... моя полка Подпишитесь

25 Сентября / 2023

Интервью о многоаспектности концептуализма

alt

Летом в Ad Marginem вышел перевод книги Терри Смита под редактурой и с обстоятельным введением Роберта Бейли «Одна и пять идей: о концептуальном искусстве и концептуализме». Пять аналитических эссе Смита демонстрируют пять подходов или пять граней концептуального искусства и концептуализма в исторической и географической динамике: тексты написаны с 1972 по 2012 год и затрагивают не только Англию и США, но и Австралию, Новую Зеландию и Россию, что добавляет его идеям дополнительные измерения. К выходу книги выпускающий редактор Ad Marginem Ольга Гаврикова взяла интервью у философа и арткритика Бориса Гройса о предложенной Смитом многоаспектности концептуализма и концептуального искусства.

Исследование концептуального искусства и концептуализма в теоретическом, философском, идеологическом, географическом и художественном аспектах
Ad Marginem & Masters
Одна и пять идей
Терри Смит
Купить

Ольга Гаврикова: Смит, как и вы, разделяет концептуальное искусство и концептуализм, причем в последнем он видит эпохальное явление — переход от позднемодернистского искусства, порвавший в том числе с зависимостью от визуальности, к новейшему (contemporary) глобальному искусству, в котором решающее значение имеет взаимопонимание и «со-временное существование различности» (contemporaneity of difference). Таким образом, концептуализм замыкает собой целую эпоху modernity, начиная новую (какой бы она ни была). Согласны ли вы с такой оценкой концептуализма?

Борис Гройс: Я бы не сказал, что концептуализм порвал с визуальностью. Концептуалистские работы вполне видны. Искусство всегда есть показ чего-либо, — и, соответственно, всегда остается визуальным. Но верно и то, что концептуализм отошел от модернистского требования к художнику найти свой индивидуальный, визуально опознаваемый стиль. Концептуализм перенес внимание с предмета искусства на его контекст — эстетический, социальный, политический и т. д. Таким образом, концептуализм осуществил рефлексию искусства, каким оно сложилось в эпоху модернизма, средствами самого искусства. В этом смысле, да, можно сказать, что концептуализм завершил эпоху модернизма.

Ольга Гаврикова: Первое эссе Смита, «Искусство и Art & Language», впервые опубликованное в 1974 году в Artforum, выделяется своим строгим, наукообразным языком, воспринимающимся сегодня анахронично. Первая же ссылка — Томас Кун «Структура научных революций». Терминологически и структурно эссе оглядывается на труды по логике, лингвистике, психологии и философии науки своего времени, романтизируя, вслед за своим предметом — группой Art & Language (представлявшей среди прочего наукообразные машинописные эссе и дискуссии в качестве искусства) — само научное знание, в котором пытается отыскать себе новую парадигму в противовес «непонимающей» арт-критике. Но это скорее внешняя роль, а была ли какая-то внутренняя задача, на ваш взгляд, у такой «научности» для самого концептуального искусства и его критики?

Борис Гройс: Да, разумеется, была. Речь шла о переоценке отношения между языком и реальностью, а также между языком и изображением. Знаменитый «linguistic turn» в философии и гуманитарных науках, начатый еще Витгенштейном и Соссюром, заменил «мышление» на язык. Теперь мыслить стало означать пользоваться языком. Отсюда возникла возможность изображать мышление путем изображения языка — чем и стали заниматься концептуалисты, поместив языковые высказывания на свои работы. Но если реальность совпадает с языком ее описания, то это же можно сказать и о визуальном искусстве, что хорошо иллюстрирует иконическая работа Кошута Один и три стула (1965), которая утверждает равенство: реальность = изображение стула = слово «стул».

Ольга Гаврикова: В эссе «Задачи перевода. Art & Language в Австралии и Новой Зеландии в 1975–1976 годах» (1990) Смит, ссылаясь на многообразие, «расщепление и новые сплетения» современных культур, утверждает «что вызовы, с которыми столкнулись течения середины 1970-х годов, создали новую роль для некоторых художников и для получившей новые возможности художественной аудитории — роль переводчика». Однако Роберт Бейли в предисловии отмечает, что Art & Language не могли найти альтернативную аудиторию, которая не состояла бы из участников их же проектов и дискуссий«. Можно сказать, что и московские концептуалисты тоже составляли свою аудиторию в основном собственными силами. Свидетельствует ли это о неудавшейся роли концептуалистских переводчиков? Или неактуальности их перевода?

