В апреле в нашем издательстве вышло второе издание книги «Исследование ужаса» — это полное собрание работ писателя, философа, теоретика «чинарей» и ОБЭРИУ Леонида Липавского. Составителем сборника выступил литературовед Валерий Сажин. Поговорили с ним об истории и сегодняшнем состоянии архива Липавского, феномене его творчества, истоках исследовательской оптики, а также роли Липавского в художественных поисках «чинарей» и обэриутов.

Текст: Даниил Воронов

— Как вы познакомились с творчеством «чинарей» и Леонида Липавского в частности? Какое впечатление произвели на вас эти тексты и почему они стали основным направлением ваших научных исследований?

— К недавно вышедшему сборнику своих избранных статей мне пришлось написать предисловие под заглавием: «Случайный». Причиной тому именование меня в некоторых информационных источниках исключительно специалистом по творчеству обэриутов и «чинарей», хармсоведом. Это большое преувеличение: за пятьдесят лет профессиональной работы мной написаны значительное число статей и книги о творчестве отечественных писателей XVIII–XX веков, большинство из них — результаты моего инициативного интереса к той или иной личности и сопутствующих этому исторических обстоятельств. Знакомство же с творчеством Липавского было одним из множества заурядных производственных поручений за двадцать четыре года моей работы в Отделе рукописей Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде (ныне Российская национальная библиотека).

Философ Яков Семенович Друскин в конце 1970-х годов пожелал передать Отделу рукописей спасенные им от уничтожения автографы произведений Д. И. Хармса, а также рукописи других своих друзей: А. И. Введенского, Н. М. Олейникова и Л. С. Липавского. Мне надлежало получить этот архив у Друскина. Ни тогда, ни много лет впоследствии, профессионально занимаясь историей русской литературы XIX века, я не имел представления ни о масштабе личности самого Друскина, ни о свойствах творчества тех авторов, чьи произведения я добросовестно доставил в Отдел рукописей. Знал лишь, что все это по цензурным причинам никогда не могло быть опубликовано в СССР.

К концу 1980-х годов производственные планы привели меня к тщательному разбору и описанию всего существующего корпуса этих материалов. Только тогда я стал заинтересованно вникать в их существо. Этот профессиональный процесс совпал с историческим — в СССР началась перестройка, в том числе отменившая цензуру. Оказалось возможным публиковать произведения Хармса и его друзей. Издательства стали интенсивно обращаться с просьбой подготовить такие публикации. Пришлось основательнее приняться за изучение и комментирование, подготовкой соответствующих изданий. Не стану лицемерить: как историку литературы мне в то время было интереснее вникать в творчества Хармса, сочинения же Липавского казались тогда лишь любопытным комментарием к неоднократным упоминаниям его имени в хармсовских текстах.

— С какими трудностями вы столкнулись при работе с архивами, и в каком состоянии они находятся сегодня? Насколько полно они представлены с текстологической точки зрения и какие этапы были пройдены, прежде чем наследие «чинарей» стало доступно для изучения?

— За истекшие десятки лет некогда переданный Друскиным архив значительно разросся. После кончины философа хранительницей остававшихся еще в семье многочисленных разнообразных материалов стала сестра Друскина — Лидия Семеновна. После ее ухода то, что оставалось в доме, было бережно перенесено и присоединено к архиву, уже хранившемуся в Отделе рукописей. С благодарностью вспоминаю Л. С. Друскину, которая радушно позволяла работать в ее доме, готовить к публикациям, в том числе произведения Липавского. Вместе с тем, насколько мне известно, Лидия Семеновна привлекала к разбору огромного доставшегося ей от брата архива нескольких людей, то и дело сменявших (по разным причинам) друг друга. Думаю, вследствие этого обстоятельства некоторые произведения, которые прежде находились в ее руках, приобрели новых владельцев.

— Появились ли на сегодняшний день тексты Липавского, бывшие до этого не известными широкому кругу читателей? Насколько велика вероятность, что в обозримом будущем корпус текстов этого автора пополнится новыми находками?

— Возможно ли еще появление новых текстов Липавского? Ответом на этот вопрос служит нынешнее второе издание его произведений. В 2008 году меня познакомили с литературоведом, переводчиком О. М. Малевичем. Оказалось, что у него хранится принадлежавший его теще В. Е. Гольдиной, общей подруге обэриутов-«чинарей» и возлюбленной Липавского до его женитьбы на Т. А. Липавской, блокнот. А в нем — двадцать семь стихотворений Липавского от 1920 года, переписанные его женой с короткими собственными комментариями. Когда именно Липавская переписала в блокнот эти стихотворения, какова судьба источников, с которых она это сделала, когда именно подарила (передала) этот блокнот своей многолетней подруге Гольдиной — все это неизвестно (кстати, стоит отметить: Друскин утверждал, что он передал в свое время Гольдиной некоторые письма Хармса, которые просил ее вернуть, но они куда–то исчезли). Из этого (да и вообще из опыта архивиста) очевидно, что никогда нельзя исключать появления новых текстов Липавского.

— В ряде текстов представителей кружка «чинарей» можно заметить феномен «взаимной переклички» и циркулирование идей между текстами разных авторов, в частности — опору на идеи и концепты, разработанные Липавским. Какую роль он играл в этом кругу? Был ли он его теоретиком или это был факт взаимного насыщения и творческого диалога? И насколько широк был круг влияния Липавского за пределами этого кружка?

— Никто, кроме самих «чинарей», в свое время не читал их соответствующих произведений. Следовательно, никакого влияния на текущий литературный процесс они оказывать не могли. Зато сами внимательно читали и, как видим из «Разговоров», обсуждали произведения друг друга, а «Разговоры» — лишь придуманная и осуществленная Липавским форма кратковременной репрезентации их, по меньшей мере, десятилетнего интенсивного интеллектуально-философского общения. Это общение можно называть также интеллектуально-творческим: в произведениях Хармса, Друскина, Введенского, Липавского множество аллюзий на тексты друг друга, и внимание к датировкам тех или иных произведений позволяет утверждать, что здесь не было чьего-либо первенствующего исключительного влияния — это был разносторонний, заинтересованный, равноправный процесс. Его следы по возможности отмечены в «Примечаниях» к новому изданию произведений Липавского.

— Во многих своих текстах Леонид Липавский пытается выстроить свою собственную оптику для исследования мира, пространства и времени. Откуда она берет истоки? Какие направления и школы гуманитарного и естественно-научного знания можно считать безусловными ориентирами в этих экспериментах?

— Насколько Липавский был знаком с существовавшей в то время философской, лингвистической, естественно-научной литературой, можно увидеть прежде всего из его собственных изысканий. В юношеском возрасте он обдуманно пошел учиться в Петроградский университет на философское отделение факультета общественных наук, да еще и заинтересовался курсом санскрита на восточном отделении. Из всех его произведений (и конечно, из «Разговоров») без сомнения вытекает глубокое знакомство: с теорией относительности, исследованиями З. Фрейда, А. Бергсона; философией Аристотеля; восточными религиями; шумерской, античной, скандинавской мифологиями; лингвистическими теориями В. Хлебникова и Н. Марра; работами физиков, математиков, физиологов; творчеством российских и иностранных писателей: Н. Гоголя, Л. Толстого, А. Чехова, В. Шекспира, Д. Дефо, Э. Золя.

В «Разговорах», кто бы из собеседников, помимо Липавского, ни упомянул что-либо или кого-либо из перечисленного, ему все это было безусловно ведомо. Эти и иные познания были фундаментальной базой создававшихся Липавским в философии и лингвистике (по-своему, в литературе Хармсом, Введенским, Олейниковым) вненаучных (у тех — внелитературных) произведений. Это были другие философия и лингвистика, вообще иной мир, не оспаривавший сущего, а его сторонившийся.

К выходу русскоязычного издания «Пиратского Просвещения» научный рецензент книги Григорий Винокуров рассказывает, как Дэвид Гребер оказался на Мадагаскаре и как полевая работа на острове определила его взгляды.

Григорий Винокуров

Антрополог, автор телеграм-канала «Иней на цветущей ежевике»

Антропология — это искусство рассказывания историй.

Эти слова были главным секретом, которым американский антрополог Рой Вагнер делился со студентами на курсе по антропологии и сайнс-фикшну в Университете Вирджинии. Так он объяснял смысл того, чем занимаются антропологи и в чем состоит задача дисциплины в целом. Мы делаем полевую работу, живем среди тех, чьи жизни и занятия кажутся нам интересными, слушаем их истории, записываем их, пытаемся понять, что в них происходит, чтобы затем выдать свои и рассказать о тех, с кем мы пережили совместный опыт. В этом смысле одна из ставок Вагнера была именно такой: каждый из нас является антропологом, способным на рассказывание историй и посредством этих рассказов на изобретение чего-то нового.

Между исследователем и теми, с кем он делает свое исследование, людьми в поле, нет особой разницы в умении упражняться в изобретении образов Другого, неизбежно изменяющих его самого в этом перспективистском обмене. Не менее важной для Вагнера была мысль о том, что антропология продолжает оставаться сильной, покуда в ней есть сильные этнографические истории. В них повествование об отличающемся и неизвестном заставляет обратить внимание на то, что кажется своим, близким, понятным и само собой разумеющимся, но перестает быть таковым после соприкосновения с Другим, начинает переживать странные метаморфозы — и само становится странным.

Но, как верно подметил Майкл Тоссиг¹, любая хорошая история в антропологии должна начинаться с людей и оставаться укорененной в них. Если она находит свои основания в чем-то другом, то скорее всего с этой антропологией и ее историями что-то неладное. Тоссиг в свойственной ему трикстерской манере критикует дисциплину за то, что та оболванивает аспирантов и начинающих исследователей, принуждая их писать обезличенные тексты, следующие пустым формальным критериям, уже готовым правилам и рецептам того «как надо». Что она заставляет заниматься их вредным «агробизнес-письмом»², в котором удовлетворение предписанным способам делать свою работу, писать «как должно», заменяет и затемняет искусство историй, разворачивающееся в связи с теми, кто открывает тебе, пришедшему из другого мира, часть своей жизни.

Герой той истории, которую я попытаюсь рассказать, Дэвид Гребер, отлично знал все это. И с рассуждениями своих старших коллег вполне мог бы согласиться. Не только потому, что сам был мастер создавать сильные истории и мастерил их в самых разных масштабах — от многотысячелетнего экскурса в прошлое долга и связанных с ним моральных отношений до малых зарисовок из собственного опыта в поле и за его пределами — но и потому что был активным критиком происходящего в современной антропологии и в рамках своей теоретической работы призывал коллег оставаться внимательными к тому, что основой их работы является этнография — погружение в другие способы осмыслять мир.

Антропологи часто работают в тех местах, где реальность может выглядеть и восприниматься радикально другим образом. Там, где можно попробовать ведьм на вкус, где правила экономического обмена устроены совершенно иначе и не подчиняются, казалось бы, универсальным правилам рациональности, там, где животные тоже люди, а люди могут превращаться в животных, где можно увидеть мир глазами ягуара, понюхать колдовство, где зомби бродят по деревням и где базовые для нас понятия — личность, природа, родство, культура и многое другое — представляют собой не то к чему мы привыкли. Да и вообще могут отсутствовать. Хотя и в более «привычных» местах все оказывается не так просто.

Задача антропологов, приводя свои истории, не стирать «концептуальные различия», не чураться их как огня в попытке избежать обвинений в экзотизации, а выстраивать свои повествования так, чтобы различия сохранялись и вызывали инверсию, остранение знакомых терминов и способов мыслить посредством них. Отчасти этому был посвящен проект возврата к этнографической теории, который Гребер отстаивал вместе со своими коллегами в журнале HAU³. Хотя с ним и вышли некоторые сложности (если случившееся можно назвать так) и Гребер отстранился от работы⁴ над ним, тем не менее этот призыв стал важным в последние десятилетия.

Но истории и умение их рассказывать важны были для него еще и в другом смысле. Его собственная полевая работа на Мадагаскаре была вдвойне связана с «искусством рассказывать истории». Помимо того, что как каждый антрополог он создавал знание о других людях и их способах жизни, живя среди них, разговаривая и общаясь с ними, записывая их рассказы, он сделал сами практики рассказывания историй своими собеседниками, объектом исследования и этнографического письма. Как хорошая история, история мадагаскарских приключений Гребера начинается с людей — его учителей, собеседников, учивших его думать по-малагасийски и преподавателей в Университете Чикаго, где началось его серьёзное вхождение в дисциплину.

Хотя, конечно, поступление в аспирантуру не было для него первым знакомством с антропологией. Чем-то с ней связанным он увлекался с детства. Далеким и странным. Мальчишеский интерес к индейцам, пиратам, людям в соломенных юбках, ацтекам, древним письменам майя, Мезоамерике, манускриптам и всему, в чем есть загадка и приключение, был настолько силен, что Дэвид-подросток состоял в долгой переписке с профессором археологии из Йельского университета, который в итоге помог сообразительному парню получить стипендию для поступления в университет. В 1980-м он поступает в нью-йоркский Перчейз-колледж на бакалаврскую программу по антропологии и спустя четыре года успешно заканчивает ее, написав в качестве своего диплома работу о письменности майя. Ему была интересна история и антропологический взгляд, направленный в прошлое, продолжающее работать в настоящем.

Это внимание к истории нашло плодотворную почву, когда Гребер пришел в аспирантуру. К моменту его зачисления в Чикаго на департаменте антропологии собрались многие суперзвезды и живые классики дисциплины: Джордж Стокинг, Маршалл Салинз, Дэвид Шнайдер, Терри Тернер, Нэнси Манн, Джин и Джон Комарофф и другие. Преподавательский набор, которому трудно не позавидовать. Поддержку своему интересу в истории и совмещении ее с антропологией Гребер нашел в лице Маршалла Салинза, чья исследовательская работа с середины 80-х как раз переживала поворот к истории и вопросам о том, каким образом прошлое влияет на появление тех или иных культурных форм в настоящем и определяет действия людей в нем. В поисках малых этнографических ответов на свои большие вопросы Салинз обращался к истории гавайских островов в попытке понять как исторические изменения XIX века отразились на устройстве гавайского социального порядка.

В 1985-м у него вышла знаменитая книга «Острова истории», посвященная прибытию Джеймса Кука на Гавайи в 1779-м году и его последующей смерти здесь. Салинз пытается понять, как и почему так вышло, что туземцы убили Кука и показывает, что их действия с одной стороны определялись структурным порядком, а с другой, были относительно свободными и случайными. Нет какой-то жесткой детерминации, у людей всегда есть возможность к творческому действию. Кажется знакомым. Где-то мы это слышали. Эта мысль будет одной из сквозных в текстах Гребера, который со своим любопытством к истории попал в самый что ни на есть подходящий момент. Момент, который, как и в случае с Куком обретет культурную форму. Только для Гребера встреча с Салинзом обретет форму дружбы, теплых отношений и творческой совместной работы, сильно повялившей на мышление обоих, и в которой учитель не стеснялся учиться у ученика и признавал его как равного себе.

Разворот интересов Гребера с Южной Америки на далёкий Мадагаскар случился не случайно. Как минимум потому, что поехать туда ему посоветовал все тот же Маршалл Салинз, ставший его научным руководителем. Сделать полевую работу для собственной диссертации там было отличной теоретической и этнографической ставкой для начинающего антрополога. Дискуссии в антропологии часто возникают среди специалистов, занимающихся исследованиями в одном регионе, и имеют сильную географическую привязку, как например, в случае с Новой меланезийской этнографией или амазонским перспективизмом. Мадагаскар в начале 90-х был на волне дисциплинарной моды, местом, где сосредотачивались дискуссии, особенно среди тех антропологов, кто так или иначе писал об истории и ее влиянии на настоящее, о способах справляться с тяжелым наследием, которое оставляют люди прошлого.

Мадагаскар с его сложной и запутанной историей был идеальным источником для насыщенного этнографического материала. И, что не менее важно, этнографическим местом, где было с кем разговаривать и спорить из числа коллег антропологов. Морис Блох (называвший⁵ спустя годы Гребера одновременно «своим самым жестким критиком» и «лучшим антропологическим теоретиком своего поколения») Рита Астути, Жерар Альтаб, Дженнифер Кол, Питер Уилсон, Майкл Ламбек и другие, делали свои полевые исследования на Мадагаскаре до приезда туда Гребера или работали с ним в одно время, а некоторые продолжают свои исследования там и сегодня. Всех их, несмотря на различия в теоретических взглядах, объединяет работа с прошлым, помещение того, что ты изучаешь в настоящем — миграцию, секс-работу, бюрократию, гендер, что угодно — в некоторый более широкий исторический контекст наследия колониализма, рабства, разделений между потомками знати и рабов, антиколониальной борьбы, обретения независимости и др., который влияет на действия людей сегодня.

Гребер не прочь был поспорить и пойти в атаку даже на самых именитых из коллег. Спустя годы эта его особенность станет одной из причин (наряду с его политическим активизмом) скандального непринятия его на постоянную должность в Йельском и еще более чем двадцати американских университетах. Гребер мог быть конфликтным и часто говорил то, что думает. Каждому департаменту антропологии нужно было ответить себе на вопрос, хотят ли они видеть в своих рядах такого человека — с сильнейшими амбициями и «весом», изменяющим весь сложившийся баланс сил внутри конкретной институции. Перейдя из Йеля в условный Стэнфорд, Гребер не перестал бы быть Гребером и люди, отказывавшие ему, это понимали. Дальше будет то, что сам он называл «академическим изгнанием» в Великобританию (изгнанием, которому многие позавидовали бы) — сначала в Голдсмит-юниверсити, а потом в Лондонскую школу экономики на должность профессора. Но мы ушли далеко от Мадагаскара. Гребер еще даже не сделал поле. А без этого, как водится, никакой он не антрополог.

В 1989-м он выигрывает стипендию Фонда Фулбрайта на проведение полевой работы на Острове. Получение стипендии было большой удачей и во многом неожиданной новостью. Конец 80-х, неолиберальные реформы, снижение финансирования академии, так особенно важного для антропологии с ее необходимостью полевой работы на другом конце света, создавали тяжёлые условия для начинающих исследователей, даже из лучших университетов. Греберу во время учебы с трудом удавалось сдерживать свой классовый ресентимент ребенка из семьи рабочих по отношению к коллегам-студентам из более обеспеченных частей американского общества. Это злило и бесило его в студенческие годы. Но, стипендия покрывала практически все расходы и позволяла не думать о деньгах хотя бы на время полевой работы. И хоть чуть-чуть подлечить зубы, на здоровье которых Гребер экономил.

Летом этого же 1989-го он уезжает из Чикаго в Антананариву, где сначала вместе с местными учит малагасийский, а затем перебирается из столицы в сельскую местность, где колесит между деревнями и селами, собирая истории и оттачивая свои навыки говорения. Язык на для малагасийцев — искусство, а красноречие — влиятельный навык, которому можно научится, общаясь с другими. Говорить красиво и производить эффектные (по своей действенности) истории — это во многом политическое действие. В этих перемещениях Гребер случайно встречает разных людей, которые рассказывают ему не совсем то, что он надеялся услышать, но в итоге приводят его к главной истории и разным ее версиям, циркулирующим на Острове — истории про Катастрофу, случившуюся за три года до приезда антрополога. Вкратце эта история была такова.

