Книжный магазин «Переплет» находится в центре Иркутска, в бывшем доме купца Сибирякова. В конце XIX века его место занимал Дом призрения бедных, позже там расположился госпиталь, затем здание разделили на коммунальные квартиры. Дух коммуны не отпускает его и по сей день. Сейчас книжный с удовольствием делит здание с Центром современного искусства «Огонь» и колледжем культуры.

Улица, на которой стоит магазин, носит имя французского революционера Жан-Поля Марата. Когда-то она называлась Луговой, по ней гнали скот на пастбища, расположенные в районе современного Драмтеатра. Театр — одна из главных достопримечательностей города, но книжники из «Переплета» в своем маршруте решили рассказать о домах «из кружева», лучших местах для провальных свиданий и наблюдений за черными белками.

Гид составлен в рамках проекта Ad Marginem «Город глазами книжного» — площадки, на которой независимые книжные магазины рассказывают о важных и не всегда очевидных местах своего региона. Важная особенность «Города» в том, что он расширяет туристическую карту городов, дополняя ее взглядом изнутри — взглядом внутренних центров культуры, знающих о жизни своего региона как нельзя лучше.

В дальнейшем список книжных магазинов проекта будет только расширяться, чтобы «Город глазами книжного» стал масштабной и подробной картой России. Все доступные гиды можно посмотреть здесь.

Набережная Ангары

Сложно представить, что есть города, в которых нет левого и правого берега, а дорогу нельзя объяснить словами: «Идите в сторону воды!». Набережная Ангары (дочери Байкала, совершившей побег из-за любви, по-научному «единственной вытекающей из озера реки») — место, где прошла юность большой части коллектива.

Здесь назначались самые важные и проходили самые провальные свидания, здесь же сегодня часто можно встретить директора «Переплета» верхом на велосипеде. Главная набережная официально называется бульваром Гагарина. Неподалеку от нее также располагаются Нижняя и Верхняя Набережные. Гулять приятно везде!

Адрес: б-р Гагарина

Яйцо на Канадзавы

Рядом с «Переплетом» находится одна из самых маленьких улиц города — улица Канадзавы, названная в честь японского города-побратима Иркутска. До революции она называлась Пирожковским переулком, а в советские годы годы он был переименован Банковский.

Центром притяжения улица туристов улица стала лишь в 1994 году, когда здесь установили необычный памятник русско-японским отношениям. Две половины монумента символизируют Россию и Японию, а каменное яйцо спереди — начало дружбы между странами. В 1992 году о событиях, послуживших поводом для установки памятника, киностудия «Ленфильм» и японские кинематографисты сняли фильм «Сны о России».

Иногда перед Пасхой яйцо можно увидеть хулигански окрашенным. Как-то его даже пытались похитить, но смогли только откатить. Все-таки весит оно 160 кг. Кстати, это не единственный памятник на улице. Неподалеку от него можно найти каменный фонарь котодзи-торо, получивший свое имя благодаря сходству с японским музыкальным инструментом кото.

Адрес: Канадзавы, 1

«Кружевной» дом

Так в Иркутске называют Дом купцов Шастиных. Он был построен в конце XIX века и в то время ничем не отличался от других купеческих домов. Современный вид здание приобрело в 1907 году, когда его владельцем стал купец Аполлос Шастин. Он выстроил на месте сгоревшей в пожаре городской усадьбы деревянный дом в стиле русского барокко. Наличники и декоративные элементы на крыше и фасаде здания сделаны так искусно, что напоминают кружева. Именно они еще в конце XIX века вдохновили А. П. Чехова назвать Иркутск единственным городом Сибири с европейской атмосферой.

Сегодня памятник деревянного зодчества — визитная карточка города, но так было не всегда. За годы советской власти здание пришло в аварийное состояние. К счастью, в 1999 году оно дождалось капитального ремонта и сегодня здесь размещается представительство Дома Европы.

Адрес: Фридриха Энгельса, 21

Памятник адмиралу Колчаку

Это единственный в стране памятник адмиралу и Верховному правителю России в период с 18 ноября 1918 по 7 февраля 1920 год. Шума вокруг него было и до сих остается много. Монумент установили в 2004 году, приурочив его открытие к 130-летию со дня рождения Александра Колчака. Пятиметровый памятник из меди стоит на берегу Ангары, около Знаменского монастыря — предполагаемого места расстрела адмирала большевиками.

Появление этого памятника в Иркутске –– не случайность. Именно Александр Колчак в 1919 году подписал указ об открытии Иркутского государственного университета. Здесь же, в Харлампиевской церкви, он венчался со своей женой, Софьей Омировой.

Адрес: Ангарская, 14

Парк им. Парижской коммуны

Парк основали в 1920 году, а позже на этой территории был обнаружен некрополь, возраст которого оценивается примерно в 6–7 тысяч лет. Это единственный в мире некрополь эпохи верхнего палеолита, сохранившийся в центре города. Местные артефакты можно найти в археологических лабораториях ИГУ и музеях.

Парк был и остается популярным среди горожан местом отдыха. Летом, когда трава густая и сочная, его холмы напоминают Шир — умиротворенное место, где жили хоббиты из «Властелина колец». В теплую погоду здесь приятно слушать пение птиц, улыбаться собакам и их владельцам, восхищаться спортсменами, вышедшими на пробежку со стадиона «Байкал». Не забудьте взять с собой на прогулку кедровых орехов, чтобы угостить ими черных белок. Родом они не из Сибири, а из Северной Америки, вот такой парадокс.