Борис Гройс: У Смита речь справедливо идет о «художественной аудитории», а не о неизвестно откуда взявшейся «альтернативной аудитории». Действительно, современная художественная аудитория, то есть посетители музеев и выставок, часто сталкиваются с искусством, пришедшим из стран, культура которых их малоизвестна или даже совсем неизвестна. Этим посетителям не очень понятен контекст возникновения искусства, которое они видят. В этом смысле, концептуальное искусство действительно может помочь, поскольку оно, как уже было сказано, ориентировано на контекст возникновения и функционирования искусства.

Ольга Гаврикова: В своей книге Смит обращается ко многим произведениям, но всё же ведущим его примером становится «Послеродовой протокол» (Post-Partum Document; 1973 —1979) Мэрри Келли, концептуалистски документирующий первые годы жизни сына художницы, то есть вносящий элемент субъективности в привычную для англо-американских концептуалистов обезличенную бюрократическо-техническую эстетику. Какое бы вы выбрали произведение в качестве показательной «иллюстрации» для концептуального искусства и концептуализма? И почему?

Борис Гройс: Я не думаю, что есть какое-то одно такое произведение — концептуалистские практики очень разнообразны. Но если продолжить разговор о совпадении реальности с языком ее описания, то очевидно, что сейчас таким языком является английский язык, который диктует нам определенный образ реальности. В этом отношении мне кажется симптоматичной работа Младена Стилиновича «Художник, который не умеет говорить по-английски, не является художником» (1992).

Ольга Гаврикова: Эссе Смита «Периферии в движении. Концептуализм и концептуальное искусство в Австралии и Новой Зеландии» (1999) поднимает вопрос о существовании и взаимодействии художественных столиц и периферий в контексте обсуждаемого искусства и эпохи. Локальный вариант российского концептуализма зародился и развивался независимо от описанной Смитом арт-географии и арт-политики. Его название — московский — предельно конкретизирует его географию, но тем не менее не отменяет какого-то внутреннего разделения на пульсирующий центр и откликающиеся на него периферии. Существовала ли проблема центра и периферии в каком-либо виде в московском концептуализме?

Борис Гройс: Не думаю, что в этом случае, как и в большинстве других аналогичных случаев, следует говорить о центре и периферии. Советская культура 1960-х — 1970-х годов заметно отличалась от культуры западного мира, также как и от многих других незападных культур. Это давало московским художникам-концептуалистам, информированным о том, что происходило в то время на Западе, своего рода двойное зрение: они могли смотреть на советскую жизнь, условно говоря, западными глазами и в то же время смотреть на западный художественный процесс из иной, советской перспективы. Конечно, Москва не являлась здесь исключением. Глобальное распространение концептуализма как раз и связано с распространением такого двойного зрения.

Другие книги по теме:

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

Чтобы получать специальную рассылку от издательского проекта А+А,
заполните форму по ссылке

Спасибо за подписку!
24 Сентября / 2023

О планах на ближайшее будущее

alt

Сотрудничество Ad Marginem и masters началось с выпуска трех книг — изданий «Теория искусства», «Искусство, восприятие и реальность» и «Одна и пять идей». Мы решили не останавливаться на капсульной коллекции и расширить совместную издательскую программу — в нее войдут более двенадцати книг по истории мирового и отечественного искусства от иностранных и российских авторов. Программа охватывает широкий спектр тем — от античного искусства и истории западноевропейского искусства до истории отечественного искусства, книги по теории искусства, музыке, а также о фильмах художников и культового исследования об истории женщин-художниц. Рассказываем о некоторых изданиях, которые мы планируем выпустить в 2023 — 2024 году.

«Почему не было великих художниц?», Линда Нохлин

Знаменитый текст американской искусствоведки (1931–2017), опубликованный в 1971 году в журнале Artnews, положил начало феминистской критике классической истории искусства. В новом издании Нохлин возвращается к своему эссе тридцать лет спустя и подводит краткие итоги пересмотра традиционного, ориентированного на мужчин, искусствознания, и места женщин в искусстве.

«Интервью с Фрэнсисом Бэконом», Дэвид Сильвестр

Вышедшая в 1975 году книга интервью с Фрэнсисом Бэконом содержит четыре разговора британского художника с арт-критиком Дэвидом Сильвестром. Мы уже публиковали отрывок из нее в журнале, прочесть его можно по ссылке.

