Философ и социолог Григорий Юдин — о трех любимых книгах издательства Ad Marginem.

Григорий Юдин*

Философ, социолог, научный редактор книги «Бредовая работа»

Паоло Вирно «Грамматика множества: к анализу форм современной жизни»

Цикл семинаров Паоло Вирно быстро стал одной из наиболее влиятельных и мощных книг в современной политической мысли. Вирно доступным языком излагает радикальные элементы итальянского постопераизма — возможно, самого действенного субверсивного движения за последние полвека. Современные революции, уличные демонстрации и массовые движения развиваются по сценарию, описанному Вирно. Вирно разъясняет их особую логику и динамику с уже привычными атрибутами — непредсказуемостью, мгновенной мобилизацией, негативной повесткой, внезапным исчезновением и призраком Гая Фокса.

Ключевой вопрос, на который Вирно пытается ответить — кто является субъектом этих движений. Он схематично противопоставляет понятию «народа» понятие «множества», а философии Гоббса — философию Спинозы, показывая, как из-под напластования репрессивных идеологических форм последних четырехсот лет вновь появляется подлинный демократический субъект. Аргумент Вирно состоит в том, что это происходит благодаря трансформации труда — множество составляют работники «культурных индустрий». Их труд состоит главным образом в коммуникации и потому, с одной стороны, они знают ключ к преодолению отчуждения, а с другой — использование этой коммуникации капиталом в целях извлечения прибыли переживается ещё более болезненно. Книга Вирно — безусловно, лучший путеводитель по современной подрывной, неинституциональной политике, и лучший словарь для её описания.

Дэвид Гребер «Долг: первые 5000 лет истории»

Благодаря этой книге Дэвид Гребер превратился из известного в узких кругах антрополога-анархиста в одного из основных англоязычных публичных интеллектуалов и экономических аналитиков. «Долг» появился как осмысление кредитного кризиса 2008–2009 годов, и желания автора разобраться с неожиданным, но удивительно актуальным вопросом: почему, собственно мы считаем, что долги всегда нужно возвращать? И почему от рядовых граждан мы ожидаем безоговорочного возвращения долгов, а к невозврату гораздо более крупных долгов со стороны крупного бизнеса относимся спокойно?

Чтобы ответить на эти вопросы, Греберу пришлось написать целую энциклопедию экономической антропологии. Он последовательно показывает ошибочность господствующих в экономической науке представлений о природе экономического обмена, денег и обязательств. Благодаря этому становится очевидно, что долг — это в первую очередь моральная проблема, и повторяющиеся раз за разом кредитные кризисы сами связаны с нашим стремлением видеть в долги узко экономическое явление. Вопреки своей нелюбви к теории идеологий, Гребер фактически предлагает мощный анализ неолиберализма как идеологии, которая учит каждого из нас чувствовать угрызения совести за взятые долги, не интересуясь обстоятельствами, при которых эти долги возникают.

Ван Рейбрук «Против выборов»

Бельгийский публицист и политический активист Давид ван Рейбрук давно занимается продвижением жребия как способа отбора граждан в представительные органы. За стремлением реанимировать жребий стоит беспокойство по поводу судьбы демократии в современном мире: люди всё меньше доверяют политикам и всё реже хотят участвовать в выборах. Возможно, это связано с тем, что существующие системы представительной демократии не отражают их интересы? Что будет, если рекрутировать представителей из граждан случайным образом? Опыт ван Рейбрука показывает, что вопреки всем страхам о «кухарке, управляющей государством», отобранные жребием группы быстро включаются в процесс обсуждения решений, начинают разбираться в теме достаточно хорошо для осмысленной дискуссии и сильнее заинтересованы в отслеживании того, как выполнятся решения.

Однако огромный интерес, который вызвала по всему миру книга ван Рейбрука, связан не столько с идеей использовать жребий, сколько с критической частью текста. Опираясь на крепкую традицию в политической теории демократии, ван Рейбрук доступно демонстрирует, что выборы никогда не были демократическим институтом и исторически всегда использовались для того, чтобы ограничить и сократить демократию, а не для того, чтобы её расширить. Исторический и анализ выборов и голосования даёт представлению о проблеме, которой обеспокоены многие современные теоретики демократии — проблеме электорализации политики. Для того, чтобы увеличить гражданское участие и демократическое управление, потребуется не распространять, а сокращать электоральные процедуры. Книга ван Рейбрука позволяет задуматься о том, что в действительности является демократическим в современных демократиях, а что — нет, и в какую сторону мы хотели бы их менять.

* Григорий Юдин признан Минюстом иностранным агентом.

Читайте также:

Максим Фетисов: О Дэвиде Гребере

27 Мая / 2020

Пять любимых книг Ad Marginem

09 Июня / 2022

Энди Мерифилд: Круговорот бунта — реальный и выдуманный марксизм

15 Июля / 2020

Вам может понравиться:

Социальные наукиБредовая работа. Трактат о распространении бессмысленного труда (второе издание)

487 ₽

На полку

В корзину

КритикаVita Activa, или О деятельной жизни

500 ₽

На полку

В корзину

АнтропологияКаннибальские метафизики. Рубежи постструктурной антропологии

400 ₽

На полку

В корзину

КритикаПосткапитализм. Путеводитель по нашему будущему

600 ₽

На полку

В корзину

Ad Marginem – это издательство, которое во многом сформировало интеллектуальный фон, вероятно, уже трех десятилетий пост-советской России, и поэтому мучительная задача назвать пять любимых книг во многом связана и с реконструкцией своего собственного становления. Учитывая ограниченность задачи, я назову книги, объективно имеющие совершенно различную ценность, но оказавшие в свое время на меня огромное воздействие.