Адрес: Касьянова, 19

Книги

Молодой книжный магазин «Карта мира» рассказывает о самых любимых местах своего города. В его гиде — авантюрный пицца-бар, самый маленький паб Новосибирска, кинематографичный пляж Обского моря, городская набережная, сибирская Флоренция и многое другое.

«Если посмотреть на список официальных достопримечательностей Новосибирска, то в нем увидишь все самое большое: самую длинную прямую улицу, самый длинный метромост, большой купол Оперного театра, здоровенный зоопарк. Но мы водим гостей города в места, напротив, маленькие — часто не попадающие в путеводители, открытые допоздна и не всегда сразу принимающие посетителей. Но уж если приняли — вы будете возвращаться сюда при каждом визите» — говорит команда книжного.

Гид составлен в рамках проекта Ad Marginem «Город глазами книжного» — площадки, на которой независимые книжные магазины рассказывают о важных и не всегда очевидных местах своего региона. Важная особенность «Города» в том, что он расширяет туристическую карту городов, дополняя ее взглядом изнутри — взглядом внутренних центров культуры, знающих о жизни своего региона как нельзя лучше.

В дальнейшем список книжных магазинов проекта будет только расширяться, чтобы «Город глазами книжного» стал масштабной и подробной картой России. Все доступные гиды можно посмотреть здесь.

Бар Memories

Несколько лет назад Денис, один из основателей бара, съездил в США. Оттуда он привез мечту открыть в Новосибирске демократичный американский пицца-бар — и немедленно ее исполнил. Сюда мы ходим и на ланчи, и на «Вечера стыдных песен», здесь же заказываем пиццу на корпоративы и отмечаем праздники. Поэтому именно Memories мы позвали организовать бар на открытии «Карты мира». Ребята всегда готовы на любые авантюры: Фестиваль сложных щей? Книжный пельменный клуб? Аукцион плохих книг? В деле!

Кроме этого, бар организует выставки местных художников, паблик-токи, а также активно развивает и популяризует DJ-сообщество в Новосибирске. Сложно сказать, чего в Memories нет — и мы ужасно рады, что магазин от бара теперь через дорогу.

Адрес: Ленина, 20

Рюмочная «Центральная»

Эта небольшая классическая рюмочная открылась около полугода назад, но уже очень нам полюбилась. Сюда стоит зайти за приятным меню (попробуйте школьную пиццу), ассортиментом настоек и атмосферой: дизайн помещения выполнен в стиле несуществующей станции метро, а в уборной можно зависнуть перед телевизором, который показывает старые выпуски «О.С.П.-студии» или «Сейлор Мун».

Адрес: Ленина, 3

Паб Mr. O’Neill’s

Самый маленький паб города. Постоянники, чьи фотографии расклеены на стенах и колоннах уже почти в два слоя, называют его просто «Барчик». Этот классический ирландский паб с небольшим выбором пива и закусок внутри намного больше, чем снаружи. В день Святого Патрика и день рождения бара сюда набивается так много людей, что, на первый взгляд, невозможно физически. Здесь в любое время обязательно встретишь знакомых, услышишь новую сплетню — или породишь свою.

Адрес: Орджоникидзе, 23

Театр «Старый дом»

Чтобы не сложилось впечатление, что книготорговки Новосибирска ходят только по барам, отправим вас в театр. Наш любимый — «Старый дом» на Речном вокзале, который в этом году отметил девяностолетие. В наших же сердцах он укрепился около десяти лет назад, когда из традиционного муниципального драматического театра, он превратился в одну из самых смелых театральных площадок страны. Театр открыт и для именитых столичных режиссеров, и для дебютантов. Помимо громких премьер здесь проходят лаборатории для драматургов, экспериментальные программы, — и не было года без номинации на Золотую маску. Особенно рекомендуем «Остановку» Юрия Квятковского и «Sociopath/Гамлет» Андрея Прикотенко.

Адрес: Большевистская, 45

Набережная ЖК «Европейский берег»

У Новосибирска есть и официальная городская набережная, отреставрированная до приличного вида несколько лет назад — на том же Речном вокзале, рядом с театром «Старый дом». Правда, гостей в летнее время мы зовем чуть дальше по Оби, на набережную у дома. Номинально она относится к молодому жилому комплексу, но фактически — любимое место прогулки всех горожан. Здесь есть сап-станция с прокатом, а еще открывается красивый вид на Бугринский мост, до которого легко дойти пешком и подняться на его пешеходную часть. Каждый год, вместе с увеличением застройки района, набережная разрастается, и вдоль берега открывается все больше спешелти-кофеен, ресторанов и необычных заведений вроде котокафе. А на самой набережной строятся детские и спортплощадки, а также комфортные места для работы и отдыха. Этот текст частично там и написан.

Адрес: улица Заровного

Зимний пляж Обского моря

Солнце, море и кураж — это все Центральный пляж! Эта надпись круглый год встречает всех заезжающих на пляж Обского моря (так называют Обское — с ударением на второй слог — рукотворное водохранилище из-за его размеров), но мы любим звать сюда гостей в несезон. Летом это обычный, вполне обустроенный пляж с барами, кабинками, фотогеничными качелями и толпами людей. А вот осенью, зимой и ранней весной это место силы. Вода в море замерзает и делает пейзаж совершенно киношным, а железная дорога по другую сторону окончательно переносит тебя из реального мира и большого города в декорации еще не снятого артхаусного фильма или инди-клипа.

