Михаил Котомин об Эдуарде Лимонове
Сегодня в Москве на Троекуровском кладбище похоронили Эдуарда Лимонова — человека большой судьбы, поэта и писателя, утрату которого нам еще придется осознать в ближайшее время в полной мере. Нам посчастливилось издать около 15 его книг — от первых тюремных книг до «287 стихотворений» — «изборника», составленного лично автором. Мы вспоминаем и провожаем Эдуарда Вениаминовича.
Dans la rue Красноармейская…
(из видеоинтервью Э. Лимонова. Париж, 1986)
Случилось невообразимое — умер Эдуард Лимонов. Человек-легенда, полубог, проклятый поэт, автор целого мира, названного собственным именем. Казалось, Лимонов будет жить, если не вечно, то минимум до 103 лет, как Эрнст Юнгер, он сам в это верил, рассказывал в интервью о наследственности, о том, что в его роду все живут долго. Но вот прагматичный XXI век приравнял героя к статистической единице, говорят, в других странах при подобных диагнозах операции не назначают, эди бэби был госпитализирован и будет похоронен. Но мир, им созданный, по инерции все еще называемый литературой, будет жить еще какое-то время, переживет автора, как в хрестоматийных строках про нерукотворный памятник.
Волна воспоминаний поднимет сейчас все биографические факты на поверхность, ревизия текстов и поступков «последнего великого писателя» уже запущена. Поэтому можно опустить обязательный список периодов творчества и перечисление ипостасей — поэт, разнорабочий, изготовитель штанов и некрологов, бегущий мальчик и мудрый дед — и взглянуть на жизнь и судьбу Эдуарда Лимонова как на единое целое.
Для меня Лимонов — это человек с поразительным чувством истории и духа времени. Его умение остановить и запечатлеть момент, с одной стороны, а с другой — увидеть все в исторической перспективе, завораживало. За счет этой вневременной перспективы — всё вокруг Лимонова, даже рутинная встреча по какому-нибудь бытовому пустяку, превращалось в событие исторического масштаба. Его открытие «великой эпохи», прозрение, что «СССР — наш древний Рим» — это прорыв из суетливого настоящего с его советскими/антисоветскими дрязгами в историю. В каком-то смысле Лимонов окончательно похоронил Советский Союз, поместив в архив рядом с античностью, но и тем самым увековечил его, сделал вечным.
В одной из колонок для журнала GQ писатель, вспоминая свое послевоенное детство, описывает смены поколений этаким антропологическим образом — грубые лица ветеранов-инвалидов, начальники в костюмах как мешки с картошкой, бабы в платочках, сменяются перестроечным временем «кинокомедий» (сам Эди Бэби с его клешами) и инфантильным постсовестким призывом, андрогинным, в цветастых одеждах. Себя автор поднимает на излюбленную надисторическую высоту: «А я кто? Ну, я — как смертный Господь Бог, за ними наблюдающий».
Лимонов — последний представитель мира титанов. Он — из тех деятелей (контр)культуры, от которых исходило сияние, которые могли изменить жизнь любого, к ним приблизившегося. Такими были Пригов и БГ, Сорокин и Летов, Мамлеев и Цой. Эта «другая Россия» обладала невероятной энергией, в эпоху перестройки казалось, что, когда контркультура победит, подземные мудрецы перекроят мир, и все будет по-другому. Однако открытые границы и радости консюмеризма обнулили весь этот потенциал. Мало кто из богов контркультуры сохранил свечение. Лимонову повезло — он мигрировал вслед за андеграундом и застал Нью-Йорк и Париж в их лучшие годы. Даже в Москву он вернулся в тот краткий миг, когда андеграунд имел шансы если не победить в борьбе иерархий, то хотя бы занять свое особое место в новом социальном укладе. Этот дух свободы, царящий в автономных участках сопротивления всеобщей коммерциализации, Лимонов пронес с собой сквозь года. Он стал единственным ориентиром для нескольких постсоветских поколений молодежных субкультур. Его либо ненавидели, либо обожали новые и новые поколения. Дедом (негативный вариант Бабушка) его назвали будущие антифа, фа, анархисты, стрейтэйджеры, волонтеры, активисты всевозможных направлений. Сам писатель поддерживал собственную независимость путем бытового аскетизма, железной воли и повышенной работоспособности — многие редакции повидали его исписанные аккуратным почерком листки с рукописями статей, колонок, сборников стихотворений, рассказов. Эдуард писал только от руки, свободно читал на французском и английском языках, каждое утро работал — словом вел жизнь писателя немного в духе даже не XX, а XIX века.
Эдуард при полной житейской демократичности создавал вокруг себя особую атмосферу. Встречи с ним напоминали описываемые современниками визиты к Льву Толстому. Не то, чтобы великие писатели на этих встречах произносили какие-то мудрости, скорее сама атмосфера недвусмысленно театрализировалась. Позже эту мизансцену стали усиливать эффектные охранники, сопровождавшие Лимонова.