«Becoming an Artwork», Борис Гройс

В новой книге искусствовед и философ Борис Гройс ставит задачу описать и проанализировать концепт эстетизации.

«Американское искусство с 1945», Дэвид Джослит

Обзор послевоенного американского искусства — от абстрактного экспрессионизма до современности — сквозь призму идеологических и политических условий этого периода.

«Искусство Центральной и Восточной Европы с 1950 года», Майя и Рубен Фоукс

Введение в современное искусство Центральной и Восточной Европы, охватывающее живопись, фотографию, скульптуру, перформанс и концептуальные работы.

«Фильмы художников», Дэвид Кертис

«Фильмы художников» — исследование, повествующее о постоянно развивающемся увлечении художников кинематографом с начала двадцатого века по настоящее время.

«Современная живопись», Сюзанн Хадсон

Обзоре современной живописи, включающий в себя работы более 250 известных художников, чьи идеи и эстетика характеризуют новую, текучую и вариативную жанровую живопись нашего времени.

«Женщины, искусство, общество», Уитни Чадвик

Культовое исследование искусствоведки Уитни Чедвик, в котором представлена полная история женщин-художниц от Средневековья и Ренессанса до наших дней, ставит под сомнение предположение о том, что великие женщины-художницы являются исключениями из правил, которые «превзошли» свой пол для создания крупных произведений искусства.

Больше книг об искусстве:

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

Чтобы получать специальную рассылку от издательского проекта А+А,
заполните форму по ссылке

Спасибо за подписку!
22 Сентября / 2023

Новые книги Джона Бёрджера, Рёко Секигути и другие новинки осени

alt

Рассказываем о книжных планах на ближайшие три месяца. Переиздаем Ролана Барта и Бориса Гройса, впервые на русском публикуем основополагающий текст феминистского искусства «Почему не было великих художниц?», дневники Варвары Степановой и многое другое.

Лоренс Крамер «Гул мира: Философия слушания»

Что, если бы мы слушали мир также внимательно, как смотрим на него? Лоуренс Крамер — музыковед, композитор и исследователь, поставивший своей целью расширить область изучения музыки за счет междисциплинарных исследований звуковой реальности во всем ее многообразии — показывает нам: мир полон звука. Сам он так говорит о своей работе: «Форма этой книги следует образцу некоторых из моих любимых текстов, созданных в духе литературной и концептуальной авантюры: Опытов Монтеня, Веселой науки Ницше, Улицы с односторонним движением Беньямина, Minima moralia Адорно, Философских исследований Витгенштейна, Фрагментов речи влюбленного Барта, О почтовой открытке Деррида. Иными словами, Гул мира — собрание независимых, но тесно переплетенных между собой размышлений, размещенных в интуитивно выбранной очередности, представляющей собой скорее поток, нежели жесткую структуру».

На «Гул мира» уже открыт предзаказ.

Рёко Секигути
«961 час в Бейруте (и 321 ливанское блюдо в придачу)»

Рассказ о поездке Рёко Секигути, автора «Нагори», в столицу Ливана. Лирический травелог из 321 микроглав, по-разному перекликающихся с блюдами и вкусами. Ностальгируя по Бейруту до катастрофы — 4 августа в порту города прогремело два взрыва — автор вспоминает свои встречи и открытия во время этого путешествия.

Из интервью Рёко Секигути:
Проект «961 час в Бейруте» заключался в переводе грамматики ливанской кухни на французский язык. Шариф Майдалани [франко-ливанский писатель, один из инициаторов книги] хотел, чтобы книга рассказала о встрече Европы, Азии и арабского мира. Я написала книгу о кулинарных открытиях 40 дней, то есть 961 часа. 961 — это также телефонный код Ливана. История блюд и способов о приготовления пищи — это история культурных трансферов.

Эссе Рёко Секигути, построенное вокруг японского слова нагори, обозначающего конец сезона, всё позднее, запоздалое, переходящее из реальности в воспоминания
Нагори
Рёко Секигути
Купить

Варвара Степанова «Человек не может жить без чуда»

В книгу вошли стихи, статьи и наброски, дневниковые записи, а также переписка известной художницы Варвары Степановой.

Переписка Варвары Степановой и ее мужа Александра Родченко во время его первой поездки за границу
В Париже. Из писем домой
Александр Родченко
Купить

Линда Нохлин «Почему не было великих художниц?»