Расточка

На левый берег Новосибирска с закрытием «Икеи» мы стали ездить существенно реже, но места для впечатлений никуда оттуда не делись. Даже появились новые — например, насыщенная культурная программа проходит в бывшей водонапорной башне на улице Маркса. Летом приятно прогуляться по улице Станиславского вдоль красивых сталинок (не забудьте заглянуть в легендарную Пышечную в доме номер 11). А оттуда, если еще не стемнело, вызывайте такси до микрорайона Расточка.

Он назван так в честь завода шлифовальных станков, вокруг которого построили первые дома. Позже, в 1950-е годы, по проекту архитектора Майкова тут возвели «итальянский» жилой комплекс с арками и фонтанами. Он пришел в упадок через тридцать лет, когда завод закрылся, и многие жители покинули дома. Сейчас этот эффектно ветшающий район называют сибирской Флоренцией и эпохой Вырождения. За колорит и хрупкость его очень любят фотографы, а за криминальную историю 1980–90-х — любители экстремального туризма.

Книги

«Мастер медийной самодраматизации» Кристиан Крахт — фигура, регулярно мелькающая в СМИ. Он виртуозно создает желаемый медийный образ, чтобы потом использовать его в собственных целях: например, стать персонажем романа о самом себе. Редактор его новой книги «Евротрэш» Анастасия Квачко рассказывает, каким автора видят немецкие СМИ.

Анастасия Квачко

Редактор Ad Marginem

«Кристиан Крахт — очень умный парень»

FAZ, NZZ, Spiegel, Süddeutsche Zeitung, TAZ, Deutschlandfunk, Berliner Zeitung — это далеко не полный список медиа, так или иначе писавших о Кристиане Крахте. Особенно мощную волну публикаций вызвал роман «Евротрэш» и чуть более слабую — фильм «Сиси и я», в котором Крахт выступил сценаристом. Любопытно, что СМИ «родного» для Крахта медиаконцерна Axel Springer не спешат уделять ему столько внимания. Видимо, не очень довольны замечаниями сына об отце, занимавшем высокий пост в этой медиаимперии.

Крахт настолько въелся в немецкую культуру, что даже поздравление с юбилеем, адресованное основателю культовой группы Modern Talking Дитеру Болену, не обходится без него — статья в FAZ, посвященная этому событию, построена вокруг романа Faserland. Автор обращается к эпизоду с поиском корней хита You’re my Heart, You’re my Soul и пытается доказать, что с помощью этого эпизода Крахт на самом деле хотел показать силу «универсальности» песен Modern Talking. Может быть, он прав. Интереснее же то, что Faserland в данном контексте становится современной классикой, знакомой если не всем, то многим, и открытой для свободной трактовки.

Каждый найдет что-то свое

С другой стороны, текущий момент отлично подходит для обращения к Faserland — ведь о нём очень активно вспоминают в связи с «Евротрэшем», про который слышно из каждого утюга. Ключевые точки этих текстов зачастую совпадают — образ матери, фикциональность, прошлое, но каждый журналист находит свою значимую деталь. Так, NZZ останавливается на «ошибках» и теме воскрешения, Süddeutsche Zeitung — на деньгах и Германии, Deutschlandfunk уходит от самого романа к Крахту-писателю, подмечая его маркетинговый талант, а Die Welt подробно рассказывают про пьесу, поставленную по «Евротрэшу» в берлинском Шаубюне. Я полагаю, что даже если собрать все возможные материалы и создать из них один большой тест, то что-то все равно останется незатронутым и можно будет написать новую статью.

Стоит отметить, что читательский опыт немецкоязычной аудитории «Евротрэша» отличается от всех остальных. Крахт много работает с контекстом, в том числе региональным, а потому многое, что требует дополнительных комментариев в переводе или целых заметок, понятно живущим в Германии и Швейцарии без дополнительных пояснений. И это сильно сказывается на восприятии романа прессой: она может позволить себе подмечать стилистические или структурные особенности, не боясь, что упустит важную культурную аллюзию.

Поэтому для многих авторов «Евротрэш» становится точкой, с которой можно оглядеть все наследие Крахта или историю современной Германии. Крахт, занимающийся «радикальной саморефлексией», словно приглашает к этому и других.

Вымышленный писатель

Крахт — провокатор, конструирующий и себя, и мир вокруг себя. «Евротрэш» отлично это показал. Его ошибки — «мнимые». И то, что кажется неправильным, на самом деле служит единому замыслу. А даже если нет — он сможет обернуть их себе на пользу, как показало Deutschlandfunk, указав на ироническую цитату Хандке («Кристиан Крахт — очень умный парень») и то, как Крахт превратил ее в часть своей пиар-кампании. Крахт точно знает, что делает. По крайней мере, так считает немецкая пресса, продолжая опираться на эту мысль и при рассказе о его новых проектах.

Кристиан Крахт для немецких СМИ — фигура, которая всегда на шаг впереди, а потому находится под постоянным подозрением. Он всегда знает, что и зачем делать. Он «мастер медийной самодраматизации». А потому мне кажется, что втайне Кристиан Крахт периодически посмеивается над всеми, не забывая вовремя продолжать эту игру. Ведь желаемый образ сам себя не создаст.

22 февраля в книжном магазине «Пиотровский» прошла презентация книги «Объектно-ориентированная онтология: новая „теория всего“» с участием ее автора, философа Грэма Хармана. Публикуем расшифровку лекции, которую он прочел на встрече. В ней он рассуждает о формах человеческого познания на примере «Братьев Карамазовых», критикует буквализм, в контексте которого функционирует современная наука, а также объясняет, что делает Москву «Москвой»: совокупность ли атомов, людей, событий, влияние ли столицы на мир или что-то совсем другое.

Прошло много времени с момента моего последнего выступления в России, где раньше всего вышли переводы большинства моих книг и статей. Буквально недавно вышло второе русское издание моей книги «Объектно-ориентированная онтология: новая „теория всего“».

«Теория всего» обычно относится к естественным наукам. Однако, ни квантовая теория, ни общая теория относительности, два фундамента современной физики, до сих пор не смогли объединиться в единую теорию. Даже если бы они сделали, это не превратило бы физику в полноценную «теорию всего». Она могла бы предложить лишь теорию физического материала, из которого состоит Вселенная. Знание этого стало бы значительным прогрессом, но оно не было бы «теорией всего». Потому что, даже если мы решим, что все существующее зависит от физического материала, мы все равно будем понимать, что не все является физическим. Это очевидно, когда мы говорим о таких понятиях, как «справедливость» или «треугольник». То же самое относится и к многим другим объектам, например, к городу Москва.

Если бы не было физического мира, не было бы и Москвы. Но Москва как город является эмерджентным объектом в нашем понимании. События в Москве меняются каждый день: люди рождаются и умирают, приезжают и уезжают, строят и разрушают здания. Возможно, иногда меняются даже границы города. Но ни одно из этих событий автоматически не превращает Москву во что-то другое. Возможно, есть такие значительные изменения, после которых мы уже не сможем называть Москву «Москвой», но определить эти изменения сложно. Поэтому я всегда критикую концепции «подрыва», «надрыва» и «двойного срыва» в объектно-ориентированной онтологии. Если сказать, что Москва — это всего лишь совокупность атомов, расположенных определенным образом, это будет «подрывом объекта». Да, Москве нужно определенное количество атомов, но Москва становится Москвой не из-за конкретных атомов, расположенных в определенной последовательности. Именно это я имею в виду, говоря о эмерджентности, и в этом смысле Москва не зависит от своих компонентов.

Если мы «подрываем» объект, пытаясь выявить его мельчайшие составные элементы, мы впадаем в «меньшизм» — термин, введенный философом Сэмом Колманом. Меньшизм — это идея о том, что изучаемый объект можно объяснить через его наимельчайшие элементы, что, безусловно, невозможно. С другой стороны, если мы говорим, что Москва — это только воздействие этого города на мир и другие города России, мы совершаем «надрыв». Мы сокращаем объект до его текущих действий, что не позволяет охватить другие аспекты объекта, не проявляющиеся в настоящем моменте. «Надрыв» не позволяет оценивать будущий потенциал. Из-за очевидных недостатков методов «подрыва» и «надрыва», они обычно применяются вместе для обеспечения надежности философских рассуждений.

Я называю такой подход «двойным срывом» — это одновременное использование «подрыва» и «надрыва». Приведем яркий пример из научного материализма: с одной стороны, он утверждает, что все сводится к мельчайшим физическим сущностям, сводя объекты до их составных частей. С другой стороны, он утверждает, что мы можем охватить поведение этих элементов, фиксируя их в точных математических уравнениях, что является «подрывом», заявлением о полной измеримости реальности через математические вычисления. Еще один пример — философия сознания, например, философия Дэниела Деннета. Для Дэна сознание — это активность нейронов, но он также утверждает, что мы наблюдаем сознание через поведение. То есть, по его мнению, мы можем объяснить сознание, обращаясь к базовому физическому уровню и одновременно к наблюдаемому поверхностному слою.

Но это не все, что можно сказать о сознании. Я также хотел бы подвергнуть критике Дэвида Чалмерса — одного из интеллектуальных оппонентов Деннета. Хотя его позиция мне ближе, я вижу некоторые проблемы в его концепции. Чалмерс говорит, что мы не можем, следуя Деннету, описывать сознание только объективно, через третье лицо. Он считает, что мы должны сосредоточиться на сложной философии сознания и спросить: как неодушевленная материя порождает сознание, существующее в режиме от первого лица? Но меня беспокоит сама идея описания: через перспективу как первого лица, так и третьего — в любом случае мы ограничены описаниями. В то время как реальность гораздо интереснее, она существует в форме нулевого лица, предшествуя описанию, которое может быть произведено как изнутри, так и снаружи.

«Подрыв» и «надрыв» представляют две основные модели понимания. Когда вас спрашивают «что есть что-то», можно ответить двумя способами: вы можете указать, из чего состоит это что-то («подрыв») или объяснить, что это что-то делает («надрыв»). Также можно дать оба ответа одновременно («двойной срыв»). В результате долгого исследования этой проблемы я пришел к выводу, что любой другой вид знания попросту недостижим.

Современная наука, претендуя на управление цивилизацией на протяжении более четырех столетий, является бесконечным поиском знаний. Аналитические философы, а также феноменологи на протяжении долгого времени видели себя участниками вечного процесса прироста знаний. Однако знание — это не единственная форма человеческого познания. Эстетическое познание — яркий пример возвышенного познания, которое нельзя свести к созданию или приращению знаний. Да, мы можем извлечь ценный урок о человеческой природе из «Макбета» или «Братьев Карамазовых», но эти произведения были созданы не ради этих уроков. Вот еще один аргумент против того, что наука, в частности физика, может предложить «теорию всего». Она сосредоточена на самых мелких слоях реальности и слишком зависима от знаний, и поэтому многие другие формы человеческого познания остаются за ее пределами.

Скажем, наука функционирует в контексте буквализма. Определим буквализм как мировоззрение, по которому у объектов есть определенное количество качеств, которые наука стремится раскрыть. Буквализм можно связать с идеей Юма, что объект — это не больше, чем набор качеств. Например, яблоко — это красное, круглое, твердое, сочное, холодное и сладкое. Однако, мы так часто используем эти качества совместно, что яблоко становится временной меткой, объединяющей эти качества. Но буквализм как стратегия терпит крах по многим причинам. Давайте обсудим их.

Во-первых, характеристики объектов регулярно меняются, но при этом мы не воспринимаем их как совершенно другие объекты. Было бы странно утверждать, что я превращаюсь в нового человека каждый раз, когда теряю волос. Также странно было бы предполагать, что страна становится иной, когда ее границы изменяются в ходе истории. Рассмотрим Австрию и Турцию. Мы часто воспринимаем Австрию как продолжательницу Габсбургской империи, а Турцию — как наследницу Османской империи, несмотря на значительные культурные и политические изменения, происходившие в обеих странах.

Во-вторых, понимание эффектов, которые мы получаем от знания совокупности качеств объекта, не приходит автоматически. Это особенно видно в области искусства, где истина носит не буквальный характер. Возьмем для примера поэтическую метафору из творчества Гомера — «виноцветное море». Мой анализ этого образа показывает, что здесь морю приписываются качества вина. Однако, воспринять море таким образом сложно. Чтобы в уме создать образ «виноцветного моря», читатель поэмы должен приложить определенные усилия. Это можно сравнить с актерским методом Станиславского, требующим от исполнителя максимального вживания в роль.

В-третьих, следует отметить, что утверждения не всегда являются описанием точной истины. В философии, в рамках теории речевых актов, отличают констативные утверждения, просто передающие информацию, и перформативные утверждения, включающие говорящего в активный процесс действия. Примером констативного утверждения может служить: «Вашингтон — столица Соединенных Штатов», а перформативного: «Я обещаю вам всегда говорить правду о географии». Но, как отмечали многие критики, включая Жака Дерриду, найти чисто констативное утверждение достаточно сложно. Одна из причин заключается в том, что констативное утверждение всегда предполагает наличие истинности суждения от говорящего. Допустим, я скажу кому-то: «Нью-Йорк — это столица Соединенных Штатов». Даже без моих заверений, что я всегда аккуратен в обращении с фактами, скорее всего, меня окрестят глупцом или обманщиком.

Итак, подводя итог третьему наблюдению, можно утверждать, что чисто буквального заявления не существует. Все заявления делаются кем-то, даже если это «кто-то» представляет собой анонимное хайдегерианское Das Man или лаканианский Большой Другой. В таких случаях заявление не является лишь буквальным содержанием, а буквальное содержание адаптируется под образ говорящего и оказывается связанным с его представлением об истине. Безусловно, мы с большей серьезностью отнесемся к утверждению Аристотеля, чем к сходному суждению от некоего неизвестного философа-новатора.

Четвертый тезис относится к более специфическому утверждению. Философия как таковая не может быть буквализированной или буквалистической, и она не является формой знания. Нельзя рассматривать ее как способ увеличения объема знаний. Она называется философией, а не софией, потому что ее цель — любовь к мудрости, но она никогда не сводится к фактическому владению мудростью. Сократ требовал конкретных определений для многих вещей, но никогда не делал абсолютного заявления об их сущности.

Критика буквализма — это основная тема моей книги, и по этой причине я выбрал ее как центральную идею для этого короткого сообщения. В книге, безусловно, присутствуют и другие темы, но все они тесно связаны с критикой буквализма.

Перевод: Дмитрий Безуглов
Расшифровка: Анна Кашкова
Редактура: Даниил Воронов

7 апреля на ярмарке non/fiction прошла презентация книги Майи и Рубена Фоукс «Искусство Центральной и Восточной Европы с 1950 года». Это первый обобщающий обзор авангардного искусства стран «советского блока» второй половины ХХ — начала XXI века. Художественные течения восточно-европейского искусства обсудили искусствоведы Надежда Плунгян и Александра Данилова, а также культуролог Юлия Лидерман. Публикуем расшифровку прошедшей презентации.

Надежда Плунгян: Книга «Искусство Центральной и Восточной Европы с 1950 года» вышла в 2020-м году, а сейчас переведена на русский. Мы встретились для её обсуждения таким составом: Александра Данилова — заведующая отделом нового западного искусства Пушкинского музея и старший преподаватель факультета истории искусств РГГУ. Юлия Лидерман — культуролог, доцент Шанинки, преподаватель и ведущий бакалавриата по истории искусства в современную эпоху, который скоро как раз должен открыться. Я — Надежда Плунгян, независимый куратор, историк искусства, кандидат искусствоведения и специалист по советскому модернизму.

В прошлый раз мы встречались этим же составом в 2015 году — обсуждали книгу «Искусство с 1900 года», которая также вышла в издательстве Ad Marginem. Тогда обсуждение началось с того, что книга вообще-то очень запоздала на русском языке, потому что на Западе она была издана в 2000-х годах, а позже имела ряд переизданий. Темы, которые мы обсуждали, по-прежнему актуальны, поэтому закономерно, что сегодня мы встречаемся тем же составом. Тогда речь шла о некоем резюме европейского искусства — обсуждали антимодернизм, модернизм, идеологические битвы. Книга же Майи и Рубена Фоукс неомарксистская и имеет иной характер.

У всех нас немного разные взгляды на представленный здесь материал. Во многом это связано с тем, что информация для нас очень новая. Как ни странно, несмотря на то, что в книге идет речь о странах бывшего соцлагеря и описаны все процессы, которые близки к советскому искусству — те же передвижные выставки, когда всюду возили Герасимова и Дейнеку, демонстрируя достижения социалистического реализма в 40-х годах, — тем не менее, в книге представлено множество архивных материалов. Я хотела бы задать первый вопрос Александре Даниловой по поводу фондов имени Пушкина, в которых хранится большое количество произведений восточноевропейских коммунистов, которые закупались и часто экспонировались. Соответствует ли этот материал, описанному в книге?

Александра Данилова: Спасибо за вопрос. Но давайте сразу сделаем небольшую поправку. Я должна поздравить всех нас с появлением этой книги, потому что научный оборот материала Восточной Европы — это одна из насущных проблем, которые сейчас существуют. И как-то так странно сложилась судьба этого искусства, что в неком «зазоре» противостояния Востока и Запада Центральная Европа оказалась в центре, а Восточная Европа, соответственно, — в некой слепой зоне, которая не интересна и исследователям европейского западного искусства, и исследователям искусства отечественного. То есть это такое пространство, которое нуждается в самом пристальном внимании, в достаточно серьезном исследовании.

Возвращаясь к вопросу, который задала Надежда, подчеркну, что интерес к изучению этого периода довольно большой. И действительно, в коллекции Пушкинского музея хранится достаточное количество произведений искусства стран Восточной Европы. Причем я бы сказала, что из всех коллекций этот материал, наверное, менее всего обработанный, потому что его обработка крайне затруднительна по многим причинам. Во-первых, потому что мы ничего не знаем про то, кто эти художники. Я говорю в данном случае за себя. Я не очень понимаю, как устроена бухарестская художественная сцена 60-х годов. Я сталкивалась с тем, что нужно было прокомментировать работы, скажем, венгерских художников, — и это практически трюк на грани фола, потому что вся информация, которая существует про них, написана на венгерском языке. Если польский или болгарский еще можно пытаться прочитать, то венгерский даже прочитать невозможно, не зная его. Поэтому это действительно такая Terra Incognita.

Я, правда, хотела бы сразу поправить, что те художники, работы которых хранятся в коллекции Пушкинского музея, наверное, процентов на 80 никак не могут быть названы коммунистическими художниками. И это тоже интересная тема, которая отчасти затрагивается в этой книге. В частности говорится, что в ситуации противостояния Востока и Запада мы понимаем, что страны Центральной и Восточной Европы в силу своей приближенности к Западу, в силу часто более лояльных политических режимов часто находились в достаточно сложном диалоге с Советским Союзом (взять ту же Югославию), а соответственно, очень часто брали курс на модернизм как форму выражения. Я боюсь политически звучать, но на самом деле в 50-е и 60-е годы это была форма заигрывания с Западом и демонстрация своего особого пути той же Югославией. А с другой стороны, поскольку это были страны Варшавского блока, страны дружественные, то их умеренный модернизм считался дозволенным на территории нашей страны. И часто для нас основным источником информации были именно эти формы восточно-европейского модернизма.

Попытки работы с этим материалом предпринимались очень часто. Например, одна из важнейших коллекций Пушкинского музея, в которой хранятся как раз эти художники, — это такой странный фонд, который называется «Объекты и инсталляции». Объектов и инсталляций там довольно мало, что странно, зато много живописных произведений. Но фонд этот тоже довольно симптоматичный. Он возникает в середине 80-х годов, и его создателем становится Марина Александровна Бессонова. В общем, очень яркая фигура, которая активно участвует в современных художественных процессах как на территории нашей страны, так и во всем мире. Собственно, этот фонд Марина Александровна создает как раз с целью сохранения работ непризнанных художников, которые работают часто в каких-то смежных жанрах. Это не совсем живопись. И в этот же фонд с выставок, которые проходят в России, проходили в Советском Союзе, часто дарятся или закупаются произведения польских, чешских модернистов для того, чтобы в музее все-таки была какая-то коллекция, которая так или иначе релевантна современному состоянию искусства. Другое дело, что эта коллекция не так часто выставляется, хотя появляются произведения, например, Хасиора, и часто мы показываем и немецких, и польских художников. Но мы надеемся, что когда-нибудь эта часть коллекции тоже займет достойное место в нашей экспозиции.

Надежда Плунгян: Действительно, есть такая проблема, что существуют музейное хранение, фонды, которые не описаны. И они не просто не описаны, а нуждаются в глубоком специалитете, в том, чтобы перевести все эти труды, допустим, венгерские или польские на русский язык, встроить их в историю некого советского искусства, которая еще не написана. Все эти вопросы мы уже обсуждали во время дискуссии про европейский модернизм, который тоже отчужден от советского модернизма. Этот процесс сейчас компаративистский, это процесс сравнения модернизмов, создания какого-то понимания их диалога. Он сейчас активно идет, но только на глубине, трудов пока почти нет.