Середина 1980-х. Деревня Бетафу, горная местность в центре Острова с разбросанными небольшими селами. В течение уже какого-то времени здесь происходит эпидемия мелких краж. Кто-то подворовывает урожай. Ассамблея старейшин принимает решение о необходимости установить, кто же из жителей деревни виновен в воровстве. Было решено, что необходимо устроить испытание-проверку, в ходе которого местные жители будут пить воду с растворенной в ней землей с могил их предков. Их реакция будет служить свидетельством виновности человека или ее отсутствия. Но жители деревни не были одного происхождения. Кто-то из них происходил из бывшей знати, а кто-то из бывших рабов. События происходят спустя девяносто лет после формальной отмены рабства на острове. Это были две совершенно разные категории людей, отношения между которыми были ограничены, по крайне мере теоретически. В этой ситуации земля для смешения с водой в этой ордалии должна была браться из двух отдельных могил, соответствующих предкам из сословия рабов и аристократов соответственно.

Но это разделение на деле оказалась политической выдумкой, потому что даже не все люди «рабского происхождения» происходили из одной группы, но в ходе исполнения ордалии эта единая группа людей-рабского-происхождения-в-целом была создана. Смешение земли с могил вызвало гнев предков, которые разразились уничтожением урожая старейшин, принявших решение о проведении испытания. Но гнев предков был вызван не только этой ошибкой. Гребер показывает, что старейшины также позволяли себе смешение телесных жидкостей с представительницами других групп. Они вступали с ними в браки, которые были запрещены. В общем, за всеми этими ошибками последовала огромная катастрофа. Урожаи не то, что стали воровать — их просто смыло масштабным паводком. Голод, кризис и все, что сопутствует катастрофе. Это был 1987-й год. Гребер начал свое поле здесь спустя три года и был свидетелем последствий и попыток людей с ними справиться.

Вернувшись из поля обратно на департамент в Чикаго, он застал его в не лучшем виде. 1991-й год, с финансированием университетского образования все стало только сложнее, а внутри самого коллектива преподавателей и студентов происходили серьезные разногласия, связанные с разнообразными этическими вопросами и напряжениями. Начиная с дебатов, связанных с постколониальной критикой производства знания антропологами и типичного дележа академических позиций, в котором молодые аспиранты все реже получают постоянные должности, а пожилые коллеги остаются на своих местах, и заканчивая этическими разногласиями по поводу возможности вовлечения антропологов в государственные проекты, например, сотрудничество с американской армией в рамках ее военных кампаний на Ближнем Востоке. Война в Заливе была и «нанять на работу» антропологов хотели многие.

Сам Гребер не то, чтобы особо в этих дискуссиях хотел участвовать. Куда там. Нужно дописывать диссер, без него-то точно никакой преподавательской позиции не видать. В течение нескольких лет он пишет диссертацию по материалам своей почти двухгодичной полевой работы на Мадагаскаре и защищает ее спустя пять лет после возвращения оттуда, в 1996-м году. Диссертацию Гребер написал как раз о тех множественных версиях Истории одной Катастрофы, которые ему рассказывали его собеседники, и в искусстве интерпретации которых он упражнялся вместе с ними, добавляя все новые перспективы, понимания и детали этого нарратива. Диссер увидел свет в виде отдельной книги, «Потерянные люди: магия и наследие рабства на Мадагаскаре», только в 2007-м.

Книга была написана одновременно в экспериментальном и традиционном режиме. Традиционность состояла в том, что Гребер воспринимал свой текст как серьёзную этнографию, «открывающую окно» в устройство жизни конкретного общества. Так к 2000-м писать уже было не модно. Эксперимент же состоял в том, чтобы написать диалоговую этнографию, такую, где бы голос антрополога не заглушал голосов собеседников. О необходимости такого письма говорили много в антропологии с середины 80-х, но Гребера скорее все эти разговоры бесили и казались лицемерными. Сколько можно писать о том, как нужно писать? Сколько можно призывать к большей рефлексивности? Может лучше уже взять-таки, да написать то, что нужно? Взять и произвести эксперимент с письмом? Проявить рефлексивность? Написать диалоговую этнографию? «Потерянные люди» в этом смысле стали экспериментальным упражнением в этнографическом письме и ответом Гребера коллегам, связанным с движением writing culture и его воплощениями. Ответ, который, кажется, не дошел до адресатов.

Упражнение Гребера в письме оказалось странным. В каком-то смысле даже провальным. Что отмечали даже коллеги, симпатизировавшие ему, например Джонатан Парри. Книга вышла огромной, почти пятьсот страниц (изначально она была еще больше, около восьмисот страниц текста, который Гребера попросило сократить издательство Университета Индианы) плотного текста с огромным количеством местных терминов, прямой речи малагасийцев, историческими подробностями и не всегда прозрачными теоретическими ходами. При этом сам он считал ее самой важной для него самого за всю его карьеру, но мало кем читаемой.

Ответственность за это лежит отчасти на нем самом. В своем упражнении в письме он принял решение, что напишет диалоговую этнографию, вдохновленную русскими романистами. Он хотел, чтобы книга была похожа на классический русский роман Достоевского и Толстого и, кажется, у него это получилось. На уровне объёма текста точно. Но также и на уровне сюжета. Истории про дворян, потерявших или бросивших все и пытающихся найти себе место где-то в дали от столичной жизни, динамика отношений между малагасийцами свободного и рабского происхождений. Отношений полных драмы, смешений и непреодолимых разделений. Кажется знакомым, даже тому, кто спал на уроках литературы в школе. Антрополог Фуад Муссалам, коллега Гребера, с которым он в свое время вел курс по антропологической теории, признавался⁶, что понял, почему Дэвид так часто говорил о важности диалогичности и литературности письма антропологов только, когда прочел «Потерянных людей». И это правда, ведь больше Гребер в своих текстах эксплицитно к этим сюжетам не вернется.

Наверное, главным аффектом антропологов является удивление. Именно оно часто служит спусковым крючком, стартом, охватывающим их при столкновении с чем-то необъяснимым, приводящим их к дальнейшему любопытству, исследовательской работе, длящемуся непониманию «что же здесь происходит» и желанию найти для себя ответы. Греберу на Мадагаскаре было чему удивляться. Симпатизирующий анархистским идеям, он оказался там, где не было государства. Оно просто ушло отсюда, оставив эти места.

Возможно, этим трудно удивить людей, переживших 90-е в России, но, даже они удивились бы тому, что в отсутствии государства малагасийцам удается каким-то образом избежать насилия, взаимного уничтожения и скатывания в то, что представляется, когда под анархией понимается что-то плохое. Государство было, оно было разным, а потом ушло. Оставило территории без управления и осело в нескольких кабинетах столицы и немногочисленных школах. Государство ушло, но люди даже не заметили этого, продолжив действовать так, как если бы уже были свободными. Опыт был ошеломляющим. Эта мысль о том, что можно здесь и сейчас действовать так, как если бы свобода уже наступила, стала для Гребера центральной в его всей последующей работе. И здесь снова возникает искусство рассказывать истории.

После отмены рабства, обретения независимости и пережитых катастроф, социальные иерархии перевернулись. Бывшие рабы теперь встраиваются в новую экономику, а бывшие рабовладельцы не могут найти себе места, вынужденные скитаться по сельской местности с пожитками. И те, и другие — потерянные люди. Первые наследуют прошлому угнетения и потерям, которые пришлось испытать их предкам и которые продолжают отражаться на их положении сегодня. Вторые же теряются здесь и сейчас, оставаясь привязанными к прошлому, в котором у них было почти все, но которое не работает в настоящем так, как им бы хотелось, приводя к тяжелым для них последствиям. Насилие в этой ситуации напряжения и невозможности забыть о прошлом и вырваться из него, может показаться единственным вариантом выхода, но малагасийцы бы с этим не согласились. Пытаясь понять, как удается поддерживать относительно спокойную жизнь оставленных государством людей, Гребер пишет о том, что насилие сдерживается посредством рассказывания историй и всяческой нарративной работы с этим самым прошлым, а точнее прошлыми, которых много. Для людей с разным происхождением эти прошлые — разные. Бывшие рабы рассказывают всем о своем знатном происхождении. Вчерашняя знать рассказывает истории о том, почему потеряла собственное положение.

При этом прошлое маскируется и постоянно пересобирается. Нет единственно закрепленного прошлого и способов говорить о нем. При этом, говорить о рабстве напрямую и открыто не принято. Страшно. Опасно. Но в историях о происхождении, катастрофах, земельных отношениях, собственности, обвинениях в колдовстве и нарушении табу это становится возможным. Рассказывание историй — это политическое действие. Рассказывание, которое дало Греберу его определение политики как убеждения других людей, в котором воображение и способность к придумыванию — важнейшая способность. Она спасает от насилия, она же позволяет создавать новый порядок. «Жить, как если бы ты уже был свободным» — можно, но требует творческих и совместных действий. Это работа, но она стоит того.

После «Потерянных людей» Мадагаскар как будто пропадает из текстов Гребера, только в некоторых из них он будет обращаться к отдельным историям с Острова, но сам он и его жители не будут занимать главного места в его работе. Явного места, конечно же. В остальных отношениях, греберовское мышление останется под глубоким впечатлением от полевого опыта. Мадагаскар научил Гребера этому и другим урокам, который он пронес с собой через все свои тексты. В том числе, сохранив и к моменту написания своей последней книги «Пиратское просвещение», в которой он возвращается туда, где для него все началось. Мадагаскар стал началом его пути как антрополога, он же символические обозначил и его завершение. В «Пиратском Просвещении» Гребер почти не обращается к современной жизни Острова. Его материал — исторические данные, с которыми он работает, чтобы снова поставить радикальный вопрос о свободе. Что, если все те идеи о свободе, которые мы связываем с европейским Просвещением, и оно само, зародились не в роскошных салонах европейских XVIII века, а где-то раньше на столетие и гораздо дальше от европейских широт? Например, на палубах кораблей пиратов, «лабораторий демократии», как их называет Гребер, обосновавшихся на восточном побережье Мадагаскара и строивших здесь свой грандиозный политический проект?

Ключевой для Гребера становится история Конфедерации Бецимисарака, которой он заинтересовался еще во время написания своей диссертации — государства начала XVIII — середины XIX веков, которое было самой «настоящей исторической аномалией» — странным и необычным политическим образованием, радикально не похожим своей демократичностью на существовавшие тогда европейский государства, рассказывающее о себе в документах и посланиях внешнему миру как об абсолютной монархии с жесткой системой управления будучи конфедерацией децентрализованных государственных образований, где все решения принимались процедурами прямой демократии и низового действия.

Попытке объяснить эту «аномалию» и посвящена книга Гребера, в которой важными для него становятся сообщества пиратов и их способность сочинять и рассказывать истории о себе. Первые истории о пиратах и государствах, которые им удалось создать появляются в конце XVII — начале XVIII века. История о пиратской коммуне Либерталии, появляется в книге об истории пиратства Чарльза Джонсона, более известного как Дэниель Дефо, человека, знавшего толк в мистификациях и придумывании историй, сохраняющих свое влияние сквозь века. Хотя Либерталии и не было как физического образования и отдельного политического субъекта, основаниями для ее образа могли послужить поселения восточного побережья Мадагаскара, та самая Бецимисарака, загадку которой пытается понять Гребер. С его точки зрения, она была не только прототипом для образа Либерталии, повлиявшего на идеи европейских авторов Просвещения, но и реальным воплощением всего того, что затем стало частью просвещенческой идеологии и связанных с ней представлений о необходимости ограничения любых проявлений власти.

Пираты отнюдь не были только лишь разбойниками, убийцами и грабителями, как их часто представляли и представляют государства. Ими становились многие из тех, кто не нашел себе места в этих самых государствах и был вынужден бежать. Объединившись друг с другом и собравшись на одних палубах, эти люди с радикально разным культурным опытом вынуждены были изобрести новый социальный порядок, не похожий на все те, из которых им по разным причинам пришлось уйти. Именно поэтому пиратские корабли и побережья Мадагаскара были «лабораториями демократии», теми местами где, собрания разношерстных людей творчески создавали новые порядки. Они были первоклассными перформерами, способными убеждать своими историями не только собственных современников за тысячи километров от них в существовании несуществующих сильных государств, с которыми можно и нужно вступать в союзы, но и нас, за столетия после Бецимисарака и Генри Эйвери, не забывших об их историях и развивающемся Веселом Роджере, способном пробуждать политическое воображение и сегодня.

С сильными историями всегда так. Они продолжают работать, несмотря на то, что сами описываемые события и люди, в них участвовавшие, остались глубоко в прошлом. Они убеждают. А убеждение других — это и есть политика. Это знал Гребер. Знали те, с кем он общался в поле. Кажется, что знают некоторые антропологи. И уж точно об этом знали пиратские перформеры, чье искусство политического убеждения и изобретения себя посредством историй и стало основой для Просвещения и того его пересмотра, который осуществляет Гребер в этой «малой книжке, которая всем по нраву».

Примечания:

Рассказываем, какие книги выйдут до конца апреля! Впереди — последняя работа Дэвида Гребера, лекции Марка Фишера, интервью с Фрэнсисом Бэконом и другие.

Новые книги

Марк Фишер «Посткапиталистическое желание»

Лекции культурного теоретика, музыковеда и эссеиста Марка Фишера, прочитанные им в Голдсмитском колледже (курс не был завершен по причине самоубийства лектора на рождественских каникулах). В ходе занятий (в текст издания также включены реплики студентов) Фишер пытается понять, что делать с капиталистическим реализмом — ощущением, что капитализм является единственной жизнеспособной политической и экономической системой, альтернатив которой теперь невозможно даже вообразить. Начиная с самого фундаментального из вопросов «Действительно ли мы хотим того, о чем говорим?», Фишер исследует взаимосвязь между желанием и капитализмом и пытается понять, какие новые формы желания мы все еще могли бы извлечь из прошлого, настоящего и будущего.

После смерти преподавателя студенты, посещавшие семинары Фишера, превратили их в ридинг-группу, на которую приходили друзья, коллеги, соавторы и вдохновители Фишера, — они помогали разбираться в текстах, которые Фишер планировал обсудить. Постепенно ридинг-группа стала открытой, получив название и некоторые из текстов обсуждались снова, но уже в широком кругу — заметки о нескольких таких встречах есть на сайте ридинг-группы.

Цитата:
Марк Фишер: У нас есть определенные представления, каким будет мир без работы — как минимум в культурной сфере, — но этого ответа на ваш вопрос недостаточно, потому что эти представления сложились внутри мира работы. Однако чем не пример The Beatles или другие успешные музыканты или художники, которые продолжают работать и делают интересные вещи? Интересны не только их ранние вещи, но мы видим, что, когда они освободились от гнета работы, после, скажем, продолжительного периода без работы, их произведения остаются интересными и даже становятся интересней. Пожалуй, это указывает нам, что страдание необязательно…

Студент № 9: Эта линия мысли сокрушает миф о том, что настоящее искусство требует страданий, что, на мой взгляд, полный бред…

МФ: Это не обязательно миф…

Студент № 9: На мой взгляд, миф.

МФ: Может быть мифом, может и не быть. Трудность в том, что это сложно проверить, мы с вами продолжаем пребывать в мире страдания, поэтому нам сложно представить иной мир. Но у нас есть какое-то представление о мире без определенных типов страдания, потому что мы видели конкретных людей, которые избавились от них.

Зигфрид Кракауэр «Теория кино»

Первая полная публикация классической монографии Зигфрида Кракауэра на русском языке (в сокращенном виде книга уже выходила в 1974 году). В настоящем издании упущенные фрагменты восстановлены.

Зигфрид Кракауэр — немецкий кинокритик, писатель, публицист, социолог массовой культуры, близкий Франкфуртской школе. Начав писать свою масштабную работу о кино еще до войны, Кракауэр, закончив ее в 1950-х, все равно говорит только о черно-белом кино, почти не касаясь современных фильмов («даже если бы весь материал настоящей книги был абсолютно современным, через несколько лет меня все равно можно было бы обвинить в использовании устарелых примеров»). Кракауэр пишет, что фильм — это, в сущности, развитие фотографии и поэтому он разделяет свойственную ей отчетливую привязанность к видимому окружающему нас миру. Фильмы выполняют свое подлинное назначение тогда, когда они запечатлевают и раскрывают физическую реальность. Однако и в этой реальности есть много явлений, которые мы вряд ли восприняли бы без помощи кинокамеры, обладающей способностью улавливать их на лету. Этому взаимодействию физической реальности и искусства посвящена книга.

Цитата:
Типичные кинозвезды напоминают неактеров тем, что их экранный образ так же неизменен; характеристики персонажей совпадают с личными чертами исполнителей или, по меньшей мере, разрабатываются на их основе, часто с помощью искусных гримеров и специалистов по рекламе. Как и в случае появления любой реальной фигуры на экране, присутствие в фильме кинозвезды выходит за рамки фильма. На зрителей действует не только само соответствие исполнителя той или иной роли, но и то, что он является, или кажется им, личностью определенного типа, существующей и вне своей роли за пределами кино — в том мире, который зрители принимают за действительность или, по меньшей мере, хотят видеть таким. Голливудская кинозвезда навязывает действующему лицу фильма свой физический облик, в его подлинном или стилизованном виде, и наделяет его чертами, ассоциируемыми с этим обликом или под ним подразумеваемыми. Свой актерский талант — если он есть — кинозвезда использует только для экранного воплощения той человеческой личности, которой является или кажется сам актер, причем не важно, сводится ли подобное самоизображение к нескольким стереотипным характеристикам, или актер выявляет в нем многообразие и глубину своей натуры. Покойный Хамфри Богарт, играл ли он моряка, частного сыщика или же владельца ресторана, неизменно использовал индивидуальность Хамфри Богарта.

Дэвид Гребер «Пиратское Просвещение, или Настоящая Либерталия»

В последней книге Дэвид Гребер возвращается к своим ранним интеллектуальным интересам: «Пиратское просвещение» выросло из его диссертации по антропологии, для написания которой он провел несколько лет на Мадагаскаре. В своей работе Гребер резко критикует европоцентричный взгляд, согласно которому «дикие народы» могут стать цивильными только в результате грамотного управления европейцев. Напротив, Гребер пытается разобраться, как демократия среди многоэтничных пиратских группировок могла повлиять на европейское Просвещение. Он однозначно утверждает — те самые вымышленные эгалитарные «пиратские королевства» вроде Либерталии так или иначе существовали на самом деле. На примере Конфедерации бецимисарака Гребер описывает устройство реального проекта «общества будущего», о котором лишь фантазировал Томас Мор и другие авторы утопий.

Цитата:
Помню, какое сильное впечатление произвело на меня в детстве интервью с суфийским писателем Идрисом Шахом, отметившим, насколько странно ему видеть, что такое множество умных и достойных людей в Европе и Америке впустую тратят так много времени на демонстрации протеста, скандируя имена людей, которых ненавидят, и размахивая их портретами: «Эй, эй, Эл-Би-Джей, сколько сегодня убил ты детей?». Неужели они не понимают, как сильно тешит это политиков, которых они порицают? Именно подобные замечания, как мне кажется, постепенно убедили меня отказаться от тактики протеста и принять тактику непосредственного действия.

Отчасти этим объясняется мое негодование, которое временами ощущается в этом эссе. Отчего мы не считаем людей вроде Кондиаронка значительными теоретиками свободы человека? Они, очевидно, этого заслуживают. Отчего в такой личности, как Том Цимилаху, мы не признаем одного из пионеров демократии? Отчего заслуги женщин, которые, как известно, играли важную роль в обществе гуронов и бецимисарака, хоть имена их по большей части и утрачены, мы опускаем, даже когда всё же рассказываем об этих людях — подобно тому, как имена державших салоны женщин, как правило, не вошли в историю самого Просвещения?