Эссе американского историка искусств и феминистки Линды Нохлин впервые было опубликовано в 1971 году и считается одной из основополагающих работ, запустившей разговор о феминистском искусстве. Нохлин анализирует институциональные проблемы, мешавшие и мешающие женщинам добиться успеха. Своим эссе она помогла людям понять, что дело не в том, что есть какой-то мужской стиль в искусстве, который стоит выше женского, а в социальных, культурных и политических барьерах, не позволяющих женщинам участвовать арт-жизни.

Джордж Кублер «Форма времени. Заметки об истории вещей»

Направленная против биографическо-иконографического подхода к истории искусства, сведения ее к истории художников и сюжетов, книга Кублера была с энтузиазмом принята передовыми художниками 1960-х годов и оказала заметное влияние как на теорию искусства, так и на его практику. На русский язык «Форма времени» переводится впервые.

Серия Джона Бёрджера

Возвращаемся к нашему старому автору. До конца года выпустим одну новую для русского читателя книгу Джона Бёрджера, а в следующем продолжим издание и переиздание.

Джон Бёрджер «Счастливый человек»

Джон Сассолл — врач общей практики, в одиночку работавший в Глостершире, друг Джона Бёрджера и фотографа Жана Мора. В своем друге они оба видели энтузиаста немодного тогда идеала — мечты эпохи Ренессанса о стремлении к универсальным знаниям и опыту. Оба чувствовали — Сассолл, ежедневно сопереживавший другим, подошел к достижению этого идеала ближе, чем кто-либо и когда-либо. Книга «Счастливый человек» — памятник исключительной личности и врачебной практике. Вместе с Жаном Мором Бёрджер наблюдает за врачом во время его посещений пациентов и пишет не просто медицинские зарисовки, но социальный портрет маленькой деревни и философию медицины, размышляя о ценности каждой человеческой жизни.

Переиздания

Ролан Барт «О театре»

Сборник критических статей французского философа и семиолога о жизни французской театральной сцены 1950-х, когда театральная критика была основным занятием Барта. Более всего в тот период его занимает творчество Бертольта Брехта и основанного им театра «Берлинер ансамбль».

Роберт Вентури, Стивен Айзенур и Дениз Скотт Браун
«Уроки Лас-Вегаса. Забытый символизм архитектурной формы»

Осенью 1968 года тринадцать студентов и три преподавателя Йельского университета отправились в экспедицию в Лас-Вегас — мировую столицу вульгарности и плохого вкуса, кошмар архитектора того времени — времени строгих и лаконичных архитектурных форм, социальных амбиций и высокой миссии архитектурной профессии. Итоги скромного студенческого исследования были подведены в Уроках Лас-Вегаса — книге, которая стала главным манифестом постмодернизма, реабилитировала уродливую и заурядную архитектуру и навсегда изменила представления о красоте и функциональности городского пространства.

Калейдоскопичный обзор полувековой истории постмодерн(изм)а, в том числе его проявления в архитектуре Лас-Вегаса
Все, всегда, везде
Стюарт Джеффрис
Купить

Борис Гройс «Политика поэтики»

Сборник статей философа и теоретика культуры Бориса Гройса посвящен исследованию отношения искусства к арт-рынку и к сфере политических идеологий. Гройс отвечает на вопросы о том, как меняется представление об искусстве в цифровую эпоху и каково влияние Интернета на отношения между художниками и зрителями.

Борис Гройс «Gesamtkunstwerk Сталин»

Гройс описывает советское государство как эстетический феномен, тотальное произведение искусства, главным творцом которого был Сталин. При этом соцреализм, культура сталинской эпохи, по Гройсу оказывается не антитезой, а прямым преемником авангарда: «Сталинская эпоха осуществила главное требование авангарда о переходе искусства от изображения жизни к ее преображению методами тотального эстетико-политического проекта». Гройс видит сходство в целях и политических стратегиях авангарда и соцреализма: оба движения стремились к построению нового общества, созданию нового человека, новой формы жизни и для достижения этого претендовали на политическую власть.

