На причале: Евгений Тенетов о жизни на северной земле
В городской черте Архангельска около двухсот пятидесяти островов (некоторые из них обитаемые), его окрестности славятся своей суровой северной красотой. Человек, обитая в этих краях, не может не учитывать географию: на его жизнь влияют температура, свет, воздух, цветовая гамма, соотношение ночи и дня. Ему помогает опыт тех, кто жил здесь до него. С другой стороны, малая родина, со своей историей, природой, локальной идентичностью, может помочь найти себя в эпоху нестабильности и всеобщей тревожности. В этом мы убедились, прочитав роман Эми Липтрот «Выгон», где история побега на один из Оркнейских островов в Шотландии переменила жизнь героини — и принесла автору несколько литературных премий, а также сделала острова одним из самых востребованных туристических маршрутов времен пандемии. Для литературной газеты «Контур» мы попросили Евгения Тенетова, директора Северного морского музея в Архангельске, поразмыслить об этих обстоятельствах. В ответ он прислал «Контуру» это эссе, которое можно читать как главу из ненаписанной книги.
В Архангельске нет моря. Нет этой желтоватой пены, нет назойливого шума прибоя, соленого едкого запаха, изумрудных водорослей на осклизлых, пятнистых, как гагачьи яйца, камнях. Город стоит в дельте большой реки Северной Двины, как и положено старому порту, в тридцати километрах от моря, в удобной гавани. Так для удобства и безопасности сделано. Двина — на угро-финском «двойная», и здесь двойные стандарты: моря как бы нет, и всё же оно есть. Правда, сейчас куда-то ушло. Ушло, забрав с собой весь сопутствующий скарб: запах тухлой рыбы, крики стивидоров, пароходные гудки и звон склянок, импозантных капитанов вместе с капитанскими женами, шустрыми юнгами, шпанистыми курсантами, «лесом мачт», просоленными роконами, всеми этими зюйдвестками, кухтырями, кокорами, карбасами, шкунами, шняками, шергинскими дедами — «изящными» мастерами-корабельщиками, мальчишками-«зуйками», спорыми и крикливыми женками-«наважницами», голландскими факториями и русскими анбарами, кофием «мезенским», Немецкой слободой и портовой Соломбалой. Стерлись, сгинули куда-то в безвременье с резной сосновой доски: Олюша, Власий, Карп, Жила, Федец, Кондрат, Чешко, Семенец, Григорь и Савица, сгинула, ушла из памяти городской их промысловая ватага. Сверкнула на рыжем закате своей оцинкованной чешуей и пропала в коричневатом Белом море семга, а с ней и большая палтасина, сиг, кумжа, голец, чир, омуль и сушеный на соленом ветру, похожий на полено штокфиш.
Море ушло, и стало темно. Вот говорят: «Ни черта не видно» — это когда, бывает, отметишь плотницкой чертой расстояние нужное, чиркнешь по доске заточенным концом «чертила», а глядишь — отметина затерлась, замылась, вот и не видно ни черта. Давай черти по-новой!
***
До моря далеко; иду, закатав джинсы до подколенок. Ступаю по отмели, по илистому топкому дну; ледяная вода еле закрывает ступни, ополовиненные раковины мидий хрустят, как яичные скорлупки. Отмель широкая, краев не видно — на Белом море отлив. Впереди маячит черная надстройка северодвинской субмарины. Ветер приятно обдает лицо запахом хвои и водорослей, сладкая эта смесь немного пьянит, пробирается куда-то глубоко и останавливается холодным сгустком где-то в затылке. На воде плавают чаичьи перья и смятая обертка от «Сникерса». Я никогда не ассоциировал себя с морем, никогда не интересовался кораблями — все эти стеньги, брамсели, штевни и форштевни, — не читал «Моби Дика», терпеть не мог топорные тексты Джека Лондона, не клеил модели, не играл в пиратов. Я сухопутный горожанин; в европейских портах, гуляя по густо уставленным лодками набережным ради кафешек, никогда не заходил в морские музеи, не ставил паруса на яхтах. А море, оказывается, было со мной. Отец служил на подводной лодке, полжизни проработал в пароходстве, дед всю войну сопровождал суда союзников, дважды тонул, бабушкин брат погиб на борту — волной смыло Баренцево море, а второй в своей каюте закончился: сердце встало в море Белом. И никогда в семье у нас об этом не говорили, все эти «ленточки и якоря» никогда не всплывали на семейных посиделках. Не поднимали тосты «за тех, кто в море», не травили моряцких баек. Странно.
Вот это вот всё: море забирает — море и дает здесь и сейчас. Помню, как отец впервые взял меня на пароход, когда мне было лет десять; они там устанавливали новое радиолокационное оборудование. Это был, кажется, ледокол «Диксон». Меня сразу напугали слишком крутые трапы. Но когда полезли выше и холодная двинская вода стала плескаться через сетчатые ступеньки — вот это жуть. Высоко, ветер порывами, того и гляди снесет в эту чернильную бездну. Жуть. «Пойдем на капитанский мостик?» — спросил отец. Хочется сказать: «Пойдем домой», но я кивнул: «Пойдем». Штурвал, гирокомпас на нактоузе, машинный телеграф, штурманский стол со специальными выдвижными планшетами для навигационных карт и тяжелыми черными грузами с якорями, расставленными по углам раскрытой карты. Медная табличка на шпонированной дубовой двери: «Капитан». Они пили кофе с коньяком, а я грыз окаменевшую галету. Им было хорошо. Меня подташнивало от качки. Это главное мое «морское» впечатление детства. Собственно, моря в нем никакого и не было — одно недоразумение, испуг и пустота. Вот уже шесть лет я работаю директором Морского музея, а друзья строят в большом ангаре деревянную шкуну. Нам сорок лет.
В Архангельске моря нет, но без моря здесь нельзя. Вернее, можно, конечно. «Затаись и живи», — гнусавит «АукцЫон» из наушников. Садись в самолет, улетай и снова живи. «Остановите самолет, я слезу!» — вопит «АукцЫон». Где-то там. Черт-те где. Так делают многие, иногда кажется, что почти все. Да, все так делают на севере. Везде на севере. В Норвегии, Финляндии, Швеции, Канаде, старой Британии и на Шетландских островах. Едут с ноутбуками подмышкой с севера на юг. Так не делают разве только в Исландии: там просто нет юга. Там есть только север и только море. Наверное, поэтому в Исландии столько счастливых людей! Они с самого начала приняли север и море в себе. Растворились в нем.
И я остался. Хотя, наверное, должен был уехать. Все же уезжают. Все, все — а кто эти «все», где они? Олюша, Власий, Карп, Жила, Федец, Кондрат, Чешко, Семенец, Григорь и Савица, чего молчите? Дым, пыль, марево. Ничего не разберешь. Где они? Унес их сиверко, закрутил, забуранил, разбросал. Счастливы они? Наверное. Да бог с ними, не о них речь. Интересны те, кто остался или кто вернулся, а еще те, кто приехал и врос через камни в илистую почву. И поплыл.
В Архангельске нет моря, но море здесь всё. Не будь моря, нечего здесь делать человеку. Не будь моря — смерть, пустота. Море тут хозяин, первопричина — бог. Все мы здесь под морем ходим. Но оно стало дальше. Еще мои родители жили с морем рядом, оно было встроено в их жизнь с детства. Всё хорошее всегда было от моря: заграничные шмотки, «Битлы» и «Кровь, пот и слезы» на фирмовых пластах, семга, икра и тресковая печень на первомайском столе, танцы в «Интреклубе моряков», импортное пиво в буфете, талоны на лифчики в «Альбатросе», красивые и ненасытные морячки и финские сапоги. Мои сорокалетние сверстники уже не знают этого. Во всем мире море стало уходить из больших шумных портов где-то в 1970-е годы: началась эпоха контейнерных перевозок, поменялась логистика, на смену лесу пришла нефть. Порт в историческом центре города стал невозможен: нет подъездных путей, нет площадок для складирования разгрузки — негде развернуться. Повсеместно старые портовые зоны превращались в уютные постиндустриальные городские пространства с лодочками и яхточками, пассажирскими пароходиками и кафешками с морской кухней. А настоящие, пахнущие мазутом, грохочущие и ревущие порты уходили глубоко в промзоны. Дух моря, того самого, которое «дает», стал выветриваться, города стали меняться. Посмотрите на старые европейские порты: Гамбург, Марсель, Лиссабон, Берген, Ливерпуль, Мальмё — портовые зоны там сменились променадами. Человеку должно быть удобно.
Иногда весной, когда солнце уже такое жгучее, что не может терпеть человеческий глаз, в город приплывают тюлени, вылезают на рыхлеющие, как сахар, льдины и выпячивают, подставляя солнцу, свои плюшевые животы. Глаза у них блестящие, как пуговицы на старой мутоновой шубе, в которой меня возили на санках по заснеженным архангельским улицам в детский сад. Как сейчас помню: проезжаем магазин «Пингвин», вереницей стоят медленно коченеющие люди с кошелками-авоськами, перетоптываются, перешептываются, бьют пимой о пиму, сучат валенками. Мать оборачивается, не сбавляя ходу, вскидывает голову:
— Чего дают, женщина?
— Селедку соловецкую.
