О работе над переводом и редактурой русского издания
В декабре в Центре Res Publica Европейского университета в Санкт-Петербурге прошла научная конференция «Республиканизм: теория, история, современные практики», в рамках которой состоялась презентация и обсуждение русского перевода «Признаний плоти», 4-го тома «Истории сексуальности» Мишеля Фуко. Публикуем расшифровку выступления Алексея Шестакова, редактора издательства — о работе над редактурой перевода «Признаний плоти» и об особенностях текста, объясняющих трудности, которые были поставлены перед переводчиком.
Для меня большая честь впервые представлять нашу книгу перед столь высокой аудиторией, в Европейском университете в Санкт-Петербурге — одном из центров изучения наследия Мишеля Фуко в России, в присутствии ведущих отечественных специалистов в области идей французского философа. Я глубоко признателен Виктору Каплуну за приглашение принять участие в ежегодной конференции Европейского университета и не сомневаюсь, что само по себе событие — выход в свет «Признаний плоти» — заслуживает оказанного ему внимания. Действительно, речь идет о последней книге Фуко, редакцию которой он вчерне завершил незадолго до смерти и которая волею судьбы стала завершением его главного проекта позднего периода, самого масштабного во всем его творчестве, — «Истории сексуальности». Четвертый том этой истории, «Признания плоти», русский перевод которого мы сегодня и представляем, ждал публикации — по причинам юридического свойства — более двадцати лет и вышел в свет во Франции только в 2018 году, под редакцией Фредерика Гро, философа, знатока и исследователя наследия Фуко, занимавшегося, среди прочего, подготовкой к изданию его курса лекций в Коллеж де Франс за 1984 год, вышедшего на русском языке под названием «Мужество истины».
Издательство Ad Marginem получило права на публикацию русского перевода «Признаний плоти» в результате нешуточной борьбы, и одним из условий, выдвинутых правообладателями, был и остается выпуск этого перевода в составе полного издания «Истории сексуальности», как одного из четырех составляющих ее томов. Поэтому мы с самого начала исходили из того, что помимо подготовки русского текста «Признаний плоти» нам нужно будет получить права на существующие переводы трех других томов цикла и провести над ними работу, которая позволит представить «Историю сексуальности» как единый целостный труд — разумеется, с поправкой на то, что он не был в полной мере таковым для своего автора, так как его замысел постоянно менялся на протяжении последних десяти лет жизни Фуко, для которого, в чем нет никаких сомнений, «Признания плоти» не были финальной точкой ни его исследований вообще, ни этого проекта в частности.
Перевод «Признаний плоти», как и следовало ожидать, оказался нелегкой задачей. Ее взял на себя Сергей Гашков, петербургский исследователь, преподаватель Балтийского государственного технического университета «Военмех», занимающийся Фуко еще со времен учебы и последующей аспирантуры во Франции, автор монографии «История и рациональность. Эпистема и история в работах Мишеля Фуко» и лауреат ежегодно присуждаемой Посольством Франции в России переводческой Премии им. Мориса Ваксмахера за перевод книги Ива Жэнгра «Философия социологии» (2017).
Как штатный редактор издательства Ad Marginem, которому было поручено курировать этот проект, я первоначально планировал привлечь к работе над подготовкой русского текста «Признаний плоти» академического специалиста в мысли Фуко, владеющего материалом и французским языком в достаточной степени для того, чтобы выступить редактором книги. По разным причинам этот план не был осуществлен: несколько потенциальных редакторов после переговоров отказались взять на себя этот труд, что, разумеется, можно понять хотя бы уже исходя из того, что и концептуальная насыщенность текста, и сам его объем (около двадцати четырех авторских листов) требуют выделения на его подготовку значительного — и желательно непрерывного — времени, которого нам всем не хватает и которое, с другой стороны, всегда оказывается дополнительно ограничено издательскими планами. Поэтому в конце концов я принял решение взять эту работу на себя. Как переводчику мне доводилось работать с текстами Фуко: я перевел для издательства «Наука» лекционные курсы в Коллеж де Франс «Ненормальные» (за 1974/1975 учебный год) и «Психиатрическая власть» (за 1975/1976 учебный год), а также книгу Поля Вена «Фуко. Его мысль и личность» и часть лекций курса Фуко «Безопасность, территория, население» (за 1977/1978 учебный год). Нетрудно заметить, что первый и последний из этих текстов совпадают с началом разработки тем «Истории сексуальности» и, в частности, «Признаний плоти»: так, в четвертой — седьмой лекциях «Безопасности, территории, населения» речь идет о христианском пастырстве как основе технологии управления людьми (в этом курсе Фуко вводит понятие gouvernementalité, или управленчества) и, на более конкретном уровне, о руководстве совестью и необходимости признания в церковной и монастырской практике. Те же темы, с опорой на те же источники — прежде всего на «Постановления монастырские» и «Собеседования египетских подвижников» Иоанна Кассиана Римлянина — Фуко вновь поднимает и в четвертом томе «Истории сексуальности». Таким образом, знакомство с некоторыми отправными точками «Признания плоти» помогло мне в работе над этим текстом. В какой-то степени помогло и еще одно условие, поставленное правообладателями перед переводчиками на все языки и по существу соблюденное даже редактором французского текста: текст не должен сопровождаться поясняющими примечаниями переводчика и/или редактора, равно как и их предисловиями или послесловиями. Разумеется, это не столько упрощает, сколько усложняет задачу: ни одно рискованное решение, в котором сомневаешься, нельзя объяснить и подкрепить доводами тут же, в примечании, и приходится брать за него полную ответственность, разделяемую к тому же с автором. И тем не менее обязательство обойтись без каких-либо прямых обоснований до некоторой степени развязало мне руки. Но, конечно, главным, что мне помогло, была замечательная работа переводчика Сергея Гашкова, с которым мне как редактору было приятно и легко иметь дело. Благодаря всему этому я в меру своих возможностей довел подготовку русского перевода «Признаний плоти» до конца.
Теперь несколько слов о самой книге, какою она предстала глазам редактора. Пересказывать содержание «Признаний плоти» я не стану: специалистам и интересующимся оно достаточно хорошо известно и по предисловию Фредерика Гро, которое мы публиковали на сайте издательства, и по более кратким обзорам, предварявшим интернет-публикации переводов отдельных глав, выполненных другими переводчиками для журналов «Syg.ma», «Doxa» и т. д. (мы не сличали с этими переводами наши и старались не вчитываться в них глубоко, чтобы избежать нечаянных двусмысленных совпадений; но теперь, когда наш перевод опубликован, ничто не мешает нам проанализировать находки коллег и использовать их для усовершенствования нашей работы в переизданиях). Отмечу лишь некоторые особенности текста, объясняющие особого рода трудности, которые он поставил перед переводчиком.
Первое, что следует сказать: при ближайшем рассмотрении кажется несомненным, что «Признания плоти» не являются, как часто приходится слышать, недоработанной — в том ли, что касается деталей текста, или в его общей композиции — книгой, составленной из черновиков и не предназначавшейся автором для публикации. Напротив, тот факт, что машинописный оригинал книги уже находился в издательстве Gallimard при жизни Фуко и ждал лишь отдельных уточнений с его стороны, — окончательной редакции — встречает при чтении полное понимание. Насколько я могу судить, это выверенное как в плане содержания, так и в плане стиля историческое повествование, в которое вместе с тем довольно хитроумным способом внедрено новаторское философское рассуждение.