Последние новинки:

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

Чтобы получать специальную рассылку от издательского проекта А+А,
заполните форму по ссылке

Спасибо за подписку!
18 Сентября / 2023

Рецензия Веры Котелевской

alt

Отправная точка повествования «Манхэттенского проекта» Дэвида Кишика — вымышленное событие, а именно — успешное бегство Вальтера Беньямина в США. Следуя за философом, читатель наблюдает за Нью-Йорком, бетонными улицами и небоскребами, граффити и пригородными районами, а еще встречает Вуди Аллена, Энди Уорхола, Ханну Арендт и других знаменитостей. Так, автор книги Дэвид Кишик, описывая столицу ХХ века, создает манифест урбанистической революции.

К выходу «Манхэттенского проекта» попросили литературоведа и одного из переводчиков «Пассажей» Беньямина Веру Котелевскую рассказать о работе Дэвида Кишика, образе немецкого философа и его возможной реакции на эту книгу.

alt
Вера Котелевская
Литературовед и поэт, редактор перевода романа «Бетон». Переводчик фрагментов «Пассажей» Беньямина с немецкого языка

Тем, для кого катастрофа в Портбоу до сих пор отзывается болью и холодком трагической иронии, Дэвид Кишик приготовил утешение философией — альтернативной. Его «Теория города» не совсем теория. Скорее, в беньяминовском духе, это чтение «следов», ментальные раскопки Нью-Йорка ХХ века, позволяющие автору выстроить историческую диалектику образов западного города от античного полиса и средневекового града земного к машинизированным «стеклянным дворцам» модерна, которые десакрализируются в урбанистическом перформансе (судеб, воль, этносов, стилей жизни и архитектуры) к концу столетия. Как и великую Китайскую стену из рассказа, одного из любимых Беньямином у Кафки 1, современный Нью-Йорк нельзя обозреть панорамным взглядом, структурировать, нельзя завершить его системное описание, иными словами, создать теорию. Ведь теория своей тотальностью грозит — Дэвид Кишик очевидно разделяет критическую позицию Адорно и Хоркхаймера — поглотить «абсолютную жизнь» города 2. Не лишенный склонности к афоризмам, автор резюмирует ближе к концу книги: «философию, как и город, невозможно завершить; в лучшем — или худшем — случае их можно покинуть или забросить» 3.

Субститутом кафкианской стены, строители которой никогда не видели ее целиком, становится в книге хореографическая композиция «На крыше» (Roof Piece), поставленная в Нью-Йорке Тришей Браун. Тогда, в 1971 году, на крышах разных зданий одновременно исполняли каждый свою партию множество танцоров, а горожанам оставалось, задрав голову, с удивлением наблюдать за хореографическими иероглифами и разгадывать их смыслы:

«О чем эта хореография? Какая информация передавалась от танцора танцору и от танцора зрителю? Обратите внимание, что, по крайней мере отчасти, причина, по которой на эти вопросы невозможно ответить, заключается в том, что никто никогда не видел эту постановку во всей ее цельности. Как мы можем заключить, глядя на культовую фотографию этого представления, сделанную Бабеттой Мангольте, независимо от того, где находился каждый конкретный зритель или танцор, им пришлось пропустить большую часть действия. Отсюда можно понять одну из причин, по которой так трудно сказать, что означает Нью-Йорк» 4.

В этом-то городе, как бы живом воплощении сингулярностей, автор и поселяет своего персонажа, приглашая нас поверить в борхесовские тропки: на одной из них Вальтер Беньямин, еврей, спасающийся от нацистской оккупации, принимает смертельную дозу морфия и погибает в ночь с 26 на 27 сентября 1940 года в отеле на франко-испанской границе в Портбоу, на другой тропке — благополучно перебирается в Испанию, следом — в США, где начинает вести жизнь неприметного клерка в Daily News, а затем — тихого пенсионера, скрупулезно создавая своеобразный дубль (незавершенной) книги о Париже — книгу о Нью-Йорке. «Манхэттенский проект». «На несколько неправильном английском» 5.

Этот второй Беньямин умирает, поскользнувшись на ступеньках Публичной библиотеки Нью-Йорка, на 95 году (второй) жизни, оставив — конечно, рукопись. В этой версии жизни после смерти есть и свой Жорж Батай (спасающий на сей раз манхэттенский, а не парижский проект), и свой, если вспомнить о неизбывной параллели с Кафкой — Макс Брод (это сам Дэвид Кишик: в 2008 году, пишет автор, я «случайно натыкаюсь на рукопись, просматривая каталог библиотеки…», и т. д.). «Блестящий провал» 6, роднящий судьбу первого Беньямина с пражским клерком, заменен тихим угасанием и посмертной славой.