«Московский дневник» Вальтер Беньямин (2012)

Именно с этой странной книги для меня началось открытие Вальтера Беньямина, которое в общем продолжается и по сей день. Несмотря на то, что «Дневник» не включает в себя ни один из ключевых, практически уже канонических беньяминовских текстов (вроде «Произведения искусства» или «Понятия истории»), издание этих путевых заметок о неудаче (интимно-любовной – автора, и политико-исторической – русской революции) включило Беньямина в российский/московский контекст конца 1990-х, и сделало его «своим» для наших последующих двух десятилетий.

 «Господин Гексоген» Александр Проханов (2001)

Издание этого романа Проханова безусловно войдет в историю – и Ad Marginem, и страны в целом. Для издательства это был очень смелый и очень неоднозначный шаг, заставивший одних пересмотреть его место в каталоге безупречных репутаций, а других – в полной мере открыть для себя не совсем приятный дух наступившей в 2000 году новой эпохи. «Господин Гексоген» – это патриотическая версия прихода к власти президента Путина, всей своей конструкцией бросавшая вызов либеральным догмам о неизбежном пост-советском транзите к глобальной демократической «нормальности». Помимо впечатляющих политических интерпретаций и неповторимого прохановского стиля, книга поразила меня сложной конспирологической структурой: противостоящие друг другу сионистские кланы в какой-то момент оказываются лишь марионетками в руках конкурирующих спецслужб, между которыми и разворачивается настоящая борьба за будущее страны.

«Культурная индустрия. Просвещение как способ обмана масс» Макс Хоркхаймер, Теодор Адорно (2016)

Совсем недавно Ad Marginem издал новый перевод этого ключевого текста Франкфуртской школы, благодаря которому, наконец, для российского читателя стало возможным почувствовать его полемическую и литературную мощь. Диагноз, поставленный массовой культуре Адорно и Хоркхаймером беспощаден, точен, и сегодня выглядит даже актуальнее, чем полвека назад. Читая этот великий текст, важно помнить, что крайний социальный пессимизм (в котором все так привыкли упрекать Адорно) в «Культурной индустрии» неразрывно связан с возвышенным и трагическим местом самой мысли – не просто выносящей отвлеченное суждение о печальной реальности, но постоянно стремящейся выйти за ее пределы и упорно не признающей за данным качества единственно возможной реальности.

«Ленин и философия» Луи Альтюссер (2004)

Первое по времени и до сих пор одно из двух полноценных изданий великого марксистского философа XX столетия на русском. Этот провокативный доклад сосредоточен на методе одной из самых противоречивых ленинских работ, «Материализм и эмпириокритицизме», через которую, как показывает Альтюссер, радикально переопределяются отношения между философией и политикой.

«Гитлер в Вене. Портрет диктатора в юности» Бригитта Хаманн (2016)

Те, кто знаком с классическими биографиями Кершоу или Феста, знают, что предвоенная Вена была для Гитлера первой – и определяющей  – школой политики. Однако работа Хаманн не просто сосредотачивается на политическом контексте этого короткого (5 -летнего) периода – но создает масштабную  реконструкцию Вены как социального пространства, которое в полном смысле слова «произвело» Гитлера. Это архитектура и опера, мир мужских общежитий и доходных домов, массовых торжеств и уличной агрессии, воровства и проституции, национализма и сифилиса. Для того, чтобы понять появление Гитлера, нужно обращаться не к личностям, но к социальным средам, которые становятся объектами трансформаций и решительных интервенций политического.

Отказываясь от любого рода психологизации, Хаманн настаивает – истоки гитлеровского антисемитизма совсем не связаны с каким-либо личным травматическим опытом. Осознав необходимость «мировоззрения», он принял антисемитизм чисто политически, как практическую веру, напоминающую известную формулу Паскаля: «встаньте на колени, сложите руки в молитве – и вы поверите».

Перевод стихов Муссапи стал для меня «авантюрой» в лучшем смысле этого слова, настоящим личным приключением, и я скажу об этом два слова. Примерно десять лет назад французский поэт Ив Бонфуа подарил мне книжечку под названием «La Vénitienne», только что вышедшую в издательстве Virgile. Это было издание двух поэм неизвестного мне тогда Роберто Муссапи, представлявшее собой билингву: на левой странице книжного разворота был напечатан итальянский оригинал, на правой — перевод на французский. Поэмам было предпослано объемное эссе Бонфуа: «Голос Маддалены». На следующий день я прочитал и предисловие, и переводы (Жан-Ива Массона). Обе вещи — «Венецианка» и «Слова ныряльщика из Пестума», — произвели на меня сильное впечатление, но в то время я не думал их переводить, потому что не знаю итальянского — могу, конечно, разобрать со словарем небольшой текст, и только. Спустя пять или шесть лет, составляя для издательства НЛО книжку избранных эссе Бонфуа, я решил включить в нее «Голос Маддалены» и, чтобы читатели ясно понимали, о чем идет речь, все-таки перевел «Венецианку» и «Ныряльщика». К счастью, существуют не только французские, но и английские и немецкие переводы этих произведений, так что, глядя в три перевода, я мог надеяться, что не проврусь; под конец обсудил места, в которых хотел уточнить понимание, с Робертой Сальваторе, слависткой из Неаполя, — пользуюсь случаем, чтобы еще раз поблагодарить ее за помощь. Понятно, что в принципе этот способ работы не слишком желателен, но, читая другие стихотворения Муссапи, я настолько увлекся его поэзией, что не смог удержаться и стал переводить — сначала «для себя» — некоторые из них. Когда набралось известное число, я понял, что можно составить небольшую русскую книжку. Общим счетом в нее вошли переводы 18 стихотворений и поэм из трех сборников, изданных автором в 1990-х-2000-х гг.