Но тут еще надо сказать о другом. От себя скажу как исследователь советского материала. В книге опубликована одна из первых картин польского художника Войцеха Фангора. Он сейчас известен как один из самых дорогих польских художников. Фангор родился в 1922-м году, а умер в 2015-м, ему было 92 года. Картина, о которой я сейчас рассказываю, очень яркая. На ней изображены Советы, а называется она «Фигуры», картина 1950-го года. Изображена пара рабочих, а рядом с ними буржуазная женщина в платье, в темных очках, такая хрупкая дива пятидесятых. Над ней сгущаются тучи, над рабочими, наоборот, небо рассеивается. Это есть будущее. Но картина во многом иронична, она полна каких-то скрытых смыслов. В ней есть, конечно, польский сюрреализм, отчасти — какая-то форма Пикассо. Но авторы книги описывают картину однозначно как некую тягу к буржуазной женщине, которая у этих нерадивых рабочих все-таки просыпается. Они слишком отделены от этого мира. Картина во многом диссидентская. И это прочтение очень проблематично на самом деле. В нем зашита бинарная оппозиция: мы все работаем. Кто-то за соцреализм, кто-то против. Может быть, сейчас на эту живопись, как вообще на материал 50-х годов, нужно посмотреть более синтетично. И такое прочтение в некотором смысле порождает уплощения. Возникает та же ситуация, когда мы, например, многих позднесоветских художников хотим записать в поп-арт, сравниваем Рогинского и Уорхола. Зачем это делать?

И в этой связи я бы хотела спросить у Юлии как у педагога и культуролога. Как вы видите это расслоение, с которым мы имеем дело? Как могут выглядеть новые типы обобщения этого материала? И какова ценность книги в перспективе эволюции этого подхода?

Юлия Лидерман: Спасибо большое за этот вопрос. Сперва начну с того, как эта книга сделана. Два человека писали книгу в институте постсоциалистических исследований. Этот институт возник за рубежом, а у нас в стране такого не было, хотя российские исследования были довольно активно включены в постсоветские. Они активно развивались в девяностых и двухтысячных, и сегодня там есть по-настоящему большие звезды. Собственно, когда я входила в профессию, училась культурологии, это была моя специальность.

Продолжу о том, как авторы работали — Александра касалась уже этой темы. Они в конце книги немного пишут о том, что работать было сложно, потому что источники все на разных языках, рассказывают, как переводили сами и как им помогали, как вообще брали интервью. За такой книгой видна не просто кропотливая работа, а смелая. С одной стороны, у нее довольно скромный объем. Это маленькая, легкая книжечка, хотя в ней семь десятилетий представлено. Причем эти десятилетия не просто перечислены, а откомментированы (но перечислений здесь все же много, как и источников: на каждом развороте, наверное, десять человек упоминаются, несколько фамилий, произведений, плюс даны иллюстрации).

Кроме того, у авторов есть право на нарратив. Каждому десятилетию они присваивают определенные процессы, тенденции и мотивы. А дальше очень смело сравнивают их между собой. И этот способ работы, при том, что это только два человека делают, — захватывающий на взгляд любого профессионала. Можно коллег поздравить и очень уважительно к этому отнестись. Причем характеристики, которые даются в книге, касаются разных аспектов, например, институциональной истории этого искусства, то есть того, как она производилась, благодаря чему, на какие деньги. Конечно, это описывается не очень подробно, но все же анализ есть не только на уровне мотива, средств этого искусства, но и на уровне самой среды.

Александра Данилова: Да, в книге достаточно много ссылок на политические события. Мне тоже показалось достаточно интересной вещью смелое решение авторов строить повествование по десятилетиям. Может быть, это немного затрудняет процесс чтения и усвоения материала, потому пишут сразу и о Польше, и о Германии, и о Болгарии, и не всегда получается сразу уследить перемещения из одной страны в другую. Но зато ты сразу очень четко видишь какие-то общие процессы, которые происходят в разных странах. И ты можешь легко соотнести их с теми процессами, которые происходили, скажем, в нашей стране или происходили в этот момент в Европе. Но мне, например, немного не хватило привязки к мировому контексту. Понятно, что все эти страны в 80-е годы так же, как и весь мир, переживают поворот к живописи, но про это нигде не сказано. И есть какие-то моменты, когда ты понимаешь, что это некая общая практика. Но как бы следующее движение, выводы, ты должен сделать сам.

Надежда Плунгян: Я бы прокомментировала поворот к живописи, потому что интересно, что каждое из десятилетий имеет в книге определенное название. Вот, например, пятидесятые — «Альтернативные пути к высшей форме реализма». Шестидесятые — «Признаки освобождения». Семидесятые — «Практика невозможного искусства». Девяностые — «Критические подходы». Двухтысячные — «Радикальные эксперименты». Весь этот искусствоведческий сленг: критический, радикальный, освободительный, альтернативный — очень хорошо знаком нам по арт-критике девяностых, нулевых, десятых годов. И, на мой взгляд, как раз складывается такая система, которая апеллирует к европейскому искусству. И авторы называют это глобальным искусством.

Они как бы подтягивают этот разрозненный восточноевропейские контент, зараженный социалистическим реализмом к глобальному искусству перформанса, белого куба, инсталляций — всех этих классических жанров, видов искусства, которые мы должны знать по учебнику европейского искусства. И это, так сказать, выплескивает ребенка вместе с водой, потому что ощущается некий тупик, когда описываются разные войны, национальные конфликты в Восточной Европе, ситуация напряженности 90-х. Все это описывается языком перформанса, они как бы немножко рефлексируют себя, анализируют свою ситуацию. Но, возможно, авторы предлагают какой-то материал для западного рынка. Не является ли такой вызов слишком обобщенно рыночным взглядом на эти процессы? Какова ценность этого искусства по сравнению с тем, что в книге не упомянуто?