Всё как в настоящей агиографии: чудеса интеллектуальных прозрений — гонения — мученическая смерть — чудесное воскресение — слава.

Перформанс Триши Браун «Roof Piece»

Однако Кишик неслучайно вспоминает в начале манхэттенского жития о психологии преступника: хороший преступник, убежден он, как хороший философ, заметает свои следы #comment-77. Да и как без игры в этой насквозь игровой книге? Беньямин тут, безусловно, и воскресший святой, и одурачивший всех плут. Так или иначе, Кишик, как хороший постмодернист, ловко управляется с жанровыми матрицами.

Зовите меня Измаил. Зачин великого американского романа 8, служащего одним из множества ключей к беньяминовской романизированной биографии, задает тон этой философской пикареске, разворачивая перед нами разом и метафору государства-Левиафана, и сюжет скитальчества-сиротства («Каждый житель Нью-Йорка — Измаил. Нью-Йорк — это не метрополис (город-мать); это орбаполис (город-сирота)») 9, и формируя саму структуру книги Кишика, подражающей многоязычию и неохватности жизни 10, вбирая мозаику дюжин нарративов и теорий. Подыгрывая предложенной автором игре, предположим, что Беньямину, прочитавшему «Манхэттенский проект. Теорию города», мог бы прийтись по вкусу этот маскарад. В конволюте «Труда о пассажах», посвященном утопиям дома и города, он пишет о страсти девятнадцатого столетия обряжаться в «историзирующие маски»: это увлечение столь же свойственно современному миру, имеющему что-то общее одновременно с историческим музеем и парком развлечений. Но, главное, Беньямин понял бы, сколько иронии в этом сюжете исчезновения, пропажи, мнимой смерти, рукописи в стол (понял бы как автор эссе о Кафке!). И, может быть, один из самых неожиданных двойников Кафки в «Манхэттенском проекте» — это Энди Уорхол, человек, так остро выразивший современное чувство симуляции. Кишик приводит один из плутовских эпизодов в его биографии:

«Когда Уорхол добился известности, он стал получать множество приглашений читать лекции в колледжах по всей стране. Не желая уезжать из Нью-Йорка, он попросил актера Аллена Миджетта сыграть его в одном из таких лекционных туров. Обман продлился до того дня, когда Миджетт поленился нанести грим перед выходом к аудитории. До этого момента актер был во всех смыслах человеком-ширмой, копией человека, который копировал чужие изображения и называл их искусством. В этом есть смысл, тем более что нет, наверное, другого такого художника, чей собственный персональный образ и внешность известны так же широко, как и его работы» 11.

В «Труде о пассажах» Беньямин приводит, в свою очередь, случай, где в симуляцию вовлечены восковая фигура и художник: некий талантливый график, цыган, лишившись жилья, ночует в музее восковых фигур, вытаскивая из постели куклу и укладываясь вместо нее:

«В этом музее среди прочих фигур имелась группа, изображавшая посещение императрицей Евгенией больных холерой в Амьене. Справа — императрица, улыбающаяся больному, слева — сестра-сиделка в белом чепце, а на железной кровати, под красивым и чистым постельным бельем, — бледный и истощенный умирающий… В течение шести недель художник, выгнанный из гостиницы, ночевал в постели воскового холерного больного и каждое утро просыпался под ласковым взглядом сиделки и лучащимся улыбкой взглядом императрицы, которая приникала к нему своими светлыми волосами» 12.

Подмена Беньямина-1 Беньямином-2, которую инсценирует Кишик, вполне соответствует не только духу парижской человеческой комедии положений, духу торговых пассажей, этих капиталистических фантасмагорий, но и перформативному, «хореографическому» духу Манхэттена, который воссоздает автор на страницах своей «Теории города». Барочный mundus perversus, столь досконально изученный Беньямином (и представший в «Происхождении немецкой барочной драмы»), пронизан обманками, зеркалами, масками и аллегориями. Неудивительно, что Беньямин-2 живет под маской героя Кафки: он примеряет на себя имя Карла Росмана — Чарльза Розмана, разумеется, вслед за которым он открывает свою Америку, столь же мозаичную и мифическую, сколь и неприкаянный герой Кафки. Однако этой маски Дэвиду Кишику мало: он добавляет остроты, подозревая в инициалах C. R. перевернутые инициалы Robinson Crusoe. Где же еще затеряться, как не в густонаселенном Нью-Йорке.