Очень значительное место занимает в «Признаниях плоти» анализ источников. При последовательном рассмотрении томов «Истории сексуальности», как, равно, и поздних лекционных курсов Фуко в Коллеж де Франс становится очевидно, что он уделял чем дальше, тем всё большее внимание этой сугубо исторической части своей работы. Каждый из десяти разделов книги, объединенных в три главы (не считая приложений), строится приблизительно по одной и той же схеме: в первых трех четвертях или даже четырех пятых текста Фуко читает определенный источник или небольшой комплекс источников, после чего переходит к сжатому, очень емкому и позволяющему угадать за собой напряженный интеллектуальный поиск концептуальному заключению. Круг источников составляют в данном случае труды западных и восточных Отцов Церкви — христианских авторов II–V веков, от святого Иеронима до святого Августина, — по вопросам покаяния, девства, брака и супружеских отношений. Фуко цитирует их преимущественно по переводам XIX — первой половины XX века, опубликованных католическими издательствами Франции. Практически все эти тексты существуют в церковных переводах на русский язык, выполненных в течение того же периода. Разумеется, текстологический анализ выходил за рамки наших возможностей, однако при обращении к этим переводам и их фрагментарном сличении с французскими нам показалось, что они весьма близки друг другу как в плане подхода к передаче духа и буквы оригинала, так и в стилистической окраске текста — отчасти архаизирующей в стремлении следовать манере древнего автора, а отчасти собственно архаичной в силу верности языковым обычаям своего времени. Разумеется, эти французские и русские переводы не лишены расхождений между собой, порой весьма существенных, поэтому при необходимости мы вносили в русские цитаты изменения согласно тексту, цитируемому Фуко, — стараясь, впрочем, не нарушить стилистический строй. Таких изменений в конечном счете накопилось достаточно много, и всё же в целом мы можем сказать, что пользовались русскими церковными переводами святоотеческих текстов. Более того, при пробных попытках опереться вместо старого церковного перевода на новый, когда таковой существует, как в случае отдельных трудов Климента Александрийского, мы обнаруживали, что явные элементы модернизации, присутствующие в новом переводе, идут отчетливо вразрез как с другими цитатами древних авторов, так и вообще со строем их прочтения Фуко. Нужно признать, что церковная лексика подсказала нам некоторые неочевидные решения, например перевод названия второй главы книги — [«Être vierge»] — как «Девство». Здесь нужно отметить, что внутренние заглавия книги в значительной части — более чем наполовину — являются условными, данными исходя из тех или иных соображений редактором, а не автором. И это заглавие — одно из таковых, хотя образцом для него послужило авторское название третьей главы — [«Être marié»], которое мы перевели как «Супружество». Общая проблема перевода этих заглавий на русский язык лежит на поверхности: дословные переводы «Быть девственницей» и «Быть женатым» или их варианты имеют отчетливую гендерную окраску, намного более сглаженную во французском варианте «Être marié» (где мужское marié играет роль нейтрально-универсального определения) и практически отсутствующую в «Être vierge» (поскольку vierge — девственный — во французском неизменяемо). Надо ли говорить, что в тексте глав речь идет не только о девственницах и не только о женатых мужчинах, но о людях обоих полов, соблюдающих или практикующих девство, целомудрие, воздержность или находящихся в состоянии супружества. Или даже, вернее, речь идет главным образом о самом состоянии девства или супружества. Отсюда уже видно, почему мы выбрали церковный вариант «девство» вместо напрашивающейся «девственности»: если последняя обозначает главным образом качество, то первое обозначает именно состояние, в котором могут находиться и которое могут соблюдать не только девственницы, но и вдовы, и монахи, и т. д. Разумеется, уместность «девства» подкрепляется использованием этого же слова в переводах святоотеческих трудов на эту тему. Что же касается «Супружества» в качестве названия третьей главы, то хотя на сей раз название «Être marié» — авторское, причем взято Фуко из цитаты Златоуста, мы решили вновь последовать принципу гендерной нейтральности.
Как я уже говорил, при необходимости мы вносили в цитируемые переводы изменения (оговариваемые в ссылках), и вообще считали возможным следовать избирательному подходу. В одних случаях старые церковные слова и понятия пригождались, в других — нет, а иногда от них приходилось отказываться вопреки их очевидной привлекательности. Таков случай «духовной брани» — по-французски «le combatspirituel», — о которой как о необходимой стадии и даже константе пути монаха к целомудрию много пишет Кассиан, а вслед за ним и Фуко, сообщающий этой теме весьма впечатляющее развитие. Не вдаваясь в детали рассуждения, скажу, что старый русский вариант «духовная брань» — довольно точный, а главное, очень колоритный, поэтому нам хотелось его сохранить, и всё же широта значений и ассоциаций, которые связывает с этим понятием Фуко, заставили нас в конечном счете предпочесть более сдержанный и широкий вариант «духовная борьба», — возможно, напрасно.