Мне кажется замечательной свобода и, в то же время, тактичная ответственность, с какой Муссапи движется внутри мировой культуры, разрушая границы между прошлым и настоящим, между эпохами, странами, цивилизациями и, в пределе, между живыми и мертвыми. По-моему, при этом возникает необычное поэтическое пространство, где «все хотят увидеть всех» и даже, благодаря автору, могут это сделать, могут встретиться, иногда самым неожиданным образом. Причем это живое пространство — именно живое, соединенное с жизнью автора, а не искусственно оживляемое машинерией броских культурных цитат, отсылок и аллюзий. При выборе стихотворений для перевода меня обрадовала и свобода иного рода — сюжетная и тематическая; своеобразный, не совсем ожидаемый в таком, безусловно, «ученом поэте» демократизм, явно вырастающий не из книжной, а из экзистенциальной реальности, — широкий, но чуждый имитации, аффектации; способность находить тонкие смыслы в самых разных слоях социальной жизни. Вещи такого рода, включенные мной в русскую книжку, тоже несхожи: с одной стороны, скажем, это «Партизанское кладбище», сложная поэма, которая, без сомнения, глубоко погружена в контекст военной и послевоенной истории Италии, но все же сохраняет и даже акцентирует связь с культурным (дантовским) фоном; а с другой — стихотворение «1982, Ширеа», посвященное капитану знаменитой сборной Италии по футболу, почти сорок назад победившей в памятном для старых болельщиков (к числу которых принадлежу и я) чемпионате мира в Испании. В общем, для меня этот опыт был очень интересным — надеюсь, что он окажется интересен и для тех, кто прочитает книжку.

Из-за разнообразия издательской программы Ad Marginem последних лет кажется, что художественной литературе стало уделяться меньше внимания. Поэтому я решила вспомнить важные примеры крупной и малой прозы, выпущенной издательством за последнее десятилетие и ставшей значимым событием как для читателей в целом, так и для меня в частности.

«Отель «Савой» Йозеф Рот (2012)

Ранний и один из моих любимых романов австрийского классика — о провинциальном отеле, в котором почти ничего не происходит. Здесь в бессмыслии тянутся жизни попавших в ловушку то ли отеля, то ли целой эпохи (действие происходит в межвоенное время) несчастных постояльцев, прошедших недавнюю войну и болтающихся в каком-то подобии чистилища в ожидании следующей.

 «Лед» Анна Каван (2011)

Самый известный роман английской писательницы, знаменитой в том числе благодаря многолетним отношениям с тяжелыми наркотиками. Из-за этого роман всегда интерпретируется достаточно тенденциозно. Но это не галлюциногенные видения в духе, скажем, Берроуза и не «исповедь англичанки», что-то употреблявшей. «Лед» — многожанровый эксперимент, сложное сочетание фантастики, кафкианских миров, психологизма Вирджинии Вулф и ужасов Эдгара По.

«Шкура» Курцио Малапарте (2014)

Очень поздно, но, к счастью, все-таки изданный на русском классический итальянский роман о мерзостях и абсурде войны. «Шкура» — это продолжение/дополнение тем, начатых в первом романе дилогии — «Капут». Действие перемещаются с Восточного фронта на Западный, завоеватели сменяются победителями, а больше всех достается освобожденному итальянскому народу на юге Италии.

«Покой» Ахмед Хамди Танпынар (2018)

Одна из недавних издательских удач Ad Marginem — памятник турецкой модернистской литературы. Итогом титанической работы переводчицы Аполлинарии Аврутиной стал удивительный текст, иногда как будто слишком подражающий европейскому модернистскому роману, но при этом раскрывающий малоизвестные читателю на Западе красоты ближневосточной мусульманской литературы.

«Весна» Павел Пепперштейн (2010)

Рассказы, написанные Пепперштейном в 2000-х годах — это своеобразный литературный итог этого десятилетия (сборник символично издан как раз в 2010 году) и мост от «Мифогенной любви каст» к его художественным и литературным работам следующих лет. В сборнике есть настоящие жемчужины малой прозы Пепперштейна, формы, в которой ему удается очень многое.