И главное. Поселив воскресшего Беньямина на Манхэттене и дав ему прожить до 1987 года, автор тем самым воплотил свои интеллектуальные фантазии на тему: как бы отреагировал Беньямин на… Список здесь внушительный: книгу можно читать как гид по критической теории, урбанистике, совриску, политическому активизму, постнеклассическому танцу и постнеклассической философии. Кишик предлагает читать «манхэттенский проект» под музыку Стива Райха, убеждает нас, что Беньямин восхищался граффити, идеями Мишеля Фуко и, конечно, Джейн Джекобс, видевшей в городе, в отличие от нью-йоркского «барона Османа» Роберта Мозеса, не предмет завоевания, а «изощренный балет» судеб и жизней. Беньямин Кишика превыше всего ценит фотографическое искусство Дианы Арбус и Хелен Левитт, берет интервью у Вуди Аллена (почитайте!), и проч.

Кадр из фильма Вуди Аллена «Манхэттен», 1979

Читая довольно мозаичный опус Дэвида Кишика (таков ведь и проект о пассажах), невольно вспоминаешь сцену из «Манхэттена» Вуди Аллена, снятого им за восемь лет до смерти (второго) Беньямина. Герою взгрустнулось, нашла экзистенциальная хандра, и вот он лежит на диване и надиктовывает долгожданное начало будущего романа или сценария: он перечисляет raison d’être, развертывая культурный канон американца, в котором рядом с Луи Армстронгом непременно шведское кино и яблоки Сезанна. Все те контексты, в которые помещает Кишик вымышленного Беньямина, пишущего о Манхэттене — вернее, сквозь призму Манхэттена, как когда-то исторический Беньямин, оттолкнувшись от образа парижской торговой галереи, создал историю XIX столетия — участвуют в трансляции американского культурно-философского канона. В нем должны быть Теодор Адорно и Эдвард Саид, Витгенштейн и прагматизм, перформеры и граффитисты, анафема СССР и Третьему рейху, развенчание геометрических утопий города… И хотя автор твердит мантру о «теории», «исследовании», его книга, скорее, эссе, в котором его собственный иконостас оживает при чудесном содействии Чарльза Розмана. Персонаж книги при жизни не боялся масок, а после воскресения — и подавно.

Временами чувствуется, что настоящий Беньямин автору скучноват, темноват, что он старается не дать нам заскучать, толкуя о высоких материях. Заскучать при чтении точно не придется: фактура живая, слог гибкий (автор недаром работает в колледже, славящемся своими риторическими традициями). И, кроме прочего, это прекрасный повод влюбиться в Нью-Йорк и перечитать Вальтера Беньямина. «И если они не умерли, то живы и по сей день…» 13.

[1] Беньямин В. Франц Кафка: Как строилась Китайская стена // Беньямин В. Франц Кафка. М.: Ad Marginem, 2000. C. 96–108.

[2] Кишик Д. Манхэттенский проект. Теория города. М.: Ад Маргинем Пресс, 2023. С. 38.

[3] Там же. С. 267.

[4] Там же. С. 257.

[5] Там же. С. 14.

[6] Беньямин В. Франц Кафка… С. 120.

[7] Там же. С. 12.

[8] «Моби Дик» (1851) Германа Мелвилла.

[9] Там же. С. 123.

[10] Именно со стремлением охватить неохватную жизнь связывает Беньямин исток романа как жанра в эссе «Рассказчик».

[11] Кишик Д. Манхэттенский проект… С. 150.

[12] Беньямин берет этот эпизод из книги Жюля Кларетье «Жизнь в Париже в 1882 году»: Claretie J. La vie à Paris 1882. P.: V. Havard, 1883. P. 301 ff. См.: Benjamin W. Gesammelte Schriften / von R. Tiedemann (Hrsg.). Bd. V-1. Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 1991. S. 515.

[13] Беньямин В. Рассказчик // Беньямин В. Маски времени. Эссе о культуре и литературе. СПб.: Symposium 2004. С. 409.

Больше книг про город:

Все новости и мероприятия издательства

Подписывайтесь на рассылки Ad Marginem и А+А!