Майкл Баскандалл «Тени и Просвещение»

Книга британского историка искусства Майкла Баксандалла посвящена теням и их роли в нашем зрительном восприятии, а также сравнению представлений о тенях в XVIII веке и в настоящее время. Начиная с введения в физику теней, Баксандалл переходит к дебатам XVIII века о роли тени в восприятии формы, а потом исследованиям ученых-когнитивистов и разработчиков компьютерного зрения в конце XX века. Автор задается вопросами: насколько важна проблема тени в научных и художественных поисках эпохи Просвещения, как эти поиски были связаны между собой и как они отозвались в информатике второй половины XX века; каково просветительское значение тени, то есть какова ее познавательная ценность; какова техническая функция тени в восприятии, в изобразительном искусстве и в информационных технологиях, например в робототехнике? За всеми этими вопросами обнаруживается более общая проблема понимания тени как когнитивного феномена, а вокруг них формируется междисциплинарная сеть, выявляющая неожиданные и поучительные пересечения физики и оптики XVIII века, живописи рококо и разработок в области искусственного интеллекта 1970–1980-х годов.

Цитата:
Я пишу это за столом, в солнечный день с небольшой облачностью. Слева и справа от меня стены комнаты. Та, что справа — новая, кирпичная, выкрашенная эмульсионной краской, с матовой, но ровной поверхностью. У подножья стены краска блестит от сырости. Та, что слева, гораздо старше, сквозь трещины в штукатурке видна необработанная поверхность песчаника, некоторые трещины явно пытались замазать цементом различной плотности. Эта стена тоже выкрашена белой краской, только более грубой, зернистой. Штукатурка содержит плотные частицы белого кремня, поэтому местами краска отваливается. Обнажившиеся участки стены пытались, хотя не везде, замазать другой, гладкой и более липкой краской, где валиком, а где просто смело орудуя кистью. Но в целом обе стены, и левая и правая, выглядят, тем не менее, почти идеально белыми, как в комнатах Гилкриста.

Когда солнце выглядывает или скрывается за облаками, уровень освещения резко меняется — ведь окна в комнате с трех сторон — и это доставляет порой неудобство. Стены, однако, остаются белыми — яркость, конечно же, не меняется. И всё же то ли из за чередования на белой стене прямого сильного и слабого рассеянного освещения, то ли по причине самого занимающего меня предмета, я остро ощущаю неописуемо сложную сеть окружающих меня мельчайших теней. Ее можно было бы назвать текстурой, словом, наводящим на мысль о чувстве осязания, но визуально она состоит из теней в почти чистом виде — множества собственных и производных теней и затененных зон. Микроструктура плоских поверхностей обеих стен доступна моему зрению исключительно благодаря теням. Роль стереопсиса тут, по-моему, невелика.

Дэвид Сильвестр
«Брутальность факта. Фрэнсис Бэкон. Интервью Дэвиду Сильвестру»

С 1962 по 1986 Дэвид Сильвестр приходил к Фрэнсису Бэкону, чтобы поговорить с ним под запись диктофона (друзья общались и позже, но не для записи). Эта книга — девять вдумчивых интервью искусствоведа с художником о том, как функционирует живопись в эпоху фотографии, сути творчества и практиках самого Бэкона. Дэвид Сильвестр о книге: «​​Представленный ниже текст составляет не более одной пятой всего записанного материала: это результат сознательного отбора, а не простой нехватки места. Более того, поскольку целью редактуры было сжато и ясно изложить мысли Бэкона, а не просто дать сокращенный отчет о том, как шел наш разговор, я существенно перестроил их последовательность. <…> Моей целью было выпрямить рассуждение, всегда извилистое в естественной речи, избежав по возможности того, чтобы чрезмерная прямота помешала спонтанному течению разговора».

Цитата из первого интервью:
Дэвид Сильвестр: Полагаю, вы часто отталкиваетесь от уже существующих образов.

Фрэнсис Бэкон: Да, они пробуждают во мне новые образы. К тому же всегда хочется придать тому, что сделано до тебя, новую жизнь.

Дэвид Сильвестр: При этом образы подвергаются глубокой трансформации. Но можете ли вы сказать, когда эти трансформации существующих образов выстраиваются у вас в голове на предварительном этапе и когда они реализуются в процессе письма?

Фрэнсис Бэкон: Видите ли, каждая моя картина случайна, причем тем более случайна, чем дольше я вынашиваю ее замысел. Поэтому, да, образы выстраиваются у меня в голове и я представляю себе картину заранее, но сделать ее такой, какой она мне виделась, мне всё равно практически никогда не удается. Она сама трансформируется в процессе письма. Я работаю большими кистями и часто просто не знаю, как поведет себя краска, так что многие вещи порой сами собой выходят гораздо лучше, чем мог бы сделать я. По воле случая? Может быть, и нет, ведь происходит некий выбор, определяющий, какая часть этого случая сохранится. Всегда, естественно, хочется не упустить жизненную энергию случая и в то же время сохранить баланс.

История Лондонской школы живописи, к которой принадлежал Фрэнсис Бэкон, в контексте эстетических поисков и бурной богемной жизни свингующего Лондона

ИСКУССТВО

Модернисты и бунтари

Мартин Гейфорд

Купить

Переиздания

Джон Бёрджер «Зачем смотреть на животных?»

Джон Бёрджер убежден: смотреть на них необходимо — иначе человеку как виду не справиться со своим одиночеством. В своем сборнике — семь эссе и одно стихотворение — Бёрджер размышляет, как животные из муз самых первых художников оказались в клетках зоопарков. Во всех эссе подчеркивается потеря связи человека с природой — сам Бёрджер, поняв в начале 70-х, что время жизни рядом с ней для человечества подходит к концу, переехал из города в небольшую деревню, где и прожил до своей смерти в 2017 году.

Цитата из эссе «Мышиная история»:
Мышь входит в клетку, чтобы откусить кусочек. Только она касается еды зубами, как натяжная проволока отпускает дверцу, и та захлопывается у мыши за спиной — мышь и обернуться не успеет. Лишь через несколько часов мышь осознает, что она, целая и невредимая, оказалась заперта в клетке размером 18 на 9 сантиметров. Дрожь, пронизывающая ее в этот момент, не уймется до самого конца.

Человек приносит мышеловку в дом. Проверяет ее. Насаживает на крючок кусок сыру и ставит мышеловку на полку в шкафу, где хранится хлеб.

На следующее утро человек обнаруживает в клетке серую мышь. Сыр в клетке нетронут. С тех пор как дверца захлопнулась, у мыши пропал аппетит. Когда человек берет клетку в руки, мышь пытается спрятаться за приделанной к дверце пружиной. У мыши черные агатовые глаза; они глядят в упор, не мигая. Человек ставит клетку на кухонный стол. Чем дольше он вглядывается внутрь, тем более ясно видит сходство между сидящей мышью и кенгуру. Стоит тишина. Мышь немного успокаивается. Потом начинает описывать круги по клетке, снова и снова пробуя своими четырехпалыми передними лапами расстояние между прутьями в поисках исключения. Мышь пытается кусать проволоку зубами. Потом она снова садится на задние лапы, прижав передние ко рту. Редко бывает, чтобы человек так долго смотрел на мышь. И наоборот.

Зигфрид Кракауэр «Орнамент массы»

В книге собраны статьи, написанные для Frankfurter Zeitung, описывающие немецкое общество 1920-1930-х годов. В них один из важнейших исследователей Веймарской республики говорит о неизбежном влиянии капитализма на повседневную жизнь и искусство, рассуждает о вкусе и досуге современников, изоляции и отчуждении индивида. Кракауэр также исследует различные явления культуры ХХ века: торговые пассажи и отели, кинематограф и фотографию, популярную художественную литературу, религию и науку. Он рассуждает о схожести работы фотоаппарата и человеческой памяти, рассматривает явление дегуманизации и механизации жизни в целом.

Цитата из эссе «Скука»:
Схожим образом радио успевает осеменить живые существа еще до того, как их охватит хотя бы малейшая дрожь. Поскольку люди чувствуют себя подчиненными вещанию, они пребывают в состоянии перманентного оплодотворения, вечно беременные от Лондона, Эйфелевой башни и Берлина. Кто устоит против соблазна этих изящных наушников? Они блистают в салонах и обвиваются вокруг головы без всякой посторонней помощи — и вот, вместо того чтобы поддерживать утонченную беседу, которая, разумеется, может оказаться скучной, человек становится средоточием распространяемых по всему миру звуков, не допускающих, несмотря на содержащуюся в них объективную скуку, ни малейшего права на скуку субъективную. Ушедшие в себя и лишенные признаков жизни люди сидят рядом друг с другом так, словно их души витают где-то очень далеко. Но души не путешествуют по своему усмотрению, их гонит свора новостей — и вот уже не разобрать, охотники они или дичь. Даже в кафе, где хочется свернуться ежом и почувствовать себя незаметным, внушительных размеров громкоговоритель уничтожает последние следы частного существования. Его громогласные сообщения подчиняют себе пространство во время пауз в концерте, а официанты, пользующиеся им для громкой связи друг с другом, с негодованием отвергают безрассудные просьбы положить конец этой звукоимитации.

Читайте также:

Джон Бёрджер: Речь на церемонии вручения Букеровской премии 23 ноября 1972 года

15 Мая / 2020

«Его философия — не само орудие. Орудие — это мы»

11 Ноября / 2022

Как думает краска

10 Июня / 2022

Другие новинки:

Нон-фикшнИсследование ужаса (второе издание)

488 ₽

На полку

В корзину

Художественная литератураМакунаима, герой, у которого нет характера

338 ₽

На полку

В корзину

Художественная литератураЕвротрэш

500 ₽

На полку

В корзину

ИскусствоИскусство Центральной и Восточной Европы с 1950 года

700 ₽

На полку

В корзину

Соосновательница магазина «Книжный» Юлия Сафарова рассказала про культурную историю Волгограда и выбрала три книги, которые помогут лучше понять город. Это маршрут через пережившую испытания главную улицу города, начавшие новую жизнь набережную и склады Жигулёвского пивоваренного завода, бар «Птолемей», где проводит время команда книжного — и поездка на метротраме в живописную Малую Францию.

Гид составлен в рамках проекта Ad Marginem «Город глазами книжного» — площадки, на которой независимые книжные магазины рассказывают о важных и не всегда очевидных местах своего региона. Важная особенность «Города» в том, что он расширяет туристическую карту городов, дополняя ее взглядом изнутри — взглядом внутренних центров культуры, знающих о жизни своего региона как нельзя лучше.

В дальнейшем список книжных магазинов проекта будет только расширяться, чтобы «Город глазами книжного» стал масштабной и подробной картой России. Все доступные гиды можно посмотреть здесь.

Улица Мира

Первая восстановленная после Сталинградской битвы улица города, но мы любим ее не за это. На этой улице самая большая концентрация красивых зданий и культурных организаций, а весной она утопает в сирени. Наш магазин тоже находится на улице Мира — на первом этаже библиотеки имени Горького. Советуем взять кофе в «Книжном» и прогуляться по главной улице города.

Бар «Птолемей»

Локальный бар с духоподъемными напитками на каждый день и атмосферой Питера. Любимое место отдыха после тяжелого рабочего дня для команды «Книжного». Уже два года афтепати после книжного фестиваля проходит именно здесь.

Адрес:
улица Ленина, 13

Волгоградский скоростной трамвай или метротрам

Уникальный вид общественного транспорта, объединяющий метро и трамвай. В центре города трамвай едет под землей, а потом выезжает на поверхность. Советуем прокатиться до Тракторозаводского района и погулять по дворикам.

Малая Франция

На скоростном трамвае можно доехать и до Малой Франции, сейчас это место можно найти на карте как посёлок Металлург. В 1897 году в Царицыне началось строительство французского завода «Урал-Волга», ныне известного как «Красный Октябрь». Поскольку французское начальство и инженеров нужно было куда-то селить, за чертой Царицына был построен поселок. Делился он на три части — Большую и Малую Францию и русскую деревню.

После Сталинградской битвы здесь не уцелело ни одного дома, но из-за того, что дома восстанавливались на старых фундаментах, архитектура поселка Большая Франция сохранилась почти в первозданном виде.

Советуем погулять среди двухэтажных домиков, время в этом месте почти остановилось.

Лофт 1890

Отреставрированное здание комплекса складов Жигулёвского пивоваренного завода в Волгограде, построенного в 1890 году. Это одно из немногих зданий, сохранившихся после Великой отечественной войны. Сейчас большинство помещений занимают офисы, но на цокольном этаже расположились крафтовый паб, винный бар с продукцией местных виноделов и чайная. В баре и главном зале здания регулярно ставят постановки местные театральные проекты.

Адрес:
улица 10-й Дивизии НКВД, 5А

Набережная Волги

К сожалению, со стороны города река закована в камень. Для того, чтобы искупаться или побродить по песку, придется ехать на противоположный берег. Но посмотреть на Волгу и вдохнуть речной воздух можно с центральной набережной. Ее как раз недавно отреставрировали, так что гулять вдоль реки теперь намного удобнее, чем пару лет назад. Только не рекомендуем делать это Волгоградским летом — тень на набережной вы, увы, не найдете.

Книги

Недавно в нашем издательстве вышла новая книга Хорхе Карриона «Вымышленные библиотеки». Это сборник эссе об изменениях в книжном мире: от угрозы со стороны маркетплейсов до появления новых форматов книжных пространств. Попросили Лидию Кравченко немного рассказать о книге в контексте будущего российских библиотек.

Лидия Кравченко

Совладелица независимой библиотеки «Библиотека ПМ»

«Вымышленные библиотеки» завершаются манифестом: Хорхе Каррион в семи главах своего эссе выступает против Amazon, обвиняя корпорацию в постепенном уничтожении независимой книжной индустрии. Все предыдущие тексты — своего рода части этого манифеста. Автор на разных примерах показывает взаимодействие человека и книжных пространств, будь то магазины или частные коллекции, в которых случается погружение в мир текста. Общение с библиотекарями и продавцами, случайно попавшаяся книга, которая становится любимой, оттачивание методов выбора чтения, доступных только при физическом присутствии — читательские ритуалы, о которых, по мнению Карриона, Amazon не просто забывает: он намеренно приучает читателя обходиться без них.

Здесь и во всех остальных эссе сборника Каррион выступает за сохранение и поддержку независимых книжных магазинов и библиотек, и его послание выглядит как большое любовное письмо всему книжному делу. Важно сказать, что в чем-то взгляд Карриона кажется идеализированным — по крайней мере для российских читателей и непосредственных акторов индустрии. Например, те же маркетплейсы, как говорилось в предуведомлении к русскому изданию, здесь стали не просто подспорьем для книжных во время пандемии, а новой нормой, которая при этом соседствует с ритуалом покупки физических книг в офлайн-магазинах, не отменяя его. С библиотеками всё сложнее. Автор видит их как места хранения национальной памяти, которые, в отличие от книжных магазинов, «прячут или, по крайней мере, скрывают [книги], как будто довольствуются тем, что им поручили их собирать и хранить». То есть, по Карриону, существует два типа библиотек: огромные, чаще всего национальные или университетские библиотеки, и мультимедийные кураторские библиотеки — как, например, Сеульская Design Library Hyundai Card, с собственной сценографией и отбором. И те и другие пространства имеют масштаб куда больший, чем средний независимый книжный.

Книжные магазины Каррион называет «верным отражением библиотек»: маленькие, лишенные строгих правил, выставляющие книги напоказ; на их полках происходит постоянное движение, в отличие от громоздких библиотечных фондов. Но накопительство — признак библиотек старого формата, новые частные небольшие библиотеки тоже стремятся к востребованности и обновлению фонда, постепенно приближаясь к независимым книжным и отдаляясь от классических библиотек. Современные частные библиотеки хотят быть таким же третьим местом, соразмерным запросу на современное чтение, доступность выбора и возможность общения. В главе «Самые значимые библиотеки мира» Каррион немного рассказывает о низовых библиотечных проектах, но об этом опыте хочется узнать больше — понадеемся, автор еще успеет о них написать.

Однако нельзя сказать, что опыт этот будет родственным: в России пока нет и десяти частных библиотек, которые создают новые правила игры. Не хватает и государственных библиотек с актуальным чтением — из-за недостаточного бюджетирования и цензуры многие библиотекари вынуждены обновлять классический фонд вместо закупки современных книг. Библиотеки университетов или крупных компаний не кажутся доступными для любого человека. Российские частные библиотеки должны стать полноценной частью культурного пространства любого города: на нашей стороне экономность, экологичность, доступность и в том же время возможность обладания большим книжным фондом.

Так что сейчас борьба локального книжного бизнеса против корпораций и капиталистического влияния кажется не такой острой, по крайней мере, в регионах: важнее поставить дело на рельсы и закрепиться и только потом переходить на новый уровень. Поэтому для нас «Вымышленные библиотеки» — это не только путевые заметки, читательский дневник и философский комментарий, но и письма из будущего, не идеального, но такого, к какому однажды всё же хотелось бы прийти.

Вспоминаем легендарного парижского музыканта и букиниста Тай-Люка. Панк-рокер, полиглот, преподаватель иностранных языков, путешественник, книготорговец — все это соединилось в одном человеке. Его не стало в декабре прошлого года.

Даниил Житенев

Ведущий специалист фонда редких книг Научной библиотеки РАНХиГС

Испанский путешественник, журналист и писатель Хорхе Каррион в своём знаменитом эссе «Книжные магазины» рассуждает о том, что природа книжных близка к домашним очагам. И если мы согласимся с этим утверждением, то вынуждены будем признать, что целый город, один из самых книжных городов мира, Париж, своего очага едва было не лишился. Он сложен из букинистических развалов, которые располагаются на почти не изменившихся с конца XIX века ящиках-лотках, установленных на каменных парапетах набережной Сены в центре французской столицы. Эти массивные полки (без малого 1000!) тянутся на километры по обеим берегам реки. Здесь всегда можно было мимоходом купить какой-нибудь livre de poche прошлых лет за двадцать евро-центов, поглазеть на яркие обложки Le Petit Parisien — газеты времен «прекрасной эпохи», наткнуться на оригинальную пластинку Louis-Ferdinand Céline Vous Parle конца 1950-х с записью сбивчивого голоса пожилого доктора Детуша, и тут же из-под прилавка вам могли продемонстрировать автограф Оскара Уайльда, если продавец счёл вас достойным оценить такую редкость. Короче, символ для Парижа такой же как Эйфелева башня или Лувр. Но в 2023 году власти города уведомили букинистов, что их пребывание на набережной будет нежелательным во время открытия Олимпиады-2024. Из мэрии сообщили, что это все в целях безопасности, ведь парад спортсменов состоится в этот раз прямо на реке, по которой пройдет целая лодочная процессия. Потом ещё была борьба с этим решением, попытки оспорить его со стороны книготорговцев, но все тщетно. Демонтаж знаменитых зеленых книжных ящиков начался в тестовом режиме. «Такого не было даже когда в Париже хозяйничали немцы», — зашептались старожилы. Действительно, за книжными диковинками сюда любил наведываться и сам Эрнст Юнгер, о чем сохранились даже заметки в его дневниках времен Второй мировой войны. Тут же бы хотелось заметить, что и легендарный «второй» Shakespeare and Company, который с 1951 года существует на улице Бюшри, 37 создает с букинистическими лотками единый книжный ансамбль, располагаясь прямо напротив них.

Впрочем, парижские градоначальники уверяли, что мера по устранению букинистов с набережной, временная, и после Олимпиады все вернется на свои места. Но книжное сообщество эту меру восприняло крайне тяжело. Для многих книготорговцев — это не только заработок, но и стиль жизни. Они несомненно составляли ткань городской среды, «создавали ситуацию», как выразился бы Ги Дебор. Все ли смогут вернуться назад, учитывая все издержки и трудности болезненного этого процесса?
Один не вернется точно…

В начале декабря ушедшего года французское панк-сообщество (и всех, кто когда-то был к нему причастен), потрясло трагическое известие. 3 декабря в возрасте 65 лет умер бессменный лидер культовой группы La Souris déglinguée (LSD) Тай-Люк Нгуен Тан, которого, впрочем, все знали просто по имени Тай-Люк. Об этом написали Le Monde, Le Figaro, Libération. Команда с нечитаемым и непроизносимым для русского языка названием (в переводе «Безумная мышь») была пионером street-punk (Oi!) сцены во Франции, появилась во второй половине 1970-х. Лихая быстрая мелодика, зубодробительные тексты, которые так здорово можно было прокричать толпой, привлекали на концерты группы панков, скинхедов и футбольных фанатов из парижских пригородов. Сам Тай-Люк говорил, что они играют «rock alternatif». Правда, их стиль был не совсем похож на английский punk-77, молодые музыканты много экспериментировали, могли сыграть и Lili Marleen на свой лад. Лирика песен также была удивительной: патриотическая риторика сочеталась с социальной критикой и различными экзотическими сюжетами про Юго-Восточную Азию. Последнее в общем неудивительно, отец Тай-Люка был выходцем из французского Индокитая. Отсюда у парня была неизбывная «вьетнамская грусть», которая отразилась на творчестве группы и вылилась в защиту диссертации по языкам родины его отца.

Несмотря на неспокойную публику, посещавшую концерты La Souris déglinguée, Тай-Люк имел репутацию настоящего миротворца. Всегда старался сглаживать конфликты в среде этих, по сути, трудных подростков, призывал со сцены не враждовать и уважать общие ценности. «Безумная мышь» была одной из немногих французских панк-групп, которую звали на телевидение. Вот они исполняют на популярном телешоу в 1984 году свой гимн мятежной юности Partie de la jeunesse, в котором призывают к объединению молодежь Востока и Запада.

Группа продолжала существовать до самой смерти солиста, давала концерты, в том числе и в Тибете, Китае, Вьетнаме. География выступлений и известности была обширной. При этом песни La Souris déglinguée всегда изобиловали отсылками к истории, географии и литературе. На последнем альбоме группы Les Toits Du Palace (2014) рядом с песней о трагедии в Фукусиме соседствует панк-баллада о Франсуа Вийоне. Тай-Люк был большим любителем книг и полиглотом, с 1990-х он стал преподавать в Национальном институте восточных языков и цивилизаций, читал курсы по сравнительному языкознанию.

А с 2018 года музыканта можно было встретить среди букинистов на набережной Сены, недалеко от ратуши Отель-де-Виль. Здесь он открыл собственный книжный лоток. Продавал винил и востоковедческие исследования, нонконформистскую художественную литературу, а ещё издания про панк-рок. В 2023 году он был одним из тех, кто возглавил протест парижских букинистов против решения мэрии о демонтаже развалов в центре столицы. Но вынужден был уступить. Уже немолодой человек, который последние годы провел в борьбе с астмой, он сам участвовал в эвакуации своих книг с берега Сены. Вскоре он умер от легочной недостаточности…¹ Париж лишился ещё одной своей легенды: удивительного человека, объединившего в себе панка, институтского преподавателя, букиниста, путешественника, умевшего примирять в себе разные идентичности и всю жизнь учившего этому других.

В поздние годы букинистическая торговля стала для Тай-Люка, без сомнения, ещё одной формой служения. «Больше похожий на монаха, чем на скинхеда», говорили о нем в прессе. Его бритая голова была укутана в традиционный камбоджийский платок крама и в летний зной, и в сырую парижскую зиму. Таким его застал и автор этих строк в декабре 2018 года. Увидев на одном из букинистических развалов сумку с логотипом La Souris Déglinguée, я поинтересовался, кто здесь продавец и обнаружил перед собой самого Тай-Люка. Мы проговорили полчаса, музыкант был удивлен, что его знают в России, продемонстрировал знание нескольких слов по-русски, поделился впечатлениям о поездке в 1990-е годы по транссибирской магистрали и признался, что очень любит казахскую группу «Адаптация». Прохожих подгонял холодный ветер с реки, у книг они не задерживались. Зато голуби жались к лоткам с печатными редкостями в поисках укрытия и хлебных крошек. Тай-Люк их не прогонял.

P. S. 13 февраля 2024 года президент Франции Эмманюэль Макрон в Елисейском дворце объявил, что правительство отказалось от планов по переносу букинистов с набережной Сены на время открытия Олимпиады. Услышан ли был голос книготорговцев или же будет пересмотрена сама процедура открытия спортивного события по соображениям безопасности? Пока сложно сказать, что именно повлияло на решение Макрона. Но многие парижские букинисты в этот день вместе с новостью от президентам Франции опубликовали в социальных сетях и фотографию Тай-Люка, чтобы почтить память о его жизни и борьбе.

Примечания:

Что вы выберете: пойти в современный книжный или букинистический магазин? Купить новую или подержанную книгу? Заплатить фиксированную сумму или поторговаться? Делимся главой из новой книги Хорхе Карриона «Вымышленные библиотеки». В ней автор беседует с мексиканским писателем Луиджи Амарой, у которого другие взгляды на книжные пространства и их культуру.

Хорхе Каррион: Не имею ни малейшего понятия, почему с годами я стал больше любить книжные магазины с новыми книгами. На самом деле я вырос на окраине небольшого города, там не было книжных магазинов. Но были газетные ларьки, магазинчики с канцтоварами, один табачный киоск: помню, как меня восхищали новые журналы, научно-популярные или посвященные видеоиграм, новые комиксы Марвел. В какой-то момент я начал захаживать в большой книжный магазин в центре города и букинистический, расположенный ближе к моему дому, в квартале, который назывался «город-сад».

Получается, что новые книги (книжный магазин назывался «Robafaves», сейчас он закрыт) продавались на торговой улице по пути в единственную публичную библиотеку, которая тогда работала в городе (Матаро), в то время как букинистический магазин располагался на достаточно отдаленной жилой улице («Roges Llibres», сейчас они работают только онлайн, а еще сотрудничают с одной некоммерческой организацией — она вывезла у меня прямо из дома тысячу книг, от которых мне нужно было избавиться, когда родился мой сын).

Сейчас я смотрю на два этих полюса, как на две чаши весов. Повторюсь, я не имею ни малейшего понятия, почему я больше любил «Robafaves». Возможно, из-за новинок, книжных презентаций или просто потому, что там были книги, которые казались мне более интересными во времена моей юности — ролевые книги-игры.

Луиджи Амара: Несмотря на то, что меня завораживают самые разные книжные, я вынужден признать, что испытываю особую слабость к букинистическим. Кажется там, как нигде, пульсирует неизбежность открытия. По правде говоря, в книжном магазине необязательно знать, что именно ты ищешь, и поэтому можно пройтись вдоль полок, как будто оказавшись неожиданно для себя на свидании вслепую, однако лучше сразу преодолеть барьеры справочников по самосовершенствованию и зигзагом пройтись между растущих на глазах стопок бестселлеров.

Луиджи Амара: Несмотря на то, что меня завораживают самые разные книжные, я вынужден признать, что испытываю особую слабость к букинистическим. Кажется там, как нигде, пульсирует неизбежность открытия. По правде говоря, в книжном магазине необязательно знать, что именно ты ищешь, и поэтому можно пройтись вдоль полок, как будто оказавшись неожиданно для себя на свидании вслепую, однако лучше сразу преодолеть барьеры справочников по самосовершенствованию и зигзагом пройтись между растущих на глазах стопок бестселлеров.

По словам Вирджинии Вулф, едва переступив порог старой книжной лавки, мы переполняемся предчувствием приключений: в отличие от более или менее прирученных томов в библиотеках или изданий, «отлично причесанных», согласно хорошо продуманному маркетинговому плану в крупных сетевых магазинах, подержанная книга — скорее дикое создание без определенного места жительства. И хотя она может десятилетиями пылиться в углу, я бы сказал, что это странник и, что нынешнее ее место на полке это всего лишь остановка на долгом пути случайностей. Возможно, это то, что нравится мне больше всего — вероятность встречи, внезапной, как электрический разряд: в конце прерывистой и прихотливой череды хозяев и перепродаж, восторга и пренебрежения, книга, которая ждала меня, хотя я и не подозревал о ее существовании, вдруг оказывается в моих руках.

Х.К.: Забавно, что автор «Растрепанной истории о парике» использует выражение «отлично причесанный»… Думаю, что с одной стороны, мы оба развиваем одну и ту же идею — идею генеалогии объекта или места, парика или книжного магазина. В общественном сознании личная библиотека вероятно соотносится с книжным магазином так же, как собственные волосы с накладными или искусственными. С другой стороны, не знаю, какие книжные любишь ты, но в тех, куда хожу я, нет книг о самосовершенствовании. В последнее время и за последние тридцать лет вышло столько новинок, что элемент приключения и неожиданной встречи есть всегда (так же как встреча всегда является сутью путешествия). Например, я помню, как увидел на полке магазина «Central» в барселонском квартале Раваль первое издание «Городского вуду» Эдуардо Козаринского, издательства «Anagrama» с предисловиями Сьюзан Сонтаг и Гильермо Кабреры Инфанте. Я читал эту книгу в аргентинском издании (купил ее в «El Ateneo» в Росарио, Аргентина) и даже не представлял, что первое испанское издание не было распродано до конца…

Л.А.: Возможно, ситуация в Мексике более критическая — отсюда и мой разочарованный тон — но полагаю, что мы повсеместно наблюдаем превращение некогда легендарных книжных магазинов в книжные супермаркеты, в большие универмаги, где отношение к книгам как к товару доминирует и сужает горизонт, где скорость продаж является главным показателем и где книги о самопознании и самые предсказуемые «книги для журнального столика» вытеснили целые жанры (такие как поэзия или эссеистика) в наиболее незаметные и невзрачные углы магазинов. К примеру, я помню, как в свое время магазин «Gandhi» был неофициальной школой для книготорговцев южного Мехико. Сколько всего там можно было обсудить и узнать! Недавно я зашел туда за книгой «Жизнь знаменитых философов» Диогена Лаэртского издательства «Alianza», и продавец не только не смог найти книгу, но спросил меня фамилию автора, чтобы поискать ее в базе данных… Можно ли продолжать называть «книжным магазином» такое место, где знания пытаются заменить компьютером? Если сегодня в центральном округе Мехико вы захотите найти книжника старой закалки, который умеет видеть книги в более широком контексте, богатом связями и пересечениями, то вам придется пойти к букинистам: к Энрике Фуэнтесу в «Librería Madero», Агустину Хименесу в «La torre de Lulio», Максу Рохасу в «Burro culto». Конечно, современные книжные магазины могут вызывать некое предчувствие приключения, но, боюсь, без в нем не будет настоящих морских волков.

Х.К.: Однако, в других областях крупные торговые площадки сдают позиции. Я думаю о Соединенных Штатах, о крахе «Barnes & Noble», о закрытии «Borders»; или об Испании, где кризис, по-моему, способствовал поддержке малых предприятий и завел в тупик крупные. С другой стороны, на улице Донселес в Мехико я чувствовал себя крайне растерянным: там не было ни электронных каталогов, ни продавцов, которые бы знали, что они продают. Я почувствовал головокружение, думая о всех тех книгах, которые могли бы заинтересовать меня, но теперь были погребены под этой беспорядочной, анонимной, просроченной кучей. Я предпочитаю порядок и компьютер хаосу, пыли и подобному бессилию.

Л.А.: Книжные супермаркеты появляются и исчезают здесь и там, в то время как локальные книжные магазины преуспевают и закрываются так же стремительно, как растут грибы после дождя. «Амазон» властвует на этом небосклоне, как всевидящее око бессердечного бога, а букинистические магазины изумленно наблюдают за фетишистской эйфорией цифровой эры. Глупо указывать на это тебе, автору «Книжных магазинов», книги, которая сама по себе есть соблазнительное путешествие, но в этой многообразной и переменчивой картине мира, возможно, все зависит от того, что мы ищем, от ожиданий, которые побуждают нас посетить определенную книжную лавку. (Но даже когда критерием отбора является просто «большая торговая площадка», я предпочитаю гораздо более неорганизованный, хаотичный и устаревший «Strand» холодной, безличной и шаблонной сети «Fnac»). Защищать беспорядок и пыль в книжной лавке — и это тебе говорит фанат порядка и аллергик — можно только надеясь на вознаграждение или, скромнее говоря, на перспективу находки. В «Речи о коллекционировании» Вальтер Беньямин избегает хвастливого перечисления своих детективных качеств или счастливых находок на том основании, что из них вряд ли можно извлечь рекомендацию или полезный совет для библиоманов.

Но поскольку на данный момент мной вовсе не движет стремление к назиданию, я расскажу, надеюсь, без излишнего чванства, о том, как я завладел одним из своих главных книжных сокровищ. Когда изначальное головокружение уже стало превращаться в бессилие в одном букинистическом магазине в центре Мехико, старой и мрачной книжно-кондитерской лавке, в которую я зашел именно из-за необычности коммерческого предложения (потому что в этом вся суть: в предложении, а не в полном отчаянии, как может показаться на первый взгляд), и пока я покупал за 20 песо — потому что продавец повеселил меня своей теорией о взаимодополняемости сахара и чтения — «Аванпост прогресса» Конрада, я увидел их: два бежевых тома, слегка выцветших, но в отличном состоянии, которые кричали мне «возьми нас», как флаконы с волшебным эликсиром Алисе. Каждая стоила семьдесят песо, а у меня в кармане было всего 120, но продавец был не против, чтобы я взял за эту сумму все три книги, включая Конрада. Придя домой, я удостоверился с помощью интернета в том, что до этого было только подозрением, которое начинало перерастать в тахикардию: это были первые издания «В ожидании Годо» и «Конец игры» Самюэля Беккета («Les Éditions de Minuit», 1952 и 1957 годов соответственно) — сокровища оцениваемые, особенно первое, в тысячи долларов, которые, бог знает, каким образом попали в сомнительную книжно-кондитерскую лавку в центре Мехико, где и были проданы за копейки… Возможно, непреклонная цепь случайностей привела их к тому, чтобы доказать, полвека спустя, неочевидную пользу от пыли и беспорядка?

Х.К.: То, что с тобой произошло, сейчас уже практически невозможно. Охотники за книгами и первыми изданиями еще совсем недавно изводили (именно это слово) продавцов букинистических в поисках ценных первых экземпляров. Теперь они сдались, потому как книготорговцы сами отлично знают, что хранят, ведь практически все точно каталогизировано и оценено в Интернете. Однако остаются лакуны. Не только в том книжно-кондитерском магазине, о котором ты рассказал. Я думаю про Гавану, где люди до сих пор продают семейные библиотеки, не очень хорошо понимая, что они имеют. И не только в Гаване, везде есть семьи, невнимательно относящиеся к добру, которое когда-то приобрел прадедушка. В прошлом году я был на рынке Encantes в Барселоне, незадолго до его закрытия и переезда на другое место, и увидел, как в шесть утра пол дюжины «охотников за книгами» рыщут среди мебели и посуды, чтобы удостовериться, что среди проданных трехсот или четырехсот томов нет какого-нибудь сокровища. В одном я согласен с тобой: целый мир перестает существовать. Но, возможно, именно поэтому я больше интересуюсь магазинами с новыми книгами: потому что я считаю, что за ними будущее.

Л.А.: Этот мир на грани исчезновения может также служить убежищем и ориентиром, и иногда необходимо спрятаться, разыскивая старый том, от обескураживающего потока книжных новинок — каждая из которых анонсируется как «праздник языка», «то, что никто не должен пропустить». В некотором смысле эти пыльные, подточенные молью книги также несут в себе будущее. Конечно, разделение это не столь категорично (в магазинах подержанных книг, особенно в не слишком популярных, обычно скапливаются те крикливые новинки, которые никто не должен был пропустить и все пропустили, а в новых магазинах всегда есть Лукиан или Честертон), но эти пожелтевшие и хрупкие издания, выжившие после кораблекрушения, воплощают саму идею книги, в ее материальности и типографском стиле, которые служат двойной защитой от разгула подлости в современном издательском деле, как противовес или шаг в сторону, который позволяет увидеть темноту настоящего и выбрать затем другое направление движения.

Кроме того, если мы перейдем от книг к книжным магазинам, к удовольствию посещать их как некие ритуальные пространства (ты сам практикуешь и поддерживаешь паломничество в эти места, намагниченные культурой и историей), я считаю, что должен быть способ защитить букинистические магазины не только из-за книг, которые там продают, но именно как особые места, как «эрогенные точки топографии» (и я цитирую тебя), как обитаемые намеки городов, которые, как старые кладбища или археологические руины, позволяют нам в конечном счете найти наше место в мире.

Х.К.: Я часто думаю, что книжные стали для меня тем, чем когда-то для моей матери были церкви: ближайшее пристанище в случае душевных волнений, но и место для посещения во время туристических поездок. На самом деле, в какой-то момент я устал от церквей, соборов и даже от храмов во время своих путешествий, но никогда не уставал от книжных магазинов. Это места со своей аурой, хотя, конечно, эта аура — в нашем взгляде. Это еще и умиротворяющие места, где порядок источает спокойствие. Это, безусловно, бесконечное место, каковыми также являются все библиотеки с более чем тысячей томов. Когда я жил в Чикаго, то из-за одиночества и снега проводил много времени в университетской библиотеке и в магазине «Seminary Coop». В обоих этих местах, возможно, впервые в жизни я вел себя крайне систематично. Иными словами, я просмотрел одну за одной все книги раздела литературы о путешествиях и раздела истории путешествий и туризма, и все книги, написанные Солом Беллоу или Дж. М. Кутзее, которые были преподавателями в том университете, и Хуаном Гойтисоло и В. Г. Зебальдом, всегда сопровождаемые обширной дополнительной библиографией. Я хочу сказать, что я много прочел и купил некоторые книги, сделал не десятки, а сотни записей. Эта возможность использовать время наиболее эффективно всегда появляется в любой библиотеке или книжном магазине. Вы почти никогда не хотите этого, но она появляется. В какой-то степени сила этих мест, их огромная мощь, предоставляет эту возможность; возможность изучения темы до конца, возможность изучить что-то настолько глубоко, что оно практически становится твоим.

Л.А.: Мне тоже нравится представление о книжном магазине как об убежище, а также как поводе отправиться в порой безумное и долгое путешествие. И хотя в целом я люблю бродить по книжным в тишине — как по древним развалинам или церквям — в букинистических магазинах я не раз испытывал удовольствие от случайных бесед с незнакомцами, это делает их по-своему еще более теплыми. Я помню, что много лет назад я стал разыскивать, словно настоящий охотник за сокровищами, книги Леона Блуа и Ж. К. Гюисманса; услышав, что я ищу «что-нибудь» Вилье де Лиль-Адана, один человек дал мне совет таким тоном, как будто он из тайной секты; наверняка я бы все равно нашел то, что искал, разматывая нити ассоциаций и пересечений, которыми обычно окутаны книги, но не знаю, имели ли бы они тогда для меня такое же значение.

Нечто подобное произошло со мной однажды в новом книжном магазине в Буэнос-Айресе, где я почувствовал, что люди практикуют настоящую книжную охоту, подсматривают за чужим выбором книг и устраивают литературные дебаты в проходах между стендами. Одна дама, которая заметила, что я разыскиваю следы Витольда Гомбровича в Аргентине, достаточно бесцеремонно подошла, чтобы помочь мне (на самом деле, прочитать лекцию!) и по ходу дела пригласила на показ документального фильма о Гомбровиче, который должен был состояться неподалеку от книжного магазина тем самым вечером, благодаря чему след Гомбровича открылся для меня в перспективе, о которой я не имел ни малейшего представления, и, кроме того, мне посчастливилось провести незабываемый вечер.

Х.К.: Этот разговор заставил меня вспомнить свои читательские корни. И эти корни тесно связаны с новыми книгами. Родители покупали их мне в основном в «Pryca», нынешнем «Carrefour», большом супермаркете. Думаю, что именно там была куплена большая часть книг из серии «Счастливые Холлистеры» и «Альфред Хичкок и три сыщика». Я помню, что, пока родители ходили по рядам и складывали в тележку продукты на неделю, мы с братом играли в мячи (там был гигантский конус, наполненный пластиковыми мячами: игра заключалась в том, чтобы взять мяч внизу и подбросить его на четыре или пять метров, чтобы закинуть в верхнюю часть конуса; это были своеобразные гигантские песочные часы, где песчинками служили цветные мячи с игроками Барсы или героями «Драконьего жемчуга»), или рассматривали книги в книжном отделе (в углу висели плакаты в рамках, в основном с машинами, но всегда было два или три с Сабриной или Памелой Андерсон в узеньких полосках купальников). Позже, когда мой отец в свободное время начал подрабатывать агентом в читательском клубе «Círculo de Lectores», дома начали появляться другие книги, и новые тоже, например, детективы Агаты Кристи. Иногда мой отец возвращался с поддержанными книгами, которые он находил во время своих постоянных скитаний — он работал в компании Telefóniса в соседнем городке; но я никогда не увлекался этими книгами, не помню ни одного названия, возможно, у меня вызывало недоверие то, что их уже читали и любили другие дети, так же как подержанные игрушки. Мое скромное происхождение (низший средний класс, как говорили мои родители) естественным образом было связано с новыми книжками. Ведь, если задуматься, новые книжные магазины кажутся более демократичными, чем магазины подержанных или старых книг. Во-первых, цена фиксированная, нельзя торговаться, все клиенты равны (и те, кто, как я, не был воспитан своими родителями в духе библиомании); в то время как в магазинах старых книг, хотя большинство изданий действительно дешевле, цену не только можно обсуждать, но и отыскать настоящие библиографические сокровища, книги с гораздо более высокой ценностью. Во-вторых, меня никогда не прельщало, чтобы моя книга была подписана кем-то другим, посвящена кому-то другому, не говоря уже о том, чтобы кто-то другой делал в ней пометки. Сегодня утром, читая «Фуше» Стефана Цвейга, я обратил внимание на звук карандаша, царапающего бумагу (я всегда читаю с карандашом в руке, он обычно из «Икеи», для меня «Икея» — место кражи карандашей для чтения, которые часто остаются в книге в качестве закладки: иногда, спустя годы, я беру книгу с полки и нахожу карандаш, похороненный в ней, напоминание о том, где я остановился) и подумал, что одной из причин, по которой я не читаю на планшете, является именно это, что в движении, в подчеркивании, в осязании, в текстуре есть целый ряд стимулов для памяти, которых нет в цифровом чтении (или они не действуют на меня: я читаю, чтобы запомнить и подумать, а не для того, чтобы отвлечься, мне нужна эта память чтения).

Л.А.: В моем случае, все эти «физические» аспекты, сопровождающие чтение и делающие его, если это имеет какое-то значение, «более реальным», способствуют любви к букинистическим магазинам. Признаюсь, что большая часть моего пристрастия связана с особой привлекательностью, возможно, нездоровой, того, что там продаются чужие книги, то есть, принадлежавшие другим людям; это ожидание или даже раздвоение, когда твоей становится книга кого-то другого, книга, которую, судя по потрепанному переплету и засаленным страницам, когда-то очень любили и часто читали, книга, от которой по таинственным причинам, кои хотелось бы выяснить, избавились, чтобы она больше не попадалась на глаза, возможно, из-за внезапной смерти владельца.

Подержанная книга имеет не только потертый вид и пожелтевшие страницы, она действительно была прочитана кем-то другим, неважно с грустью или радостью, на самом деле это две книги: помимо напечатанной истории, которая воспринимается как должное, существует непреднамеренная история, которую вкладывал в нее читатель, перелистывая страницы; это личная история, которую можно разглядеть сквозь знаки, которые книга сама сохраняет как закодированный текст. Загнутый угол определенной страницы, экзальтированное или откровенно глупое посвящение, карандашные подчеркивания, капли крови, пота, еще бог знает чего, комары и другие насекомые, забальзамированные между страницами, почти всегда круглые пятна от кофе или колы, закладки, вырванные страницы, крошки табака, зачеркнутые с яростью абзацы — видимо, содержащие, что-то страшное, что необходимо осудить, заметки на полях… Все (все, что показалось бы возмутительным в библиотечной книге) видится как намек, каждый отпечаток — это критическая пометка, комментарий, простой или язвительный; здесь и там мы находим намеки на беспокойство, боль или заблуждение, на основании которых можно восстановить предшествовавший нашему опыт чтения, и тогда мы получаем удовольствие, а иногда более объемное понимание книги, как тогда, когда в боковой ложе театра нас одолевает искушение попробовать так скосить глаза, чтобы одним глазом следить за спектаклем, а другим не упустить ни малейшей детали в реакции публики.

Х.К.: Мне очень понравилось это представление о читателе старых книг как о человеке любопытном, шпионе, вуайеристе. Но именно это мне и не нравится в подержанных книгах: у них есть вторая жизнь, и она не моя. В некотором смысле с книгой связана фантазия о том, что ты можешь погрузиться в иной мир, иную жизнь, иной взгляд, просто открыв ее (книга открывается, как дверь). Несмотря на то, что на самом деле есть множество стен и границ между тобой (читателем) и повествованием (и писателем), меня привлекает иллюзия того, что существует более или менее прямой доступ. Когда книга потрепана, исписана, для меня как для читателя возникает барьер. Хотя признаюсь, что на блошиных рынках, на барахолках, мне нравится искать книги, в которых есть пометки: книги с каллиграфическим почерком на полях, с посвящениями, с открытками или фотографиями внутри. Меня очень интересуют такие книги, они словно сундуки, музеи в миниатюре. Еще меня интересуют пометки. Как ты делаешь пометки, Луиджи? Я использую систему, которая появилась в годы моего увлечения шахматами: на полях в качестве комментария к тому, что я подчеркнул, я рисую вопросительный знак, когда я не согласен с тем, что говорит автор или стиль мне кажется очень примитивным, то есть, любое негативная оценка, и восклицательный знак, когда идея меня удивила или понравилась, или когда форма мне показалась выдающейся или примечательной по какой-то причине. Три или четыре восклицательных знака обозначают, что отрывок потрясающий. Неплохо бы было когда-нибудь издать личную антологию с этими отрывками, накопившимися за двадцать лет читательской жизни. Пару лет назад я был в архиве Зебальда в Марбахе и обнаружил с удивлением, что он тоже ставил вопросительные и восклицательные знаки на полях во время чтения. В этом году со мной произошло то же самое в личной библиотеке Кортасара в Фонде Марча в Мадриде. Должно быть, это больше в ходу, чем я предполагал, и не обязательно связано с пометками и комментариями к шахматным партиям.

Л.А.: А для выдающихся фрагментов ты используешь обозначение «шах и мат»? Внешний вид моих пометок упростился с годами и сводится теперь к геометрическим фигурам: прямоугольник для параграфов, вызывающих вопросы, треугольник острым углом вовне для важного и острым углом внутрь для спорного, круг для того, что я считаю очень существенным и звездочка для чего-то по-настоящему космического, для инопланетных фраз или страниц. Перечитывая эти параграфы, я обычно отмечаю что-то самым простым способом: карандашной чертой под словом. Как и ты, я с удовольствием наблюдаю эту критическую параферналию в чужих книгах, этот подлинный сейсмограф чтения как земного опыта; все то, что в честь По можно было бы обобщить с помощью термина «маргиналия» (и что в свою очередь перекочевало в Интернет, будь то блоги, мимолетные комментарии, групповые пометки в Kindle). Разумеется, мне нравится, когда это возможно, копаться в книгах c пометками интересующих меня авторов, и в совершенно незнакомых книгах тоже. Я помню, что Чарльз Лэм говорил об этом в одном эссе, о книгах, которые возвращаются к нему «обогащенными» друзьями-писателями, которые оставили следы, отпечатки своего чтения. Но эта привычка делать пометки в книгах имеет и свою негативную сторону. Дома нам приходится иногда покупать два экземпляра одной и той же книги, потому что я уже сделал в ней пометки, а моя жена хотела бы прочитать книгу сама, не через призму моих пометок…

Х.К.: А какая у тебя личная библиотека? У меня очень противоречивые отношения с моей. Хотя наша эмоциональная связь очень сильная, фактически только дважды за всю свою жизнь я смог справиться с ней: оба раза, когда, уже будучи взрослым, я переезжал и знал, какие книги у меня есть и где они находятся. Отсутствие контроля, невозможность разобраться, нервирует и разочаровывает меня. Я предполагаю, что все писатели постоянно думают о том, что им не стоило бы так много писать и что им следовало бы больше читать (или наоборот). Кроме того, я часто думаю, что мне следовало бы уделять больше времени на организацию своих книг и заботу о них. Я завидую отлаженному устройству хорошего книжного магазина, где несколько сотрудников постоянно следят за эффективной каталогизацией своих фондов. В моей библиотеке, тесно связанной с моей биографией и моими пристрастиями, больше пыли и меньше порядка, чем мне бы хотелось. Я спрашиваю тебя об этом, потому что книги появляются в результате покупки в книжных магазинах. Необходимо задуматься о пуповинах, которые связывают несколько десятков тысяч книжных магазинов с несколькими миллионами личных библиотек. Тебе нравится беспорядок в твоей библиотеке, так же как тот, что встречается в букинистических магазинах? Или с тобой происходит обратное?

Л.А.: Признаю, что в моя библиотека несколько хаотична, хотя в основном я стараюсь сохранять порядок. Я разделяю книги по жанрам или дисциплинам (философия здесь, поэзия там и так далее), а внутри этих полок я уже следую хронологическому или национальному принципу: французские романы стоят все вместе, а английская эссеистика начинается с Бэкона, Эддисона и Стила. По примеру Жоржа Перека мне хотелось бы зафиксировать определенное количество книг (скажем, 666) и не покупать новые, пока аккуратно не избавлюсь от старых. Но со временем я превратился в библиомана — в библиомана без денег, но неизлечимого, как и все коллекционеры, и, хотя время от времени мы больше из соображений душевной гигиены, чем из соображений экономии места садимся дома на книжную «диету», по правде сказать, не проходит и месяца, чтобы я снова не уступил соблазну, и тогда мы приступаем к организации книжных полок в два ряда или заказываем новые. К счастью (или к несчастью), квартиры в Мехико обычно просторные и позволяют такое беспорядочное накопительство. Но твоя идея о пуповине, связывающей покупку книги с библиотекой, в которой она будет храниться, кажется мне освежающей и вдохновляющей: именно в свете этого книжного космоса осмысленным становится приобретение нового экземпляра, принятие новой планеты в систему; в противном случае, как происходит с некоторыми книгами, которые мы получаем в подарок или покупаем необдуманно, есть риск того, что они станут лишь падающими звездами на небосклоне нашей библиотеки.

Х.К.: Я задумался о нежданных находках, про которые мы говорили. Любопытно, что любители литературы, будь то любители букинистических или новых книжных магазинов (или и тех, и других, а еще лучше — гибридов, потому что если за модель уникального книжного магазина XX и XXI века взять созданные Бич и Монье легендарные магазины на улице Одеон «Shakespeare and Company» и «La Maison des Amis des Livres», то идеальный замысел этих пространств подразумевает сосуществование магазина с книгами на продажу и библиотеки, где можно взять книгу на время), знают, что они могут посмотреть онлайн-каталог перед тем, как пойти в книжный, чтобы проверить, есть ли там экземпляр, который они разыскивают, или заказать его, но большинство потребителей этого не знают. Получается, что для той части населения, для которой книжный магазин — странное и не слишком приятное место, действительно существует вероятность нежданной находки. Но для нас эта вероятность видоизменилась. С одной стороны, остается классическая находка, результат блужданий, этих размышлений с помощью ног и глаз, характерных для книжных магазинов, когда мы находим нечто, о существовании чего не подозревали (и, следовательно, не могли найти в Интернете), тогда, как доцифровая неожиданная супер-находка, вроде первого издания по бросовой цене, практически исчезла. С другой стороны, мы получили нежданную находку нового типа, цифровую, которую можно получить в результате иного вида мышления — Google-мышления, с помощью пальцев (на клавиатуре или тачпаде) и взгляда, который блуждает или «серфит» по поверхности экрана. Так мы тоже находим нечто неожиданное. В идеале, после этого мы лично отправляемся за находкой (антиутопия: дроны «Амазона» влетают в наше окно). Не уверен, но я думаю, что если алгоритм настолько сложный, не есть ли это новая форма предопределенности, объективной случайности? Вся традиция сюрреализма, переосмысленная Кортасаром, вся эта эротика не превратилась ли она в результате метаморфозы в Google Books или в IberLibro.com?

Л.А.: Хотелось бы верить, что мы более переменчивы и непредсказуемы, чем может просчитать машина, что наши предпочтения и интересы огнеупорны для самого изощренного алгоритма, но признаю, что одним из источников моих удивительных находок стали рекомендации книг, созданные кибердвижком… И несмотря на мою осторожность, несмотря на мое нежелание быть легкой добычей целевой контекстной рекламы в Интернете, я снова и снова щелкаю мышкой и поддерживаю намного более активную эпистолярную связь с «Амазоном» или отдельными книжными магазинами заграницей, чем со своими братьями… В этом смысле нам очень повезло: вероятность удивительной находки (и радости библиофила) поразительно увеличилась. Поэтому больше чем догматиком букинистических магазинов или хулителем крупных монополий киберпространства, я считаю себя (благодарным) неразборчивым в связях читателем: я читаю все, от фотокопий до заветных первых изданий, от нечетких файлов в формате pdf до самолетных романов. В этой неразборчивости или эклектике из всего названного выше я выделяю подержанные книги, те книги, в которых ощущается тень «иной» руки, молчаливого товарища, который опередил меня и перевернул эти страницы раньше.

Х.К.: Поскольку все всегда случается после (необязательно поздно), именно сегодня, возвращаясь из Рима, в самолете я понял, что действительно хотел сказать тебе в этом разговоре о старых и новых книжных магазинах и т. д. Ответ я нашел в поразительных воспоминаниях Надежды Мандельштам «Вопреки всякой надежде» 1938 года. Ее мужа, Осипа, сажают в тюрьму, и первое, что она делает, отдает его книги, любимые книги, в букинистический магазин, чтобы отправить ему деньги, еду, самое главное. В ответ на свою посылку она получает скупое, но тоже главное сообщение: поэт умер. В этом и есть суть. В ее поступке и в ответе сталинской бюрократии. В этом суть букинистических магазинов. Это смерть. Это исчезнувшие читатели, растраченные наследства, бедность, опустошенные дома, библиотеки которых были проданы за гроши, грабеж. В старых книжных магазинах в каждом из томов хранятся все истории о боли, геноциде, трагедиях, и диктатурах последних двух веков. Нищета богемы также связана с букинистическими магазинами. Самый жалкий плутовской сюжет. Ты продаешь свои книги, чтобы поужинать. Покупаешь подержанные книги, потому что не можешь купить себе новые. Я знаю, что так происходит не всегда, но думаю, что я уже говорил тебе, что не помню ни одного значимого открытия, ни одной потрясшей меня книги, которые бы попали ко мне из букинистического. В Риме вчера я подумал, что есть два типа таких магазинов: такие, где книги (карты, гравюры), которые ты никогда не сможешь купить, роскошь в чистом виде, снобизм и собирательство, и такие, книги из которых я, вероятно, не захочу покупать — распродажа в чистом виде, оптовое предложение, трата большого количества времени с маловероятной пользой. Подозреваю, что именно поэтому, когда я был очень молодым, я сделал ставку на магазины новых книг, которые располагаются между библиофильской роскошью и нищетой распродажи. От того они более демократичны? Кто знает, может, я также сделал ставку на новое, на будущее, на определенный оптимизм, определенную надежду, вместо старого, прошлого, еле-еле сводящего концы с концами, вопреки всякой надежде.

Л.А.: В букинистических магазинах действительно есть что-то погребальное. Это не совсем мавзолеи, потому что вещи там меняют место, переходят из рук в руки и даже приносят определенную радость, но — как по части делопроизводства, так и по части атмосферы — они недалеко ушли от осквернения могил: выставлять и распродавать библиотеку (если не мысли) того, кто уже ушел из жизни, подразумевает некое святотатство, по крайней мере, на все эти действия словно падает зловещая тень. Я слышал, что в Мексике, а, вероятно, и во многих других местах, существует книжный падальщик: мрачный мужчина, который каждый день носит траур, чья работа, заключается в том, чтобы после просмотра некрологов явиться к родным с грозной фразой: «Я знаю, что это трудный момент, когда придется столкнуться с множеством расходов…». Я подумывал о том, чтобы взять у него интервью, но определенное стеснение или, вернее, ужас, уберегли меня от этого прирожденного стервятника, которого, впрочем, было бы довольно легко найти. Но тот факт, что смерть присутствует в стопках книг в этих и так всегда мрачных магазинах, что разорение и несчастье просачиваются сквозь страницы и совершаемые там покупки, кажется, позволяет объективно оценить мечты о бессмертии, которые обычно окружают литературные начинания; в пыли, осевшей на переплетах, в дарственных надписях, сделанных высохшими перьями, есть нечто, что потешается над идеей бессмертия; в этом, вероятно, привлекательность старых книг в сопоставлении с надеждой и оптимизмом, которыми отличаются новые книги с их все еще ослепительными белыми страницами. Ценность первого издания, подписанного экземпляра, в конечном счете, заключается в том, что в нем сокращается расстояние до автора; и хотя это принято считать просто фетишистской манией, это также неминуемый противовес обманчивой абстракции, имени, которое превратилось в химеру.

Х.К.: Я в восторге от городской легенды о книжном стервятнике, одновременно это очень правдоподобно. Я представляю его на пороге дома недавно усопшего, вместе с картинным стервятником, посудным стервятником, мебельным стервятником. Без сомнения об этом можно написать роман: о группе людей, обреченных ежедневно искать некрологи и скитаться по домам усопших. Очень мексиканский роман из-за вашего особого отношения к смерти. Действительно, скупщик старинных книг, как коллекционер-собиратель, имеет нечто общее с падальщиком. Охота и прогулка могли бы стать двумя разными и противоположными типами его поведения в городе и в его книжных магазинах. Напряженность или расслабленность. Сосредоточенность на добыче, редкой и ценной книге или открытость улицам, площадям, граффити, журналам, книжным новинкам и старым фондам. Меня интересует связь между путешествием по городу и за границу. Я готовлю свои путешествия на протяжении месяцев, лет или, вновь обращаясь к моей собственной библиотеке и вызволяя тома, которые могут меня заинтересовать (в данный момент, планируя поехать в Рио-де-Жанейро в марте, я нашел «Письмо об открытии Бразилии» Ваш де Каминьи, в издании «Acantilado», я не знал, что оно у меня есть) или — чаще всего —разыскивая их в книжных магазинах. В Барселоне у нас есть «Altaïr», специализирующийся на путешествиях, где по странам распределены не только карты и путеводители, но также романы, сборники рассказов, эссе и поэзия. Я никуда не уезжаю, не посетив этот магазин. На моем письменном столе скапливаются книги, которые я положу с собой в чемодан. «Война» Эвелио Росеро, например, ждала там как минимум четыре месяца, когда я поеду в Боготу. Я читал вчера, что Мандельштам готовился к своему путешествие в Армению в букинистических магазинах, где нашел интересующие его древние хроники. Я делаю то же самое в «La Central», «Laie», «Altaïr». Блуждать по книжным рынкам мне больше нравится, когда я путешествую, чем когда я дома. Короче говоря, никакой охоты, просто прогулка.