«Московский дневник» Вальтер Беньямин (2012)

В Москве Беньямин читал Пруста. И его собственный дневник проникает в сознание читателя зимними сумерками, меланхолично, медленно и неуклонно. «Иноагент» Беньямин, искренне расположенный к коммунизму, не нашел, чем очароваться из практики советской власти в столице, хотя его много куда сводили: и в театры, и на показательный суд, и по магазинам, и в школу. Однако он почувствовал и передал суггестию затрудненно-личного существования в российской действительности, в осаде зимы, неясности жизненных регулировок, под давлением Всего. Это очень важное историческое свидетельство не только о Москве 1926 года, но и вообще о российской жизни, которая во многом изменилась несущественно.

«Масса и власть» Элиас Канетти (1997)

Автор поражает особым ощущением власти, которую он буквально чует нутром. Он словно бы вещает изнутри глобального многовекового энергетического сгустка, питающего феномен власти – желание и способность выжить за счет притеснения и смерти других. Вурдалачество власти, афористично представленное Евгением Шварцем в сказке о драконе, Канетти анализирует на разных исторических примерах, показывая, как возрастает могущество власти в зависимости от все усиливающегося массового характера жизни. Он избегает говорить о своей современности, о ХХ веке, но в конце все-же прогнозирует будущее, в котором власть в ее нынешней абсолютной форме с неизбежностью тем или иным – их всего два – путем закончится.

«Стихотворения. Проза. Письма» Пауль Целан (2008)

Эта книга, как и предыдущая, открывает нам границы исчезнувшей Австро-Венгрии, сигналы жизни городов и государств, народов, когда-то пронизанных дунайской границей. Для Целана, как и для Канетти, эта территория связана не с идеей пространства, а с ужасом спазма: вековечной перистальтикой смерти. Стихи Целана, написанные с 1943 по 1970 год, воспринимаются как единственно возможная речь в «нигдейности» (перевод О.Седаковой), куда целые страны вдруг выпали из своего благополучного «пышногрудого времени» (перевод М.Белорусца).

«Nobrow» Джон Сибрук (2005)

Наши интеллектуалы в начале 1990-х, осваивая сосцы очередного пышногрудого времени, стали создавать стандарт письма, в котором исключающие друг друга массовость и информированность сочетались бы с элегантностью текста. Книга Сибрука – один из эталонов такого письма и одновременно его самоанализ. Эта книга – также превосходное описание того, как формируется «контент» и действуют медиа в ситуациях «постправды», а сами сотрудники этих медиа, подавляя в себе все слишком человеческое, прилаживаются к новым стандартам глобального рынка.

«Лекции о Лейбнице» Жиль Делёз (2014)

Не скажу, чтобы мне удалось равномерно понять эту удивительную книгу о производстве концептов, то есть образов жизни, а в данном случае – о Вселенной барокко, которую Делёз воссоздает из дифференциального исчисления Лейбница, из отражения всеобщности в бесконечно малом, из совозможностей этих бесконечно малых, формирующих точки зрения на мир. Среди этих точек зрения есть божественный шанс выбрать самую совозможную, то есть гармоничную и непрерывную – наделенную наивысшим потенциалом жизненности.

Публикуем отрывок из книги «Фотография как современное искусство» Шарлотты Коттон.

Как минимум с середины 1970-х годов в  также эстетических и технических новшеств, которые внедрялись в фотографию, каковая, как считалось, обладает собственной внутренней логикой. В результате критики, стоявшие на позициях модернизма, создали канонический ряд самых выдающихся фотохудожников — первопроходцев, которые расширяли возможности фотографии, тех «немногих», кто отличается от «многих» рядовых фотографов. В модернистском каноне фотографов эти «немногие» — те, в чьем творчестве чувствуется преобладание формальных и интеллектуальных исканий над функциональной, прагматической, бытовой и популярной анонимностью большинства снимков. Постмодернизм, напротив, подошел к фотографии с иных позиций, он не занимался созданием пантеона фотографов-творцов по типу того, который уже существует в живописи и скульптуре. Вместо этого фотографию как технику в постмодернизме рассматривали, отталкиваясь от ее создания, подачи и восприятия зрителем, прежде всего останавливаясь на ее исконных свойствах: воспроизводимости, мимикрии и обманчивости. Фотографии трактовались не как проявление оригинальности фотографа (или отсутствия таковой) или как воплощение авторского замысла, а как знаки, которые обретают смысл или ценность только благодаря своему положению внутри более широкой системы социального и культурного кодирования. Эта теория, на которую сильнейшее влияние оказали принципы структурной лингвистики и порожденной ею философии структурализма и постструктурализма, особенно в том виде, в котором ее сформулировали французские мыслители Ролан Барт (1915–1980) и Мишель Фуко (1926–1984), постулировала, что смысл образа не создается его автором и не обязательно ему подконтролен, но возникает из сопоставления с другими образами и знаками.

Работы американской художницы Синди Шерман (род. 1954), однозначно отсылающие к постановочной манерности кино, модной фотографии, порнографии и живописи, во многих отношениях служат идеальными примерами постмодернистской художественной фотографии. Из всех фотографов, которые с конца 1970-х годов смогли добиться внимания критики на ниве переработки и переосмысления типических зрительных образов, чаще всего упоминается именно Шерман. В 1990-е ее серия «Кадры из фильмов без названия» была признана (что занятно, в рамках модернистских понятий об оригинальности) крайне значимым ранним примером сознательно постмодернистского художественного подхода. На каждой из шестидесяти девяти фотографий небольшого размера представлена одиночная женская фигура, причем каждое изображение заставляет вспомнить энигматические, но сюжетно-заостренные эпизоды из черно-белых фильмов 1950–1960-х годов. Одним из самых изумительных свойств этой серии является то, что все женские «типы» опознаются без всякого усилия. Хотя нам понятна лишь общая идея вероятных киносюжетов, которые нам представляют, но поскольку мы знакомы с кодовой системой таких фильмов, мы без труда можем восстановить нарратив, заложенный в каждую фотографию. Соответственно, «Кадры из фильмов без названия» — это зрительное воплощение тезиса, в защиту которого выступает теория феминизма, а именно, что «женственность» — это производная от культурных кодов, а вовсе не качество, которое естественным и обязательным образом должно быть присуще любой женщине. Шерман выступает в этих работах и фотографом, и моделью, тем самым делая серию емким образцом постмодернистских фотографических практик: она — и наблюдатель, и наблюдаемая. А поскольку в этой серии она выступает единственной моделью, из этого следует, что женственность можно в буквальном смысле надеть на себя и разыграть, видоизменить и спародировать силами одного актера. Объединение двух ролей, объекта и творца, служит способом визуализации женственности, который заставляет по-новому взглянуть на определенные вопросы, возникающие в связи с образами женщин, — например, кто перед нами, кто создает эту проекцию «женственности» и для кого.

В большинстве работ Шерман исследование образа и идентичности происходит с позиции зрительного наслаждения. Например, частью зрительского переживания, вызванного «Кадрами из фильмов без названия», безусловно, служат радость и удовольствие от слежения за развертыванием нарратива. Еще одна серия, состоящая из масштабных красочных фотографий, на которых Шерман предстает в костюмах, сценическом гриме и плохо подогнанных лицевых и других протезах, — в позах, характерных для исторического живописного портрета, в коммерческом плане остается одной из самых успешных ее работ. Эти впечатляющие произведения искусства, которые прекрасно смотрятся на музейных стенах и одновременно иронически обыгрывают традиционное благоговение перед художниками-портретистами, являются примерами эстетического мастерства и критического постмодернистского мышления.

Перевод — Александра Глебовская

«Память Тиресия» Михаил Ямпольский (1992)

Прочитал эту книжку до того, как посмотрел фильмы Гриффита в Музее кино в конце 1990-х. 

Собрание сочинений в 3-х т. Владимир Сорокин (2002)

Сейчас они воспринимаются как букварь постмодернизма. Дико смешные, страшные, увлекательные тексты Сорокина научили воспринимать мир как собрание маленьких синеньких буковок. Я готовился к сдаче экзамена по истории древнерусского искусства и между билетами читал про вытягоно-прорубоно.  

«Словарь терминов московской концептуальной школы» Андрей Монастырский (2001)

Адмаргиневский том «Поездок загород» группы «Коллективные действия» — это оптимальное чтение в электричках. Но мне в память впечатался небольшой словарь терминов московской концептуальной школы со всякими мокшами, энзимами, журземмами. Становится понятно, насколько глубоко независимая художественная жизнь 1980-х была погружена в психоделическое подполье. 

«Фрагменты речи влюбленного» Ролан Барт (1999)

Книжка самого лирического французского философа, разбирающего любовь как дискурс. Была своего рода селф-хелпом до селф-хелпа по мотивам Флобера и Бальзака. 

«Супервубинда» Альдо Нове (2001)

Перевод панк-рассказов итальянского писателя, в дерзости которого можно найти параллели с Сорокиным, но без стремления подорвать устои языка. Зато с велико мерзостным описанием сексуальных надругательств над котом.

Переводчик Елизавета Мирошникова о книге Десмонда Морриса «Сюрреалисты в жизни».

Вопрос о том, насколько частная, личная, повседневная жизнь влияет на творчество художника, или писателя, или любого другого деятеля искусств, на мой взгляд, до сих пор остается открытым. Хотя большинство — особенно мы, жертвы марксистской философии, утверждавшей, что бытие определяет сознание — склонны считать, что да, влияет. От того, какой образ жизни ведет художник, какие события происходят с ним или с его окружением, зависит результат его творческой деятельности — всё это выливается на холст, бумагу, или пленку. Да, возможно, что и так. Но с сюрреалистами вот какая загвоздка: они-то как раз считали, что все ровно наоборот: не бытие определяет сознание, а именно что сознание определяет бытие, и что не внешний мир творит мир внутренний, а мир внутренний создает окружающую реальность. И в свете такого противоречия очень странно держать в руках книгу, полную подробностей — подчас действительно шокирующих, хотя, возможно, и не в обывательском смысле этого слова — личной и общественной жизни создателей и представителей одного из самых притягательных художественных течений XX века — сюрреализма. Когда я закончила переводить вполне себе вивисекторский текст Десмонда Морриса (биолога по профессии, между прочим), меня терзал только один вопрос: «Я, действительно, узнала много для себя нового, но вот хочу ли я это на самом деле знать? Так ли это уж важно и нужно для моего восприятия картин Миро, Арпа, Браунера, Каррингтон? И что изменилось в моем отношении к сюрреализму и сюрреалистам по прочтении этой книги?» По прошествии некоторого времени я смогла сама себе ответить: вот эти вот все люди — Джакометти, Дали, Магритт, Дюшан — бывшие для меня в каком-то смысле картонными персонажами истории искусств, превратились в живых, теплых, «ламповых» представителей рода человеческого: со своими слабостями, со своей стойкостью и верой в правоту своего искусства, с терзаниями и метаниями, и, конечно же, с безупречным чувством юмора – как ни странно и удивительно, но большинство сюрреалистов им обладало, может быть, за исключением «римского папы» сюрреализма Андре Бретона. Бунюэль писал, что «даже моё краткое пребывание в рядах сюрреалистов полностью изменило всю мою жизнь». Книга Десмонда Морриса, возможно, и не изменит вашу жизнь, но, бьюсь об заклад, вы – как и я – не сможете устоять перед скромным обаянием сюрреалистов и сюрреализма.

Открыл сайт и растерялся — с одной стороны, сложно выбрать что-то самое любимое, когда они, например, первыми стали издавать Владимира Сорокина (которого я фанат), а недавно издали «Среднюю Азию в Средние века» Павла Зальцмана (которого я опять же фанат), но при этом издавали непереносимых лично мной Прилепина и Проханова. Короче, листаю сайт и натыкаюсь на обложки, многие из которых для меня что-то да значат. Ну и — вот, выбрал:

«Исследование ужаса» Леонид Липавский (2005)

Может быть, одна из самых главных книг этого издательства. Важнейший философ круга ОБЭРИУ (или, наоборот, это именно около него круг и образовался) — «Исследование ужаса», кажется, единственное его книжное издание. Кроме, собственно, его основополагающего текста, давшего название сборнику, там есть «Разговоры» — буквально разговоры Хармса, Введенского, Олейникова, самого Липавского и так далее. Невероятное чтение.

«Обрез» и «Жизнь ни во что» (2012) Аркадий Гайдар

Две тоненькие книжки, которые заново открыли для меня одного из лучших советских довоенных писателей. Рассказы 1920-х годов, великая «Голубая чашка», прото-битническая повесть «Всадники неприступных гор» и прочее — после этих текстов я залпом перечитал старенький четырехтомник и все, что смог найти, написал пьесу и окончательно полюбил и без того любимого писателя.

«Проект революции в Нью-Йорке» Ален Роб-Грийе (1996)

Первая книга французского гения, которую я прочитал. Потом я постарался прочитать все, что было его издано на русском, взял у него интервью («Я буду говорить на прекрасном французском», — начал он) и автограф и сохраняю нежное к нему отношение и поныне. А потом естественным образом увлекся и «новым романом».

«Портреты в колючей раме» Вадим Делоне (2013)

Романтизированный дневник (или, скорее, псевдо-дневник) самого молодого участника демонстрации «за вашу и нашу свободу» на Красной площади 25 августа 1968 года — в том числе и про то, как он читал стихи ворам, и как воры становились лучше (я, конечно, утрирую). Неожиданная для такой тематики книга по языку, ну, и просто увлекательнейшее чтение.

Книга декабря — «Сюрреалисты в жизни» Десмонда Морриса. Весь месяц на книгу в шоуруме действует специальная цена.

Миро родился в Барселоне в 1893 году; он был внуком кузнеца и сыном ювелира и часового мастера, а кроме того, по своему собственному признанию, плохим учеником в школе. Он сам себя описывал как тихого неразговорчивого мечтателя наяву и неудачника. Но уже в возрасте восьми лет Миро постоянно рисовал. Семья настаивала на деловой карьере, и он поступил в подмастерья, но был при этом так несчастен, что заболел — заразился тифом. Семья сдалась, и после выздоровления он начал обучение в частной школе искусств, где поощрялись различного рода инновации. В 1912 году, когда ему было девятнадцать лет, он впервые познакомился с современным искусством, посетив выставку кубистов в Барселоне.

В 1915 году Миро был призван на военную службу, но продолжал рисовать. Во время этого раннего этапа он создавал композиции в традиционном стиле с легким привкусом кубизма. В 1908–1918 годах Миро создал около шестидесяти пейзажей, натюрмортов и портретов, большая часть из которых сегодня благополучно забыта. В 1920 году он переехал в Париж, где посетил Пикассо в его мастерской и занялся изучением искусства в парижских музеях и галереях. С этого момента у Миро появилась привычка проводить зиму в Париже, а лето — на семейной ферме в Монтроче, к югу от Барселоны. Именно на этой ферме в 1921 году он создал свою первую значительную работу, которую позже продал Эрнесту Хемингуэю. Композиция называлась Ферма — в ней впервые появились признаки того, что Миро вскоре забросит традиционные изобразительные средства и перейдет к новой фазе фантастического искусства.

В Париже Миро познакомился с художниками, разделявшими схожие идеи. Его соседом был Андре Массон, который, сблизившись с ним, познакомил его с парижским авангардом. К 1923 году Миро уже создавал композиции, в которых использовал приемы визуального искажения и эффекты трансформации природных форм; к 1924 году он избавился от всех традиционных влияний. Ключевая работа этого года— Материнство — резюмирует его новое радикальное видение. Он, как пятилетний ребенок, полностью отказался от изображения образов окружающего мира. Вместо этого он вознесся в область форм и цветов, свободных от цепей буквального копирования.

В это время Миро официально заявил, что его целью является ниспровержение традиционного искусства. Он становится поэтом видимого, изобретателем захватывающих образов, переворачивающих представления зрителя о том, каким должно быть искусство. Андре Массон в 1928 году заявил, будучи в восторге от его работ, что «Миро — самый большой сюрреалист среди нас <…>, в своей области ему нет равных». Он понял, что Миро работал, опираясь исключительно на свое подсознание, отказавшись от всех правил перспективы, композиции и моделирования объема, позволив своему детскому воображению буйно цвести на холсте. Его работы второй половины 1920-х годов были максимально радикальны в отказе от установленных ценностей изобразительного искусства. Он создавал совершенно новый визуальный язык.

Миро, со своей стороны — хотя он и участвовал в выставках сюрреалистов, — не заботился о соблюдении норм, заданных новому движению теоретическими постулатами Бретона. К тому же ему претила идея вступления в группу интеллектуалов и подчинения групповым правилам. В нем была глубоко укоренена антипатия к любой коллективной деятельности. У Андре Бретона это вызвало замешательство. По его собственному мнению, искусство Миро представляло собой образец чистейшего сюрреализма, в то время как сам он отказывался стать официальным членом его группы. Бретону не оставалось ничего другого, кроме как, отказавшись от преклонения (которое он выказывал ранее) перед работами Миро, изобрести способ наказания для их автора. Он назвал визуальную необузданность Миро «юношески незрелой», а самого художника «частично остановившимся на инфантильной стадии развития, что плохо защищает его от неровности, перепроизводства и игривости». Это было лучшее, чего стоило ждать от Бретона, и всё равно он выглядел смешно и недостойно, впрочем — как обычно, когда пытался грубить оппонентам. После этих слов Миро — суперсюрреалист, который мог заткнуть за пояс кого угодно из своих коллег, — и не подумал вступать в группу, и Бретон ничего не мог с этим поделать.

К 1929 году разногласия внутри группы сюрреалистов достигли апогея. Много роптали из-за авторитарного контроля Бретона над группой, поэтому, будучи не в состоянии игнорировать эти проявления недовольства, Бретон решает разослать циркуляр, прося подтвердить лояльность движению. Миро ответил: «Я убежден, что сильные личности <…> никогда не смогут подчиниться военной дисциплине, которая необходима для коллективных действий». В интервью 1931 года он был еще более точен: «Меня называют сюрреалистом, но то, что я хочу делать прежде всего, — это поддерживать мою абсолютную, радикальную независимость. Я считаю сюрреализм чрезвычайно интересным интеллектуальным феноменом, позитивным явлением, но я не желаю подчиняться его суровой дисциплине». В том же интервью он напал на традиционную живопись: «Я намереваюсь разрушить, разрушить всё, что есть в живописи. Я полностью презираю живопись <…> Мне не интересны никакие школы и никакие художники. Ни один из них. Мне интересно только анонимное искусство, зарождающееся в бессознательном <…> Когда я стою перед холстом, я никогда не знаю, что я буду делать, — и я удивляюсь тому, что у меня выходит, больше, нежели кто-либо другой».

По сути, это декларация чистого сюрреализма, и такое заявление — хотел этого Миро или нет — ставило его в самый центр сюрреалистического движения. Потом, когда он стал более известен и к нему пришел успех, его работы медленно эволюционировали в сторону создания целого набора личных образов и символов, которыми он населял свои красочные полотна. Человеческие и животные фигуры, иногда с трудом узнаваемые, лу́ны, солнца и звезды — всё резвится в его композициях. Это был метаморфный сюрреализм в своем лучшем воплощении. Бретон — надо отдать ему должное — признал это, несмотря на свое разочарование в том, что он оказался не в силах привлечь Миро в свою группу. Когда в 1940-е годы Миро создал свою блестящую серию Созвездия, Бретон был так тронут, что написал: «Чувство, которое мы черпаем из этих великолепных картин — чистое и безупречное торжество. <…> они совершенно естественны — как затворы шлюза, где любовь и свобода фонтанируют в едином потоке». Миро победил. Он отверг руководство Бретона, но Бретон не сумел отвергнуть живопись Миро.

Перевод — Елизавета Мирошникова

«Исследование ужаса» Леонид Липавский (2005)

Сборник трактатов малоизвестного широкой публике обэриута обогатил мою речь фразой «о том, что такое время, сведений нет». Одна из немногих в моей биографии книг, требующая постоянного перечитывания в разных жизненных ситуациях. Тем более, что страх, который я постоянно испытываю по тому или иному поводу, будучи объясненным, вовсе не перестает быть страхом, совсем наоборот.

«Роман» Владимир Сорокин (2004)

Всякий раз, когда речь заходит о Тургеневе, я блещу остроумнейшей шуткой (сам придумал), что моя любимая книга Ивана Сергеевича — это «Роман» Сорокина. Читая роман о похождениях Романа меньше всего думаешь, что название книги — анаграмма «Нормы», а больше думаешь: «Ну когда же, когда? Когда начнется?». И потом, когда начинается, обнаруживаешь себя бьющимся в экстазе с топором в башке.