В рассылке Ad Marginem рассказываем о новинках и акциях, дарим промокоды и делимся материалами:

Чтобы получать специальную рассылку от издательского проекта А+А,
заполните форму по ссылке

Спасибо за подписку!
15 Сентября / 2023

Это напряженная интеллектуальная работа

alt

«Второе место» — новый роман Рейчел Каск, в котором писательница продолжает размывать границу между художественным и документальным. В нарративный текст Каск вводит собственные рассуждения о способности искусства преображать и разрушать, а роман превращается в исследование женской судьбы, мужских привилегий и человеческих отношений.

Из-за смешения художественного и документального текст Каск оказался не самым простым для перевода. Об особенностях работы над «Вторым местом», а также о том, как не спутать авторскую задумку с собственным восприятием рассказывает переводчица книги Анастасия Басова.

Первый после прогремевшей трилогии «Контур» роман Рейчел Каск — захватывающая психодрама об искусстве, семье и судьбе
Второе место
Рейчел Каск
Купить

Переводить Рейчел Каск — это напряженная интеллектуальная работа, от которой я устаю, и от которой получаю удовольствие.

Садясь за текст, я никогда не знаю, сколько страниц мне удастся перевести за день: может быть, три, пять или даже семь, а может быть, только один абзац. Бывает, я хорошо понимаю Каск, мой жизненный опыт или схожий взгляд на предмет сам подсказывает правильные слова, и пальцы стучат по клавиатуре. Бывает, я впадаю в ступор: теряю нить повествования, часами смотрю в текст, как в мутную воду. Случается и так, что я только думаю, что понимаю, а на самом деле вчитываю в текст что-то свое. Но в этом случае Анна Гайденко, редактор всех текстов Каск, исправляет меня, и эти ошибки (порой фактические) не попадают в конечный вариант.

Работая над «Вторым местом», я чувствовала, что мне нужна поддержка, поэтому часто обращалась к финскому переводу, который вышел чуть раньше. Переводчица Каск на финский, Кайса Катeллус, призналась, что Second place стал для нее самым сложным романом. Переводить его и мне было сложнее чем «Транзит» и «Kudos», но ничто не сравнится со сборником эссе Coventry, который тоже скоро выйдет в Ad Marginem. К финскому переводу я обращалась, когда хотела убедиться, что правильно поняла слово или грамматическую конструкцию, правильно проинтерпретировала сюжет — в общем с вопросами, с которыми неловко идти к автору.

Во «Втором месте» особенно бросается в глаза любовь Каск к теоретизированию. Описание пейзажа или бытовая зарисовка вдруг сменяется фрагментом, сопоставимым с научным философским текстом. Кроме того, поскольку героиня, от лица которой ведется повествование, человек сомневающийся и неуверенный, склонный к парализующему самоанализу, некоторые ее размышления даже на самые простые темы становятся настоящей пыткой. Вот так, к примеру, она описывает свои отношения с внешностью:

Because I was not in fact unattractive, and certainly no more so then than at any other time of my life: or rather, whatever my object-value as a woman, the powerful feelings of ugliness or repulsiveness that beset me were coming not from some outward scrutiny or reality but from inside my own self.

Это многочастное предложение, внутри которого два простых предложения и одно придаточное — определение. Не такая уж сложная грамматическая конструкция, но ее утяжеляют пояснения. В переводе это предложение стало звучать так:

Потому что в действительности я не была непривлекательной, и в тот момент уж точно не была более непривлекательной, чем обычно: скорее, какой бы ни была моя объективная ценность как женщины, ощущение собственного уродства и омерзительности, которые меня осаждали, исходили не из оценки извне и не из реальности, а изнутри меня самой.

Теперь легко можно представить, что в тех фрагментах, где герои размышляют об искусстве, воле, судьбе, времени, пространстве, у переводчика темнеет в глазах.

Еще одной сложностью оказались пейзажи. Они рассыпаны по всему роману и помогают в построении сюжета, поэтому была важна точность. Где-то в блокноте у меня сохранилась зарисовка места действия: главный дом, второе место, сад, пролесок, болото, побережье, старая лодка с поднятым носом. Я периодически посматривала на рисунок, чтобы понимать, где что находится и как соотносится с другими объектами.

Для тех, кто раздумывает, читать ли новый роман Каск, скажу, что работать над ним было невероятно увлекательно. «Второе место» — блестящий роман с классической и беспроигрышной, на мой взгляд, сюжетной канвой: в некоторое место, где жизнь течет своим чередом, прибывает гость, с его появлением все вокруг начинает непредсказуемо меняться. Любители этой фабулы не останутся равнодушными.

Другие книги Рейчел Каск: