, социальная работа, уборка наконец — мы часто упускаем, что большинство работ — не «производство», а «воспроизводство», т. е. забота. Капитализм, расчленяя семью на работающего на босса мужчину и «сидящую дома» женщину, огромную часть экономики (женский труд, воспроизводство, забота) выносит как бы за скобки, работой не считает (и тем самым осуществляет перманентное ограбление, перманентное «первоначальное накопление капитала» — те, кто всех родили, всех воспитали, те, кто воспроизводят саму человечность, — не «работают», а сидят дома, то есть просто-напросто бесплатно обслуживают систему). И даже когда это считается работой (сиделки, соцработники и пр.) — то какой-то несерьезной, и платить за нее много не надо. Важно, что эта «забота» есть чистая человечность, труд любви. Ее-то как раз — то, что не «замечает» капитализм, — автоматизировать невозможно. Собственно, попытки ее автоматизации — одна из причин бредовизации: и вот врачи не лечат, а учителя не учат, а занимаются бессмысленной писаниной. Или, скажем, система социальной помощи нужна, как ни странно, для социальной помощи, но ее захватили метастазы бюрократического рака — и так то, что должно служить помощи, служит обратному: единственная цель бюрократии, сидящей на социальной системе, — унизить человека, не дать ему жалкие копейки пособия (это при том, что огромные суммы тратятся на поддержание бюрократического аппарата, который следит за тем, чтобы копейка не ушла кому «не нужно»). Если машины будут осуществлять производительный труд, — а это возможно вот уже несколько десятилетий, — то людям останутся только чисто человеческие дела: забота, любовь, творчество, наука (которые тем самым высвободились бы из власти рыночной ценности: суть не в том, что за такие вещи надо платить, суть в том, что мы можем уйти вообще от логики платы). Вместо этих чисто человеческих дел мы занимаемся бредом.

Интересно, что Гребер приводит данные психологических исследований, которые показывают, что «заботливый класс» (наемные работники, домохозяйки) более эмпатичен (сострадателен, человечен), чем средний класс и элита. Оно и понятно: ведь их работа — общение с коллегами, начальством и клиентами, служение им, помощь им, выслушивание их… От этого «избавлены» средний класс и элита. Интересна и другая поставленная Гребером в связи с этим проблема: работа заботы привязывает подчиненных к угнетателям (крепостного к барину, жену к мужу в патриархальной семье); одинокий максималист может позволить себе быть радикалом, человек, заботящийся о семье и пр., — не может, ему надо заботиться, тут не до радикализма.

Здесь становится понятна «непорочная ненависть» к родным, прописываемая преподобным Иоанном Лествичником, становятся понятными слова Христа «кто не возненавидит…»: нужно разорвать узы плотской любви к миру сему именно для того, чтобы выстроить новую общность истинной, духовной любви. Плотская любовь закрепощает в мире греха, то есть парадоксально работает против любви; и парадоксально ради любви нужно отказаться от любви…

Свобода/Принуждение

Важна эта «духовная», «экзистенциальная» сторона исследований Гребера: смысл, забота — вот ради чего живут люди, и вот подлинная суть экономики, которую выворачивает наизнанку капитализм. Возьмем миф о «бездельнике». Якобы безработные не работают потому, что лентяи. И вообще «надо работать», потому что если человека не заставлять работать, то мы все сколемся, сопьемся, деградируем. Эта античеловеческая идея — важная часть капиталистической идеологии.

На самом деле людям нравится работать. Ради помощи другим, самореализации, удовольствия, творчества. Человек в своей сути есть свободное существо, а быть свободным — значит оказывать воздействие на окружающий мир, то есть работать. Человек принципиально есть трудящееся существо. Без работы он сходит с ума, как это знают психологи. Парадокс солженицынского Ивана Денисовича — даже в невыносимых условиях концлагеря человек хочет работать и получает удовольствие от работы, даже от самой примитивной. Такова человеческая природа: человека не надо заставлять работать. А вот заниматься бредом, работать на хозяина — вот такому, да, нужно заставлять, принуждать. Учить детей — интересно и полезно, как и лечить, исследовать природу и общество, придумывать полезные вещи или интересные истории, как и водить автобус, готовить, убирать, строить, писать код. Мы занимаемся этим, чтобы не умереть с голоду, но важнейшая истина в том, что мы занимались бы этим и просто так — ради радости приносить пользу и просто радости работы (ради тщеславия, наконец, — что удивляет в капитализме, что при нем даже страсти деградировали: все же страстей больше, чем одна корысть; к тому же есть множество других способов мотивации, кроме денежной — религиозная, моральная и пр.; к тому же «работать ради денег» и «работать ради выживания» — не одно и тоже: большую часть истории люди работали, чтобы поддерживать и развивать свою жизнь, но при этом не работали на других за деньги). А вот чем бы мы не занимались — так это бредом и унизительным подчинением.

Любая работа приносит усталость, есть работы, в которых почти нет радости, но много усталости, скуки. Но и такая работа если и не несет радости, то несет нравственное удовлетворение: она воспринимается как жертва другим людям: «Я делаю что-то полезное». Такую работу мы все равно совершали бы ради других. Какой же ужас, когда монотонная и безрадостная работа делается ради жертвы не другим, а хозяевам, и хуже того — никому, бреду. Ужас бредовой работы: есть жертва, но нет смысла.

Такой же миф — о стремлении к максимальной выгоде. Это циничный и нереалистичный взгляд на человека: на самом деле он стремится к смыслу и радости, но не к выгоде.

Работать осмысленно, работать ради пользы и радости — фундаментальная потребность человека, и когда капитализм вынуждает нас заниматься бредовой работой, он буквально насилует человеческую природу. Я хотел бы показать, что вот такой «человеческий», «духовный» подход Гребера к экономике совпадает со святоотеческим подходом.

Патристика/Экономика

Святитель Григорий Нисский, например, учил: «Человек подобен Богу и благословлен свободой, потому что быть хозяином самого себя и не иметь другого хозяина является свойством божественного блаженства. Насильно же перемещать кого-то в другое место значит лишать его (или ее) чести. Если некоторые люди по своему выбору заставляют человеческую природу делать что-то неуместное, они лишают ее блага, которым она наделена, и оскорбляют ее честь, которая приравнивает человека к Богу. Потому что свобода равна Богу».

Так, например, Гребер пишет, что ранние христиане сочли бы систему продажи рабочего времени прямым оскорблением, ведь время, строго говоря, принадлежит только Богу. Это к вопросу о свободе и принуждении.

То есть Гребер, переподчиняя вопрос рыночной ценности вопросу человеческих ценностей, делает то же самое, что и Отцы: возвращает экономику внутрь границ морали: экономика — служанка морали. Гребер, скажем, так проводит различие между левыми и правыми: левые отождествляют в одно рыночную ценность и человеческие ценности (как Отцы), а правые максимально их разводят («философия ростовщика», как называл это святитель Григорий).

Или, например, святитель Иоанн Златоуст проводит мысленный эксперимент (в 34-й беседе на 1 Кор). Разделим общество на два города: город трудящихся и город чиновников, богачей и пр. Первый будет прекрасно функционировать, второй — быстро умрет, ведь трудящиеся создают все, а чиновники/богачи — ничего. Такой же эксперимент проводит Гребер и даже иллюстрирует его реальными событиями: ирландские банковские служащие бастовали полгода, и ничего не произошло, страна не заметила забастовки. Нью-йоркские мусорщики бастовали десять дней, и город начал коллапсировать. Мусорщики, следовательно, важны, нужны, а банковские служащие не важны, не нужны. Другой забавный пример: когда правительство Бельгии не работало в силу многомесячного политического кризиса, страна не просто не вверглась в бездну «анархии», но все шло не просто как обычно, но и лучше (правительство в силу своего несуществования не ввело режим бюджетной экономии, что привело к экономическому росту большему, чем у стран, где правительство, к несчастью, существовало и такой режим ввело). Интересно, что рынок-таки «правильно» угадывает такие вещи. Гребер выводит закон: чем полезнее работа, тем меньше за нее платят, чем бесполезнее, вреднее — тем больше, как будто бы так, что осмысленная работа — сама по себе вознаграждение, а за бредовую работу, как вредную для человеческой природы, нужно доплачивать… Рынок возносит вверх бессмыслицу и низводит вниз осмысленность. Полезная работа презираема (учителя, рабочие), бесполезная уважаема (юристы, финансисты).

Но и реформы Златоуст и Гребер предлагают одинаковые. Давайте, предлагал Златоуст (11-я беседа на Деян), в столице Византии поделим все богатства поровну, давайте все будет принадлежать всем — тогда не будет распрей, не будет нищеты и голода, тогда мы будем жить как апостолы, монахи, ангелы, тогда мы исполним Евангелие, тогда весь мир обратится ко Христу… То же самое предлагает и Гребер: надо отвязать условия жизни от труда — безусловный базовый доход (ББД), у всех должны быть средства к существованию, тогда не будет бредовой работы, принуждения, будет свободный труд, смысл, радость; не будет «общественной проституции», когда мы учим детей, лечим больных, создаем полезные вещи ради денег (как проститутки). Конечно, идея ББД крайне противоречива (Гребер мельком это упоминает): не приведет ли ББД скорее к обществу позднеримского образца: абсолютной власти элиты и абсолютной бессмыслицы масс, которым элита подбрасывает «хлеба и зрелищ»? Такая же, к слову, проблема с греберовской утопией автоматизации: сама по себе технология ничего не меняет, как не изменит ничего сам по себе ББД. Нужно фундаментальное изменение общества; а автоматизация и ББД будут правильно работать уже как элементы этого нового общества. Как можно убедиться по ленинской работе об империализме, эффекты, описываемые Гребером, происходили уже во время Первой мировой (господство финансового капитала + бюрократизация), но тогда они были остановлены русской революцией и западными социал-демократиями. Следовательно, эти эффекты имеют чисто социально-экономическую природу (капитализм по своим внутренним законам приходит в тупик и требует снятия) и устраняются опять же социально-экономически. Но суть не в этом. Я хотел показать общность подходов Гребера и Отцов.

Можно применить метод православного мыслителя Алексея Лосева: деньги есть инобытие труда, труд — материя экономики, деньги — идея экономики; деньги есть «смысл» труда (идея труда, логос труда). Таким образом, капиталисты, отчуждая прибавочную стоимость, отчуждают сам смысл у рабочих. Так работал классический, индустриальный капитализм. В современном, финансовом капитализме отчуждение смысла перерастает в обессмысливание самого труда — в бредовизацию работы. Вполне клинически причем: Гребер считает, что эпидемия депрессий и прочих ментальных проблем — следствие бредовизации. Человек буквально сходит с ума. Ведь если человек — свободное, то есть работающее существо, то бредовизация работы есть бредовизация самого человека. В бредовой работе (а вообще говоря, в любой несвободной, наемной или рабской работе) человек лишен смысла, цели — самого себя, как учил преподобный Симеон Новый Богослов:

«Премудрый и всеблагий Бог, для бытия в мире сем, создал отца и сына, но не раба и наемника. Ни первый отец наш не был рабом или наемником, ни первый сын. Ибо кому бы они были рабами и наемниками? Рабство и наемничество явились уже после: рабство произошло от вражды людей между собою, по коей начали воевать друг против друга, и друг друга порабощать; а наемничество от бедности и недостатков, кои одолевать начали слабейших по причине жадности и корыстолюбия сильнейших. Таким образом, и раб, и наемник произошли от греха и зла, воцарившихся среди людей: ибо без насилия и бедности ни рабом никто бы не был, ни наемником. Кому придет желание быть ими, когда рабы и наемники не то делают, что хотят и что им нравится, но то, что хотят их господа? Причиною сего — диавол, злая умная сила, от Бога отступившая.

Существующие в мире деньги и имения являются общими для всех, как свет и этот воздух, которым мы дышим, как пастбища неразумных животных на полях, на горах и по всей земле. Таким же образом все является общим для всех и предназначено только для пользования его плодами, но по господству никому не принадлежит. Однако страсть к стяжанию, проникшая в жизнь, как некий узурпатор, разделила различным образом между своими рабами и слугами то, что было дано Владыкою всем в общее пользование.

Дьявол внушает нам сделать частной собственностью и превратить в наше сбережение то, что было предназначено для общего пользования».

Продолжая лосевскую диалектику: если работа носит принципиально коллективный, общественный характер (одни добывают сырье, другие из него производят товар, третьи доставляют его четвертым, которым он нужен и т. д.), то и смысл труда коллективен, следовательно, ББД есть коллективизация смысла труда, то есть приведение этого смысла в тождество к коллективному характеру труда; таким образом, ББД есть способ излечения от отчуждения смысла, от бредовизации. Я не думаю, что ББД — правильное решение, но Гребер заканчивает книгу на нем (справедливости ради, уделяя ему крайне мало места; книга посвящена другим вопросам, и скорее исследует, задает вопросы, а не предлагает решения).

Но, повторяю, главное — вот этот святоотеческий подход: неразличимость «духовного» и «экономического», борьба за смысл и человечность против бреда и принуждения. Просто-напросто человек — моральное существо, и то, чем он занимается (экономика), должно быть моральным. А если это не так, то мы имеем имморализм, грех.

Если Гребер прав и бредовизация работы сигнализирует о начавшемся несоответствии старых (капиталистических) производственных отношений новым производительным силам — то есть о наступлении новой (посткапиталистической) формации, что подтверждается такой важнейшей реалией, как исчезновение наличных денег и господство виртуальных денег, — то у нас есть все основания говорить о том, что эпоха материализма и атеизма уходит в прошлое, о том, что наступает новая религиозная эпоха. И то, что выдающийся антрополог мыслит в той же логике, что и Отцы Церкви, подтверждает это: мы входим в эпоху актуальности, действенности, даже «практичности» патристики.

Читайте также:

Статья Дэвида Гребера, послужившая основой книги

21 Мая / 2020

Презентация книги Дэвида Гребера «Бредовая работа»

22 Августа / 2020

Григорий Юдин о любимых книгах Ad Marginem

26 Декабря / 2019

вам может понравиться:

АнтропологияДолг: первые 5000 лет истории (третье издание)

1000 ₽

На полку

В корзину

Социальные наукиБредовая работа. Трактат о распространении бессмысленного труда (второе издание)

487 ₽

На полку

В корзину

Социальные наукиУтопия правил. О технологиях, глупости и тайном обаянии бюрократии (второе издание)

375 ₽

На полку

В корзину

КритикаVita Activa, или О деятельной жизни

500 ₽

На полку

В корзину

Со 2 по 5 сентября мы участвуем в 35-й Московской международной книжной ярмарке в «Гостином Дворе». Книги Ad Marginem можно будет найти на стенде Ж27, а издания импринта А+А будут в зоне детской литературы на стенде А4.

Кроме того, на ММКЯ пройдет выставка шорт-листа второго конкурса иллюстрированных нон-фикшн книг ABCDbooks. Она будет доступна в выставочном комплексе «Гостиный Двор» (ул. Ильинка, 4) всё время работы ярмарки — с 11:00 до 21:00.

А здесь мы собрали книги, на которые рекомендуем обратить внимание на наших стендах в дни ярмарки.

Проза

Теджу Коул «Открытый город»

Как говорит сам писатель, во многом это роман о несостоявшемся трауре. Главный герой ходит по Нью-Йорку 2006 года и то и дело замечает следы 11 сентября. Не в разрушениях и скорби, а в едва заметных следах, которые уже начали затягиваться слоем новой жизни. Герой встречает людей и также видит в них наслоения их прошлых жизней.

«И я думаю, если ты пишешь о катастрофе, то нужно писать как бы вокруг нее, иносказательно. Умолчание необходимо, когда описываешь страдания других людей. И в пространство, созданное этим умолчанием, можно привнести все то, что лучше всего помогает нам справиться с неопределенностью: музыку, картины, фильмы и так далее», — из интервью Теджу Коула.

Отрывок из романа читайте здесь.

Джонатан Литтелл «Благоволительницы»

Главный герой романа – офицер СС Максимилиан Ауэ, один из рядовых исполнителей нацистской программы «окончательного решения еврейского вопроса». Действие книги разворачивается на Восточном фронте (Украина, Северный Кавказ, Сталинград), в Польше, Германии, Венгрии и Франции. Английская The Times написала о «Благоволительницах» как о «великом литературном событии, обращаться к которому читатели и исследователи будут в течение многих десятилетий», и поместила роман в число пяти самых значимых художественных произведений о Второй мировой войне.

Бенхамин Лабатут «Когда мы перестали понимать мир»

На многогранный двадцатый век чилийский писатель Бенхамин Лабатут смотрит как на время, когда мы перестали понмать мир. Описывая биографию века через жизни ученых, он пытается понять, в какой момент это произошло.

«Разглядывая список действующих лиц, можно заподозрить Лабатута в том, что он работает по схеме Флориана Иллиеса, чье „Лето целого века“ превратилось в вечнозеленый бестселлер издательства Ad Marginem. Иллиес распихивает по 1913 году уважаемых художников и общественных деятелей, превращая мучения каждой и каждого в элегантные виньетки; и Лабатут, на первый взгляд, делает то же. Вот, читатель, перед тобой уважаемые ученые, о которых бормочут учебники по истории науки: химик Фриц Габер, астроном Карл Шварцшильд, математик Александр Гротендик, физики Эрвин Шредингер и Вернер Гейзенберг. Их фамилии придутся к месту в любом разговоре, где можно приправить фактоидами свои наблюдения. Так бы и обстояли дела, если бы Лабатут ставил задачей помочь читателям понять мир», — из рецензии Дмитрия Безуглова.

Фернандо Пессоа «Книга непокоя»

Впервые опубликованная спустя пятьдесят лет после смерти автора «Книга непокоя» является уникальным сборником афористичных высказываний, составляющих автобиографию Бернарду Суареша, помощника бухгалтера в городе Лиссабоне, одной из альтернативных личностей Фернандо Пессоа (1888–1935). Эта «автобиография без фактов» — проза поэта или поэзия в прозе, глубоко лиричные размышления философа, вербальная живопись художника, видящего через прозрачную для него поверхность саму суть вещей. «Книга непокоя» призвана, загипнотизировав читателя, ввести его в самое сердце того самого «непокоя», той самой жажды-тоски, которыми переполнены все произведения Пессоа.

Дневники и книги, основанные на автобиографии

Стеффен Квернеланн «Мертв по собственному желанию»

Глубоко личный комикс Стеффена Квернеланна. Сам став отцом, он обращается к своим воспоминаниям — когда художнику было восемнадцать, его отец покончил с собой. Это история о том, кого называли «настоящим мужчиной двадцатого века», о работе памяти и том, как работает скорбь. Обращаясь к семейным фото, художник пытается понять, когда отец принял решение покончить с собой.

Вальтер Беньямин
«Улица с односторонним движением. Берлинское детство на рубеже веков»

Сборник составлен из двух автобиографических текстов, написанных Вальтером Беньямином в середине 1920-х годов («Улица с односторонним движением») и в начале 1930-х («Берлинское детство на рубеже веков»). Оба они состоят из фрагментов, проницательно анализирующих ткань повседневности. Сквозные темы — взаимодействие прошлого и настоящего, неслышная поступь истории, ностальгия, коллекционирование и т. д. — тесно связывают эту, казалось бы, необязательную автобиографическую прозу с главными теоретическими проектами Беньямина, посвященными Бодлеру, культурной истории XIX — начала XX века и, шире, судьбе модерна.

Энди Уорхол «Философия Энди Уорхола (от А к Б и наоборот)»

В автобиографической «Философии», размышления об искусстве чередуются с воспоминаниями о детстве, а диалоги с вымышленным Б — с полноценными рассказами от первого лица. Еще одно поп-произведение художника, созданное на этот раз с помощью слов, а не красок.

«До того как в меня стреляли, я всегда думал, что я здесь скорее наполовину, нежели полностью, — я всегда подозревал, что смотрю телевизор вместо того, чтобы жить жизнь. Иногда говорят, что события в кино нереальны, но на самом деле нереально то, что с тобой происходит в жизни. На экране эмоции выглядят сильными и правдивыми, а когда с тобой действительно что-то случается, то ты как будто смотришь телевизор — ты ничего не чувствуешь».

Эрнст Юнгер «Сады и дороги»

Дневниковые записи 1939–1940 годов, собранные в книгу «Сады и дороги», открывают секстет дневников Эрнста Юнгера времен Второй мировой войны, известный под общим названием «Излучения» («Strahlungen»). Французский перевод «Садов и дорог», вышедший в 1942 году, в один год с немецким изданием, во многом определил европейскую славу Юнгера как одного из выдающихся стилистов XX века.

«„Сады и дороги“ вышли в 1942 году и стали первой и последней книгой, опубликованной Юнгером в годы войны. Ее спокойный тон, как и само название, резко контрастирует с политическими манифестами 20-х годов. Если автор „Огня и крови“ обращался к молодому поколению фронтовиков с национал-революционным призывом, воспевая „новую расу, прошедшую школу войны“ и „волю, образующую с техникой единое целое“, то „Сады и дороги“ — с начала и до конца — повествование о том, как вообще возможно неучаствующее участие и, в частности, как возможно поэтическое и философское существование в самом центре большой войны» — из предисловии редактора перевода Александра Михайловского.

Книги об искусстве

Герберт Рид «Краткая история современной живописи»

Классический труд английского историка искусства Герберта Рида (1893–1968), впервые опубликованный по-английски в 1959 году и с тех пор регулярно переиздающийся по всему миру, обозревает основные направления и тенденции европейской и американской живописи конца XIX–XX века. Доведенный автором до 1950-х годов, впоследствии он был дополнен главой, посвященной развитию живописного искусства в следующем десятилетии и публикуемой в русском переводе впервые. Издание адресовано искусствоведам, культурологам и всем, интересующимся историей искусства и культуры XX века.

Светлана Алперс «Предприятие Рембрандта. Мастерская и рынок»

Выдающийся американский историк искусства Светлана Алперс (род. 1936), дочь экономиста, нобелевского лауреата Василия Леонтьева, предприняла в этой работе, опубликованной на английском языке в 1988 году, смелую попытку взглянуть на Рембрандта, гения голландской живописи «золотого века», как на художника-предпринимателя, создавшего в XVII веке, когда Республика Соединенных Провинций была не только одним из центров западноевропейского искусства, но и колыбелью рыночной экономики, новаторскую по тем временам и удивительно эффективную модель производства и продвижения произведений искусства — в данном случае картин и офортов, — которая во многом предвосхитила стратегии современного художественного рынка. Книга Алперс произвела фурор в рембрандтоведении и дала толчок исследованиям практики художника с использованием инструментария социальной и экономической истории.

Отрывок из книги здесь.

Мартин Гефорд «Модернисты и бунтари. Бэкон, Фрейд, Хокни и Лондонская школа»

Историко-искусствоведческое исследование Мартина Гейфорда посвящено лондонской живописи 1950–1970-х годов, в которой причудливо переплелись новшества поп-арта с его одержимостью массовой культурой общества потребления, экзистенциально ориентированный неоэкспрессионизм и традиционный для Англии интерес к красочной материи. Творчество ведущих британских художников этого времени — Фрэнсиса Бэкона, Люсьена Фрейда, Р. Б.Китая, Дэвида Хокни и др. — рассматривается автором в контексте эстетических поисков и бурной богемной жизни свингующего Лондона.

Отрывок о первой поездке Дэвида Хокни в Америку читайте здесь.

Флориан Иллиес «А только что небо было голубое. Тексты об искусстве»

Сборник статей и выступлений немецкого искусствоведа Флориана Иллиеса, написанные в период с 1997 по 2017 год. В них он исследует, почему лучшие художники XIX века предпочитали смотреть на небо и рисовать облака, что заставляло их ехать в маленькую итальянскую деревушку Олевано и задается вопросом, излечима ли романтика.

В книгу вошли его главные тексты об искусстве и литературе, написанные за период с 1997 по 2017 год. В них Иллиес описывает своих личных героев: от Макса Фридлендера до Готфрида Бенна, от Графа Гарри Кесслера до Энди Уорхола. Он исследует, почему лучшие художники XIX века предпочитали смотреть на небо и рисовать облака, и что заставляло их ехать в маленькую итальянскую деревушку Олевано; задается вопросом, излечима ли романтика, и адресует пылкое любовное письмо Каспару Давиду Фридриху. Прошлое в этих текстах ощущается ка настоящее, картины предстают в движении и цвете, а исторические фигуры оказываются живыми и любящими людьми.

Клэр Бишоп «Искусство инсталляции»

В искусстве последних десятилетий инсталляция приобрела значение ведущей художественной формы. Однако, как отмечает Клэр Бишоп, «широчайший спектр различий во внешнем виде, содержании и масштабе произведений, создаваемых сегодня под этим названием, а также свобода в использовании этого термина делают его почти лишенным сколько-нибудь определенного значения». Задача настоящей книги — упорядочить этот, казалось бы, необозримый в своей разнородности материал. Опираясь на анализ конкретных работ, автор показывает, что, поскольку восприятие такого искусства требует физического присутствия публики внутри произведения, его можно классифицировать по типу опыта, который оно предлагает зрителю. Бишоп прослеживает истоки инсталляции в художественном авангарде 1920-х годов, уделяет пристальное внимание неоавангарду 1960–1970-х и рассматривает художественную практику конца XX — начала XXI века, проясняя при этом концептуальные основания искусства инсталляции.

Эссеистика

Марсель Пруст «Памяти убитых церквей»

Переиздание сборника эссе французского модерниста. Критические статьи Марселя Пруста об искусстве, собранные им самим в книгу «Памяти убитых церквей», являются в значительной степени ответом писателя на теории Джона Рёскина, чьи тексты он переводил на французский язык. Немало места Пруст уделяет функциям музея, наблюдению за искусством, понятию достопримечательности и др. В этих работах подробно и глубоко прописаны эстетические позиции Пруста, которые позднее нашли выражение в романном цикле «В поисках утраченного времени».

Эссе о Рембрандте читайте здесь.

Сара Даниус «Смерть домохозяйки и другие эссе»

Сборник эссе шведской литературоведки, исследовательницы моды и Постоянного секретаря Шведской академии (это тот человек, который кажый год объявляет лауреатов нобелевской премии по литературе).

«Книга „Смерть домохозяйки и другие эссе“ в некотором роде учебник по литературе эпохи технической воспроизводимости. Даниус смотрит на форму галстука и материал для платья, ищет сахар в произведениях Бальзака и сравнивает „В поисках утраченного времени“ с майонезом. Кажется, больше всего эта образованная женщина боится сказать уже известное. Посмотреть на вещь так, как на нее уже смотрели. Если взирать на старый мир уставшими глазами, он исчезнет в прошлом» — из рецензии на сборник.

Эрнст Юнгер «Сердце искателя приключений»

Сборник эссе-скетчей эпохи Веймарской республики, балансирующих на грани фиктивного дневника и политического манифеста. Одинокое и отважное сердце искателя приключений живет среди катастроф, где гибнут старые ценности и иерархии бюргерского мира. «Пылающие огнем сновидческие пейзажи» Первой мировой войны приоткрыли для автора завесу, за которой скрывался демонический мир, непроницаемый для дневного света разума, и вот сновидение, где грезится удивительное и волшебное, становится у Юнгера парадигмой для толкования опыта действительности. Состояние современной цивилизации — это запутанный сон. Загадочные образы монотонного движения техники, символика смерти, вторжение в бюргерский мир разрушительных демонических сил — вся эта «ночная сторона» жизни, детально выписанная в «Сердце искателя приключений», находится в глубокой связи не только с опытом войны, но и c жизнью большого города.

Второе издание дополнено переводом эссе Юнгера «Сицилийское письмо лунному человеку» и новым послесловием переводчика.

Сьюзен Сонтаг «Под знаком Сатурна»

В сборник вошли наиболее важные критические эссе, написанные Сьюзен Сонтаг с 1972 по 1980 год. Помимо пронзительных воспоминаний о Ролане Барте и Поле Гудмане и эссе о Вальтере Беньямине и Антонене Арто, «Под знаком Сатурна» включает в себя критику любимого режиссера Гитлера Лени Рифеншталь, а также блистательный анализ антифашистского фильма Ханса-Юргена Зиберберга. В своих как всегда откровенных текстах Сонтаг рассуждает о смерти, искусстве, истории, воображении и писательстве как таковом.

Также привезем на ярмарку другие тексты Сонтаг: «О фотографии» и «Образцы безоглядной воли».

Оливия Лэнг
«Непредсказуемая погода. Искусство в чрезвычайной ситуации»

Сборник коротких текстов Оливии Лэнг. Колонки для газет и журналов, рецензии на книги и выставки, статьи о писателях и художниках, ностальгические воспоминания и признания в любви складываются в проникновенную хронику встреч жизни и искусства на фоне тревожных событий минувшего десятилетия.

Во многих текстах видны прообразы будущих книг. Вот, например, эссе-воспоминание о протестной юности Оливии, где и зародились ее политические взгляды, которые она развивает в «Теле каждого».

Гибридный нон-фикшн

Нина Бёртон «Шесть граней жизни»

Ремонт загородного домика, купленного современной шведской писательницей для семейного отдыха на природе, становится сюжетной канвой для прекрасно написанного эссе о природе и наших отношениях с ней. На прилегающем участке, а также в стенах, полу и потолке старого коттеджа рассказчица встречает множество животных: пчел, муравьев, лис, белок, дроздов, барсуков и многих других — всех тех, для кого это место является домом. Эти встречи заставляют автора задуматься о роли животных в нашем мире. «Куда я ни брошу взгляд, во всех направлениях идет разговор о жизни, и до меня доносятся удивительные вести о природе».

Оливия Лэнг «Тело каждого»

Книги Оливии Лэнг всегда нечто среднее между автобиографической прозой, искусствоведением и познавательной книгой на тему — одиночества, алкоголизма, реки в Англии. На этот раз, можно сказать, что главный объект исследования писательницы — человек, придумавший термин «сексуальная революция» психоаналитик Вильгельм Райх. Смешивая в своем фирменном стиле факты, интерпретации и личный опыт, Лэнг наполняет свою книгу голосами значительных и сложных фигур прошлого века, среди которых Нина Симон, Кристофер Ишервуд, Андреа Дворкин, Зигмунд Фрейд, Сьюзен Сонтаг и Малкольм Икс. Оливия Лэнг проводит читателя через веймарский Берлин в тюрьмы Америки эпохи Маккарти, исследуя разнообразные оттенки прямо понятой «свободы» и преграды, возникавшие на ее пути.

Флориан Илллиес «Любовь в эпоху ненависти»

Автор необычного исторического нон-фикшнена, иногда больше похожего на художественную прозу, оживляет 1930-е годы, десятилетие бурного роста политической и культурной напряженности. Его героями становятся Сартр и Симона де Бовуар, Владимир и Вера Набоковы, Брехт и его возлюбленные актрисы, Томас Манн, Марлен Дитрих и многие другие. В 1933 году «золотые двадцатые» резко заканчиваются. Именно в это время национал-социалисты захватывают власть в Германии, сжигают книги и начинается насилие над евреями. Флориан Иллиес возвращает нас в эпоху исключительной политической катастрофы, чтобы рассказать о величайших влюбленных в истории культуры. Волнительное и прекрасно спланированное путешествие в прошлое.

Лонг Литт Вун «Путь через лес. О грибах и скорби»

Антрополог Лонг Литт Вун, уроженка Малайзии, живущая и работающая в Норвегии, соединила в этой книге рассказ о своем приобщении к миру грибов и проникновенную исповедь женщины, потерявшей мужа и вынужденной учиться жить в одиночестве. Обе части текста автобиографичны: переживание скорби и поиск убежища во внезапно опустевшем мире привели Лонг в лес, побудив задаться вопросами о том, что привлекает людей к грибам, как строятся взаимоотношения двух царств живой природы, каковы законы «тихой охоты», какие наслаждения она обещает и какие опасности в себе таит. Решение пойти по грибы в конце концов привело автора к приобретению новой компетенции — ныне Лонг является членом Норвежской микологической ассоциации — и увенчалось книгой, в которой на удивление органично соседствуют сочные описания лесных прогулок, рецепты блюд из грибов и глубокие размышления о жизни современного человека, ищущего свое место между цивилизацией и природой.

Философия

Теодор Адорно
«Minima moralia. Размышления из поврежденной жизни»

Впервые на русском языке выходит книга выдающегося немецкого мыслителя XX века Теодора Адорно написанная им в эмиграции во время Второй мировой войны и в первые годы после ее окончания. Озаглавленная по аналогии с «Большой этикой» («Magna moralia») Аристотеля, эта книга представляет собой отнюдь не систематический философский труд, а коллекцию острокритических фрагментов, как содержание, так и форма которых отражают неутешительный взгляд Адорно на позднекапиталистическое общество, в котором человеческий опыт дробится, рассыпается и теряет всякие ориентиры.

Ханна Арендт «Vita Activa, или О деятельной жизни»

Не служат ли повседневный труд, планирующе-изготовительная деятельность, наукотехника и даже отчасти художественное творчество бегству от политического действия, из открытого публичного мира? Ханна Арендт склонна отвечать на этот вопрос положительно. Ее тревожит состояние современного социума, замкнувшегося в деловитости производства и потребления. Незатребованными остаются исторические возможности свободного личного поступка. Широкому систематическому анализу в книге подвергнуты исходные нужды и условия человеческого существования, основные виды человеческой деятельности и прежде всего поворот человеческой истории, связанный с переносом центра тяжести на науку и вторжением человечества в космос.

Мишель Фуко «История сексуальности т. 4. Признания плоти»

Последняя работа Мишеля Фуко, завершенная им незадолго до смерти. Она продолжает задуманный и начатый Фуко в середине 1970-х годов проект под общим названием «История сексуальности», круг тем которого выходит далеко за рамки половых отношений между людьми и их осмысления в античной и христианской культуре Запада. В «Признаниях плоти» речь идет о разработке вопросов плоти в трудах восточных и западных Отцов Церкви II–IV веков, о формировании в тот же период монашеских и аскетических практик, связанных с телом, плотью и полом, о христианской регламентации супружеских отношений и, шире, об эволюции христианской концепции брака. За всеми этими темами вырисовывается главная философская ставка «Истории сексуальности» и вообще поздней мысли Фуко — исследование формирования субъективности как представления человека о себе и его отношения к себе.

Эрнст Юнгер «Уход в Лес»

Манифест, посвященный попытке уберечь свободу от политического давления. Юнгер исследует саму возможность сопротивления: как независимый мыслитель может противостоять силе вездесущего государства. Независимо от того, насколько обширными становятся технологии наблюдения, лес защищает мятежника, который, в свою очередь, способен нанести тирании ответный удар.

Социальные науки

Дэвид Гребер «Бредовая работа. Трактат о распространении бессмысленного труда»

Гребер показывает, каковы исторические, социальные и политические причины распространения бредовой работы. От феодализма до менеджериальной культуры, от истоков бюрократии и до развития четвертичного сектора, от Томаса Карлейля до Джона Кейнса и Андре Горца — исследование Гребера показывает, как возникло наше отношение к труду и как можно его изменить.

Джейкоб Филд «Есть ли будущее у капитализма?»

Со времени Промышленной революции капитализм способствовал быстрому развитию технологий и экономическому росту, но сегодня неравенство между богатыми и бедными растет, создавая опасное разделение внутри нашего общества. Стал ли капитализм токсичным в последние сорок лет, когда активно предпринимались меры, направленные на дерегулирование экономики и либерализацию торговли? Эта книга в захватывающей и доступной форме излагает достоинства и недостатки капитализма во всех его формах и ставит вопрос о том, существует ли ему достойная альтернатива.

Мишель Фуко «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы»

Более 250 лет назад на Гревской площади в Париже был четвертован Робер-Франсуа Дамьен, покушавшийся на жизнь короля Людовика XV. С описания его чудовищной казни начинается «Надзирать и наказывать» — одна из самых революционных книг по современной теории общества. Кровавый спектакль казни позволяет Фуко продемонстрировать различия между индивидуальным насилием и насилием государства и показать, как с течением времени главным объектом государственного контроля становится не тело, а душа преступника. Эволюция способов надзора и наказания постепенно превращает грубое государственное насилие в сложнейший механизм тотальной биовласти, окутывающий современного человека в его повседневной жизни и формирующий общество тотального контроля.

Тайсон Янкапорта
«Разговоры на песке. Как аборигенное мышление может спасти мир»

Австралия — страна, в которой колониальный вопрос стоит очень остро. Движение за права коренных народов появилось еще в первой половине прошлого века, расцвело в шестидесятые (в 1967 году они получили право голоса) и сейчас переживает новый этап. И Тайсон Янкапорта — один из участников этого движения. Книга Тайсона Янкапорты не просит у глобального мира помощи, она ее предлагает. Автор смотрит на общемировые проблемы глазами коренных жителей Австралии в надежде, что новая оптика поможет их решить.

Отрывок из книги читайте здесь.

Томаш Седлачек
«Экономика добра и зла. В поисках смысла экономики от Гильгамеша до Уолл-стрит»

«Экономика добра и зла» — результат размышлений Томаша Седлачека о том, как менялись представления человека о мире с экономической точки зрения. Автор предлагает взглянуть на экономику не как на строгую научную дисциплину, а как на культурное явление, продукт нашей цивилизации. Он обращается к важнейшим историческим источникам и трудам великих мыслителей: от шумерского эпоса и Ветхого Завета до древнегреческой и христианской литературы, от Рене Декарта и Адама Смита до современной эпохи постмодернизма, чтобы показать развитие экономического мировоззрения. В своем исследовании Седлачек применил междисциплинарный подход, убеждая читателя в том, что понятия и концепции, которыми оперирует экономика, лежат за пределами ее дисциплины. Таким образом, Седлачек рассматривает вопросы метаэкономики, которые непосредственно связаны с историей, философией, антропологией, социологией и культурологией. Проделанная автором «деконструкция» истории экономики дала понять, что экономика, по сути, занимается вопросами добра и зла.

Расширенная школьная программа

Валентина Бялик (иллюстрации Валентины Белохвостовой)
«Про рамы и картины»

Роль рамы скромна: она выделяет картину на плоскости стены и подчеркивает ее выразительность. Но в таких художественных собраниях, как Третьяковская галерея, рам не меньше, чем картин — и они не менее разнообразны и любопытны. Почему рамы бывают торжественными и лаконичными, овальными и прямоугольными, золочеными и резными? Почему «Вечерня» Карла Брюллова обрамлена как резное окно, а вокруг «Приема волостных старшин» Ильи Репина расположены гербы губерний? Что такое чеканка и гравировка, поталь и десюдепорт? Читатели книги искусствоведа Валентины Бялик знакомятся с хрестоматийными произведениями русских художников и узнают, что их рамы могут рассказать о самих картинах, художниках и их эпохе.

Мэри Ричардс и Дэвид Швейцер (иллюстрации Роз Блейк)
«История музыки для детей»

«Это музлитература здорового человека — не только рассказы о композиторах, но и попытка ощупать этого слона с самых разных сторон. <…> На уроках музыки можно и нужно рассказывать про гамелан и Билли Айлиш, арабскую улуляцию и корейцев из BTS — потому что музыка это единый океан, где все связано со всем и все отражается во всем. Это мой личный символ веры — хорошо, что теперь есть простая и понятная детская книжка, которая именно на нем и построена» — из текста Алексея Мунипова о книге.

Еще в этой серии есть «История картин».

Янис Варуфакис «Беседы с дочерью об экономике»

Янис Варуфакис — профессор экономики в Афинском и Техасском университетах, консультант по рынку виртуальных товаров в компьютерных играх компании Valve, министр экономики Греции (27 января — 6 июля 2015 года). В этой небольшой книге, написанной в форме разговора с дочерью Ксенией, автор пытается ответить на главные вопросы экономики, в том числе откуда берется неравенство. Взяв в качестве примеров истории из ежедневной жизни и классические тексты и мифы европейской культуры от Эдипа и Фауста до «Франкенштейна» и «Матрицы», всемирно известный экономист объясняет, что такое экономика и как она влияет на нашу жизнь.

Серия «Платон и Ко»

Героями детской серии «Платон и Ко» становятся известные философы и ученые. В книгах этой серии Сократ и Лейбниц, Кант и Карл Маркс, Эйнштейн и Витгенштейн объясняют юному читателю основные положения культуры, искусства и философии.

«Когда дети погружаются в философию, они учатся лучше владеть собственным языком, аргументировать свою точку зрения, они знакомятся с этимологией, с историей, с общей культурой, максимально приближаясь к передаче фундаментальных знаний. И у учеников, порой отстающих в школе, появляется возможность сказать слово, которое будет свободным, воспримется всерьез и проложит путь к знаниям, имеющим для них смысл. Мне известно множество историй учеников или просто детей, которые изменились благодаря философии» — издатель серии Жан-Поль Монген о том, как говорить с детьми о философии.

Катя Гущина «100 причин, почему плачет Лев Толстой»

Отличный способ познакомиться с классиком. Увидеть, что он не только автор многих томов, но и просто человек. С одной стороны, во времена Толстого слёзы отнюдь не считались уделом детей и женщин, а с другой — причин для них и впрямь было предостаточно: сердце Льва Николаевича отзывалось болью или волнением на всё — будь то стихи и проза коллег-литераторов или голод в окрестных деревнях, не говоря уж о семейных неурядицах. Сквозь кристальную призму слёз Катя Гущина показывает нам многогранный мир, в котором рождались хрестоматийные ныне произведения Толстого.

О том, какое место слезы занимают в эпопее «Война и мир» — эссе Александра Иванова.

Люк Ферри «Краткая история мысли. Трактат по философии для подрастающих поколений»

Люк Ферри — известный французский философ, публицист и политик (министр по делам молодежи, образования и науки в 2002–2004 годах), адресует свою новую книгу всем, кто, не занимаясь философией профессионально, хотел бы иметь о ней представление, выходящее за рамки простого перечисления имен мыслителей и названий их теорий. Выделяя в истории западной мысли четыре основные вехи — античный стоицизм, рационализм Нового времени, философию Ницше и постмодернизм, — Ферри показывает, как все они, уточняя и развивая идеи друг друга, решают ключевые для человечества проблемы познания, морали и спасения. Будучи кратким, доступным любому читателю и вместе с тем достаточно углубленным введением в философию, книга также является последовательным изложением взгляда автора на современное состояние мысли.

Сильвен Тессон (иллюстрации Тани Борисовой) «Лето с Гомером»

Гомер не входит в большинство учебных программ, но это книга — хороший способ показать, что анализ даже древнего и огромного произведения может быть очень увлекательным занятием. Книга известного французского писателя-путешественника Сильвена Тессона «Лето в Гомером» основана на расшифровках его одноименной радиопрограммы. Автор увлекательно рассуждает об «Илиаде» и «Одиссее», предлагая освежить в памяти школьную программу и по-новому прочесть произведения древнегреческого мыслителя.

Этот занятный и познавательный рассказ в картинках посвящен мыслителям XVII века, которые заложили основы современной философии и науки и возвестили наступление Нового времени. Они не побоялись бросить вызов властям, из-за своего мировоззрения становясь изгнанниками, попадая в тюрьмы и даже рискуя жизнью. «Еретики!» — это уникальный способ познакомиться с зарождением современной мысли, представленный в форме комикса — умного, милого и забавного.

Для тех, кому еще рано в школу

Клоэ Перарно «Оркестр. Найди музыкантов, разлетевшихся по свету!»

Виммельбух Клоэ Перарно содержит элементы книжки-бродилки и книжки-картинки, но оказывается занимательным рассказом о составе симфонического оркестра. Помогите дирижеру найти музыкантов, разлетевшихся по всему свету за неделю до концерта. Посетите Исландию, Токио, Порту, Греческие острова, Россию и другие страны, в которых спрятался оркестр.

Михаил Яснов (иллюстрации Тани Борисовой) «Цирковая азбука»

Выдающийся петербургский поэт и переводчик, автор множества классических стихов для детей Михаил Яснов открывает нам в удивительном мире цирка еще один, не менее удивительный, мир циркового языка. Тридцать три коротких стихотворения, составивших эту книгу, не только помогут юным читателям запомнить алфавит, но и расскажут им, что такое фирка и шаривари, кто такие униформисты и ловиторы, чем интересны икарийские игры. 

Валерий Алфеевский, Татьяна Лебедева (Маврина)
«Парк культуры и отдыха»

Книга без текста, рассказывающая от атмосфера начала 1930-х через иллюстрации бытовых сценок и узнаваемых типажей, гуляющих в парке на берегу Москвы-реки.

Книги, с самыми эффектными иллюстрациями

Кароль Сатюрно и Эмма Джулиани «Грекомания»

Поп-ап античность. Сама книга представляет собой Афины — а с ними и Древнюю Грецию — в миниатюре: чудесные дверцы приведут вас с ее страниц в Акрополь с его святилищами, где афиняне возносили подношения мудрой покровительнице своего города, в дикастерий, где судьи разбирали споры, а также в волшебный мир мифов и гомеровского эпоса. Почему бы нам самим не примерить хитон греческой дамы или кирасу гоплита — греческого воина? Возможно, почувствовав себя ненадолго гражданами Афин, мы лучше поймем, как устроен наш мир сегодня.

Давид Бём «А — это Антарктида»

Детская книжка-картинка, написанная и проиллюстрированная чешским автором Давидом Бёмом, посвящает юных читателей в тайны ледяного континента. Среди тем — история открытия и изучения Антарктиды, особенности ее климата, флоры и фауны, хроника знаменитых экспедиций к Южному полюсу, особенности жизни ученых на полярных станциях и даже веселый комикс.

Любителям природы

Анна Клейборн и Клер Гобл «Почему рыбы не тонут?»

Информативное введение в мир каверзных вопросов о мире животных. Откуда взялись животные? Можно ли подружиться со змеей? Ложатся ли совы спать? Книга состоит из 22-х вопросов-ответов. Каждый раздел рассматривает один вопрос, подкрепляя ответ на него детальными иллюстрациями: фотографиями, рисунками или диаграммами, а затем задает следующий вопрос на схожую тему, чтобы таким образом выстроить понимание того, почему поведение некоторых животных похоже, в то время как другие ищут иные способы выживания в единой среде обитания.

Юваль Зоммер «Большая книга цветов»

«Я очарован обилием узоров, текстур и форм, которые встречаются в мире природы. Поскольку я не ученый, мне обычно помогает опытный биолог/зоолог/геолог, чтобы убедиться, что все факты из моих книг верны. Я всегда стараюсь взглянуть на мир глазами ребенка. Истории вокруг нас, но „детскую“ способность интересоваться окружающим миром мы часто игнорируем в нашей беспокойной взрослой жизни»» — говорит художник серии «Больших книг» Юваль Зоммер.

Из этой книги ребенок узнает о самых разных цветах со всего света: о тех, что растут на воде и в пустыне, колючих и с большими лепестками, о ползучих и плотоядных, а также о том, как вырастить цветок самостоятельно.

Еще привезем с собой «Большую книгу птиц».

Выставка пройдет с 2 по 5 сентября в «Гостином дворе» (Ильинка, 4)
Время работы: с 11:00 до 21:00.
Ad Marginem: стенд Ж27
А+А: стенд А4 (зона детской литературы)

ЧИтайте также:

Как не быть бумером

26 Августа / 2022

Объясняем на примере литературы, музыки и крипипасты

02 Августа / 2022

Эссе Андреа Дворкин

19 Августа / 2022

Этой осенью выходит переиздание книги Джона Сибрука «Машина песен. Внутри фабрики хитов». Книги о том, как технические и музыкальные новации девяностых продолжают влиять на то, что попадает в хит-парады. О том, вокруг какого сюжета построены книги Джона Сибрука написала Мария Левунова. Переиздание книги — совместный проект Института музыкальных инициатив и издательства Ad Marginem.

Мария Левунова

Редактор журнала Ad Marginem

«Джон Сибрук принадлежит к той счастливой плеяде теоретиков, которые не просто описывают то или иное явление: ему удалось найти единственно верное для него слово. Подобно тому как Сьюзан Сонтаг изобрела «кэмп», как Бодрийяр придумал «симулякр», как Нассим Талеб придумал «черного лебедя», так Джон Сибрук придумал nobrow, исчерпывающе описывающий культуру начала нулевых годов.

Максим Семеляк на презентации книги «Машина песен. Внутри фабрики хитов»

Джон Сибрук — американский журналист и писатель. Закончил Принстон, защитил магистерскую по английской литературе в Оксфорде. 1959 года рождения. Постоянный автор The New Yorker уже более тридцати лет.

В книге «Nobrow. Культура маркетинга. Маркетинг культуры» Джон Сибрук оказывается участником больших перемен. За окном конец 1980-х. Он — сын своих родителей, дом которых обставлен мебелью красного дерева; мама с детства приучает в академической музыке в концертных залах, отец в честь очередного этапа взросления ведет сына к своему портному за достойным костюмом. Как положено сыну, Сибрук бунтует, но скорее против этих акций родителей, чем против их культуры в целом. Ведь принадлежность к ней относит его к высшему классу.

«В США иерархические разделения в культуре были единственным допустимым способом открыто говорить о классовой принадлежности. В менее эгалитарных странах, как, например, в Великобритании, <…> классовая социальная иерархия существовала еще до появления культурной иерархии, а следовательно, люди могли себе позволить смешивать коммерческую и элитарную культуры. Вспомните Диккенса и Теккерея, которые были успешными и с творческой, и с коммерческой точки зрения, или, если привести более свежие примеры, „Монти Пайтон“, Тома Стоппарда и Лоуренса Оливье. Но в США для достижения того, что в других странах было достигнуто благодаря социальной иерархии, потребовалась иерархия культурная. Любой нувориш мог купить себе особняк, но не каждый мог стать страстным поклонником Арнольда Шёнберга или Джона Кейджа. <…> „Человеческая природа в Америке существует в двух непримиримых плоскостях, — написал Ван Вик Брукс во „Взрослении Америки“. — В плоскости абсолютной интеллектуальности и плоскости абсолютной коммерции, соответствующих терминам highbrow и lowbrow“».

К культуре highbrow принадлежат родители Сибрука. Вкусно значит вредно, а скучно значит элитарно («Мы ведь делаем это не для того, чтобы продать, верно?»). Nobrow — результат их смешения, когда высокая культура впускает в себя элементы низкой, в первую очередь, начинает думать о том, как творчество сочетается с продажами. Клипы на MTV 1990-х — это не только способ продвинуть песню, но и искусство. Джордж Лукас, с одной стороны — художник, автор мира «Звездных войн», с другой — миллиардер, создатель империи Lukasfilm.

Переход к nobrow культуре Сибрук показывает на примере журнала The New Yorker, чей высокий, классический период он успел застать.

Этот журнал не приносит прибыли и скоро получит нового главного редактора — Тину Браун, которая заведет раздел светской хроники, начнет печатать статьи о знаменитостях. Высококлассные и интеллектуальны, в стиле старого The New Yorker, но какая разница, если это статья о Томе Крузе?

В «Культуре маркетинга» Сибрук упоминает встречу с журналистом, который подавал большие надежды, но растратил талант на халтуру. Этот предвестник будущего заставляет Сибрука уволиться из Vanity Fair и не бросаться в воды новой культуры, когда те подходят к The New Yorker. Книга «Культура маркетинга» — это путь героя от настороженности к принятию культуры nobrow как наиболее органичной своему времени. Книга вышла в 2000 году, Сибруку тогда недавно исполнилось сорок.

Прошло девять лет…

Джон Сибрук едет в машине с десятилетним сыном, который переключает радио на свою любимую станцию:

«Машина песен. Внутри фабрики хитов», конечно, продолжение Nobrow. Это снова книга о современной культуре, о том, как штучное заменяется массовым — никто уже не шьет костюмов на заказ, а популярные мелодии создаются по особой математике. И хотя шведская студия звукозаписи Cheiron, которой посвящена значительная часть книги, открывается в начале 1990-х, на этот раз сам Сибрук оказывается представителем «века галантной любви». Мать писателя называла классикой то, что давали в концертных залах. Теперь он называет так популярную музыку, которую слушал в своей комнате и старается привить сыну любовь к ней с младенчества, напевая под гитару: Knock, knock, knockin’ on heaven’s door.

Джон Сибрук родился в 1959 году, но он не бумер — будь это так, «Машина песен» закончилась бы на первом прослушивании Right Round Флоу Райды по дороге в школу зимой 2009 года. Но Джон Сибрук, порой смущая сына своей заинтересованностью в вопросе, начинает разбираться в устройстве современной музыки, как хороший журналист школы The New Yorker. И хороший отец.

Работа над книгой заняла несколько лет. В последней главе сын уже не стремится покрутить колесо радио, а слушает свою музыку в наушниках. Отец же так заинтересовался устройством музыкальной индустрии, что продолжает иногда включать хитовые станции. Как-то раз, в назидательных целях, отец цитирует строчку из песни The Smiths и вдруг сын отвечает ему цитатой из той же песни.

«Это перевернуло мой мир. Неужто мы, как в „Чумовой пятнице“, поменялись местами — я теперь фанат подросткового попа, а он любит рок? А может, я и есть Пацан [так Сибрук по ходу книги называет своего сына] и всегда им был?».

Сюжет «они поменялись телами», к которому относится «Чумовая пятница» (интересно, Сибрук имеет в виду классический фильм семидесятых или ремейк нулевых?), ведет от разлада к примирению — ребенок стал взрослым и понял родителя, взрослый стал ребенком и вспомнил, каково это; женщина стала мужчиной, мужчина женщиной — все узнали о себе и о других что-то новое, духовно выросли, стали добрей. Семейное кино.

В последние годы Джона Сибрука занимают постандемийные изменения — телемедицина, уход офисов на удаленку и новые виды транспорта — электромобили и самокаты, которые меняют вид и звук города. Он продолжает писать о новом мире, воспринимая его не как нечто враждебное, а как повод для хорошего материала. Или он просто находится внутри нового фильма — помимо сына, у него есть еще младшая дочь.

Переиздание книги Джона Сибрука, совместный проект Института музыкальных инициатив и издательства Ad Marginem

Машина песен. Внутри фабрики хитов

Джон Сибрук

Предзаказ

ЧИтайте также:

Бигги Смолз против Билла Клинтона: отрывок из «Nobrow» Джона Сибрука

05 Сентября / 2021

«Последний розыгрыш мистера Уорхола»: к трибьюту The Velvet Underground

28 Сентября / 2021

Кабуки, Уорхол и живопись — Оливия Лэнг о Дэвиде Боуи

09 Апреля / 2021

Рекомендованные книги:

Нон-фикшнNobrow. Культура маркетинга. Маркетинг культуры

400 ₽

На полку

В корзину

МузыкаКак художники придумали поп-музыку, а поп-музыка стала искусством

900 ₽

На полку

В корзину

КритикаДресс-код. Голая правда о моде

450 ₽

На полку

В корзину

ДетямИстория музыки для детей

1450 ₽

На полку

В корзину

О первой книге Юнгера по энтомологии, отношениях с Достоевским и обширной библиотеке писателя — в тексте Даниила Житенева.

Даниил Житенев

Специалист фонда редких книг Научной библиотеки РАНХиГС

«Как всегда, утешением остаются книги — эти легкие кораблики для странствий во времени и пространстве и за их пределами. Пока еще под рукой находится книга и есть досуг для чтения, положение не может быть безнадежным, совсем уж несвободным».

Эрнст Юнгер, «Годы оккупации»

Существует мнение, что XX век знал двух великих читателей — Эрнста Юнгера и Хорхе Луиса Борхеса. По количеству прочитанного и осмысленного, по разнообразию тем и сюжетов, к которым они обращались, по интенсивности и внимательности чтения им не было равных. В этой связи особенно примечательно, что Юнгер и Борхес были знакомы. Аргентинский писатель побывал в гостях у немецкого классика в октябре 1982 года. До этого Борхес следил за творчеством Юнгера на протяжении шестидесяти лет. Он познакомился с книгой «В стальных грозах» ещё в 1922 году и говорил, что она была для него словно «извержение вулкана». Подробнее встреча двух мэтров описана у Юнгера в третьем томе дневников «Семьдесят минуло».

Они беседовали в просторном зале дома Юнгера в Вильфлингене, в окружении книг. В лесной обители немецкого писателя не найдется стены, на которой бы не было полки или стеллажа, даже на лестнице между первым и вторым этажом стоят несколько плотно заставленных томами этажерок. С 1951 года и до конца жизни Юнгер проживал в отдаленном сельском уголке Верхней Швабии. И здесь, наконец, в большом барочном доме, где было достаточно места, а прошлые скитания остались позади, он смог не отказывать себе в составлении грандиозного книжного собрания, которое к 1998 году насчитывало пятнадцать тысяч томов — треть из них после смерти писателя пополнили Немецкий литературный архив Марбаха.

Хорхе Луис Борхес в гостях у Эрнста Юнгера

Книги сопровождали Юнгера на протяжении всей жизни, он не расставался с ними ни в годы войн, ни во время своих многочисленных переездов и путешествий. Везде, где бы он не оказался, он непременно посещал букинистические лавочки. Эрнст фон Заломон, бывавший в межвоенные годы в маленькой берлинской квартире Юнгера ярко описывал в автобиографическом романе «Анкета» его быт и подчеркивал, что в его доме «повсюду книги». И так было всегда и везде, где бы Юнгер не оказался.

Каждый внимательный его читатель может составить, пожалуй, собственный путеводитель по книгам и писателям, которые упоминаются в его сочинениях. Кстати, то же можно проделать с картинами, произведениями искусства и художниками, появляющимися в работах Юнгера, а также с географическими наименованиями, связанными с путешествиями немецкого писателя. Все это крайне благодатные темы для исследований. Мы же решили остановиться всего на нескольких произведениях и авторах, которые оказали значительное влияние на Юнгера и его творчество. Разумеется, этот список даже близко неполный и составлен он предвзято.При желании можно добавить в него целый ряд фигур и сочинений, учитывая обширный круг чтения нашего героя.

Хельмут Флейшер
«Друг жуков. Практическое руководство по сбору и идентификации жуков»

Фото предоставлено автором текста: Такое издание книги «Друг жуков» Юнгер читал в детстве

Начнем с книги, которая попала Юнгеру в руки, когда он был ещё ребенком и на всю жизнь определила его страсть к энтомологии. Это иллюстрированное и красиво оформленное издание для юных натуралистов начала XX века «Друг жуков. Практическое руководство по сбору и идентификации жуков» за авторством Флейшера. В последнем видео-интервью «102 года в сердце Европы» журналиста Бьёрна Седерберга и режиссера Джеспера Вахтмейстера немецкий писатель рассказывает, что эту книгу ему подарил дедушка, учитель зоологии и ботаники на девятый день рождения. После знакомства с этим изданием маленький Юнгер положил начало своей огромной коллекции насекомых. Эта книга даже удостоилась отдельной витрины в доме-музее писателя.

Приключенческие романы XIX века

Издание Фенимора Купера 1889 года

Юношеской страстью будущего классика современной немецкой литературы были, конечно же, приключенческие романы. Карл Май, Фенимор Купер, Майн Рид. Впрочем, все мальчишки его поколения зачитывались книгами про дальние странствия, отважных мореходов и путешественников по неизведанным землям. Но не все затем под впечатлением от прочитанного бежали со школьной скамьи записываться во Французский иностранный легион, с единственной целью — увидеть Африку. В семнадцать лет Юнгер решился на такую авантюру. Он добрался до Алжира в составе колониальный французских войск, но быстро там заскучал и был возвращен на родину при содействии своего отца. То был 1913 год, накануне настоящих суровых испытаний, которые выпадут на долю нашего героя. Позже о своем первом большом, но курьезном приключении Юнгер напишет замечательную повесть «Африканские игры».

От редакции: Историю побега Юнгера в Африку в переложении Флориана Иллиеса читайте здесь.

Фридрих Ницше

Издание «Так говорил Заратустра» 1904 года

Конечно, Фридрих Ницше. Для немецкого интеллектуала первой половины XX века — это обязательное чтение. Мысль Ницше была определяющей для раннего творчества Юнгера , но и до конца жизни не утрачивала своей актуальности. В произведениях немецкого писателя содержится масса прямых и косвенных отсылок к Ницше, например, в «Сердце искателя приключений» он появляется под именем Pulverkopf — Пороховая голова. Вспомним знаменитое ницшеанское «Я не человек! Я динамит!».

Сборник эссе-скетчей эпохи Веймарской республики, балансирующих на грани фиктивного дневника и политического манифеста

Сердце искателя приключений

Эрнст Юнгер

Купить

Федор Достоевский

То самое издание Достоевского (фото предоставлено автором текста)

В 1906 году Дмитрий Мережковский и Артур Меллер ван ден Брук начинают большое предприятие: первое издание собрания сочинений Ф.М. Достоевского на немецком языке. Эта эпопея продолжалась до 1920-х годов, было опубликовано два десятка томов произведений русского классика. Для немецкой образованной публики это было откровение. Одни из самых благодарных читателей Достоевского в Германии той поры оказались младоконсерваторы. Эти знаменитые красные томики издательства Piper Verlag внимательно изучали Освальд Шпенглер, Макс Шелер, Мартин Хайдеггер и, конечно же, Эрнст Юнгер. Отношение Юнгера к русскому писателю, впрочем, с годами менялось, от неприятия до признания его пророком эпохи и её значительным тонким критиком. Он будет обращаться к трудам Достоевского на протяжении всей жизни и даже в последней записи дневникового цикла «Семьдесят минуло» (по сути последней фразе всей юнгерианы), сделанной, когда автору уже перевалило за 100 лет, упоминается великий русский писатель. Весьма любопытно, что Юнгер перемежал чтение Достоевского с чтением Ницше. Последний отмечал: «Достоевский — единственный, кстати говоря, психолог, у которого я смог кое-чему научиться: он относится к числу самых счастливых случаев моей жизни». Все не случайно.

От редакции: Рецензия Юнгера на «Преступление и наказание».

Библия

Если сочинения молодого Юнгера проникнуты в первую очередь ницшеанством, то с началом Второй мировой войны отмечен его поворот в сторону христианства. В эти тревожные годы немецкий писатель часто обращается к Библии, это находит отражение и в его дневниках. Например, уже в предисловии «Садов и дорог»: «Библия выдержала испытание как Книга книг, пророческая в отношении нашего времени. Впрочем, не только пророческая. Она дарует высшее утешение, являясь для многих источником всякой мудрости и проводником сквозь все ужасы мира». Скрупулезное чтение Ветхого и Нового Заветов повлияло и на программное сочинение Юнгера той эпохи — манифест «Мир» проникнут религиозными мотивами.

«Сады и дороги» открывают секстет дневников Эрнста Юнгера времен Второй мировой войны, известный под общим названием «Излучения»

Сады и дороги

Эрнст Юнгер

Купить

Леон Блуа

Фото предоставлено автором текста: Книги Блуа в рабочем кабинете Юнгера. Тут относительно современные издания. Это подчеркивает, что Юнгер продолжал обращаться к Блуа и в поздние годы

Наряду с Библией в 1940-е годы постоянным чтением Юнгера становятся сочинения удивительного французского писателя-мистика Леона Блуа. Также как и Юнгер Блуа писал в форме дневников. С работами Блуа Юнгера познакомил Карл Шмитт, и к ним он также обращался в течение всей жизни. В кабинете немецкого писателя в Вильфлингене пара изданий Блуа находятся прямо у с рабочего стола. Все в том же предисловии к «Садам и дорогам» читаем: «Методологическим импульсом я прежде всего обязан Леону Блуа».

Лоренс Стерн
«Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена»

Как-то Юнгер в шутку обмолвился, что старается не читать книги, написанные после 1789 года, т.е. после Французской революции. Ярким примером такой дореволюционной литературы предстает грандиозное барочное творение английского писателя Лоренса Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена». В «Сердце искателя приключений» Юнгер сообщает, что вступил в «тайный орден шендистов» на фронте Первой мировой, читая Стерна в окопах и получив ранение, к счастью не такое неприятное как один из главных героев книги, неутомимый вояка дядя Тоби. Опыт чтения этого запутанного произведения среди артиллерийских разрывов, а затем в госпитале, где Юнгер то терял, то приходил в сознание, составили невероятное полотно, которому посвящено одно из эссе «Сердца искателя приключений».

Фридрих Гёльдерлин

Четырнадцатый том их собрания стихов Гёльдерлина (1935)

Одним из важнейших авторов, наряду с Ницше, для Юнгера несомненно был Фридрих Гёльдерлин. Немецкий писатель активно обсуждал и интерпретировал его творчество и с родным братом Фридрихом Георгом, и в общении с Мартином Хайдеггером. Мифологическое противостояние титанов и богов, которым Юнгер объяснял циклические смены эпох, когда в мире попеременно торжествует техническое начало или поэтическое, отсылают нас к опыту прочтения не только древнегреческих авторов, но и Гёльдерлина. Это одна из ключевых позиций позднего Юнгера. В последнем эссе немецкого писателя «Смена гештальта» Гёльдерлин предстает провидцем, который в своей поэзии сумел предсказать состояние нашей «скудной эпохи» Междуцарствия.

Читайте также:

О некоторых малоизвестных фактах из жизни Эрнста Юнгера в Вильфлингене

06 Мая / 2020

Неучаствующее участие

22 Июля / 2022

«Здесь, чтобы уйти»

25 Ноября / 2021

Рекомендованные книги:

Мемуары и биографииСемьдесят минуло. 1971–1980

450 ₽

На полку

В корзину

ЭссеУход в Лес

400 ₽

На полку

В корзину

Мемуары и биографииСады и дороги

600 ₽

На полку

В корзину

ЭссеСердце искателя приключений

550 ₽

На полку

В корзину

Публикуем эссе Андреа Дворкин, где она, комментируя громкое дело о домашнем насилии конца 1980-х, обращается к собственному опыту — в течение трех лет она подвергалась избиениям со стороны первого мужа. Текст перевела Александра Устюжанина.

Андреа Дворкин

Американская феминистка и писательница

Первого ноября 1987 года Джоэл Стейнберг, юрист по уголовным делам, избил нелегально удочеренную шестилетнюю Лизу, и она впала в кому. Пятого ноября Лиза умерла. В это время в квартире также находилась Хедда Нуссбаум, которая жила со Стейнбергом с 1976 года. У нее была гангрена на ноге от его избиений. Ее лицо и тело были изуродованы побоями. Пока Лиза лежала на полу ванной, Стейнберг вышел в город поесть и выпить. Нуссбаум осталась в квартире. Когда он вернулся, они с Нуссбаум употребили наркотики. Ранним утром Лиза перестала дышать, и Нуссбаум вызвала скорую помощь. Ее и Стейнберга арестовали. Следствие сняло с нее обвинение в обмен на показания против Стейнберга. Он начал избивать ее в 1978 году, только за тот год, как написала газета Newsday, она десять раз получила синяк под глаз. В 1981 году из-за побоев Стейнберга у нее случился разрыв селезенки. В 1982 году ее уволили с работы за прогулы. В социальном смысле она исчезла; ее заживо похоронили в пытке.

Сьюзен Браунмиллер, авторка книги «Против нашей воли: мужчины, женщины и изнасилование» и основательница активистской группы «Женщины против порнографии», возглавила в прессе крестовый поход против Нуссбаум. Она обвинила Нуссбаум не только в смерти Лизы, но и в том, что та сама подвергалась побоям. Когда я узнала, какую позицию заняла Сьюзен, я не могла прийти в себя от ужаса. Ко мне стали приходить флешбеки о том времени, когда избивали меня, когда я не могла никого убедить мне поверить или помочь. Сьюзан отрицала реальность побоев точно так же, как некогда мои друзья, соседи, знакомые, как это делали врачи, как это делала полиция, когда я пыталась спастись от физических и психологических пыток.

Журнал Newsweek принял эссе к публикации. Потом юрист редакции публикацию остановил. Юрист сказал, что я должна подкрепить эссе доказательствами. Я должна показать записи в медицинской книжке, полицейские протоколы, справку от врача, который видел повреждения, которые я описываю. Я должна всё подкрепить бумагами. Или иначе мне надо печатать эссе анонимно, чтобы защитить личность моего истязателя, или не писать, что это был мой муж — чтобы защитить личность истязателя; я должна убрать упоминания конкретных травм, если не могу их документально доказать. Внешние свидетельства. Объективные доказательства. Когда же свобода слова, о которой вы так печетесь, будет распространяться на меня, спросила я Newsweek. Когда, спросила я Newsweek, истязатель перестанет контролировать мою жизнь, что я говорю, что делаю.

Эссе напечатала газета The Los Angeles Times, 12 марта 1989 года. На той же неделе я прочитала про убийство Лизы Бьянко. Миcc Бьянко было двадцать девять лет. Ее истязатель, бывший муж, убил ее, когда ему дали отпуск из тюрьмы на восемь часов. Начальство тюрьмы должно было предупредить Лизу, когда его будут выпускать, потому что она знала, что он ее убьет. Они не предупредили. Наверняка они ей не поверили. «На самом деле, — рассказывала The New York Times, — тюремные чиновники написали в отчете, что мистер Мэтини не казался таким опасным, каким его описывала Лиза». Она готовилась поменять документы, уйти в подполье, когда он выйдет из тюрьмы через год. Лиза Бьянко вырвалась. Она скрывалась, маскировалась, получила охранный ордер, полицейские сопровождали ее на занятия в университете Индианы. После развода истязатель по-прежнему заявлялся, чтобы безжалостно ее избить (в моем случае было точно так же). Однажды он ее похитил и изнасиловал. Она написала на него заявление в полицию. Он заключил сделку со следствием, и обвинения в изнасиловании и нападении были сняты, осталось только обвинение в нанесении побоев. В основном только потому что он похитил еще и детей, его приговорили к восьми годам тюрьмы, три из них условно.

Большинству из нас, кого преследовали такие мужчины, скрыться важнее, чем собрать доказательства. Мы быстро усваиваем, что система нас не защитит, она подвергнет нас лишь большей опасности, поэтому мы скрываемся и от мужчины, и от системы: больниц, полиции, судов — мест, где производят доказательства. Я скрываюсь до сих пор. Это непросто, когда ты публичная личность, но я это делаю. Я в этом мастерица. У меня нет никаких доказательств, но я все еще жива — пока что.

Что же касается того, что я писательница: есть в Соединенных Штатах другие писатели, свободе которых постоянно угрожают убийством и избиениями? Чьи жизни под угрозой изо дня в день? Они есть. Это женщины, которых мучают мужчины, особенно их мужья или отцы. Что Newsweek или Пен-клуб или Американский союз защиты гражданских свобод делает для таких писательниц как мы? Ниже следует эссе, которое сначала принял Newsweek, а потом он него отказался; слегка измененное, позднее оно было напечатано в The Los Angeles Times.

Что такое побои на самом деле

Моя подруга и коллега Сьюзан Браунмиллер не хочет, чтобы Хедду Нуссбаум оправдали — чего не бывает ни с одной избиваемой женщиной, даже если не умирает ребенок. Гангстеры получают новые паспорта, дома, банковские счета и профессии, когда дают показания против преступников опасней, больше, страшнее, чем они. Насильники и убийцы заключают сделку со следствием. Наркоторговцы получают судебный иммунитет. Истязателям редко доводится провести ночь в тюрьме, как и сутенерам. Но Сьюзан считает, что Нуссбаум нужно судить, и складывается впечатление, что Нуссбаум юридически и морально несет ответственность за смерть Лизы Стейнберг.

Я не думаю, что Хедда Нуссбаум ни в чем не виновата. Я не знаю ни в чем не виноватых взрослых женщин. Жизнь с нами обращается слишком сурово, чтобы невиновность была возможна. Но особенно не невиновны взрослые женщины, которых избивают. Побои и истязания — это дорога прямиком в ад, а в аду не выживешь с высокими моральными принципами. Ты распадаешься. У тебя больше нет собственной личности с представлениями о том, что такое хорошо и что такое плохо. Ты живешь в мире чистой боли, в изоляции, в шаге от смерти, в страхе. И моменты, когда ты цепенеешь настолько, что тебе безразлично, жить тебе или умереть, — это единственная благодать, ниспосланная тебе Господом. Наркотики помогают.

Соседи слышат, как ты кричишь. Они ничего не делают. На следующий день они смотрят сквозь тебя. Если ты будешь кричать годами, они будут годам смотреть сквозь тебя. Твои соседи, друзья, семья видят синяки и следы истязаний, но ничего не делают. Они не вмешиваются. Они отсылают тебя назад. Они говорят, что это твоя вина или что тебе это нравится или они отрицают, что это вообще происходит. Твоя собственная семья полагает, что ты принадлежишь мужу.
Если ты кричишь, и никто не приходит на помощь, и никто не признает, что это происходит, и люди смотрят прямо сквозь тебя, ты начинаешь чувствовать, что тебя не существует. Если бы ты существовала и кричала, кто-нибудь пришел бы на помощь. Если бы ты существовала и на тебе явно были следы истязаний, кто-нибудь пришел бы на помощь. Если бы ты существовала и молила о спасении, кто-нибудь пришел бы на помощь.

Когда тебя страшно избили, и ты идешь к врачу или в больницу, и там не хотят тебя выслушивать или оказывать помощь или дают тебе транквилизаторы или угрожают отправить в психушку, потому что ты, говорят они, дезориентирована, параноидальна, в плену фантазий, ты начинаешь верить, что он может мучить тебя сколько ему угодно, и никто не придет тебе на помощь. Когда полиция отказывается тебе помогать, ты начинаешь чувствовать, что он может тебя мучить или убить, и это не важно, потому что тебя не существует.

Ты разучиваешься говорить, потому что речь перестает что-либо значить. Если ты произносишь слова и рассказываешь, что тебя истязают, и кто, и демонстрируешь явные следы мучений, и с тобой обращаются как будто ты это выдумала или как будто это неважно или как будто это твоя вина или как будто ты дура, которая ничего не стоит, тебе становится страшно пытаться сказать хоть что-то. Ты больше не можешь ни с кем говорить, потому что тебе не помогут, и, если ты будешь рассказывать, это человек, который избивает тебя, будет мучить тебя сильней. Когда уходит речь, твоя изоляция становится абсолютной.

В конце я ждала смерти. Я хотела умереть. Я надеялась, что следующее избиение меня убьет, или следующее после него. Когда я приходила в сознание после очередной пытки, моим первым чувством была всеохватная скорбь, что я жива. Я просила Господа: «молю, дай мне сейчас умереть». На моей груди были ожоги от горящих сигарет. По моим ногам он бил тяжелой деревянной планкой, чтобы я не могла ходить. Я видела, как он при мне совершал безнравственные вещи по отношению к другим людям; при мне он мучил других людей. Я им не помогла. Ну же, осуди меня, Сьюзен.

Один барыга сказал, что купит мне билет на рейс далеко отсюда и даст тысячу долларов, если я пронесу через таможню чемодан. Я знала, что это сделаю. Я знала, что в чемодане будет героин, и я надеялась, что меня поймают и посадят в тюрьму, потому что в тюрьме он не сможет меня бить. В нью-йоркском центре временного задержания женщин (после ареста за протест против Вьетнамской войны) меня подвергли сексуальному насилию, поэтому у меня не было иллюзий, что тюрьма — это теплое местечко. Я просто надеялась, что мне дадут пять лет, и я смогу провести пять лет в тюремной камере без его ударов. В итоге, барыга не вручил мне чемодан для передачи, так что я не получила тысячу долларов. Он по доброте отдал мне билет. Я украла деньги, которые мне были нужны. Спасение — дело героическое, правда?

Для женщины, которую избивают, смерть воспринимается по-другому; смерть кажется даже отдаленно не настолько жесткой, как жизнь. Мне тягостно наблюдать то, что я вижу как лицемерную, фальшивую скорбь по Лизе Стейнберг — сентиментальную притворную скорбь общества, которое не стало бы возмущаться, если бы Лизу забили до смерти, когда она стала взрослой женщиной. Если бы Лиза не умерла, ее бы мучили в том же доме на Западной Десятой улице Нью-Йорка — прямо сейчас. Почему мы хотим, чтобы она была жива? Чтобы мы могли смотреть сквозь нее, когда девочка станет женщиной, и ее будут насиловать или избивать или выгонять на панель? Ужасно бить маленькую девочку. Ужасно истязать маленькую девочку. Когда она уже не маленькая, что ж, это не так ужасно. К этому времени она хочет этого, ей это нравится, она это выбрала. Почему взрослых женщин так ненавидят и почему считается нормальным нас мучить?

Но чтобы это сделать, вам пришлось бы начать переживать за взрослую женщину, которую избивают: переживать настолько, чтобы ее спасти. И в этом доме был еще маленький мальчик, помните его, связанного и измазанного в экскрементах? Единственным способом избавить его от этих страданий было спасти Хедду. Его подвергли пыткам, но он не умер. Он вырастет и станет мужчиной: каким мужчиной? Я хотела бы, чтобы существовал способ избавить его от причиненной боли. Его нет. Есть ли способ, как ему никогда не превратиться в истязателя? Есть?

1989

Перевод Александры Устюжаниной

*в оформлении обложки использован кадр из работы Аны Мендьета Blood Writing (1974)

Этим летом в A+A вышла книга «Про рамы и картины», которая учит смотреть не только на произведения художников, но и на рамы, в которые работы обрамлены, видеть в них историю искусства и эпохи. Попросили иллюстратора книги Валентину Белохвостову рассказать о ее любимых музеях.

Валентина Белохвостова

Иллюстратор, графический дизайнер

Пушкинский музей

Для бакалаврского диплома я работала над концептом фирменного стиля для «Мусейона» — это образовательный отдел при Пушкинском музее для детей и подростков. Организаторы придумывают занятия и разрабатывают программы для творческого развития ребенка (во многом, конечно, основываясь на коллекции музея). Работая над дипломом, я обошла главное здание вдоль и поперёк много раз и с тех пор храню о нем приятные воспоминания. Мне нравилось ощущение заполненности внутреннего пространства, нарядность музея с его разноцветными залами. И до сих пор я чаще всего заглядываю на выставки именно в Пушкинский.

Ну и если вам хочется поизучать интересные рамы — здесь точно есть на что посмотреть.

Из работы Валентины Белохвостовой «Фирменный стиль и сувенирная программа центра „Мусейон“»

Новая Третьяковка и Парк искусств «Музеон»

В главном здании Третьяковской галереи я бываю редко, а вот новое люблю. Я люблю их общий холл с лестницей и большими окнами. Мне нравятся их постоянная экспозиция и выбор тем временных выставок и мероприятий.

Ну и Парк искусств «Музеон», который находится под боком. Это, конечно, спорное место, но оно у меня крепко ассоциируется с моим первым его посещением. Мы были там вместе с преподавательницей и друзьями из школы искусств, нам было лет по девять — долго гуляли, болтали, рассматривали и удивлялись скульптурам. Но я давно размеренно не гуляла по Новой Третьяковке, все какими-то короткими набегами. Например, я даже не заметила, что в западном крыле открылся кинотеатр. Надо бы туда сходить.

Новая Третьяковка

Музей AZ

Анатолия Зверева я люблю с юношества. И вот, несколько лет назад открыли музей его имени. В основе коллекции — работы непосредственно Анатолия Зверева и его современников. Но там нет большой постоянной экспозиции — выставки сменяют одна другую. Помню, когда была там первый раз — увлеклась и потерялась на несколько часов, хотя пространство совсем небольшое.

Палеонтологический музей имени Ю.А. Орлова

Огромная экспозиция музея посвящена эволюции жизни на земле — от первых простейших организмов до млекопитающих. С этим место связан мой другой студенческий проект — разработка концепта брошюры музея. Первый раз я там побывала уже взрослой и мне было очень интересно, а будь я ребенком, то пришла бы в восторг.

Из студенческой работы Валентины Белохвостовой

Само здание на Профсоюзной тоже очень любопытное. Оно сделано из красного кирпича в стиле необрутализма в виде крепости с башнями. Главный архитектор здания (Юрий Платонов) больше известен по другой работе — ТЦ «Европейский». И если снаружи музей кажется сдержанным, то богатый декор внутри с лихвой перекрывает первое впечатление. Тут можно найти и мозаику, и скульптуру, и рельефы, и пано, и кованные композиции из металла. Все, конечно, на тему эволюции. Кому-то такое изобилие может показаться безвкусным, но мне очень понравилось.

Палеонтологический музей имени Ю.А. Орлова

Почему рамы бывают торжественными и лаконичными, овальными и прямоугольными, золочеными и резными? Книга знакомит детей с хрестоматийными произведениями русских художников и дает понять: рамы картин могут много рассказать о самих произведениях, художниках и их эпохе

Про рамы и картины

Валентина Бялик, Валентина Белохвостова

Купить

ЧИтайте также:

Самые известные кражи произведений искусства: «Мона Лиза», полотна Моне, наш инстаграм

13 Августа / 2021

Эссе Марселя Пруста о Рембрандте и Рёскине

07 Июля / 2020

Как страх мешает писать об искусстве? Отвечает Гильда Уильямс

23 Апреля / 2021

Книги о музеях:

ДетямЗачем картинам названия?

1000 ₽

На полку

В корзину

Популярно об искусствеКак устроен музей

1200 ₽

На полку

В корзину

Кураторство и музеологияПартиципаторный музей

600 ₽

На полку

В корзину

Кураторство и музеологияКак ходить в музей. Советы о том, как сделать посещение по-настоящему запоминающимся

500 ₽

На полку

В корзину

Как идентичность просвечивает даже в молчаливом персонаже-наблюдателе, каким должен быть современный роман и в чем двусмысленность слова «дом» для женщины — об этом писательница Рейчел Каск часто рассуждает в своих книгах и интервью. Публикуем видео и расшифровку беседы писательницы с Лерой Конончук, которая состоялась на литературном фестивале «Контур» в начале февраля.

Рейчел Каск

Британская писательница, стипендиатка Фонда Гуггенхайма

Лера Конончук

Исследовательница современного искусства и культуры, кураторка и преподавательница

Запись беседы на нашем Youtube

https://www.youtube.com/watch?v=e-V0S7mQaJw&t=3s

Лера Конончук: Прицелом нашего сегодняшнего разговора будет сама трилогия. Я сразу хотела бы познакомить тех, кто нас слушает и смотрит с основной формой этой трилогии. Она похожа на вербатим — романы состоят из разговоров героини с другими людьми. И эти голоса людей подцепляются друг за друга, их личные истории раскрываются. Но героиня при этом остается молчаливой, беспристрастной, в основном играет роль слушательницы — и это то, чем трилогия нас цепляет в первую очередь. Мы поговорим об этой форме, о напряжении между личным и общественным, о судьбе персонажа сегодня.

Для многих читательниц и писательниц в современной России Рейчел Каск — икона движения автофикшен. У этого жанра очень много разных названий — автофикшн, автотеория, биофикшн. Его бум в России пришелся на последние годы во многом благодаря переводам независимых издательств и здорово, что теперь этот импульс развивают издательства покрупнее.

Сегодня автофикшн — это во многом низовая практика. Многие русскоязычные авторы тоже пытаются найти свой язык и очень здорово, что у них для этого появляются образцы глубокой литературы, на которые можно ориентироваться, с которыми можно себя соизмерять.

Но почему это произошло? Конечно, автофикшн обязан в первую очередь развитию так называемых эготехнологий — социальным медиа, которые дали импульс для часто нарциссических высказываний. Но, с другой стороны, эти медиа позволили распространить и императив видимости прежде невидимого. С подъемом феминистского движения, деколониальной теории, инклюзивных идей в последние годы появился запрос на проговаривание и анализ самых разных форм опыта. В первую очередь трудного опыта, маргинализированного. И это то, что в российском контексте очень востребовано — болезненность опыта структурно угнетенного персонажа. Как сама Рейчел писала: опыт женщины структурно невыгоден.

Но шире — и тут я уже подвожу к первому вопросу — у нас появилось необходимость более глубокого осмысления опыта индивида. Вопроса аутентичности «Я» в эпоху карнавальной смены маски, когда сегодня мы можем быть одним человеком, а завтра другим. Вместе с этим мы всегда желаем принадлежать к чему-то, принадлежать какому-то движению, идее коллективной идентичности. Я признаюсь, что открыв «Контур» несколько лет назад, еще до перевода на русский язык, я огорчилась — у меня не произошло такого, знаете, соединения на уровне идентинтарного созвучия с этой книгой. И я отложила «Контур». Но, когда я вернулась к трилогии, то поняла, что ее ценность, как и ценность некоторых других работ современных российских и западных авторок, полюбившихся мне, лежит на другом уровне.

Ваша героиня молчит, о ней мы знаем очень мало. Мы даже ее имя — Фэй — узнаем только в конце первой книги. И мой первый вопрос — результат чтения большого количества ваших интервью. С одной стороны, вы говорите, что молчание — это результат травматического опыта, развода. И одновременно это отражение женского опыта вообще в современной западной культуре, где он является незначительным и часто уводится на задний план. Женщина в культуре воспитана так, что ей сложно говорить, ей сложно вставать и защищать свою позицию.

Но, с другой стороны, вы рассматриваете этот отказ от выпячивание себя как некий положительный эффект. Я хочу спросить, вы воспринимаете это как нечто положительное? Как возможность отказаться от пестования идентичности в условиях фетишизации идентичности? Мне интересно ваше отношение к молчанию.

Рейчел Каск: Да, это молчание создает дистанцию. И это может выглядеть как пассивность или работать как проекция. Мне довольно сложно сформулировать техническую функцию этой дистанции. Тут можно поразмышлять в разные стороны и по-разному сформулировать статус правды в современном романе.

Современный роман всегда нацелен на то, чтобы воссоединиться с правдой и быть наиболее близким к реальности. В структуре романа это играет для меня первоочередную роль. И я думаю, что в литературе это наиболее актуально сейчас.

Эта проблема с дистанцированием от нарратива помогла мне переосмыслить опыт писательства и задуматься об аутентичности. О том, как выразить ее структурно, как показать другую реальность, другую правду. Наши современники пишут романы в викторианском стиле — в них есть интрига, саспенс, четкая сюжетная линия. В то же время мы живем в современном мире, где роман изменился — мы уже не можем сказать, что происходит в головах других людей, чтобы об этом писать.

Что делаю я? Я создаю человека, который встает в позицию наблюдателя и старается как бы записывать происходящее. Это основа моих романов. Таким образом я разрушаю фальшивость романов, которая присуща художественной литературе. Я стараюсь быть как можно ближе к истине.

Для меня лично это стано убежищем от институциональной системы, от современного несправедливо мира. Молчание героини — это скорее показатель того, что она выступает как наблюдатель и приемник.

Лера Конончук: Интересно, что фигура наблюдателя у вас не нейтральна. Это не холодная отстраненная фигура, которая претендует на некую объективность. Вы тоже часто говорите о том, что осознаете свою позициональность. Что вы прекрасно осознаете свою идентичность, как белой, хорошо образованной англичанки, представительницы среднего класса. И любопытно, что мы действительно чувствуем эту идентичность. Мы чувствуем идентичность героини через сито, через которое она просеивает опыт других. Я обратила внимание, что она большое внимание уделяет тому, как выглядят люди, то, как они себя презентуют, в какую одежду оборачивают себя для взгляда другого. И через отбор этих граней, через которые она смотрит на других, мы видим саму героиню.

В связи с этим вопрос: она скорее отстраненный наблюдатель или такая дружественно-сочувственная фигура?

Рейчел Каск: Конечно, главная героиня — индивидуальность, и у нее должна быть какая то идентичность, без этого не обойтись. Но она своей позицией дает возможность людям рассказать свою историю. Мне просто хочется поменять то, как строится роман и я использовала такой отличный от традиционного нарратива метод.

Лера Конончук: Мне показалось, что вы, точнее главная героиня выступает в качестве метасубъекта. С одной стороны, она вплетена в эти отношения, а с другой стороны, она выстраивает эту важную для построения романа дистанцию. Она слушает и одновременно высчитывает формы и закономерности в окружающем. И это приобщение к неким всеобщим моментам, к истине, которая открывается с определенной позиции в социуме.

Но, с другой стороны, формы и закономерности сегодня высчитывают цифровые технологии. Получается, что в какой-то мере героиня зеркалит логику нейросетей и цифровых платформ, раскручивая людей на такие эго высказывания, задавая им очень проницательные вопросы. Она, условно говоря, собирает данные, чтобы составить узор из форм и закономерностей, оставаясь при этом невидимой. Но, конечно, в отличие от современных нейросетей и платформ, она делает из этого произведение искусства — книгу, предоставляя эту информацию в общественное владение. И я хотела прояснить, что для вас это неспецифическое всеобщее? Вот как вы это понимаете и как можно получить к нему доступ?

Рейчел Каск: Не уверена, что поняла вопрос.

Лера Конончук: Вы часто говорите о том, что для вас реалистичное связано с неспецифическим. Старая романная форма работает с тем, что претендует на уникальность, на специфичность, а вы скорее стоите за то, чтобы найти универсальное. Что является для вас вот этим универсальным?

Рейчел Каск: В каждом герое я ищу спрятанные посылы и какие-то особенности мышления. Я стараюсь основываться на идее отсутствия какой-то движущей силы. Моя героиня просто ведет себя естественно, так же как ведут себя люди, которых она встречает. Они ведут себя обычно. Я бы сказала, это мой способ взаимодействия с искусством — просто быть в нём собой. Конечно, вы можете идентифицировать себя какими-то поступками. Я же основываюсь на принципе такой простоты. <…>

Лера Конончук: Героиня вашей трилогии владеет совершенным искусством разводить своих собеседников на разговор. Там был эпизод с журналисткой, которая сама рассказала свою историю, не выслушав героиню. И мне интересно, происходит ли это только с героиней или вы тоже используете это как исследовательский метод, провоцирующий людей на истории?

Рейчел Каск: Нет, нет. Это связано именно с техникой, используемой в романе. Но она связана с идеей, что писатели, умеют это делать из-за их веры в важность историй. Важно, что люди рассказывают истории, ведь так они могут почувствовать историю своей собственной жизни. И даже маленькие дети рассказывают истории. Это первое, что дети начинают делать, научившись говорить. Они рассказывают о себе и смотрят, как на них реагируют другие люди. И это естественное желание рассказывать истории — это часть контекста, то, что люди обычно делают. Они выражают себя таким образом. Так что это была намеренно выбранная техника.

Лера Конончук: Есть такой советский философ и эстетик Михаил Лифшиц. Критик модернизма, высоко ценивший классическую, реалистическую, в том числе соцреалистическую живопись. Он сейчас переоткрывается для публики, критики и теории философии. Он говорил об отказе от авторского «Я», он это называл это резиньяция. Говорил, что именно через это проявляется реальность, что в пассивности голоса автора можно найти доступ к другим.

В одном из ваших интервью вы спрашиваете: What culture without egoism sounds like? Лифшиц как раз жил в такой культуре — советской. Интересно то, что вы пытаетесь прийти к этому совершенно из другого мира, где на первый плане в области искусства именно идентичность, сформированная собственной специфичностью.

Рейчел Каск: Молчание и пассивность для меня способ создать антипространство или антинарратора. Это нужно для того, чтобы показать проживание потери, травмы. При этом не требуется объяснять эту травму, не нужно рассказывать всю историю. Язык не очень много нам дает для описания подобных событий и даже наоборот, играет против нас. Поэтому мы довольно часто выбираем молчание.

Лера Конончук: У философа Тимоти Мортона есть такое понятие как «гиперобъект». Что-то такое большое, что не считывается нами на телесном уровне — капитализм, космос, глобальное потепление. Но интереснее его понятие гипосубъекта — субъект, который считает, что чтобы понять происходящее, чтобы считать этот гиперобъект, ему нужно вычесть себя из мира. Мне кажется, что ваши романы — это изящный способ показать такое понимание мира. И за это мы вам благодарны.

Все три книги трилогии построены на переездах и командировках. В первой части Фэй едет преподавать на литературных курсах, в третьей — на литературный фестиваль. Но вот вторая часть, которая называется «Транзит» и непосредственно связана с переездом происходит по большей части в ее доме, куда она переезжает. Этот переезд сопряжен с большим количеством дискомфорта — ей приходится жить в доме, пока там еще идет ремонт, соседи снизу оказываются людьми, мягко сказать, неприятного характера. И это для меня настоящий хоррор.

Что для вас дом, пространство дома? Потому что, насколько я понимаю, он играет большую роль и в вашем романе Second Place, и в вашем сборнике эссе Coventry об этом есть интересные пассажи.

Рейчел Каск: Для меня это довольно амбивалентная тема. Я о ней много пишу. Такая двусмысленность слова «дом» связана с тем, что проблема понятия «дома» для женщины всегда имела определенный вес в феминистской повестке. Довольно часто образ женщины связывается с домом. И, наверное, если женщина пишет книгу, то она будет связана с домом. Для меня это повод подумать о включении и исключении женщины из социальной ткани, такой феминистский способ посмотреть на бытие женщины в мире.

Лера Конончук: Есть ли у вас какая-то писательская рутина, привязанная к дому или, наоборот, не привязанная? Как вы пишете? Я вспомнила вашу фразу, что для вас роман — это mental imprint, что у вас сразу возникает мысленный его отпечаток. Можете об этом рассказать?

Рейчел Каск: Я по-прежнему могу охарактеризовать процесс написания книги именно так. Для меня большая трудность разобраться, как все таки это сделать — написать книгу. Я много борюсь с собой, и живу с идеей пока она не воплотится до такой степени, что я найду способ ее записать. Я всегда хотела быть тем писателем, который встает в восемь утра, садится за стол и пишет, а днем уже может быть свободен. Но, к сожалению, так не работает. Нет, я очень дисциплинированная, но это не делает работу проще.

Лера Конончук: Ваша книга еще и о литературе в целом, об ее институтах — героиня ведет писательские курсы, едет на фестиваль, дает интервью. Это все связано с институциями литературы. Вы в интервью говорите, что это довольно специфический контекст, но он важен тем, что дает отмычку для понимания похожим образом работающих институтов. Это правда.

Мы вынуждены отзываться на ожидания. Мы выстраиваем собственный образ, обязаны его защищать, воспроизводить как узнаваемый. И из этого практически невозможно выйти. В России, например, есть такой автор — Виктор Пелевин. Он вообще отказывается публично появляться, не дает интервью. Но все равно — этот его отказ от саморепрезентации делает его персонажем. Он все равно не может выйти из этой логики. Поэтому мой последний вопрос такой: как за время вашей писательской карьеры и существенного роста известности изменилась ваше писательское «Я»? Не стали ли вы сами персонажем, как вы считаете?

Рейчел Каск: Я бы предпочла, чтобы писателям не приходилось быть реальными людьми. Книга сама может вас презентовать. Но книга это одно, а писатель — это другое. Для меня это всегда было довольно сложным процессом. Я занимаюсь писательством, чтобы выражать то, что я не могу выразить иначе. И если я буду выражать это иначе, это будет не так правдиво, не так аутентично. Наверное, если бы я могла все начать заново, то я бы поступила как Пелевин, я бы с радостью была анонимом.

Первый роман трилогии

Контур

Рейчел Каск

Купить

Второй роман трилогии

Транзит

Рейчел Каск

Купить

Завершающая часть трилогии Рейчел Каск

Kudos

Рейчел Каск

Купить

читайте также:

«Думаю, персонажей больше не существует»: разговор с Рейчел Каск

04 Марта / 2022

«Тревожность — это огромный мотиватор»

01 Июня / 2022

О возможности хэппи-энда: Мария Левунова — о трилогии «Контур» Рейчел Каск

08 Апреля / 2022

другие кросс-жанровые книги

Художественная литератураCrudo

450 ₽

На полку

В корзину

Мемуары и биографииВыгон

450 ₽

На полку

В корзину

Художественная литератураКогда мы перестали понимать мир

550 ₽

На полку

В корзину

Нон-фикшнШесть граней жизни. Повесть о чутком доме и о природе, полной множества языков

540 ₽

На полку

В корзину

Переводчик Дмитрий Безуглов о том, почему книга Бенхамина Лабатута «Когда мы перестали понимать мир» успешно сопротивляется попыткам её классифицировать, но от этого становится только лучше.

Дмитрий Безуглов

Переводчик-синхронист

Книга Лабатута подобна опытному переговорщику: в какую полку в книжном магазине ее ни поставишь, она найдет, что сказать соседям и будет держаться соответственно. Можно представить, как продавцы независимых книжных проводят эксперимент по позиционированию романа. Один подставит книгу в ряд к просветительским талмудам Леонарда Млодинова и Ричарда Фейнмана. Другой притиснет к колким текстам Kolonna publications, и тоже вряд ли прогадает. Почему? Этот текст, как сказала антрополог Мэри Дуглас по другому поводу, — «маргиналия символических классификаций».

Причина этой маргинальности раскрывается не сразу. Разглядывая список действующих лиц, можно заподозрить Лабатута в том, что он работает по схеме Флориана Иллиеса, чье «Лето целого века» превратилось в вечнозеленый бестселлер издательства Ad Marginem. Иллиес распихивает по 1913 году уважаемых художников и общественных деятелей, превращая мучения каждой и каждого в элегантные виньетки; и Лабатут, на первый взгляд, делает то же. Вот, читатель, перед тобой уважаемые ученые, о которых бормочут учебники по истории науки: химик Фриц Габер, астроном Карл Шварцшильд, математик Александр Гротендик, физики Эрвин Шредингер и Вернер Гейзенберг. Их фамилии придутся к месту в любом разговоре, где можно приправить фактоидами свои наблюдения.

Так бы и обстояли дела, если бы Лабатут ставил задачей помочь читателям понять мир.

Одна кроется в конце, на последних разворотах, в скупой приписке: «Объем художественного вымысла растет по ходу повествования». Начав с методичных описаний химических красителей, цвет которых напоен смертельными ядами (главка «Прусская синь»), Лабатут строит текст, схема которого привычна для читателей исторического нон-фикшна. Вот государство и его вурдалачьи амбиции, вот талантливый ученый, движимый тщеславием и любовью к родине, вот не менее талантливые прохиндеи, капитализирующие идеи ученого, и вот результат. Их совместные труды проступают пятнами: то зелеными на новехоньких обоях, то синими на политических картах Европы, то трупными на теле Наполеона.

Лабатут начинает в отдалении, его взгляд — «взгляд из ниоткуда»: всевластный писатель уютно объясняет ужасы старого мира и приглашает вместе повздыхать.

Но повествование ускоряется и тянет рассказчика вниз. Безопасная точка вне времени и пространства, из которой видны все причудливые взаимосвязи прошлого, исчезает к концу первой главы. И рассказчик все ближе к своим героям: вместе с Габером переживает вспышки отчаяния и обижается на коллег; через плечо подглядывает за Шварцшильдом, из окопа ведущим переписку о теории относительности; с трудом шагает с Гейзенбергом по скалистому острову и падает, сбитый порывом холодного ветра.

Уместно обратиться к другой подсказке, оставленной в начале. Это эпиграф из Гая Давенпорта, процитируем заключающие строки: «…Мудрость приходит с потерей. Ее узнаешь слишком поздно и только если проиграл». В них — метод Давенпорта. На русском его тексты появлялись силами Дмитрия Волчека, Макса Немцова и уже упоминавшегося издательства Kolonna publications. Философ Сорен Кьеркегор стоит на утесе и беседует с кустом, в котором, как ему кажется, сидит робкий тролль; философ Людвиг Витгенштейн теребит пуговицу на кожаной куртке и немигающе смотрит в прозрачное небо; просветитель Джон Рёскин тянет плуг в Эдинбург, чтобы вспахать пашню вместе со студентами курса по живописи — иначе как они поймут, как пейзажисты видят землю? Этих уважаемых мыслителей можно представить в романе Лабатута, но они спрятаны в рассказах Давенпорта. Последний был заворожен иссушенными мужчинами с непомерным умом. Его трогало мальчишечье упрямство, с которым эти многомудрые существа таращились в непознаваемый мир, чтобы выудить из него смысл, и робость, которая охватывала их, стоило им задуматься о мирской любви. Давенпорт менял героев, но редко отступал от схемы. И она наглядно показывала: если мощный ум попытается отступить от конвенций познания и решится продавить в реальности новый эклектичный узор, то эти попытки приведут ум и его владельца в лучшем случае — в глубокий невроз, в худшем — в землю. Лабатут дорабатывает повествовательную схему Давенпорта и доводит до исступления каждого из своих героев, а вместе с ними читателей.

Математик Александр Гротендик, чьему проклятию Лабатут посвящает главу «Сердце сердца», задается вопросом: «Если прийти к полному пониманию, которого он так искал, какие новые ужасы можно породить?», и решается ответить полным молчанием. Он пытается отменить сам себя, стереть следы своих наработок, мыслей, фраз, действий. Его пример — показателен. Лабатут позволяет подглядеть за мятущимся умом, не вживаясь в его крушение. Он от главы к главе расшатывает структуру текста, заставляет ныть и предложения, и героев, и читателей, а в самом конце отнимает сказанное и дает читателям проиграть, даже не вступив в игру.

Роман чилийского писателя был номинирован на Международную Букеровскую премию, переведен на двадцать два языка

Когда мы перестали понимать мир

Бенхамин Лабатут

Купить

Читайте также:

Кто такой Бенхамин Лабатут — автор фикшн или нон-фикшн книг?

02 Июля / 2022

«Не возвращаться в Цюрих без уравнения»

24 Июня / 2022

«Я хотела попробовать объединить нон-фикшн с поэзией». Интервью с Элисабет Осбринк

31 Июля / 2019

рекомендованные книги:

ИскусствоСон Бодлера

750 ₽

На полку

В корзину

Нон-фикшн1947. Год, в который все началось

480 ₽

На полку

В корзину

История искусства1913. Лето целого века

500 ₽

На полку

В корзину

Кино и театрКое-что из написанного

350 ₽

На полку

В корзину

Поговорили с Евгенией Екадомовой — литературным агентом, основательницей агентства Genya aGency, которое занимается продажей прав на переводы детских книг — о текстоцентричности культуры и российских родителей, книге как игре и об особенностях детского нон-фикшена. И немного о конкурсе ABCDbooks, где Евгения была в жюри.

Евгения Екадомова

Литературный агент, основатель литературного агентства Genya aGency

— В чем отличие детского нон-фикшена от взрослого? И должен ли вообще он как-то отличаться?

Конечно, отличия есть. Когда взрослый человек обращается к жанру нон-фикшн? Когда он уже знает, что тема ему интересна и хочет погрузиться в неё, понимая, что ему не хватает определенных знаний. Или ему просто любопытно. А если мы говорим про детский нон-фикшн, то здесь цель — заинтересовать. Показать, насколько мир многообразен, пробудить интерес ко всему: к миру, к учебе, к чтению книг. Мне кажется, что если взрослый нон-фикшн может быть интересен не каждому взрослому, то детский нон-фикшн должен быть интересен всем. Если мы выбираем правильную аудиторию, возраст.

— Т.е. он должен попадать в любого ребенка в этой возрастной категории?

Если мы в принципе не делаем различий между детьми, если считаем, что все дети живут в каких-то одинаковых условиях. Но это немного идеальный мир.

Чтение с детьми — это все время поиск. Нон-фикшн, в первую очередь, про любопытство. Так что да, я думаю, хорошую нон-фикшн книгу можно прочитать с любым ребенком — дети обычно любознательны. Поскольку мы помогаем сформировать интересы, вкусы, то книга должна быть доступна для всех.

— У вас была какая-то такая книга, которая в детстве зародила интерес, который до сих пор сохраняется?

Мне не хватало детских книг, поэтому, наверное, я до сих пор с ними работаю. Была в основном школьная программа, которая не то чтобы пугала, но к ней уже тогда было много вопросов. Но у меня были небольшие книжечки — там были просто картинки: животные, растения, цветы, лес, саванна. И я периодически их рассматривала.

ЭТО НЕ ТЕ САМЫЕ, НО ТОЖЕ КРАСИВЫЕ КНИГИ О ПРИРОДЕ:

ДетямБольшая книга моря

780 ₽

На полку

В корзину

ДетямБольшая книга цветов

800 ₽

На полку

В корзину

ДетямБольшая книга птиц

840 ₽

На полку

В корзину

ДетямБольшой сад

850 ₽

На полку

В корзину

— Есть ли у книг сейчас какой-то новый герой или тема?

Сейчас, мне кажется, уже не очень корректно говорить, что должен быть какой-то герой детских книг. Мне кажется правильным, что разговор с детьми выходит на такой уровень, что мы уже не делаем специальную детскую литературу. Взрослому человеку может быть интересно прочитать детскую книгу и это нормально. Разговор с детьми — это не какой-то специальный язык или упрощение, какие-то специальные супер подходы: «сейчас мы будем говорить с ребенком!». Это нормальный разговор в первую очередь с человеком. Мне не кажется, что нужно искать каких-то специальных героев. Может быть книжка без героя, может быть книжка от лица какого-то персонажа, о котором книжка и рассказывает: вирусы, муравьи…

— При этом может ли книга очень нравиться ребенку, но не нравиться взрослому?

Конечно! Я периодически подбрасываю детские книги семье брата и недавно они возвращали мне очередную партию. Там была книга Реми Чарлипа «Повезло». Жена брата отдавала мне ее со словами: «Сева прочитал уже четыре раза, достаточно». Это книжка-картинка. Там рассказывается про путешествие мальчика по Америке. И вечно с ним что-то происходит — то ему везет, то не везет. И так сменяются развороты. Восьмилетнему мальчику было ужасно интересно прочитать даже эту супер короткую историю четыре раза. А маме непонятно: ну что там читать? А это все вдохновение, впечатление, игра.

Из книги «Повезло» Реми Чарлип. Издательство «Лес рук». 2020

Мне очень нравится, что любая книжка для детей — это игра. И это не про явное воспитание или привитие ценностей. Когда мы предоставляем выбор, мы помогаем сформировать вкусы и интересы. Нужно сталкиваться с разным и учиться прислушиваться к себе, чтобы понять: нравится — не нравится, интересно — не интересно, красиво — не красиво. Конечно, мы хотим дать все самое лучшее, самое полезное. Это то, что отличает российских родителей, которые хотят, чтобы у всего была супер ценность и «только так правильно». Но должно же быть и что-то неправильное, могут же быть ошибки в выборе. И это тоже хорошо показывать на примере книг. У нас такое отношение к книге, как к носителю святой ценности.

Книжка — это не догма: «все, что здесь сказано, истина в последней инстанции, законы жизни». Мне бы хотелось, чтобы и в жизни было больше легкости и тогда к книжкам относились бы проще. Чтобы было больше свободы и меньше поучений. Книга — это же и развлечение, и собеседник, и игра. Это все, что угодно!

— Что важнее иллюстрации или текст?

Мне кажется, тут нет соревнования. Тем более, если мы говорим о книжке-картинке. Это настолько взаимодополняющие элементы, что одно без другого просто не может существовать.

— В конкурсе было какое-то количество заявок литературоцентричных, а какие-то, наоборот, каринкоцентричные. Можно ли представить, насколько будет хороша (и будет ли вообще хороша книга), если ты не видишь иллюстраций? Потому что, мне кажется, что мы можем представить себе картинку совершенно без текста, но книжку-картинку без иллюстраций представить нельзя.

Если слабый текст и сильные картинки — надо дотягивать текст; если сильный текст и слабые картинки — надо дотягивать картинки. Если в целом концепция и идея классные — там есть за что уцепиться и что развивать, то дальше все должно быть на уровне. Будет не очень хорошо, если что-то из этого будет перетягивать, все должно быть органично и максимально хорошо работать вместе.

— Какую книжку из заявок вы бы хотели иметь в детстве?

Комментируя свой выбор, я написала в одной из заявок, что хотела бы эту книгу себе. Правда, написала «сейчас», но, я думаю, в детстве она мне бы тоже понравилась. Это была текстовая заявка про дневники Чехова. Мне как раз понравилось, что там уходит пиетет перед гением. Классик предстает обычным человеком, который размышляет, собирает яблоки, у него какая-то обычная рутина. Сложно себе представить, что ребенок возьмет и будет читать мемуары и дневники. А я очень люблю этот жанр — это возможность понять, чем жил человек. Вот такая книжка, в принципе, могла бы помочь подойти к чтению классики по-другому.

Лев Толстой вальсирует, слушает музыку, общается в женой — все со слезами на глазах

100 причин, почему плачет Лев Толстой

Катя Гущина

Купить

— Расскажите ещё про русские картинки, назовем их так. Есть ли, не хочу сказать тренд, но реально отличаются ли они чем-то? Чувствуется ли влияние нашей традиции или наоборот западной?

Про традицию я, пожалуй, не возьмусь говорить широко, что-нибудь упущу. Вообще история книжки-картинки в нашей стране интересная. Был расцвет в начале двадцатого века, новой стране нужен был рупор. Этим рупором стали, в том числе книжки-картинки. Был такой очень интересный деятель — Яков Мексин, который вывозил советские книжки-картинки на международные выставки, и это, наверняка, оказало влияние на развитие книжной иллюстрации за рубежом. Но потом репрессии, война — наступило текстоцентричное время, и сейчас оно в какой-то степени продолжается, потому что родители не хотят, не видят ценность в картинках. Многие видят ее только в количестве букв. Если много букв, значит, цена на книжку оправдана. Если только иллюстрации, то «зачем нам книжка на один раз?». А ребенок взял и прочитал четыре раза. И то у него ее забрали.

Репринты советских детских книг начала двадцатого века:

ДетямЛагерь

300 ₽

На полку

В корзину

ДетямВ облаках

350 ₽

На полку

В корзину

ДетямЖелезная дорога

300 ₽

На полку

В корзину

ДетямШары

300 ₽

На полку

В корзину

Сейчас книжка-картинка возвращается на русский рынок, и это, скорее всего, благодаря европейской традиции, которая восприняла такой формат и начала его развивать. Современные художники все больше работают именно так. И российские издатели готовы издавать книжки-картинки, а родители — постепенно покупать. Хотя в нашей стране все еще любят побольше текста. Когда я показываю некоторые иллюстрированные книжки зарубежным издателям, они говорят: «Ой, как много текста, нам такие не подходят». Хотя там и картинок много. Сохраняются различия в форматах, которые по-разному воспринимаются в России и за рубежом. Действительно, та книжка, которая будет хороша в одной стране, не всегда будет подходить для другой. Происходит постоянный взаимообмен. Мне вообще очень нравится, что я встречаюсь с коллегами, рассказываю про книжки и они откликается у человека с совершенно другим культурным кодом — мы оба считаем, что эта книга достойна внимания. Мне нравится встречаться с партнерами и слышать какой-то фидбек, что им подходит — что им не подходит. Но бывают и общие тренды, например, недавно все издавали книжки про вирусы. Кто-то готов и сейчас продолжать их делать, а кто-то устал. Много различий и много сходств — это классно.

— Как вы выбираете себе портфель? Это интуитивная вещь «нравится-не нравится», или есть стратегия?

Безусловно, я ориентируюсь на свой вкус, но этот вкус профдеформирован. Когда я смотрю какую-то книжку, она может мне нравится не просто по моим личным читательским предпочтениям, а потому что я понимаю, как могу рассказать об этой книжке, или слышала запросы от иностранных издателей на эту тему, и понимаю, что это сейчас может быть интересно. Мне приходится делать выбор, я не смогла бы работать со всем объемом, который ко мне попадает. Я стараюсь работать только с тем материалом, который у меня самой вызывает восторг. Потому что по-другому не получится. Я не вспомню об этой книге в разговоре с издателем, если сама не буду хотеть о ней рассказать, как можно большему количеству людей. Часто это просто интуиция: вот эта книжка пойдет. И она идет!

— Поменялось ли что-то в работе после 24 февраля? Мы видим, что происходит с покупкой прав на издание в России, а что с продажей русских книг?

Поскольку мы еще внутри этой трагедии, то ничего постоянного нет. Все время что-то меняется. В начале было совершенно непонятно, что делать и как себя вести. Казалось, что все совершенно неуместно. Сейчас я вижу, что моя работа нужна — и моим клиентам, и моим партнерам. Я стараюсь нащупывать интонацию, чтобы сохранять диалог, не дать оборваться связям, которые мы выстраивали столько лет. И я очень благодарна иностранным партнерам, для которых это тоже оказалось важно. Бывают разные специфические ситуации, конечно, и это естественно в сложных обстоятельствах, но массового отказа в сотрудничестве нет. Мы продолжаем общение, и это очень важно и ценно для меня. Еще в первые дни я получила много поддержки от своих издателей, которые понимают, что для людей, которые работали для укрепления международных связей и взаимопонимания между культурами, происходящее — ужас и шок.

Читайте также:

«Книга — это результат командной работы»

30 Июня / 2022

Важный тренд — книгоиздание коренных народов Австралии

19 Июля / 2022

Новый иллюстрированный нон-фикшн

21 Июня / 2022

и еще немного детских книг:

АнтичностьВлюбленный Сократ

350 ₽

На полку

В корзину

ДетямОркестр. Найди музыкантов, разлетевшихся по свету!

450 ₽

На полку

В корзину

АнтичностьГрекомания

1600 ₽

На полку

В корзину

ДетямА — это Антарктида

1450 ₽

На полку

В корзину

В эссе «Темные медиа», вошедшем в сборник «Экскоммуникация», Юджин Такер объясняет свою концепцию на примере японских фильмов ужасов, где приборы начинают передавать сигналы из потустороннего — «работать слишком хорошо». Николай Родосский расширяет контекст теории и видит темные медиа в романе Вирджинии Вулф, кавере на «Владимирский централ» Михаила Круга и, конечно, крипипасте.

Николай Родосский

Литературный обозреватель, преподаватель кафедры цифровых медиакоммуникаций СПбГУ

Темные медиа, о которых Юджин Такер пишет в «Экскоммуникации», — это мысленный эксперимент, гипотетический передатчик, соединяющий наш мир с потусторонним. У этой концепции есть два источника — мистицизм и кантианство. Мистики стремятся связаться с Богом, который абсолютно непознаваем и поэтому находится «по ту сторону» человека. Их связь нисколько не прибавляет знаний о Боге, — он остается непознаваемым, — но это не-знание становится таким интенсивным, что приводит мистика в экстаз. Мистики, как, например, Майстер Экхарт, описывают такую связь как «проваливание во тьму Бога».

Кант же в этом контексте важен тем, что он провел различение между миром феноменов и миром ноуменов. Феномены — это предметы, какими мы их видим, слышим, воспринимаем (Такер называет их объектами). Ноумены — это вещи сами по себе, независимо от нашего восприятия («вещи в себе», или просто вещи). Взять магнит: мы воспринимаем его форму, цвет, вес. Но его собственное магнитное поле мы фиксируем только с помощью технического посредника: оно находится по ту сторону возможностей наших чувств.

Примеры темных медиа Такер находит повсюду в художественных произведениях, посвященных потусторонним силам — от чудовищ Лавкрафта, пробуждаемых к жизни экспериментами ученых, до призрака из фильма «Звонок», который проникает в наш мир с помощью видеокассеты. Отталкиваясь от модели Такера, мы рассмотрим несколько примеров того, как в разных жанрах искусства (в разных медиа) проявляется потустороннее, причем нас будут интересовать те случаи, когда сами литература, музыка и интернет-фольклор будут работать в режиме такеровских темных медиа.

Литература

В русской литературе есть сцена, в которой герои обсуждают отношения с потусторонним почти в такеровских выражениях. Это разговор Раскольникова и Свидригайлова в «Преступлении и наказании» (IV, 1). Свидригайлов внезапно заявляется к Раскольникову. Он говорит о крестьянской реформе, о путешествии на воздушном шаре, о том, как плеткой стегал жену, и вдруг спрашивает, верит ли бывший студент в привидения (в фильме Кулиджанова Раскольников в этот момент резко оборачивается и видит свою одежду, висящую на стене, будто привидение). Потом Свидригайлов говорит, что его самого покойная супруга Марфа Петровна «посещать изволит».

https://youtu.be/DJDn0v-lANU?t=6377

Преступление и наказание. Реж. Лев Кулиджанов. 1969 (описываемая сцена в самом начале второй серии)

В контексте мысли Такера здесь важны два момента. Во-первых, Свидригайлов четко разделяет объекты, представляющиеся нам в восприятии, и вещи, нашему восприятию недоступные. Это видно из его уточнения: «Я вас не про то спросил, — верите вы или нет, что привидения являются? Я вас спросил: верите ли вы, что есть привидения?» То, что привидения не являются большинству людей, полагает Свидригайлов, не говорит о том, что их не существует в мире ноуменов. Просто для них нужен особый медиум — человек с искаженным восприятием, со следом душевного недуга.

«Привидения — это, так сказать, клочки и отрывки других миров, их начало. Здоровому человеку, разумеется, их незачем видеть… Ну а чуть заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше».

Модернистская литература, в которой форма часто довлеет над содержанием, дает немало примеров того, как на уровне письма в произведения, которые при этом совсем не укладываются в «мистический» жанр, входит потустороннее. В «Макинтоше» Акутагавы присутствие упомянутого в самом начале призрака ощущается в каждой строчке, а в «Защите Лужина» Набокова, как заметил Брайан Бойд, ключевую сюжетную роль играет дух покойного отца героя.

Изящно с «призрачной» темой работает Вирджиния Вулф в романе «На маяк». В нем призрак миссис Рэмзи — умершего матриарха семейства — впервые является не своим домочадцам, а внимательным читателям на уровне языка. Это происходит, когда персонаж Лили Бриско, художница-приживалка в семье Рэмзи, вдруг начинает описываться словами, которые при жизни относила к ней миссис Рэмзи, находя у нее «личико с кулачок» и «китайские глазки». В этот момент мы чувствуем, что на Лили смотрит не Вулф, а сама миссис Рэмзи. В конце романа, когда призрак действительно навещает семью, мы понимаем, что и в первый раз чувства нас не обманули.

Музыка

Музыка, которая в большей степени, чем другие виды искусства (может, кроме театра), сохранила следы своего культового происхождения, всегда была близка потустороннему. Шопенгауэр считал музыку самым чистым выражением Воли — всеобъемлющей «вещи в себе», лежащей по ту сторону всех наших представлений, скрытого мотора всех событий и влечений этого мира. Эмоция страха, сопровождающая соприкосновение с потусторонним, тоже характерна для многих жанров музыки. Теодор Адорно называл страх ключевым чувством в музыке нововенцев Шёнберга и Веберна, а Юджин Такер посвятил несколько страниц демоническому значению блэк-метала в книге «В пыли этой планеты».

Пауль Клее. Лунный Пьеро. 1924

Британский музыкальный критик Марк Фишер отмечал, что хонтологии (она же призракология) свойственно звуковое измерение. Музыка, особенно электронная, порой стремится создавать произведения, проникнутые духом потусторонности, располагающиеся как будто на границе сна и реальности (такова, например, музыка английского лейбла Ghost Box). Фишер считал, что для создания хонтологического эффекта необходимы намеренные искажения записи, ее зернистость, дефекты, вроде шипения ленты или скрежета иглы по винилу, что напоминает идею о сбоящих темных медиа у Такера. Во второй половине 2010-х годов широкую популярность в СНГ и за его пределами обрело направление Sovietwave — эталонный пример хонтологической электронной музыки, переполненной dreamlike-ностальгией по никогда не существовавшему Советскому Союзу и зернистыми обрезками советских медиаций — радиопрограмм, прогнозов погоды и т. д.

Ольга Дренда изучает визуальную повседневность эпохи польской «перестройки»

Польская хотология

Ольга Дренда

Купить

Другим инструментом потусторонности выступает голос. В модерной музыке нужный эффект достигался за счет мелодии, гармонии, а также интонаций вокальных партий. Именно так действует, например, Арнольд Шёнберг в «Лунном Пьеро». Современные авторы же в большей степени используют возможности звукозаписи. В композиции The Haunting Presence музыкального проекта Giles Corey наслоением голосов будто создается голос «призрака» — Джайлза Кори, казненного вместе с салемскими ведьмами, — за счет чего кажется, что голос будто доносится из могилы. Другим распространенным приемом можно назвать бэкмаскинг — «перевернутую» звукозапись, которой мастерски пользуется, например, норвежская блэк-метал-группа Gorgoroth.

Наиболее аутентичной выглядит идея использовать запись голоса умершего человека. Последовательно эту мысль воплощала группа Sonic Youth. У коллектива есть две песни, посвященные памяти звезды поп-музыки 1970-х Карен Карпентер, которая стала одной из первых знаменитых жертв анорексии, обративших внимание общества на это расстройство, и умерла от связанных с ней осложнений в начале 1980-х. Sonic Youth сначала записали песню Tunic от лица певицы, рассказывающей с того света о своей борьбе с анорексией и о трудных отношениях с матерью. В песне использовались обработанные обрывки ее выступлений, создающие эффект многоголосого «призрачного» хора. Затем Sonic Youth выпустили кавер на хит Карпентер Superstar: в оригинальной песне лирический герой обращается к звезде, выступающей по радио, а в трибьюте «соники» обращаются к умершей Карен. В последнем куплете их вокальные партии смешиваются, и кажется, что им подпевает призрак певицы. Оба трека изобилуют звуковыми искажениями и элементами нойза, характерного для музыки Sonic Youth.

Здесь же можно вспомнить жутковатый кавер группы «Черниковская хата» на культовый «Владимирский централ». Кажется, что такая музыка могла быть записана только во время спиритического сеанса с легендарным шансонье.

Крипипаста

Крипипаста как особый жанр интернет-культуры часто связана с темой медиа, несущих мистическую угрозу тому, кто вступит с ними во взаимодействие. Таковы многочисленные истории о «потерянных эпизодах» известных сериалов, например «Симпсонов» или «Спанчбоба»: по легенде, авторы по сюжету жестоко убивают своих персонажей, но в итоге не решаются пустить их в эфир. Создатели крипипаст в духе городских страшилок утверждают, что в «потерянных эпизодах» используются кадры реальных смертей и что пользователи, случайно их посмотревшие, сходят с ума или кончают с собой. Многие реальные или воображаемые изображения, аудиозаписи или ролики — так называемые «файлы смерти» — якобы могут нести в себе заряд потусторонней энергии, способной самым негативным образом отразиться на том, кто их увидит. Это классический пример темных медиа, ведущий свою родословную от фильма «Звонок». К «файлам смерти» можно отнести многие наиболее известные крипипасты, например Mereana Mordegard Glesgorv и Barbie.avi.

Важный пример крипипасты такого типа — легендарный «Вайомингский инцидент», который запустил в России волну массового интереса к этому культурному феномену. «Вайомингский инцидент» — это шестиминутный ролик, который по легенде пустили в эфир хакеры, взломавшие вещание вайомингского телеканала. Взлом — конституирующее событие для темных медиа. Это одновременно и поломка, сбой сигнала, и прорыв к новому сигналу. Сам ролик представляет собой чередование угрожающих надписей («Вы больны», «Вы не можете прятаться вечно», «Мы у ваших дверей»), пугающих белых лиц, смоделированных в 3D-редакторе, и настроечных телевизионных таблиц, разбивающих его на эпизоды. Все это — под сильно искаженную и пущенную задом наперед музыку. Видеоряд, судя по некоторым надписям («Нет ничего бесценного», «Почему вы ненавидите?», «Вы сбились с пути»), должен был за счет пугалок заставить пересмотреть свою жизнь, отказаться от одержимости материальными вещами и от негатива в отношении других людей — почти буддистский посыл. Конечно, этому ролику, ставшему вирусным во второй половине нулевых, тоже приписывали мистические свойства «файла смерти» и потустороннее происхождение.

Как ни странно, история «Вайомингского инцидента» имеет под собой основание. Во второй половине 1980-х в США действительно произошло как минимум два известных перехвата телесигнала и вторжения в эфир. В 1986 году народный мститель «Капитан Полночь» в течение нескольких минут транслировал по HBO сообщение, в котором выражал недовольство высокой стоимостью спутникового телевидения. А в 1987-м хакер в маске телевизионного персонажа Макса Хэдрума перехватил телесигнал в Чикаго и полторы минуты дурачился на фоне вращающегося листа гофрированного железа. «Инцидент Макса Хэдрума» считают непосредственным вдохновителем «вайомингской» крипипасты.

Настроечная таблица. Из видео «Вайомингский инцидент»

Концепт темных медиа как способа связи с потусторонним за счет нарушения привычного порядка медиации хорошо подходит для анализа культурных феноменов. Темные медиа гипотетически дают нам краем глаза увидеть мир как он есть на самом деле, как он существует независимо от человеческих глаза, слуха, рассудка. Такер не сводит «потусторонность» исключительно к мистицизму. Казалось бы, к темным медиа можно было бы отнести и рентгеновский аппарат, который показывает внутреннее строение тела. Однако правильнее все же будет сказать, что темные медиа показывают то, что никак не может быть воспринято нашими чувствами, тогда как кости мы вполне можем видеть и осязать, если убрать «преграды» в виде телесных тканей.

Сам Такер неслучайно обращается за примерами темных медиа или к философам-мистикам, или к произведениям в жанре ужасов . Ведь именно через такое понимание потусторонности культура привыкла осмыслять проблему мира, находящегося по ту сторону нашего восприятия. И как показывает развитие интернет-фольклора, а также новый всплеск увлеченности «мистическими» фильмами ужасов, культура в этом вопросе остается себе верна.

*в оформлении обложки материала использована обложка альбома проекта Giles Corey

Помимо текста Юджина Такера о темных медиа в сборник включает еще два эссе о медиации — тексты Александр Р. Гэллоуэя, и Маккензи Уорк

Экскоммуникация

Александр Р. Гэллоуэй, Юджин Такер, Маккензи Уорк

Купить

читайте также:

Эссе о медиации смерти

12 Июня / 2022

Рецензия Юнгера на «Преступление и наказание»

12 Ноября / 2021

Ролан Барт: унарная фотография

19 Июня / 2020

рекомендованные книги:

Кино и театрКино

900 ₽

На полку

В корзину

Теория медиаАрхеология медиа

600 ₽

На полку

В корзину

КритикаКритическая теория интернета

600 ₽

На полку

В корзину

Теория медиаТеория дрона

500 ₽

На полку

В корзину

К выходу «Разговоров на песке» Тайсона Янкапорты решили рассказать еще про одну книгу из раздела антропологии, которую мы готовим к изданию. «Думай как антрополог» Мэтью Энгельке больше всего похожа на учебник по истории дисциплины, начиная с Викторианской Англии. Работа состоит из девяти глав, в каждой из которых разбирается одно понятие в точки зрения разных антропологов: культура, цивилизация, ценности, ценность, кровь, идентичность, власть, разум и природа. Публикуем отрывок из книги, где Энгельке рассказывает о том, чем занимаются антропологи.

Не все антропологи работают с живыми, дышащими людьми, которые находятся в конкретном месте или сообществе. В некоторых национальных традициях биологические и эволюционные аспекты человеческого рода также рассматриваются наряду с культурными. Археология и лингвистика зачастую также становятся важными областями антропологии. Иными словами, одни антропологи занимаются зубами и костями таза; другие — вопросом о том, что доисторические паттерны расселения могут рассказать нам о возникновении сельского хозяйства, плавлении железа и формировании государства; третьи — техническими аспектами классов существительных у банту и фонологией (изучение использования звуков в языке). Когда дело доходит до археологии и лингвистики, их связь с культурой кажется довольно очевидной: в конце концов, археология занимается тем, что мы часто называем «материальной культурой»; язык и культура — две стороны одной медали. (Кроме того, большинство лингвистических антропологов изучают использование речи, а не абстрактные формальности. Это предполагает изучение языка в конкретном месте в конкретное время, во многом как у культурных антропологов.) Тем не менее даже для антропологических исследователей анатомии и эволюции фундаментальные основания культуры представляют большой интерес. Биологические антропологи изучают размер нашего мозга, строение зубов и прочность наших бедренных костей, чтобы узнать, что те могут рассказать нам о происхождении языка, использовании орудий труда и развитии прямохождения. То есть о культуре.

Первый контакт: личная история

Я очень хорошо помню первый текст по антропологии, который я прочитал. Я был первокурсником, который забился в университетскую библиотеку холодной чикагской ночью. Я очень хорошо помню этот день, потому что я почувствовал потрясение. Это чтение пошатнуло мои представления о мире. Можно сказать, оно вызвало небольшой культурный шок. Это было эссе «Общество первоначального изобилия» Маршала Салинза, одной из самых заметных фигур в антропологии. В этом эссе Салинз анализировал предположения, которые лежат за современным западным пониманием экономической рациональности и поведения, как они изображены, к примеру, в учебниках по экономике. В этих предпосылках он увидел ошибочные представления об охотниках и собирателях и даже предвзятость по отношению к ним. Речь идет о небольших группах людей в пустыне Калахари в Южной Африке, в лесах Конго, в Австралии и в других местах, которые ведут кочевой образ жизни, владеют небольшим количеством собственности и у которых отсутствует развитая материальная культура. Эти люди охотятся на диких животных, собирают ягоды и при необходимости перемещаются.

Как показывает Салинз, предположения из учебников заключаются в том, что эти люди скорее всего несчастные, голодные и каждый день сражаются за выживание. Просто посмотрите на них: они носят в лучшем случае набедренные повязки; у них нет поселений; у них практически нет собственности. Это предположение о нехватке следует из более базового предположения: люди всегда желают больше, чем у них есть. Ограниченные средства встречаются с неограниченными желаниями. Согласно этому способу мышления дело наверняка в том, что охотники и собиратели иначе и не могут; конечно же, они живут так не по свободному выбору, а из необходимости. Согласно этому западному взгляду, охотники и собиратели «снаб[жены] буржуазными мотивами и палеолитическими орудиями», так что «мы авансом выносим суждение о безнадежности [их] ситуации»¹. Однако, опираясь на несколько антропологических исследований, Салинз показывает, что «желания» имеют мало общего с тем, какого подхода к жизни придерживаются охотники и собиратели. Например, во многих из этих групп в Австралии и Африки среднестатистический взрослый человек вынужден работать не более трех-пяти часов в день для того, чтобы удовлетворять свои потребности. Антропологи, исследующие эти общества, выяснили, что эти люди могли бы работать больше, но они не хотят. У них нет буржуазных импульсов. Их ценности отличаются от наших… «Наиболее примитивные из народов мира почти не имеют имущества», — заключает Салинз, «но они не бедны <…> Бедность — это социальный статус. И как таковая она является изобретением цивилизации»².

После прочтения Салинза я больше не мог воспринимать разговоры об «изобилии» по-прежнему. Мне было непросто смириться с тем, что у меня есть интуитивные представления о том, что такое «изобилие», и эти представления зачастую принимают довольно опасный образ здравого смысла. Этот урок от Салинза стал одним из многих уроков о словах, про которые мне раньше казалось, что я знаю, как их использовать и как думать посредством них.

Одно из распространенных клише об этой дисциплине заключается в том, что мы делаем знакомые вещи незнакомыми, а незнакомые — знакомыми. Это клише, но оно абсолютно верное. И этот процесс вопрошания, процесс переворачивания вещей с ног на голову — сохраняет свою ценность. <…>

Антропология не просто критикует. Она не просто показывает, как наши представления об «изобилии», «цивилизации» и «крови» культурно обусловлены, или даже ошибочны из-за слепых пятен нашего здравого смысла. Антропология еще и объясняет. Самое главное, она объясняет, как и почему культура определяет нашу природу как человеческих существ. Мы не автоматы. Нас не определяет «человеческая природа», и мы не просто продукт наших генов. Мы принимаем решения. Охотники и собиратели принимали решения, и исторически они зачастую принимали решения культивировать эгалитарные ценности и преуменьшать роль собственности для того, чтобы сохранить свой образ жизни. Кочевой образ жизни охотников и собирателей одинаково зависит от двух вещей: от совместного использования ресурсов и от негативного отношения к статусу и накоплению ресурсов (в конце концов, вещи только тянут вниз). Вплоть до 1960-х группа охотников-собирателей хадза, которые жили в Танзании, выбирали не перенимать образ жизни живущих поблизости скотоводов.

Конечно, наши возможные «решения» зачастую ограничены. Среда, традиции (мы не можем выдумать их с нуля), а также более широкие политические и социальные процессы также играют свою роль. Салинз опубликовал «Общество первоначального изобилия» в 1972 году. К тому времени жить кочевым образом стало куда сложнее. Колониальная экспансия часто приводила к захвату или перераспределению земли, на которую полагались кочевые группы. Так что мы действительно наблюдаем обедневших охотников и собирателей, отмечает Салинз, но это нужно рассматривать как результат «колониального разорения» — втягивания этих народов в орбиту «цивилизации»³. Он имеет в виду именно это, когда говорит, что бедность — изобретение цивилизации. Это разорение продолжается по сей день, хотя сейчас, как правило, уже под эгидой глобализации. Более 50 лет назад хадза потеряли доступ к 90% земли, которую они раньше использовали для охоты. Похожие истории можно найти по всему свету — от пустыни Калахари в Намибии до лесов Малайзии. У охотников и собирателей сейчас особо нет выбора. «Общество первоначального изобилия» научило меня еще одной вещи: ни одна культура не существует в изоляции. Ни одна культура никогда не является первоначальной; можно сказать, что каждая культура все время находится на своем кочевом пути.

Правильная антропология

Перед тем, как перейти к более конкретным обсуждениям, стоит познакомиться с вводной информацией об антропологии как дисциплине. Эта книга — не история антропологии. Но на протяжении этой работы я буду подчеркивать определенные ключевые фигуры, траектории развития и тенденции, потому что история возникновения и развития антропологии рассказывает много важного о современных академических дисциплинах в целом. Некоторая вводная информация также будет полезной, поскольку акцент в этой работе делается на областях социальной и культурной антропологии. Они не так известны, как археология и биологическая антропология.

Даже если люди знакомы с традицией социокультурной антропологии, они часто думают, что сфера применения антропологии — это зуни [индейский народ группы пуэбло на юго-западе США — прим. ред.], а не Лондон — ведь Лондон на Западе, и возможно он даже «современный», так что это вотчина социологов. Это верно, что раньше антропологи как правило фокусировались на незападных обществах, но исключения из этого правила возникали уже давно — например, есть великолепное антропологическое исследования Голливуда, опубликованное в 1951 году⁴. Это уже давно не только джунгли и барабаны.

Книга антрополога Ольги Дренды посвящена исследованию визуальной повседневности эпохи польской «перестройки». Автор анализирует приметы ушедшего времени, от уличной моды до дизайна кассет из видеопроката

Польская хонтология. Вещи и люди в годы переходного периода

Ольга Дренда

Купить

Антропологии, как мы ее знаем, всего лишь 150 лет. Королевский антропологический институт Великобритании и Ирландии был сформирован в 1848 году. В 1851 году Льюис Генри Морган, адвокат из северной части штата Нью-Йорк, опубликовал «Лигу Ирокезов» и продолжил проводить ряд основополагающих исследований родства на основе работы с коренными американскими народами. Во Франции первая профессорская должность по антропологии появилась в 1855 году, в Национальном музее естественной истории в Париже⁵. Это самые ранние этапы развития антропологии, которые мы можем найти в современной истории. Иногда антропологи называют в качестве своих предшественников более древние фигуры: например, Мишеля де Монтеня (1533–1592); Геродот (484–426) — еще их один любимчик. И у того, и у другого было то, что впоследствии стали называть антропологической чуткостью. Геродот путешествовал в далекие земли, чтобы предоставить нам богатые описания тех, кто были «Другими» для древних греков. Монтень не делал таких путешествий, но для своего важного эссе «О каннибалах» он приложил все усилия, чтобы поговорить с тремя индейцами тупинамба (проживали на территории современной Бразилии), которых привезли во Францию и которых он встретил в Руане. В своем эссе он убеждает читателей не спешить оценивать их предполагаемую дикость (утверждалось, что тупинамба поедали своих португальских пленников), призывая их понять более целостную картину их образа жизни и практик.

Разбор основных тем эссе Мишеля де Монтеня. Книга из сорока глав, основанных на радиопередаче литературоведа Антуана Компаньона

Лето с Монтенем

Антуан Компаньон

Купить

Во всех этих случаях, как и в полноценных антропологических исследованиях, которые мы кратко описали выше, можно выделить две особенности:

1) важность полевого исследования;

2) принцип культурного релятивизма.

Вы не сможете понять антропологию без понимания этих двух принципов.

Полевые исследования — уже давно ключевой обряд перехода для антрополога. Некоторые из фигур-основателей это скорее «кабинетные антропологи» (поскольку они опирались на работу и данные других исследователей). В некоторых научных традициях существует более четкое и давнее разделение труда между эмпирическим исследованием и построением теорий (например, во Франции). Но в целом, скорее всего к вам не будут относиться серьезно, если вы не проведете год или больше среди людей, которых вы изучаете. Некоторые антропологи так начинают свою карьеру — в «поле» — и потом редко туда возвращаются (или вообще не возвращаются); они продолжают заниматься антропологией, обращаясь к более теоретическим и концептуальным рассуждениям. Конечно, многие из наиболее важных антропологов-мыслителей — это не хардкорные полевые исследователи. Но почти во всех случаях они начинали свою работу с «поля», и это подтверждает их bona fides (добросовестность (лат.) — прим. пер.).

Главная особенность полевого исследования — это включенное наблюдение. Это может означать разные вещи. Если вы живете среди зуни в какой-то деревушке в штате Чхаттисгарх в Индии, то вам может потребоваться практически полное погружение. Вам нужно будет жить с местными, есть с ними, изучать их язык и как можно больше участвовать в местной жизни. Короче говоря, если не по-научному, вам нужно тусоваться с местными и делать всякие штуки. Если ваше исследование в Лондоне, то полное погружение может оказаться затруднительным. Конечно, не все трейдеры живут в чем-то вроде пуэбло, и скорее всего они не будут регулярно приглашать вас к себе в гости, чтобы преломить хлеб. Не то что бы гостеприимство ничего не значит в Англии, но всё же это не зуни в 1879 году. Однако, как и поступила Залум, вам нужно будет попасть в гущу событий на работе (а также в церкви, в букмекерских конторах, или тех местах, которые вы изучаете): вам и самой нужно попытаться заработать на фьючерсах, потому что вам нужно понять, как думают, действуют и живут люди, которых вы изучаете.

Включенное наблюдение — не то же самое, что стать «туземцем», между этими вещами есть четкая граница. Антропологи не должны «становиться туземцами»⁶. Это может лишить критической дистанции, которая требуется для анализа; это также создает некоторые этические проблемы. Во время своей полевой работы Кушинг приблизился к этой черте (на самом деле, он ее переступил): он стрелял в пони племен Навахо (которые, как он утверждал, незаконно вторглись на земли зуни), возглавил облаву на конокрадов (в результате которой погибло два человека) и даже сделал скальп воина апачей. Зуни назначили Кушинга военачальником; снятие скальпов было необходимым условием для этого статуса. Кушинг также чуть не довел одного из американских сенаторов до инфаркта, когда раскрыл мошенническую схему с землей у его зятя, в результате чего Бюро этнологии приостановило исследование Кушинга. «Если цивилизованный белый человек может получить только 160 акров земли в качестве земельного участка, заплатив за это, а индеец может получить более 1000 акров, не платя за эту землю», писал разъяренный сенатор, «не лучше ли белому человеку повторить задумку Кушинга и стать одним из индейцев Зуни?»⁷

Кушинг действительно отстаивал интересы зуни в темных делишках политической элиты, но не стоит забывать, что он работал на американское правительство и что он начал свое исследование незадолго после одной из самых суровых и кровавых глав в американской экспансии на Запад. В 1994 году Фил Хьюти, художник из народа зуни, опубликовал серию карикатур о Кушинге, и они действительно показывают неоднозначную позицию антрополога. В некоторых рисунках Хьюти восхищается тем, насколько Кушинг был предан зуни; в других рисунках встречается более неоднозначное настроение, и даже злоба на Кушинга в связи с теми действиями, которые Хьюти и многие другие зуни восприняли как предательство и издевку — включая изображение частей секретного военного обряда зуни для коллег Кушинга в Вашингтоне. Последняя карикатура в книге Хьюти посвящена смерти Кушинга в 1900 году, когда он подавился рыбной косточкой на ужине во Флориде, где он проводил археологические раскопки. Этот рисунок называется «Последний ужин» и Хьюти пишет: «Ее было весело рисовать»⁸.

Что ты должен сделать прежде чем войти в дом Кушинга? — Из книги Phil Hughte. A Zuni Artist Looks at Frank Hamilton Cushing Paperback. 1994

Злорадство Хьюти не так сложно понять. Антропологию часто называли прислужницей колониализма. И в некотором смысле это было — и остается — верным по отношению к некоторым нео-колониальным и нео-империалистическим формам, которые может принимать антропологическое знание. В Соединенных Штатах эти формы простираются от «дел индейцев» в девятнадцатом веке и вплоть до неоднозначных спецопераций и программ по противодействию повстанцам в Латинской Америке и Юго-Восточной Азии в 1960-е. С 2006 по 2014 годы Соединенные Штаты также провели подобные программы в Ираке и Афганистане, они были в значительной мере спланированы антропологом, и в них приняли участие многие представители дисциплины. В Соединенных Штатах, Франции, Германии, Бельгии, Нидерландах и Португалии антропологи часто работали на правительство или иным образом были близки к колониальным чиновникам в период расцвета империй, а многие колониальные чиновники Великобритании и сами получили антропологическое образование.

Однако уже для ранних антропологов приверженность научной дисциплине и связи, которые антропологи создавали с людьми, которых они изучали, были важнее, чем колониальные интересы, или даже шли с ними вразрез. Пример Кушинга во многих отношениях — лучшее и худшее, на что способен антрополог. И не стоит забывать о худшем. Конечно, сегодня, многие антропологи активно поддерживают сообщества, которые они изучают (но обходятся без вражеских скальпов). Они продвигают групповые права и выступают с открытой критикой вредных или непродуктивных мер государств и негосударственных организаций, а также выступают против интересов добывающих компаний и вырубки лесов в Папуа Новой Гвинее и в дождевых лесах Амазонии. Врач и медицинский антрополог Пол Фермер стал сооснователем медицинской негосударственной организации «Партнеры по здоровью» (Partners In Health), а также Института справедливости и демократии в Гаити. В Великобритании десятки антропологов выступают свидетелями по судам о предоставлении политического убежища, предлагая свою экспертизу по случаям, связанным с Афганистаном, Шри Ланка, Зимбабве и многим другим странам.

Если полевое исследование — это отличительный метод, то культурный релятивизм — это отличительный режим работы антропологов. Он так или иначе служит фундаментом всей антропологии.

Как правило, легче объяснить, что такое культурный релятивизм, через перечисление того, чем он не является. Одно из самых важных эссе по этой теме написано Клиффордом Гирцем и называет «Анти антирелятивизм». Даже Гирц — а он был крайне талантливым автором — не смог напрямую подойти к такой деликатной теме. Культурный релятивизм не требует у вас толерантно относиться ко всему, что делают другие люди, даже когда вы считаете это несправедливым и неправильным. Культурный релятивизм не означает, что у вас не может быть сильных ценностей, или что как исследователь (или поэт, священник, судья) вы никогда не можете сказать ничего истинного или даже сделать обобщение о человеческой природе в целом или в сравнительной перспективе.

Культурный релятивизм не обязывает вас порицать статистические данные, насмехаться над Всеобщей декларацией прав человека, принимать практику женского обрезания или провозглашать себя неверующим атеистом. Как правило, именно такие обвинения звучат в адрес «релятивистов» — что они отрицают строгие данные или не имеют нравственных ориентиров, или даже моральных принципов как таковых. Но все это не имеет никакого отношения к тому, как антропологи опираются на релятивизм в своих исследованиях и в своем подходе к пониманию человеческой природы.

Иными словами, культурный релятивизм — это чуткость, которая лежит в основе антропологического метода. Это подход, это стиль. Это то, что помогает антропологам защищаться от рискованных предположений, что их здравый смысл, или даже экспертная позиция — по вопросу справедливости, изобилия, отцовства или элементарных форм религиозной жизни — самоочевидны и универсально применимы. Для антрополога жизненно важно понять, как справедливость, изобилие, отцовство, или религия понимаются на местном уровне — если они вообще там распознаются. Нередко бывает так, что люди, которых изучает антрополог, расшатывают аналитическую рамку, которую пытается использовать исследователь. Искусство? Что это? Религия? Хмм. Эдип? Кому какое дело? Свобода? Нам это совсем не кажется свободой. Мы уже почувствовали это настроение в трактовке общества первоначального изобилия у Салинза. На самом базовом уровне релятивизм должен позволить нам по достоинству оценить то, что Бронислав Малиновский (к которому мы вскоре перейдем) называл «точкой зрения туземца, его отношение[м] к жизни»; цель заключается в «понимани[и] его взгляда на его мир»⁹.

Примечания:

[1] Салинз М. Экономика каменного века. М.: ОГИ, 1999.

[2] Там же.

[3] Там же.

[4] Powdermaker, Hortense. 1951. Hollywood: the dream factory: an anthropologist looks at the movie makers. London: Secker and Warburg.

[5] Parkin, Robert. 2005. The French-speaking countries. In One discipline, four ways: British, German, French, and American anthropology, pp. 155–253. Chicago: University of Chicago Press, p. 169.

[6] Если только они сами не являются «туземцами». К примеру, японская антропологиня Эмико Оонуки-Тирни изучала «свой народ» в городе Кобе. Однако «туземный антрополог» — нагруженное понятие, и оно вызывает много обсуждений. Обычно «туземный» антрополог — не белый и не с Запада. Если ты японец и изучаешь японцев — да, ты «туземец». Но если ты белый американец, изучающий, скажем, Голливуд, то тебя вряд ли назовут «туземным антропологом». Как мы увидим, эти обсуждения показывают нам важные особенности колониальной истории антропологии. В любом случае, как мы увидим, главный аргумент, который лежит в основе рекомендации не «становиться туземцем» заключается в том, что антрополог не просто должен представить реальность на языке людей, которых он изучает. Для того, чтобы такое описание было антропологическим, нужна некоторая критическая дистанция.

[7] Цит. по: Green, 1990, p. 12.

[8] Hughte, Phil. 1994. A Zuni artist looks at Frank Hamilton Cushing. Albuquerque: University of New Mexico Press.

[9] Малиновский Б. 2015 [1922]. Избранное. Аргонавты западной части Тихого океана. М.: ЦГИ Принт, 2015.

ЧИтайте также:

Леви-Стросс и достопримечательности. Как Дин Макканелл стал изучать туризм

02 Мая / 2021

Аборигенное мышление против понятия «работа»

05 Июля / 2022

Важный тренд — книгоиздание коренных народов Австралии

19 Июля / 2022

книги по антропологии:

АнтропологияРазговоры на песке. Как аборигенное мышление может спасти мир

600 ₽

На полку

В корзину

АнтропологияГлубокая игра: Заметки о петушиных боях у балийцев

150 ₽

На полку

В корзину

АнтропологияКаннибальские метафизики. Рубежи постструктурной антропологии

400 ₽

На полку

В корзину

АнтропологияКак мыслят леса: к антропологии по ту сторону человека

600 ₽

На полку

В корзину