«Наезд» Владимир Спектр (2004)

Как верно было несколько раз подмечено, Спектр гораздо раньше других принялся распахивать поле литературы про пресловутые «бизнес девяностых», персональный ад отдельно взятого топ-менеджера, гламур, кокаин, Москву, клубы и тачки. Даже не пытаясь напялить пиджак «русского Бегбедера», Спектр написал лихой авантюрный роман, прочитав который я моментально позвонил Котомину и попросил телефон автора.

«Люди в голом» Андрей Аствацатуров (2009)

Моя рецензия на эту книжку образца 2010 года звучала так: «Я читал ее в самолете и неприлично ржал на весь салон. Люди на меня оборачивались». Все люди, как известно, делятся на две категории — тех, кто умеет рассказывать анекдоты, и тех, кто не умеет. Вот я не умею, хоть плачь, а у Андрея вышло настолько талантливо, смешно и непринужденно, что даже завидовать не получается, только восхищаться.

«Человек с яйцом» Лев Данилкин (2007)

Лев Данилкин написал свою версию «Истории государства Российского» примерно с 50-х годов прошлого века почти до наших дней, посмотрев на предмет сквозь биографию Александра Проханова. Желающим попытаться понять Россию что умом, что каким-либо другим органом рекомендуется в качестве почти что учебного пособия. Фотографии почти обнаженного персонажа с АКМом в руке добавили всей этой кухне необходимого перца.

Так как выбрать с моей полки Ad Marginem пять любимых книг невозможно, решил я поступить дадаистически, закрыл глаза и протянул к ней руку.

«Выражение и смысл» Валерий Подорога (1995)

Боже! Я не перечитывал ее 24 года. Как быстро они пролетели. Я открыл книгу и вновь окунулся в середину 1990-х. Кто помнит, тот поймет. Остальным это не передать. Кьеркегор, Ницше, Хайдеггер, Кафка, Пруст — все, что ходило в машинописи вокруг меня в конце 1970-х, было здесь явлено во всем своем бесконечном своеобразии. А первая фраза: «В изначальной древности не было Правила, изначальная простота не была еще разделена», извлеченная Подорогой из трактата Ши-Тао, обрекала уже на безостановочное чтение.

Тут я понял, что лучше руку не протягивать второй раз, а подумать о книгах, которые я еще не прочитал, но очень бы хотел приобрести. Опираясь на прошлые знания, аннотации и рецензии выбрал я следующее.

«Северный Волхв» Исайя Берлин (2015)

Книга посвящена Иоганну Георгу Хаманну (1730 – 1788). Так как об этом человеке я не имею ни малейшего представления, то узнать новое уже не вредно. К тому же, если верить рецензентам, он был «смертельным врагом Просвещения и страстным защитником иррационализма». Дело не в том, что меня тянет ко взглядам, ставшим эпидемией ХХ века, скорее, напротив. Но столкновение с истоком современных идей, обожающих все «неразумное», обещает захватывающее путешествие. Насколько я понимаю, остальные книги Берлина из его цикла о фигурах контр-Просвещения еще не переведены. Было бы хорошо, чтобы Ad Marginem издал и трактат о Джамбаттисте Вико, который мне особенно интересен в связи с лифшицианскими разысканиями.

 «Поэтика пространства» Гастон Башляр (2014)

Тут многие могут закричать: «Как, ты не прочитал до сих пор этот классический труд?». Друзья, я не прочитал еще кучу важнейших книг. Хотя трачу на чтение все свободное время. Просто делаю это очень медленно. Башляра обязательно куплю и освою. Ведь это, кроме всего, насколько знаю, любимая книга Ольги Чернышовой. То есть, даже ради того, чтобы лучше понимать ее работы, стоило бы углубиться. Уже не говоря о том, что и для живописи Ван Гога и Вламинка, на письма которых Башляр ссылается, иметь его на полке лишним не будет. Пусть пополнит моё цундоку.

«Все наследие» Гераклит Эфесский (2012)

Гёте нас учил, что нельзя разбрасываться, надо приучить себя к самоограничению, сконцентрироваться на своей профессии и работать как лазерный луч. Не получается. С тех пор, как в юности я прочитал Диогена Лаэртского, и «пережил настоящее удовольствие, погрузившись благодаря этой книге в самую гущу античной жизни и надивившись разнообразным и ярким личностям, изображенным здесь», при встрече с греческими философами совет Гёте забывается, хочется бросить все, и слушать этих мудрецов. Диоген начинает главу о Гераклите моей самой любимой фразой на свете: «Многознайство уму не научает». Но и это не останавливает. Даже напротив. А то, что создатели книги пишут, что начали работать над наследием Гераклита в 1968 году, внушает уважение.

«Генеалогия эксцентриков: от Матабэя до Куниёси» Нобуо Цудзи (2018)

Эту книгу мне не надо покупать, так как Саша Иванов подарил мне её, свежеизданную, на день рождения ровно год назад. Она лежит на моем столе и ждёт своего часа. Нет ничего лучше для художественного вдохновения, чем читать о людях одержимых искусством. Что о них думают окружающие, вы легко догадаетесь. Тот же Гёте говорил, что время чтения, это время непродуктивное. То есть отвлекающее от собственного творчества. Спорить с этим невозможно. Но и отказываться от этого удовольствия глупо, в надежде осчастливить мир своим новым произведением.