Помню (а по законам жанра надо привести хотя бы одно личное воспоминание) вот какой случай. Только освободившемуся после заключения Эдуарду не удавалось снять собственное жилье, на руках из документов была только справка об освобождении, жил по друзьям, а я как раз съезжал из съемной квартиры в Сыромятниках (напротив современного «Артплея») и решил попробовать передать квартиру, так сказать, по наследству. Хозяйка жилья — простая женщина, всю жизнь с мужем проработавшая на заводе «Манометр», находившемся напротив и съехавшая с квартиры к дочери, чтобы разлучить вышедшего на пенсию супруга с собутыльниками, производила впечатление человека, который не особо следит за новостями и знаменитый писатель-сиделец ей незнаком. Я ей сказал, что съезжаю, но могу передать квартиру коллеге по работе и договорился о смотринах. В назначенный день Лимонов приехал раньше хозяйки. Мы поболтали (с должным замиранием сердца с моей стороны) о политике и литературе, составили нехитрый план общения с хозяйкой, договорившись не сообщать ей лишнего, раздался звонок в дверь, первой фразой вошедшей женщины было «Здравствуйте, Эдуард Вениаминович!» Все инкогнито полетело насмарку, я пошел ставить чайник на кухню, а когда вернулся — не поверил своим глазам. Эдуард, недавно рассказывавший о Бродском и Нью-Йорке, моментально превратился в обыкновенного человека — того самого деда, с которым хозяйка обсуждала проблемы воспитания внука, все время проводящего у компьютера, надо ли его отпускать в армию. Лимонов сказал, что не стоит. «Вы же знаете, какая сейчас армия». Словом, я присутствовал при чуде, описанном Пелевиным в романе «Чапаев и Пустота», великий Лимонов моментально перешел на обыденный бытовой язык. Эту способность — находить общее с простыми людьми — Лимонов в себе культивировал и гордился ей. В ней однако не было ни грамма позерства в духе «мы университетов не кончали». Скорее часть демократического импульса коммунальной жизни, заложенного с детства. При этом, все общавшиеся с писателем чувствовали невидимую дистанцию, которая всегда сохранялась, окружала Эдуарда тем самым сиянием.
Бытовые привычки, которые я наблюдал при редких визитах в эту и другие квартиры, всегда вызывали уважение и давали Лимонову невероятную моральную силу. Спартанский, но аккуратный быт, полное презрение к вещам и такое же отсутствие лени, что в домашних, что в литературных делах, аккуратная библиотека, почти мамоновское (или если угодно в духе Дэвида Бирна) умение носить костюм, даже если это самый дешевый костюм фабрики «Большевичка», искусство довольствоваться малым и получать удовольствие, ежевечерний бокал красного вина, которое как и костюм, могло быть любого качества.
Вообще, Лимонов — несмотря на свой эстетизм, вкус и артистическую волю, был продуктом советской, ну или локальной, местной культуры. Если вы послушаете на сохранившихся записях как он говорил на английском или французском, вам скорее придет на ум что-то в духе «лет ми спик фром май харт». Он не стеснялся ни акцента, ни своего происхождения, ни в сносбких кругах московской богемы 70-х, ни в мировых столицах позже. Его английский не претворяется утонченным, он даже не пытается заигрывать, как Набоков со строем чужой речи. Не стесняясь и не скрывая своей провинциальности или местечковости, он ее преодолел, достигнув полного растворения в Нью-Йорке 80-х в романе «Это я, Эдичка».
Если Набоков попробовал писать на английском, оставаясь русским писателем, то Лимонов (в своей прозе) стал писать на русском как на английском. Его умение поставить точку, его короткие зарисовки быстротечных моментов жизни (шедевральная «Книга Воды»!), подсвеченные фирменной надвременной метафизикой, породили в итоге оригинальную литература. Лимонов — самый импортируемый русский классик после Чехова. Его новеллы переводимы, его литература должна была бы быть обречена на всемирный успех, но что-то пошло не так и у нас остается шанс это исправить. В годы расцвета книжного рынка в России в тучные нулевые его тиражи редко когда преодолевали 20-ти тысячные рубежи, западная издательская история почти сошла на нет вместе с перестройкой и интересом ко всему русскому. Новая волна пришла вместе с успехом его биографии, написанной Эмануэлем Каррером, ведь биография — это последнее и главное произведение великого художника Лимонова, которое, к сожалению, закончилось в марте 2020 года.
Вместе с Лимоновым, предсказавшим многие тренды настоящего — аутофикшн, ретромания, консервативный поворот — закончился долгий XX век. Лимонов — харьковский бодлер с улицы Красноармейской, художник современной жизни, и при этом анахронизм, который был в состоянии преодолевать поколения и время, оказался последним модернистом, радикальным авангардистом, не признающим границы искусства. Его жизнь стала продолжением его литературы, а литература перестала быть просто текстом, но зазвучала посланием. В своей погоне за новым опытом, он оставался цельным и искренним, как и подобает поэту. Без него мир станет беднее, но его импульс сделал всех нас богаче, мы все осиротели без деда, и все-таки он успел сообщить нам благую весть: литература — бессмертна, сопротивление небесполезно, история не закончилась, СССР — наш Древний Рим.