Однако куда более напряженной духовной борьбы, куда бóльших сомнений и поисков потребовала от нас самих работа над заключительными (впрочем, не всегда) частями разделов, в которых Фуко довольно резко переходит с исторической территории на философскую и предпринимает стремительные, обычно на двух-трех страницах, а то и меньше, и, я бы сказал, искрометные вылазки в область сугубо концептуального творчества. Это мало похоже на стандартное изложение выводов предшествующего анализа: скорее, речь идет о чередовании двух дискурсов — исторического и философского, которые одинаково ему дороги и которыми он одинаково мастерски владеет. Это чередование прослеживается не только на уровне композиции глав: оно дает о себе знать, на сей раз скорее как переплетение, и в самих исторических экскурсах. Анализ нарративной структуры «Признаний плоти» — отдельная интереснейшая задача, которая выходит за рамки моих возможностей. Так или иначе, концептуальные пассажи «Признаний плоти» являются образцами сложнейшей философской прозы, и, думается, то, как мы смогли преподнести их по-русски, далеко от совершенства. Именно в них речь заходит об основной ставке «Истории сексуальности», которая выкристаллизовалась постепенно, — а именно, о формировании и затем, возможно, истории западной субъективности, специфического отношения индивида к себе или, как говорит Фуко вслед за Сенекой, себя к себе, которое выходит далеко за пределы сексуальности, половой этики, половых обычаев и т. д. и характеризует, скажу осторожно, нашу цивилизацию (чтобы не говорить: западного человека или что-то в этом роде). Сочетание широты проблемы и точечного, узконаправленного подхода к ней Фуко объясняет сложность возникающего вокруг нее понятийного аппарата. Мне представляется своего рода конус, на вершине которого располагается эта искомая субъективность, а вокруг — практически бесконечное множество склонов, которые нужно учитывать при восхождении к ней. Только в «Признаниях плоти» это теологический склон, склон практической веры, этический склон, склон самопознания, очень важный склон воли, юридический склон, связанный с регламентацией брака, и, разумеется, склон истины и знания, если назвать только некоторые. А ведь есть и другие склоны, в первую очередь, например, политический и экономический, — которые наверняка получили бы свое рассмотрение в неосуществленных томах «Истории сексуальности». (В связи с этим — открою скобки — нужно сказать, что, отнюдь не будучи лоскутным одеялом из черновиков, «Признания плоти» действительно производят впечатление work in progress — в том смысле, что за ними вырисовывается огромное поле деятельности, поле исследования, перед которым Фуко вынужденно остановился, но которое он, несомненно, наметил; и, не рискуя ступать на это поле, очень интересно будет теперь, имея перед собой «Признания плоти», бросить от них по-своему пересекающий это поле взгляд на первоначальный проект «Истории сексуальности», начатый на страницах «Воли к знанию» с обзора более или менее нынешнего положения вещей; такой взгляд станет, надеюсь, одной из задач переиздания на русском языке предшествующих томов последнего проекта Фуко.) Итак, отмеченные широта проблемы и точечный характер подхода к ней объясняют, как мне кажется, некоторую предварительность и нечеткость используемого Фуко понятийного аппарата. С одной стороны, он постоянно подыскивает нужные слова, нащупывает подступ к тому, что ищет, пробует одно понятие, затем отказывается от него ради другого и т. д. С другой стороны, под нечеткостью я имею в виду не расплывчатость, а то, что формируемый Фуко таким образом аппарат захватывает довольно много понятий, которые не сразу опознаются в качестве таковых: одни, очевидно важные, появляются буквально на несколько строк, другие проходят через целые разделы или главы, но не получают полноценного концептуального обоснования. Не буду загромождать свое выступление примерами, но уверяю, что их немало. Вместе с тем есть в концептуальных пассажах «Признаний плоти» и понятия-лейтмотивы, составляющие своего рода гибкий костяк книги. Среди них — странный на первый взгляд отглагольный неологизм le dire-vrai (то есть, дословно, говорить-правду как существительное), характеризующий отношение индивида к собственной истине, к истине себя и, с одной стороны, сопряженный с еще одной характеристикой того же отношения, le faire-vrai (делать-правду, вновь как существительное), а с другой стороны — как «веридикция» (вновь неологизм, означающий ровно то же самое, изречение истины, но уже в виде конвенционального существительного) — сопоставленный с юрисдикцией как изречение действительной истины о себе с признанием себя виновным в определенном законом проступке. Вокруг этих «практик истины» Фуко собирает целое гнездо более или менее причудливых понятий: это и греческие экзомологеза и экзагореза (исповедь, соответственно, другому в совершенных грехах и самому себе в греховных помыслах), и греческая же алетургия, и веридикция, и собственно le dire-vrai. Последнее наиболее частотно, наиболее общо в этом ряду и вместе с тем оно ставит перед переводчиком проблему: если во французском языке субстантивированный инфинитив воспринимается достаточно естественно, то в русском — нет. После долгих размышлений мы решили попробовать в виде эксперимента передать его длинным словом «правдоизречение», плюс которого, как нам кажется, заключен в том, что оно же может при необходимости служить русификацией слова «véridiction», «веридикция», а главное, предоставляет неплохую основу для передачи смежных понятий, прежде всего le faire-vrai как правдоизъявление. Понятие le faire-vrai, к которому Фуко обращается намного реже (и иногда говорит применительно к нему о вери-фикации — по аналогии с веридикцией), содержит дополнительную трудность: под ним имеется в виду не просто производство истины (алетургия), а нечто гораздо более узкое — проявление индивидом истины своих грехов, собственной истины, в поступках, а не в словах, прежде всего в действиях покаяния. Вариант «правдоизъявление», как нам кажется, неплохо отражает это значение и к тому же вводит перекличку с юридическим словарем, очень важным в общей структуре «Признаний плоти». Разумеется, вводя эти экспериментальные варианты перевода — правдоизречение и правдоизъявление, — мы старались не увести в тень центральное для всего рассуждения Фуко понятие истины, вводя их точечно, осторожно, дополняя французскими эквивалентами в скобках и в любом случае не распространяя вариант «правда» на другие случаи употребления слов «le vrai» и «la vérité».
В заключение поделюсь еще одной непредвиденной трудностью перевода, которая ждала нас в самом конце книги и даже, в некотором роде, за ее пределами. Как известно, с момента публикации второго и третьего томов «Истории сексуальности» Фуко решил помещать на спинках обложек всех книг цикла своеобразный эпиграф к нему — строфу из поэмы Рене Шара «L’Âge cassant» (1965): «L’histoire des hommes est la longue succession des synonymes d’un même vocable. Y contredire est un devoir». Мы решили, что эту волю автора следует выполнить, особенно с учетом того, какое большое значение имел для Фуко Рене Шар, которого он, по словам Поля Вена, знал наизусть и неоднократно — часто не делая на это специальных указаний — цитировал в разных работах (внушительный перечень этих цитат приводит тот же Вен, автор известной книги о Шаре). Но что именно значат эти слова и, главное, что они могли значить для Фуко и его «Истории сексуальности»? «L’histoire des hommes est la longue succession des synonymes d’un même vocable. Y contredire est un devoir» — дословно: «История людей есть длинная последовательность синонимов одного и того же слова. Противоречить этому — долг». В поисках перевода, который отражал бы и смысл сказанного, и оригинальную поэтическую риторику Шара, мы советовались с разными людьми, способными учесть оба эти требования, и в конце концов остановились на варианте, предложенном Виктором Лапицким: «История людей — лишь долгая череда синонимов в словарной статье. Дóлжно этому перечить» (здесь нужно отметить, что французское le vocable — это не просто слово, а слово в словаре, стоящее во главе словарной статьи). Что мог иметь в виду Фуко, предваряя «Историю сексуальности» этими словами? Конечно, сразу приходит в голову перекличка с его собственным знаменитым образом, завершающим «Слова и вещи»: «человек исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке». Однако «История сексуальности» до такой степени сосредоточена на человеке, индивиде, субъекте, чье себя неустанно работает над собой, что подобный антигуманистический пафос не кажется здесь уместным. Другое прочтение можно было бы назвать плюралистическим: отношения человека к самому себе, структуры субъективности настолько существенно различаются между собой от культуры к культуре — например, в античном и христианском мировоззрении, чьи сложные узы, в которых элементы преемственности переплетены с радикальными разрывами, постоянно обсуждает Фуко, — что видеть в них лишь «синонимы одного слова» было бы по меньшей мере опрометчиво. Это прочтение более вероятно, но оно кажется несколько упрощенным: люди слишком разные, чтобы все как один называться людьми. Загадка «Истории сексуальности» — загадка того, какою она могла бы быть, будь ей суждено дальнейшее развитие, — наводит меня на мысль о третьем варианте, конечно, во многом надуманном, но оттого не менее интригующем: возможно, Фуко имел в виду, что субъективность, которой он доискивался, элементарная структура мысли, общение себя с собой — это не то же самое, что человек. Но тогда что? Этот вопрос, разумеется, останется без ответа — такова, в конце концов, функция поэтической речи, к которой обратился здесь Фуко, но в любом случае можно сказать, что эти слова позволяют представить себе размах замысла «Истории сексуальности», о котором в целом нам остается только догадываться, но и воплощенную часть которого не так-то просто оценить.