Л.А.: Действительно, есть какое-то напряжение в глазах прохожего, когда он отправляется на поиски. Правда и то, что в магазинах подержанных книг есть предостаточно пространства, чтобы просто бродить без всякого охотничьего азарта, и это то, что я стараюсь делать (хотя иногда, перед книжными полками, и у меня появляются рысьи глаза и кривые клыки…). Что касается книжного падальщика, это нечто большее, чем городская легенда, и это очень литературно. Как ты можешь себе представить, в этой стране не ждут, когда придет смерть; падальщик, или, в данном случае, ястреб или стервятник, обычно состоит в сговоре с компаниями, организующими переезд, и за время пока длится путешествие в новый дом, внутри грузовика-перевозки он аккуратно извлекает десять или двадцать самых ценных книг из библиотеки. Очевидно, что ему прекрасно известны дома, где есть хорошие книжные собрания. Мои друзья-продавцы книг пригласили меня на очень раннюю и тайную распродажу, где каждый день «отмывают» эту добычу, плоды охоты и азарта падальщиков. Определенно, однажды мне нужно будет туда сходить.

Х.К.: Чем больше я думаю о нашем абсурдно поляризованном разговоре, тем больше сам поляризуюсь. Прямо сейчас мне пришло в голову, не является ли букинистическая лавка со своей атмосферой тайной крипты связующим звеном со старым богом Книги, а современный книжный — воплощением нового бога Капитализма. Потому что, если с отстраненной иронией посмотреть на нашу зависимость от объектов культуры, наше поклонение отдельным романам, фильмам или пластинкам, становится ясно, что это так же смешно, как воскресное отправление культа в церкви в глазах атеиста. Я прилечу в Мехико в пять утра в один из мартовских дней. Давай встретимся на этой тайной распродаже.

С 4 по 7 апреля участвуем в ярмарке non/fiction, которая пройдет в московском Гостином дворе. В этом большом гайде рассказываем о всех новинках, переизданиях, мерче, акциях и мероприятиях, которые мы готовим к ярмарке. До встречи на стенде D-2.

Новинки Ad Marginem

Кристиан Крахт «Евротрэш»

В новом романе Кристиан Крахт возвращается к автобиографическому персонажу своего первого романа Faserland. На этот раз повзрослевший герой вместе со своей смертельно больной матерью путешествует по Швейцарии. Эта поездка — попытка сына наладить отношения с матерью и раскрыть тайны семьи, судьба которой неоднократно пересекалась с историей страны. «Евротрэш» — это своеобразный автофикшн, полный реальных деталей из жизни автора, местами шокирующих, и не менее радикальных элементов вымысла. Роман вошел в шорт-листы Немецкой и Швейцарской книжных премий.

Цитата:
Порой, а если честно, то и часто, я говорил себе, что способность адаптироваться к глубоко ненормальной семье — не признак душевного здоровья. И как мне удалось, как было вообще возможно выкарабкаться из психических расстройств и душевных омутов моего семейства, бездонных, кромешных, отвратительных — и вырасти более или менее нормальным человеком — над этой загадкой я бился, глядя в потолок с гостиничной койки в Цюрихе, под гогот пьяных цюрихских подростков, выгуливавших под моими окнами свой унылый хмель.

Мариу ди Андради
«Макунаима, герой, у которого нет характера»

Мариу ди Андради — лидер бразильского модернизма, поэт, писатель, музыковед. Его роман «Макунаима» считается главным его произведением и одним из главных литературных памятников Бразилии, описывающих национальную идентичность. Книга написанная в эпоху культурного возрождения Бразилии, которая искала ответ на вопросы: что такое Бразилия? Кто такие бразильцы? Кто такие — мы?

Макунаима — лентяй, его заботят только чувственные удовольствия; он одновременно и индеец, и чернокожий, и белый; всё это — метафора народа, который только-только формируется, а потому у него «нет характера». Одновременно Макунаима — это еще и собрание всех стереотипов о бразильцах. Тем не менее персонаж Макунаимы позволил Андради сделать то, к чему так стремился бразильский модернизм, — установить понимающий, внимательный диалог между «высокой» и народной культурой.

Цитата:
С самого детства мальчуган творил ужасные вещи. Заговорил он только в шесть лет. До этого стоило к нему обратиться, а он огрызался:

— Ай, как же лень!

И больше ни слова от него не добьешься. Он не слезал с подвешенной в углу хижины люльки из ходячей пальмы да всё смотрел, как другие работают. Двое его братьев, старик Маанáпе и Жигé, мужчина в самом расцвете сил, тоже работали. А сам Макунаима муравьев давит и головы им отрывает. Вообще-то из люльки он не вставал, но стоило ему почуять деньги, как он немедленно топал на запах, чтобы и себе пятачок урвать. И еще он очень оживлялся, когда семья в полном сборе отправлялась на речку купаться, все голенькие. В речке он беспрестанно нырял, и тогда женщины весело взвизгивали. В той речке, говорят, водятся крабики, которые то и дело норовят ущипнуть девушек своими клешнями. А когда в деревне какая-нибудь девчушка хотела с ним поиграть, он хватал ее за прелести, и девчушка убегала. Мужчинам он плевал в лицо. Но притом уважал старших и прилежно посещал мурýа, порасэ, торэ, бакорорó, кукуйкóгуэ — вот эти все религиозные танцы и обряды племени.

Сьюзен Сонтаг «Под ударением»

Это последний сборник текстов Сьюзен Сонтаг, вышедший при ее жизни и объединяет работы, написанные с 1982 по 2001 год. Книга включает три раздела: «Чтение» — где Сонтаг утверждает новые литературные каноны (эссе о Ролане Барте, Роберте Вальзере, Педро Парамо и др.); «Взгляд» — размышления писательницы о фотографии и кинематографе; и «Там и здесь» — размышления Сонтаг о собственном творческом пути. Тексты впервые публикуются на русском в переводе Марка Дадяна, уже переводившего другие работы исследовательницы.

Цитата из эссе об  Иосифе Бродском:
Однако настоящий космополитизм — это в меньшей степени отношение к пространству, чем отношение ко времени, особенно к прошлому (которое, конечно же, несравнимо больше настоящего). Последнее никак не связано с сентиментальным чувством, именуемым ностальгией. Напротив, это отношение безжалостное к себе, вследствие которого прошлое признается источником норм более строгих, чем предлагаемые в настоящем. Сочинять следует так, чтобы написанное нравилось не современникам, а предшественникам, не раз говорил Бродский. Можно не сомневаться, что Бродскому это удалось — соотечественники называли его единственным поэтическим наследником Мандельштама, Цветаевой и Ахматовой. Поднимать планку (как он это называл) — значило, не щадя себя, стремиться к высотам, достигнутым любимыми поэтами.

Майя и Рубен Фоукс
«Искусство Центральной и Восточной Европы с 1950 года»

Книга, посвященная искусству Польши, Чехословакии, Венгрии, Югославии, а также Румынии и Восточной Германии. Находясь между капиталистической Европой, где в это время шло движение от неоавангарда к постмодернизму, и СССР, где кипела борьба между соцреализмом и изобретавшим себя в изоляции независимым искусством, художественная жизнь этих стран породила множество самобытных явлений, часто оказавшимися за пределами внимания исследователей. Книга Рубена и Майи Фоукс — одна из первых попыток обобщить этот опыт.

Цитата:
Мы не станем подробно исследовать влияние политических обстоятельств на искусство Центральной и Восточной Европы: наша первостепенная задача — рассмотреть конкретные художественные практики и наиболее выдающиеся произведения, помещая их в контекст движений, стилей, феноменов и событий, определивших развитие искусства в регионе с 1950-х годов. Иными словами, мы представим важнейшие социальные и политические факторы, но намеренно будем объяснять произведения не через масштабные идеологические конструкции, а через их роль в истории искусства. Особое внимание мы уделим художникам, сумевшим построить наиболее выдающуюся карьеру, о которой свидетельствует их место в истории искусства (национального и мирового), представленность в музейных коллекциях, связь с современной проблематикой.

Исследование преемственности русского авангарда, социалистического реализма и позднесоветского постмодернистского искусства

авангард

Gesamtkunstwerk Сталин (второе издание)

Борис Гройс

Купить

Хорхе Каррион «Вымышленные библиотеки»

Новый сборник эссе автора «Книжных магазинов». Хорхе Каррион рассуждает о цифровизации, новых форматах книжных магазинов и библиотек, прогуливается по Лондону с писателем Иэном Синклером, беседует с Альберто Мангелем, ведет полемику о новых и букинистических книжных с эссеистом Луиджи Амарой, а также размышляет об устройстве своей библиотеки, Библии, Сервантесе и Луи Арагоне.

Цитата:
Вряд ли кому-то придет в голову пройтись по Мельбурну в футболке Amazon, а вот сумки Readings сразу бросаются в глаза, особенно в центре этого космополитичного города. В последние годы читатели, осознающие происходящие в мире изменения, сделали книжные магазины частью своей идентичности. Теперь их можно надевать на себя, их логотипы крайне фотогеничны и очень привлекательны.

Глобальный экономический кризис совпал с бурным ростом цифровых медиа. Списки лучших книг набирают сотни тысяч просмотров. Pinterest и Instagram (оба появились в 2010 году) популяризировали «книжное порно». Хотя интернет пестрит рейтингами самых красивых, известных и даже самых важных книжных в мире, по правде говоря, навязываемый ими канон не выдерживает никакой критики — каждый список копирует предыдущий, а единственными критериями отбора служат количество упоминаний названия магазина и его фотогеничность.

Путешествие по книжным магазинам мира и исследование их как культурного феномена

НОН-ФИКШН

Книжные магазины (второе издание)

Хорхе Каррион

Купить

Новинки А+А

Катя Гущина «Горький, который хотел летать»

Долгожданная книга о Максиме Горьком от автора «100 причин, почему плачет Лев Толстой». Уроженка Нижнего Новгорода Катя Гущина изучила литературные произведения, дневники, фотографии, свидетельства современников о своем земляке и рассказала биографию Горького через эпизоды полетов, падений и томлений.

«Идеализировать и идеологизировать Горького я не собираюсь. Я хочу, чтобы люди поняли, как формируется возвышенная идея, которая потом распадается на кусочки. Что эта страшная сказка, в которую люди поверили. И в которую приходилось верить до конца. Нужно было все время смотреть вверх, а не смотреть вниз. Это про небо, про полеты, ты все время летишь, как Горький летит на драконе. Он вернулся на свою родину, которая превратилась в СССР, и видит, что реки повернуты вспять, что выросли новые города. Разве не здорово? Но если он приблизится, то он увидит ценой чего это было достигнуто» — из большого интервью Кати Гущиной.

Биография Льва Толстого в поводах для слез. Основана на дневниках и биографических произведениях писателя

ДЕТЯМ

100 причин, почему плачет Лев Толстой

Катя Гущина

Купить

Таня Сафонова «Страна конструктивизма»

Архитектура, производство, отношения в обществе, конструкции книг, понятия коливинга и капсульного гардероба — наследие конструктивизма до сих пор присутствует в нашей жизни. Книга Тани Сафоновой (финалистки второго сезона конкурса ABCbooks) рассказывает, как идеи конструктивизма влияли на быт обычных людей. Редактором книги выступил Александр Лаврентьев — искусствовед, внук Варвары Степановой и Александр Родченко.

Переиздания

Леонид Липавский «Исследование ужаса»

Полное собрание выявленных на сегодня сочинений Леонида Липавского — писателя, философа, участника кружка «чинарей» и ОБЭРИУ, друга и собеседника Даниила Хармса и Александра Введенского. Книга включает в себя поэтические исследования, записи снов, фрагменты дневников и трактаты. Тексты Липавского вненаучны; они строятся на теории относительности Эйнштейна, созвучны трудам Фрейда, Бергсона, Шпенглера, Хайдеггера, основаны на философских и естественнонаучных концепциях, занимавших автора всю жизнь.

Михаил Фаустов о книге: «Сборник трактатов малоизвестного широкой публике обэриута обогатил мою речь фразой „о том, что такое время, сведений нет“. Одна из немногих в моей биографии книг, требующая постоянного перечитывания в разных жизненных ситуациях. Тем более, что страх, который я постоянно испытываю по тому или иному поводу, будучи объясненным, вовсе не перестает быть страхом, совсем наоборот».

Цитата:
Также каждому предстоит умереть. Но никто не сказал ничего толкового о смерти. Никто не поставил даже вопроса прямо: «Всё, что мы видим в смерти, — это уничтожение тела; всё, что нас интересует, — есть ли это и уничтожение жизни и сознания». Четыре слова: уничтожение, тело, жизнь, сознание. Но посмотри во все словари и книги, там нет объяснения этих слов; о них либо не упомянуто, либо идет не относящаяся к делу болтовня. Как будто на всё это и не смотрели совсем. Действительно, наука уже давно не смотрит прямо, а ощупывает, изучает по мелочам и косвенно.

Сьюзен Сонтаг «Против интерпретации»

Переиздание сборника Сьюзен Сонтаг, который сделал ее знаменитой. Книга вышла в 1966 году, но все еще остается актуальной. В главном эссе сборника «Против интерпретации» Сонтаг призывает зрителя вернуться к непосредственному переживанию искусства, которое в современном обществе зачастую начинает подменяться его интерпретацией — «нам надо научиться видеть больше, слышать больше, больше чувствовать». В издание также входят эссе «О стиле», «Заметки о кэмпе», «Воображая катастрофу» и другие.

Цитата:
В наше время интерпретация стала еще сложнее. Ибо ныне усердный труд интерпретации движим не благоговением перед неудобным текстом (каковое может скрывать под собой агрессию), а уже открытой агрессивностью, явным презрением к видимому. Старая манера интерпретации была настойчивой, но почтительной; над буквальным смыслом надстраивали другой. Новый стиль — раскопка; раскапывая, разрушают, роют «за» текстом, чтобы найти подтекст, который и является истинным. Самые знаменитые и влиятельные из современных доктрин — марксистская и фрейдистская — представляют собой не что иное, как развитые системы герменевтики, агрессивные, беспардонные теории интерпретации. Все наблюдаемые феномены берутся в скобки, по выражению Фрейда, как явное содержание. Явное содержание надо прозондировать и отодвинуть — и найти под ним истинный смысл, скрытое содержание. У Маркса — общественные события, такие как революции войны, у Фрейда — явления личной жизни (вроде невротических симптомов и оговорок), а также тексты (например, сновидения или произведения искусства) рассматриваются как повод для интерпретации.

События

Презентация книги «Искусство Центральной и Восточной Европы с 1950 года»

Участники: Александра Данилова — историк искусства, куратор, заместитель заведующего отделом искусства стран Европы и Америки XIX–XX веков ГМИИ им. А. С. Пушкина. Юлия Лидерман — культуролог, исследователь современного театрального и изобразительного искусства.

Модератор: Надежда Плунгян — историк искусства и независимый куратор.

Когда и где: 07.04., 19:15, Зал №1

Презентация графического романа Кати Гущиной «Горький, который хотел летать»

Участники: Катя Гущина — художник и комиксист, иллюстратор. Павел Басинский — писатель и литературный критик.

Когда и где: 06.04., 13:00, Зал №2

Мерч на стенде

Привезем классические белые и черные шопперы Ad Marginem по специальной цене за 500 ₽. Будет и новый тираж антистресс-мяча «Бредовая работа», который можно будет купить за 300 ₽. или получить в подарок при покупке трех книг Дэвида Гребера («Утопия правил», «Бредовая работа» и «Долг»). А закладки и открытки будем дарить при каждой покупке!

Акции на стенде

Во-первых, подарки! При покупке от 2100 ₽ на выбор — «Аллегро пастель» и «Магический марксизм».

Во-вторых, теперь у нас есть набор книжного путешественника! «Вымышленные библиотеки» и «Книжные магазины» вместе будут стоить 1000 ₽!

В-третьих, специальные цены на наши трехтомники! Трилогия Рейчел Каск за 1200 ₽, а «Балканская трилогия» за 1400 ₽.

В-четвертых, специальная цена на «Искусство с 1900 года». Ее можно будет унести за 5000 ₽ вместо 6000 ₽, а также получить в подарок шоппер на выбор (а он точно понадобится!)

Бук Сток

На ярмарке будет специальная зона с редкими изданиями. Для нее мы привезем книги, тиражи которых закончились («Дневники Энди Уорхола», «Луиз Буржуа: ящик Пандоры», «Психогеография», первое и второе издание «Искусства с 1900», «Сай Твомбли») и книги с небольшими дефектами. Еще будут наши книги по низким ценам — например, книги из серии The Big Idea за 300 ₽, комикс «Мертв по собственному желанию» можно будет забрать за 400 ₽, а «Майамификацию» — за 250 ₽. На стенде — еще больше!

А книги «Виктор Попков» и «Борис Михайлов» можно получить в подарок при покупке от 1200 ₽.

Читайте также:

Сьюзен Сонтаг: феминистка поневоле

13 Марта / 2024

Кристиан Крахт: «Заросший зеленью парк мертвых»

06 Мая / 2021

Какие художественные книги выйдут в Ad Marginem 2024 году

25 Января / 2024

Другие новинки:

ИскусствоДорожи тем, что ценишь. Депеши о выживании и стойкости

500 ₽

На полку

В корзину

КритикаПод ударением

450 ₽

На полку

В корзину

Мемуары и биографииПламя свободы. Свет философии в темные времена

600 ₽

На полку

В корзину

АнтропологияДумай как антрополог

600 ₽

На полку

В корзину

Кто только ни говорил, что книжные магазины доживают последние времена и скоро настанет вечный Ozon и Amazon. Но пока мы наслаждаемся возможностью бродить между полок, шуршать страницами и болтать с продавцами. Рассказываем про книжные, которые недавно открылись в Москве, Екатеринбурге, Калининграде и про один особенный интернет-магазин. А еще напоминаем о книгах Хорхе Карриона: «Книжные магазины», где он рассказывает о лучших книжных мира, и «Вымышленные библиотеки» — о новых форматах библиотек и книжных.

«Букинист 9–4» (Москва)

Рассказывает Михаил Цовма, участник коллектива магазина «Букинист 9-4», редактор издательства «Черный квадрат»:

Открывшийся в обновленном виде павильон «Букинист 9-4» на Новом Арбате имеет свою историю. До этого здесь был пункт самовывоза CheapCherryBooks, который решил съехать и «завещал» павильон новой команде. Теперь за скромным рабочим названием «Букинист 9-4» скрывается небольшой независимый книжный. Представлена у нас не только букинистика, но и книги антиавторитарных, левых и независимых издательств — «Гилеи», «Черного квадрата», «Радикальной теории и практики», кооператива «Компост», CheapCherryBooks, moloko plus, direction libera, «Напильник», Свободного марксистского издательства, Grundrisse, «Ноократии», Jaromir Hladik и других. Здесь можно найти редкие книги, самиздат, зины, а рядом с этим, например, — издания филологического факультета Белградского университета (на русском). Мы пока набираем обороты и обставляемся, параллельно расширяя ассортимент.

Надеемся, что с течением времени наш книжный приобретет свое, отличное от других независимых книготорговых точек лицо. Сложно развернуться, а тем более проводить мероприятия, в маленьком квадрате площадью 3,5 на 3,5 метра, но мы не унываем и с оптимизмом смотрим в будущее (а мероприятия можно проводить и в находящемся по соседству пространстве «Только сами»). У нас нет цели конкурировать с такими крупными и известными независимыми магазинами, как нежно любимый «Фаланстер», но мы захотели попробовать и предложить что-то особенное. У нас, к примеру, кроме книг продается сапатистский кофе из мятежного мексиканского штата Чьяпас и аргентинский мате.
Опять же, если где-то что-то (хорошее) закрывается, то должно что-то и открываться, если выпадает такой шанс.

Адрес:
Москва, Новый Арбат 21, Павильон Букинист 9–4
(напротив входа в магазин «Боско Весна»)
Ежедневно с 11:00 до 21:00
Телеграм-канал: @bookies9_4

«Буквально» (Екатеринбург)

Рассказывает Анна Санина, основательница книжного «Буквально»:

Магазин «Буквально» мы открыли совсем недавно: 20 января 2024 года. Он вырос, с одной стороны, из моей мечты создать свой книжный магазин, а с другой — из желания иметь в городе комфортное и безопасное пространство для общения, встреч, новых знаний и свободы от ограничений. Мы не ограничиваем себя в ассортименте по направлениям, жанрам или авторам, но стараемся привозить больше независимых издательств — чтобы расширять круг интересной и качественной литературы и для себя, и для посетителей магазина.

Мы открылись в креативном пространстве «Центр города», новом месте для Екатеринбурга. Чтобы рассказать о нем людям, мы проводим встречи как в партнерстве с Фондом городских инициатив (сооснователями «Центра города»), так и самостоятельно. Планируем развивать это направление, несмотря на то, что у нас небольшое помещение. У нас уже проходит регулярный книжный клуб для людей старшего возраста, мы провели открытую запись подкаста, было несколько лекций и мастер-классов.

Адрес:
г. Екатеринбург, проспект Ленина, 50 (ТК Сити-центр), 3 этаж, вход с ул. Луначарского через зону с эскалаторами
Ежедневно с 10:00 до 22:00
Телеграм-канал: @bookvalno_shop
ВК: Книжный магазин Буквально

«Дом писателя» (Переделкино)

Рассказывает Борис Куприянов, заместитель руководителя дома творчества «Переделкино»:

Книжный в Доме творчества «Переделкино» напрашивался. Если кто и был против, то как ни странно я, но коллеги на третьем году жизни проекта уговорили.

«Дом писателя» вырос из крохотного, но очень симпатичного проекта Ильи Рубинштейна «Бубук», там продавались букинистические книги. Когда на территории Дома творчества освободился от арендаторов дом (один из двадцати восьми возведенный в 1930-е для поселка писателей) Дарья Беглова приняла решение на первом этаже делать книжный.

Это не классический книжный магазин, а именно Дом писателя. Преследовалось несколько целей. Во-первых, самый, наверное, распространенный запрос посетителей «Переделкино» всегда был: «Как попасть в настоящий дом писателя?». Конечно, можно посетить мемориальные музеи, которых на территории четыре, но посещая музей вы приходите «в гости» к конкретному человеку: Пастернаку, Чуковскому, Окуджаве, Евтушенко. А гости хотят увидеть как жили, а главное как живут писатели. Построенный для Василия Ильенкова, (существует легенда, что Эвальд Ильенков (выдающийся философов, сын писателя) ввел в советскую идеологию формулу: «от каждого по способностям, каждому по потребностям») затем ставший одним из корпусов Дома творчества заселялся разными писателями. Больше года тут жил Михаил Бахтин, братья Вайнеры и многие-многие другие. Так что посетитель может увидеть настоящий писательский дом с его реальным бытом.

Во-вторых, книжный поддерживает одну из идей Дома творчества — просвещение. Посетитель приходит не только «поглазеть» («вот люди то жили!»), но и купить книгу. Гость оказывается в «живом» доме который только что покинул хозяин. Книги расставлены как в домашней библиотеке. Букинистические и новые книги вперемежку, без привычной рубрикации: в кабинете книги по философии и истории, в гостиной по музыке и кино, на кухне про повседневность, а на веранде — художественные и детские.

Конечно, в «Переделкино» проходит масса событий. Небольшие камерные будут проходить и в «Доме писателя».

Адрес:
поселение Внуковское, улица Погодина 4
Ежедневно с 12:00 до 18:00
Контакты в соцсетях

«Пиотровский» (Москва)

Рассказывает Михаил Мальцев, директор книжных магазинов «Пиотровский» в Перми, Екатеринбурге и Москве:

Мы делаем упор, в первую очередь, на историческую и теоретическую литературу, то есть нон-фикшн разного уровня — от теоретических исследований до научно-популярных. У нас много внимания уделяется разным искусствам — живописи, contemporary art, моде, фотографии, кино, театру, драматургии, музыке. Плюс, у нас есть небольшой, но хороший кулинарный отдел и большой проработанный детский, где есть и художественная литература, и познавательная; и классика, и международная литература, и современные русские авторы. Большое внимание мы уделяем иллюстрации — для нас важна эстетика, чтобы у детей развивался хороший вкус.

Мы планируем проводить лекции и ридинг-группы, презентации книг и встречи с авторами. Постепенно мы уже начинаем это делать. Например, не так давно совместно с Ad Marginem мы сделали мероприятие, посвященное выходу книги Грэма Хармана «Объектно-ориентированная онтология: новая теория всего».

Как будем развиваться? Во-первых, поддерживать и развивать отношения с малыми и средними независимыми книжными издательствами, вовремя заказывать новинки, добывать себе эксклюзивы. Во-вторых, развивать программу бесплатных мероприятий и соцсети. У нас очень живой телеграм-канал, где каждый день выходит несколько рецензий, которые сотрудники магазина пишут сами.

Адрес:
Москва, ул. Малая Никитская 12
Ежедневно с 11:00 до 20:00
Телеграм-канал: @piotrovskybook

Беседа Михаила Мальцева и Хорхе Карриона.

«Вторая культура» (Калининград)

Рассказывают основатели «Второй культуры» Яна Лисовская и Константин Петрунин:

Причиной создания книжного послужила невозможность обнаружить в себе интерес заниматься чем-либо еще.

Основная наша специализация — это малотиражные издания. В магазине представлены книги и журналы издательств «Гилея», Invalid Books, «Новое литературное обозрение», Ad Marginem, «Сеанс», Chaosss Press, SOYAPRESS, «ДА», «Издательство Ивана Лимбаха», Common Place. Во «Вторую культуру» можно заглянуть как за научно-популярными книгами, так и за художественной литературой, на полках андеграунд и классика, букинистика и книжные новинки).

Как общественное пространство, мы устраиваем паблик-токи, презентации книг и встречи с издателями. «Вторая культура» — площадка также для представителей и исследователей уличного искусства и тех, кто создает зины. 3 февраля у нас прошла презентация книги Анастасии Дунаевой «Антистиль: между граффити и современным искусством», а из ближайшего планируется встреча с издательством SOYAPRESS и презентации зинов.

Адрес:
Калининград, ул. Комсомольская 17
Ежедневно с 15:00 до 20:00
Телеграм-канал: @vtoraya_kultyra

«Бартлби и компания» (интернет-магазин)

Рассказывает Пётр Силин, руководитель проекта «Бартлби и компания»:

Магазин «Бартлби и компания» спонтанно возник осенью 2023 года как сообщество близких по духу людей, для которых во главе угла стоит ценность книги как культурного и эстетического феномена. Мы решили собрать в одном месте интересные нам издания, такую предельно субъективную, но идеальную книжную полку по основным гуманитарным дисциплинам. Ядро ассортимента — книги по фрейдовскому и лакановскому психоанализу, современной философии, теории литературы и кино, а это уже притягивает книги из других категорий, в том числе художественную литературу. Библиотека «Бартлби» мыслится как некая единая антология, потому нам важно находить и показывать связи, которыми пронизаны эти тексты.

Особое внимание мы уделяем хранению, упаковке и доставке: заворачиваем каждую книгу в пакет, потом в пупырку, затем в коробку из плотного картона. В общем, пакуем на случай апокалипсиса — некоторые покупатели в отзывах на «Авито» иронизируют: «так хорошо завернули, будто я стекло заказал». Это не слишком затратно, зато каждый экземпляр ощущается будто из типографской пачки. Благодаря онлайн-формату мы можем продавать книги по более низкой цене и без задержек отправлять их покупателю. Утро у нас обычно начинается с пробежки по отделениям служб доставки, чтобы максимально быстро отправить заказы, пришедшие ночью.

Наш следующий шаг — запуск издательской программы. Это очень долгий путь и сейчас мы набираемся опыта в различных коллаборациях, работаем над переводом нескольких интересных книг, в бесконечных обсуждениях открываем для себя новые имена и небольшие издательства. Телеграм-канал «Бартлби» не только анонсирует новые издания, но и формирует сообщество энтузиастов — наших читателей и друзей. Мы мечтаем, что когда-нибудь оно вырастет в экспертное микромедиа, помогающее ориентироваться в мире интеллектуальной литературы. А сейчас в компании «Бартлби» вы можете следить за новинками, читать подробные обзоры на книги из нашей библиотеки, узнавать об акциях издательств и, конечно, в комментариях привлекать наше внимание к редким книгам, которые обязательно должны появиться в магазине.

Заказать книги можно через сайт, OZON и Авито

Читайте также:

Екатеринбург глазами книжного магазина «Пиотровский»

26 Декабря / 2023

Книга в подарок: выбор независимых книжных

19 Декабря / 2023

История книжного дизайна в России

17 Ноября / 2023

Книги о книгах:

Нон-фикшнКнижные магазины (второе издание)

550 ₽

На полку

В корзину

АвангардВладимир Лебедев

1000 ₽

На полку

В корзину

Нон-фикшнИскусство издателя

350 ₽

На полку

В корзину

Нон-фикшнВымышленные библиотеки

450 ₽

На полку

В корзину

Публикуем предисловие историка литературы Константина Митрошенкова к роману «Отель „Савой“» Йозефа Рота. В нем он рассуждает о творческом пути Рота, жанровых особенностях романа, а также разбирает его центральные темы и образы.

Йозеф Рот (1894–1939) провел почти всю свою взрослую жизнь в отелях. В 1920-е и 1930-е годы он в качестве корреспондента Frankfurter Zeitung и других немецких изданий объездил бо́льшую часть Европы, побывав во Франции, Италии, Югославии, Польше, СССР и других странах. Рот был одним из самых востребованных журналистов Веймарской республики и получал баснословные по тем временам гонорары — дойчмарку за строчку¹. За столиками гостиничных номеров он сочинял не только кормившие его фельетоны, но и многие свои романы. В их числе и «Отель „Савой“», опубликованный в 1924 году, когда Рот только начинал писательскую карьеру.

Как и многие другие произведения Рота 1920-х годов, «Отель „Савой“» рассказывает о солдатах, возвращающихся домой после Первой мировой войны. Гавриил Дан приезжает в неназванный город (исследователи предполагают, что прототипом ему послужила польская Лодзь) и останавливается в отеле. Он провел несколько лет в русском плену² и теперь вместе с другими военнопленными пытается добраться до дома. Отель «Савой» — лишь одна из остановок в путешествии Дана, но события развиваются таким образом, что он проводит в нем гораздо больше времени, чем изначально планировал. Герой влюбляется в одну из постоялиц, оказывается замешан в сложных внутриотельных интригах, встречает старого армейского товарища и наблюдает за забастовкой рабочих, которая выливается в вооруженный конфликт.

Дан воспринимает пребывание в отеле как возможность «скинуть с себя прежний образ жизни» и начать с чистого листа. Этому способствует сам характер жизни в гостинице, где легко выдать себя за другого человека. Постояльцы могут беседовать в лифте, делить обеденный стол и неделями жить в соседних номерах, оставаясь, по сути, незнакомцами. В исследовании, посвященном репрезентации отелей в английской литературе XX века, Эмма Шорт называет отели «по-настоящему модерными пространствами»³. С одной стороны, они олицетворяют собой мобильность и постоянную изменчивость, а с другой — неизбывную бездомность, характерную для мира модерна, где «дом — это всегда нечто временное», как сформулировал Эдвард Саид в «Размышлениях об изгнании»⁴. Отели служат перевалочными пунктами на долгом, потенциально бесконечном пути, в котором находится модерный субъект.

В отеле «Савой» живут такие же странники, как и Дан. Стася, в которую он влюбляется, танцует перед посетителями варьете и мечтает покинуть захудалый город. Санчин, живущий вместе с семьей на одном этаже со Стасей, работает клоуном в местном цирке. Гирш Фиш, к которому герои идут за чаем, зарабатывает на жизнь тем, что угадывает выигрышные номера лотерейных билетов — они якобы являются ему во сне. Звонимир, бывший сослуживец Дана, оказывается в городке проездом и решает возглавить восстание рабочих. Все они не планировали надолго останавливаться в отеле, но судьба распорядилась иначе. Как говорит один из персонажей романа, «случай играет с человеком». Столь же случайный характер носят и связи между постояльцами отеля. Они хоть и проводят много времени в компании друг друга, но не могут установить устойчивые отношения. Особенно это заметно в случае Дана, главного героя и рассказчика. После сближения со Стасей, которая явно отвечает ему взаимностью, он начинает избегать ее, словно опасаясь, что их общение перерастет во что-то более серьезное. Дана вполне можно назвать «человеком без свойств». Он примеряет на себя разные маски и легко находит общий язык как с нищими циркачами, так и с американским миллиардером Бломфильдом, однако в конечном счете остается всем им чужим. Герой болезненно воспринимает эту отчужденность, тесно связанную с невозможностью полностью принять и осмыслить собственный опыт. «Я сам не знаю, что я такое. Раньше я собирался стать писателем, но пришлось пойти на войну, и мне кажется, что теперь писать бесцельно. Я человек одинокий и не могу писать за всех», — так он характеризует себя во время первого разговора со Стасей. В другом месте Дан обращает внимание на свою странную бесчувственность, когда вспоминает о времени, проведенном на фронте: «Я человек холодный. На войне я не чувствовал своей солидарности с товарищами по отделению. Все мы валялись в одной и той же грязи, и все ждали одинаковой смерти. Я же мог думать только о своей собственной жизни и о своей собственной смерти. Холодный и бессердечный, я шагал по трупам, и порой мне было тяжело, что я не ощущаю боли при этом».

Дан переживает то, что Вальтер Беньямин назвал «оскудением опыта». Говоря о солдатах, сражавшихся на фронтах Первой мировой войны, критик замечает, что они «вернулись домой не обогатившимися, а обедневшими по части опыта, который можно передать другим»⁵. В знаменитом эссе «Рассказчик» (1936) Беньямин размышляет о том, как это оскудение связано с кризисом, который в XX веке переживает жанр устного рассказа⁶. Уже после Второй мировой войны его друг и коллега Теодор Адорно заметил, что в современную эпоху столь же проблематичным стало и положение рассказчика в романе: «Идентичность опыта, непрерывная в себе, и артикулированная жизнь, которая единственно и делает возможной позицию рассказчика, распались. Достаточно уяснить, что уже невозможно, побывав на войне, рассказывать о ней так же, как раньше можно было рассказывать о своих приключениях»⁷.

Показательно, что Дан из «Отеля „Савой“» после пребывания на фронте разочаровался в идее писательства, так как понял, что написанное им не будет иметь ценности и значения для других людей. Но сам факт существования романа свидетельствует о том, что Дан всё же счел необходимым рассказать о произошедшем с ним. Впрочем, получившееся в итоге повествование не похоже на то, что мы можем обнаружить в реалистических романах XIX века. Относительную целостность ему придает не фигура главного героя (лишенная как раз всякой целостности), а пространство отеля, где и происходит бо́льшая часть действия романа. Беттина Матиас отмечает, что в произведении Рота отель служит не просто декорацией, но самим условием возможности повествования, которое начинается в тот момент, когда Дан переступает порог «Савоя», и заканчивается после того, как здание отеля оказывается разрушено, а рассказчик снова отправляется в путь⁸. Но функции отеля этим не ограничиваются. Делая его местом действия романа, Рот получает возможность исследовать целый ряд проблем, которые будут занимать его на протяжении всей жизни.

Отель, пишет Елена Шпрайцер, можно рассматривать как модель мультинационального сообщества, особенно с учетом того, что он располагается на постимперской территории. Заведением управляет загадочный грек по фамилии Калегурополос; национальность большинства постояльцев установить невозможно, но среди них, по всей видимости, присутствуют евреи, русские, немцы, поляки и выходцы с Балкан⁹. Для Рота, родившегося и выросшего в Австро-Венгрии, исчезнувшая империя Габсбургов, при всех ее внутренних противоречиях, служила образцом того, как представители разных народов могут на равных существовать в рамках одного государства. Еврей по происхождению, он с большим беспокойством смотрел на подъем национализма в 1920-е и 1930-е годы, хорошо понимая, к каким катастрофическим последствиям это может привести. В одной из газетных статей этого периода писатель, который только в 1928 году после долгих сражений с бюрократией получил австрийский паспорт, назвал себя «гостиничным патриотом», подчеркивая свое нежелание ассоциироваться с тем или иным националистическим проектом¹⁰.

Однако изображение отеля в романе далеко от идеализации. Вскоре после прибытия Дан начинает понимать, что «Савой» представляет собой модель классового общества в миниатюре. Самые дорогие и комфортные номера расположены на первых этажах; чем выше, тем более невыносимыми становятся жилищные условия. Обитателям последнего, седьмого, этажа приходится соседствовать с прачечной, а в их номерах стоит пар: «Трудно привыкнуть к этому воздуху, который пребывает в постоянном движении, заставляет расплываться очертания, отдает запахом сырости и тепла и превращает людей в какие-то фантастические клубки». В конце первой части романа клоун Санчин, один из жителей седьмого этажа, неожиданно умирает. Причина — болезнь легких.

Современным читателям может показаться странным, что самые дешевые номера находятся на верхних этажах, но у этого есть историческое объяснение. До изобретения лифта стоимость номера была обратно пропорциональна тем усилиям, которые необходимо было затратить, чтобы добраться до него. Такая иерархия этажей, указывает Беттина Матиас, продолжала сохраняться даже после появления лифтов¹¹. Стоит заметить, что в «Отеле „Савой“» лифт играет особо важную роль. В отсутствие загадочного хозяина лифт-бой по имени Игнатий становится воплощением невидимой, но вездесущей власти и социального порядка. Он точно знает, на каком именно этаже нужно выйти тому или иному гостю; в его присутствии Дан и Стася испытывают странное стеснение: «Мы не проронили ни слова больше вплоть до тех пор, как очутились с Игнатием в лифте. Тут нам стыдно его контролирующих взоров, и мы начинаем говорить о безразличных пустяках». Как выясняется в конце романа, именно Игнатий был настоящим владельцем отеля.

Некоторые исследователи считают, что лифт в «Отеле „Савой“» служит символом социальной мобильности¹². В обществе модерна социальные группы больше не разделены непроницаемыми барьерами. При наличии таланта и/или связей любой человек может улучшить свое положение, словно на лифте вознесясь на верхние этажи социальной иерархии. Но, как показывает роман, это впечатление оказывается ложным. Дан может сойтись с членами привилегированных классов (для этого ему нужно совершить обратное движение и спуститься с верхних этажей на нижние), но ему никогда не стать в полной мере своим для них. В отличие от Бломфильда или Александра Белауга, к которому в итоге уходит Стася, у него нет ни собственного состояния, ни родительских денег. Ближе к концу романа Дан начинает понимать это, в нем ненадолго просыпается то, что можно назвать классовым сознанием: «В общении с кем живу я? Я живу в общении с обитателями отеля „Савой“. Мне приходит на ум Александр Белауг. И он теперь живет в „ближайшем соседстве“ со мною, но что у меня было общего с Александром Белаугом? Не с Белаугом у меня оно было, а с покойным Санчиным, задохнувшимся в испарениях прачечной, и со Стасей, и со многими жильцами пятого, шестого и седьмого этажей, со всеми теми, которые дрожали перед инспекторскими визитами Калегуропулоса, которые заложили свои чемоданы и на весь остаток дней своих заперты в этом отеле „Савой“».

В «Отеле „Савой“» можно увидеть влияние социалистических идей, которыми Рот увлекся еще в юности. Однако, как демонстрирует Кэти Тонкин, политическая позиция писателя была довольно сложной. Рот активно сотрудничал с левыми и леволиберальными изданиями, но его как журналиста и писателя скорее волновала незавидная участь «маленьких людей» в послевоенном мире, нежели масштабные проекты преобразования общества. Более того, в его произведениях 1920-х годов отчетливо прослеживается мысль о том, что «никакая идеология или доктрина не может решить проблемы современности»¹³.

В романе неоднократно упоминается Русская революция 1917 года, но изображается она как природное бедствие: «[Возвращенцы] шли из России и несли с собою дыхание великой революции. Казалось, революция изрыгнула их на Запад, подобно извержению лавы из пылающего кратера». В городе идет забастовка рабочих, и назревает то, что в марксистской терминологии называется «революционной ситуацией». Звонимир, друг Дана, занимается агитацией, но делает это не столько из идеологических соображений, сколько «из любви к беспокойной жизни». Когда в городе начинаются столкновения между рабочими и войсками, он пытается играть роль революционного вождя, но оказывается захвачен водоворотом событий и пропадает без вести — вероятно, погибает в одной из стычек. Дан не принимает участия в происходящем, наблюдая за разгулом стихии со стороны.

Майкл Хофманн, переводчик Рота на английский, заметил однажды, что центральное действующее лицо во всех его романах — это «судьба, а точнее die Fügung — слово, которое в немецком языке также может означать „послушание“ или „подчинение“. [Его] персонажи послушны и покорны, они даже не пытаются повлиять на происходящее или избежать того, что готовит для них будущее»¹⁴. Иными словами, в романах Рота в нарративной форме представлена характерная для XX века философия истории, согласно которой человек вовсе не творит свою судьбу, а подчиняется тому, что не в силах изменить.

В «Отеле „Савой“» таким неизбежным событием оказывается не только революция, но и война, которая также выведена за рамки повествования, но незримо присутствует в нем. Не только рассказчик, но и большинство мужских персонажей романа имеют военный опыт, который постоянно дает о себе знать. Звук автомобильного двигателя напоминает Дану об авианалетах, а прибытие богача Бломфильда он сравнивает с появлением «инспектирующего генерала»: «Бессознательно я подтянулся, выпрямился и стал ждать». Упоминания войны в романе не сопровождаются никакими дополнительными пояснениями о противоборствующих сторонах, хронологических рамках или причинах конфликта — не только потому, что в начале 1920-х годов для европейцев существовала только одна война, но и потому, что она воспринимается рассказчиком как стихийное бедствие наподобие урагана или наводнения, которое закончилось, но вполне может повториться: «Многие, у кого не было денег на отель „Савой“, устроились в бараках. Казалось, должна была начаться новая война».

Майкл Хофманн пишет, что в «Отеле „Савой“», впервые опубликованном по частям в Frankfurter Zeitung, заметно влияние журналистской практики Рота. Он относит его к числу «газетных романов» и отмечает, что при наличии множества хорошо проработанных эпизодов и ярких деталей ему не хватает четкой структуры¹⁵. Действительно, повествование в «Отеле „Савой“» фрагментировано, а некоторые сюжетные линии неожиданно обрываются. Например, если первая часть романа в основном строится вокруг взаимоотношений Дана со Стасей, то во второй части девушка исчезает из поля зрения, чтобы без всяких пояснений вернуться в заключительных главах. Последующие произведения Рота имеют гораздо более стройную нарративную структуру. Отчасти это связано с тем, что он просто-напросто набрался литературного опыта, но, как считают некоторые исследователи, свою роль также сыграли отход писателя от модернистской эстетики и обращение к реалистической манере письма.

В творчестве Рота обычно выделяют два этапа: 1920-е, характеризующиеся формальными экспериментами и интересом к социалистическим идеям, и 1930-е, когда писатель стал более консервативным как в эстетическом, так и в политическом отношении, и в основном сосредоточился на изображении исчезнувшей империи Габсбургов. Однако, как доказывает Кэти Тонкин, между двумя этими периодами гораздо больше общего, чем кажется на первый взгляд. Произведения Рота разных лет в первую очередь объединяет внимание к политическим вопросам. Но если в 1920-е он писал о современности, то в 1930-е обратился к истории в попытке «понять и выявить истоки актуальных социальных и политических проблем»¹⁶. Именно к этому периоду относится, пожалуй, самое знаменитое произведение Рота — исторический роман «Марш Радецкого», рассказывающий о последних десятилетиях существования Австро-Венгрии через призму личной драмы трех поколений семьи фон Тротта.

В «Отеле „Савой“» тоже можно обнаружить отдельные черты исторического романа. Произведение Рота рассказывает о настоящем, но демонстрирует историческое мышление, которое Георг Лукач называл отличительной особенностью жанра. «Отель „Савой“» описывает последствия сразу нескольких важнейших событий XX века — Первой мировой войны, Русской революции, распада Австро-Венгрии — и их влияние на жизнь людей, неожиданно для себя оказавшихся под колесами истории. Говоря словами всё того же Лукача, Рот занимается «историзированным изображением современности»¹⁷, постигая ее как результат социальных и политических процессов, уходящих корнями в прошлое и имеющих колоссальные последствия для будущего. Правда, в случае Рота эти процессы преподносятся как неподвластные отдельному человеку, что и объясняет странную пассивность его персонажей, о которой говорит Хофманн.

Роман заканчивается тем, что Дан снова отправляется в путь, на этот раз в Америку. Для него это не столько реальный континент, сколько собирательный образ далеких земель. Кроме того, «Америка!» — это любимое восклицание его без вести пропавшего друга Звонимира, которым тот сопровождал любое удачное предприятие. Бегство без конца, если процитировать название другого произведения Рота 1920-х годов, продолжается.

Таким же бегством была и дальнейшая жизнь писателя. Сразу после прихода нацистов к власти он навсегда покинул Германию. На следующие шесть лет его основными пристанищами стали парижские гостиницы, где он попеременно писал романы и газетные статьи. Рот, одним из первых осознавший всю опасность нацизма, беспомощно наблюдал за тем, как Европа приближается к новой войне¹⁸. Он скончался 27 мая 1939 года, вскоре после того как узнал, что его друг, писатель-антифашист Эрнст Толлер, покончил с собой в отеле «Мэйфлауэр» в Нью-Йорке.

Константин Митрошенков

Примечания:

Четыре рецепта блинов, оладьев и пирожных из блинного теста из книги Пеллегрино Артузи «‎Наука приготовления и искусство поглощения пищи».

Блинчики из тондоне

Если не знаете, что такое «тондоне», спросите у Стентерелло¹ — он их очень любит и потребляет в большом количестве. Вам потребуется:

Мука, 250 г
6 яиц
Вода, 300 мл
Щепотка соли
Лимонная цедра для аромата

Замесите тесто на воде, вливая ее в муку понемногу. Подсолите. Тесто переложите в сковородку и обжарьте на сливочном масле, или оливковом, или свином жире. Когда лепешка схватится с одной стороны, переверните на другую с помощью блюда. Обжаренная с двух сторон лепешка и есть тондоне. Истолките ее в ступке вместе с лимонной цедрой, вбив в массу яйца — два целиком, у четырех других отделите белки и взбейте. Введите желтки по одному, а затем взбитые белки, аккуратно перемешивая снизу вверх. Выкладывайте на сковороду столовой ложкой и жарьте. Тесто на сковороде поднимется, и оладьи станут толстыми, как бомбошки. Присыпьте их сахарной пудрой. В тесто можете бросить по желанию 100 г изюма «малага», но сперва на сутки замочите его в холодной воде, а затем удалите семечки. Указанного количества хватит на 6 порций, а половины — на 4.

Манные оладушки

Вам потребуется:

Молоко, 0,5 л
Манка, 130 г
Кусочек сливочного масла размером с грецкий орех
1 ст. л. рома
Щепотка лимонной цедры
Соль по вкусу
3 яйца

Сварите манку в молоке, посолите, когда она будет готова, остудите и добавьте яйца и ром. Пожарьте на оливковом масле или свином сале и подайте на стол, присыпав сахарной пудрой. Указанного количества хватит на 4–5 порций.

Пирожные из блинного теста

Вам потребуется:

Вода, 150 мл
Мука, 100 г
Сливочное масло, 10 г
3 яйца и 1 желток
Соль по вкусу

Вскипятите воду и засыпьте муку, быстро мешая. Добавьте сливочное масло и держите на огне 10 мин., не переставая мешать. Тесто должно получиться крутым. Раскатайте его на толщину пальца, а затем истолките в ступке вместе с 1 яйцом, чтобы стало помягче. Переложите его в миску, помесите поварешкой, постепенно добавляя желтки, а затем взбитые белки. Месите без устали, пока оно не станет мягким и гладким, как масло. Дайте ему отлежаться несколько часов, после чего выкладывайте столовыми ложками (получится примерно 10–12) на противень, смазанный сливочным маслом. Взбейте желток, чуть разбавив его белком, смажьте пирожные, выравнивая их кисточкой (что, впрочем, необязательно), и поставьте в разогретую печь. Когда пирожные испекутся, сделайте сбоку перочинным ножом надрез полукруглой формы и заполните пирожные кремом или конфитюром. Сверху присыпьте сахарной пудрой и подавайте. Возьмите на заметку: когда тесто должно подняться, лучше месить его не круговыми движениями, а снизу вверх.

Пирожные из блинного теста с шоколадной глазурью

Готовьте по рецепту выше, только сделайте их поменьше: должно получиться от 20 до 23 штук. Наполните пирожные кремом, взбитыми сливками или конфитюром. Взбейте в миске на огне смесь из:

Шоколада, 120 г
Сахарной пудры, 50 г
Воды, 100 мл

Когда взобьете хорошенько, как шоколад, который подают в чашке, вылейте горячую смесь на пирожные и красивой горкой выложите их на блюде. Эти пирожные лучше печь прямо в день подачи: на следующий они станут жесткими. Ими вы накормите не менее шести человек.

Рецензия писательницы и литературного критика Оливии Лэнг на сборник эссе Сьюзен Сонтаг «О женщинах». В ней она сначала обвиняет Сонтаг в неактуальности, чрезмерной осторожности и виктимблейминге, а потом объясняет, почему к концу книги голос той Сонтаг, которую мы знаем, все-таки возвращается.

Нравились ли Сьюзен Сонтаг женщины? Уверенности в этом нет, поэтому появление феминизма в начале 70-х годов стало для нее довольно сложным вызовом. Подняться ли на борт этого корабля или, наоборот, начать его топить? Я говорю не о ее частной жизни, конечно. Она испытывала симпатию ко многим конкретным женщинам, любила, страстно желала и восхищалась ими. Несмотря на то, что она не признавала себя лесбиянкой публично, большинство ее сексуальных отношений было с женщинами. Но была ли принадлежность ко «второму полу» полезна для публичного образа Сонтаг? Судя по сборнику эссе «О женщинах», для нее это был паспорт, который можно было то предъявлять на границах, то пренебрегать им.

Эссе, которые вошли в эту книгу, относятся к началу 1970-х годов — тому времени, когда вторая волна феминизма как раз билась о берега Нью-Йорка. Изначально они публиковались по отдельности, в отличие от «Против интерпретации» — сборника 1966 года, который закрепил за Сонтаг репутацию молодого авангардиста и мыслителя. «О женщинах» — это, наоборот, второстепенные высказывания писательницы в поиске заработка, чья непростая профессиональная траектория привела ее от The New York Review Of Books к журналу Vogue. Их теперешняя публикация — это посмертное издание, в котором собраны, как гласит обложка, «самые бесстрашные и проницательные ее тексты о женщинах, важнейший аспект творчества Сонтаг, которому до сих пор не уделялось должного внимания».

Что действительно становится ясно из книги — особенно благодаря решению расположить эссе в хронологическом порядке, — это то, как Сонтаг относилась к этому тревожащему материалу, впитывала его, выделяла главное и отбрасывала ненужное. В самых первых эссе она явно не успевает за повесткой. «Двойной стандарт старения» — самая неактуальная и неуверенная Сонтаг, которую только можно представить. От «Фабрики» Уорхола она будто вернулась назад в тревожную духоту 1950-х — когда боязливо писала о синих чулках и старых девах или когда размашисто заявляла, что «женщины» (все женщины? везде?) привычно лгут о своем возрасте, чтобы их не сочли сексуально непригодными, вышедшими в тираж в их «преклонные» 35 лет.

Почти на десять лет раньше была издана «Загадка женственности» Бетти Фридан. В 1970 году были опубликованы и «Женщина-евнух» Жермен Грир, и «Политика пола» Кейт Миллет, и «Диалектика пола» Шуламит Файерстоун. Зачем вообще Сонтаг понадобилось выдавать такую чушь? Характерно еще и то, что она пишет об унизительности разделения женщин на мисс и миссис, не замечая при этом, что женщины уже нашли альтернативу. Журнал Ms¹ к тому времени выходил уже два месяца, и это новое обращение в том году использовали все вокруг.

За ее осторожными высказываниями стоит что-то совсем странное. Женщин, пишет она, держат за детей, «слабых», «угодливых», «паразитирующих». Это следствие общественного, а не биологического, и все же решение, которое предлагает Сонтаг, — не революция, сепаратизм, протест или любое другое действие, переворачивающее несправедливый порядок. Женщинам нужно просто перестать лгать о возрасте и делать макияж. «Женщины должны говорить правду». Так или иначе, в итоге они сами во всем виноваты.

Однако проходит год, и она будто рывком перемещается с периферии процесса в его авангард. Эссе «Третий мир женщин» стало ответом Сонтаг на опрос, который прислал ей и пяти другим выдающимся женщинам, включая Симону де Бовуар, испаноязычный ежеквартальный журнал Libre. В нем она излагает гораздо более радикальный, в высшей степени догматичный взгляд на освобождение женщин. Тон эссе твердый, требовательный, категоричный, отчасти раздраженный: это краткое изложение взглядов, в котором отражены и основные идеи движения, и проработанная литература по теме. «Если ничего не меняется в том, кому принадлежит власть, и в том, что такое власть, то это не освобождение, а успокоение». «Женское движение должно вести к принципиальной атаке на саму природу государства».

И все же странные пробелы в ее знаниях остаются. Она важно рекомендует женским объединениям «лоббировать, выступать, маршировать», предлагая рейды по салонам красоты и порчу сексистских билбордов — все, что женское движение уже делало. Хуже того, никуда не исчезает подспудная идея, что слабые, глупые женщины сами виноваты в своем затруднительном положении — которое при этом к ней самой не имеет никакого отношения. Это исключение себя из обсуждаемой проблемы известно всем, кто хорошо знает Сонтаг. Оно повторяется, например, в ее книге «СПИД и его метафоры» 1989 года, где она говорит, что «совершенно не подвержена» навязчивым мыслям о болезнях, которые так страшат ее коллег, больных раком, — эту позу разоблачает ее собственный дневник.

«Третий мир женщин» включает в себя краткую биографию: поступление в университет в 15 лет, свадьба в 17, развод в 24, решительная и уверенная в себе, путешествующая в одиночку, не пользуясь фамилией мужа, его доходом и физической защитой. Сияющее исключение на фоне рабской массы — но, по крайней мере, она старается изобразить это следствием удачи, а не таланта: чтобы отделить себя от тех успешных женщин, которые хлопают дверью перед чужим носом, настаивают на своем особом статусе, отказываясь признавать, что им просто повезло. Если первейший долг освобожденной женщины — жить «самой полной, свободной и потрясающей жизнью», то второй, заявляет Сонтаг благочестиво, — это солидарность с сестрами по полу.

К 1975 году это чувство солидарности сошло на нет и с тех пор никогда не демонстрировалось публично. Возможно, Сонтаг перестала ощущать угрозу со стороны феминизма или решила, что он больше не может быть полезен ее репутации. Несомненно то, что она перестала интеллектуально вкладываться в феминистское движение. Важнее стало отделить себя от своих бунтующих сестер, и зачастую методами, которые она раньше порицала. Когда на ее (блестящее) эссе о нацистском режиссере Лени Рифеншталь и эстетике фашизма в рубрике писем The New York Review Of Books появился отклик феминистской поэтессы Адриенны Рич, которая вполне мягко высказала пожелание, чтобы Сонтаг показала связь между гротескной объективацией, свойственной фашизму, и патриархатом, Сонтаг в ответ обрушилась на нее, назвав это обращение «простодушной… феминистской жалобой».

Сонтаг права, спору нет, когда говорит, что «это никоим образом не предательство — видеть и другие цели, кроме гендерной деполяризации, другие раны, кроме ран, обусловленных полом». Вне всякого сомнения, она в своем праве выбирать темы. Да, не каждое рассуждение нужно сводить к теме доминирования мужчин над женщинами. И, конечно, феминизму был — и остается — свойствен простодушный солипсизм, групповое мышление и ненависть к перебежчикам. Но факт остается фактом: Сонтаг так или иначе не очень хорошо разбиралась в феминизме.

Как хорошо видно из эссе о Рифеншталь, Сонтаг не зажигается интеллектуально и стилистически, если у нее нет культурного материала для размышлений. Ее фразы обретают звучный, тревожащий смысл только тогда, когда она изучает фотографию или применяет методы нового историзма к фильму, а не выдает пустопорожние заявления о женщинах и красоте — понятиях настолько пустотелых, что в них гуляет эхо. Ей никак не даются вопросы политики пола. У нее нет ярости Андреа Дворкин, ее заклинающего, одержимого стиля. Она не маниакальный теоретик, гений, закладывающий основы, как Шуламит Файерстоун. По правде говоря, у нее не лежит к этому сердце.

Самое примечательное в этой книге — как ближе к концу голос автора становится голосом той Сонтаг, которую мы знаем. Только когда она оставляет женский вопрос позади, ее интонация оживляется. Смерть и история, умножение образов и омерзительная, страдающая плоть, проходящая через разрушение временем — вот о чем она действительно хочет писать. Это ее темы. Как книга о женщинах этот сборник не особенно удачен, но саму Сонтаг — с ее подменами, ее неприятием — он обнажает — как, например, обнажает человека лицо, с которого смыт грим.

Перевод: Анастасия Суслопарова
Оригинал: The Guardian