Юлия Лидерман: Справедливости ради стоит сказать, что наряду с той ситуацией, которую вы описываете, есть история нестабильных средств в искусстве, ухода загородных стажей и других форм эфемерной, нерыночной, нематериальной работы, что меня, как исследователя, прельщает, потому что я долгое время занималась тем, что предлагает Николай Полисский для искусства. Я считаю, что он предлагает не авангард, и что он у нас неправильно интерпретирован как очень большой авангардный монументалист в России. Он предвосхитил рассвет социального искусства — это раз, а второе — он открыл нестабильное медиа, нестабильные средства в смысле снега. И поэтому мотив, когда разные восточноевропейские художники есть и в Чехии, и в Югославии показался мне любопытной линией.

Хотя она, конечно, накладывает на историка сложности, потому что на линии модернизма, где есть прогрессистская шкала, нужно начать атрибутировать: а кто раньше, кто там был первый, где первая снежная работа, почему мы считаем, что вот эта работа хорошая, а эта плохая. И тут возникает, как мне кажется, очень интересный сюжет: что делать с тем, что время идет не синхронно? А что делать с синхронным временем, с синхронным экзистенциальным переживанием? Долгое время художника волнует вопрос свободы или эскапизм, или уход, или экзистенциальная свобода. Эти темы можно начать видеть и среди работ русских художников. Но этот вопрос хронологии становится очень любопытным: как ты должен публике это преподавать, предъявлять.

Александра Данилова: Я, кстати, вспомнила довольно забавную историю, которая имеет отношение к этой выставке, на которой впервые в Москве были показаны очень многие работы, потому что мы привезли и Тадеуша Кантора, и множество других художников. Одним из кураторов, таким протагонистом в нашей компании кураторов, был Петер Вайбель, который больше всего был увлечен темой открытия Восточной Европы, которую западный зритель не знает в принципе. Мы показывали первый фестиваль компьютерного искусства, который проходит в Загребе, а не в Америке, не в Лондоне, не где-нибудь еще, а в городе Загреб, что невозможно представить.

Но я хотела бы вернуться к другой истории, которая, как мне кажется, иллюстрирует относительность понятий. Если кто-то помнит, как выглядела экспозиция этой выставки, то мы там придумали хитрый ход, чтобы обыграть две колоннады Пушкинского музея. Мы решили, что у нас будут как бы два мира, две морали. С одной стороны, у нас будет язык абстракции — то, о чем пишут в первой главе этой книги. А с другой стороны, у нас будут художники реалисты. Когда мы разместили произведения, созданные в 50-е годы по двум сторонам колоннады, то мы поняли, что у нас получилась замечательная вещь, потому что на колоннаде с абстрактным искусством висели художники соцлагеря, а на колоннаде, где висел реализм, были художники из Западной Германии.

Главное достоинство этой книги — это что она легкая, компактная. Но в этом ее и главный недочет. Я думаю, 50-е годы не описываются только противостоянием двух систем соцреализма и абстрактного языка, и с некоторым сожалением скажу, как человек, который уже прочитал эту книжку, что Пушкинскому музею она не поможет, потому что всех тех художников, которые есть у нас в коллекции, в этой книжке, мы по-прежнему и не найдем.

Юлия Лидерман: Это ужасно интересный сюжет, который меня очень волнует и как исследователя, и как популяризатора. Я много занималась преподаванием именно истории XX века. Меня интересует доступ к источникам, сама возможность для человека, изучающего историю и искусство современной эпохи, поработать с ними. Эта возможность выглядит очень-очень проблематично. Не только потому, что музей в России или музейная деятельность не предполагают постоянного перманентного изучения XX века молодым, новым поколением. Мне кажется, его исследование — осознанное и очень волевое решение, потому что, когда человек начинает копать, у него появляются затруднения…

Надежда Плунгян: Может, это еще неплохо.

Юлия Лидерман: Не знаю. Сейчас, конечно, есть доступ к источникам, но к расширенным, виртуальным, которые оцифрованы в интернете. Это, конечно, доступ к архиву, но при изучении искусства лучше иметь дело непосредственно с материальностью, но она у нас всегда отсутствует.

Надежда Плунгян: Кроме того, все-таки нужны экфрасис, описание, анализ памятников искусства, которых здесь не хватает. Ты читаешь: война в Боснии, албанский кризис, казнь Чаушеску и так далее. Все эти вехи через запятую, к этому даны какие-то небольшие комментарии для современного искусства, которому авторы очень сопереживают. Именно женщина-художница прокомментировала смерть Чаушеску. Она идет по улице, с собой тянет бумажную тень, она идет с затруднением. Бумажная тень за ней. Это абстракция, модернизм, постмодернизм. На самом деле, есть ли здесь социальное содержание, есть ли реальное указание на исторические события? Единственное ли это произведение? Интереснее в каком-то смысле рассмотреть и других художников, даже работавших в 40-50-х, когда творил Тадеуш Кантор, которого Александра упомянула. Это польский метафизик, театральный художник с очень многоэтажным внутренним миром. Он передает переход между 30-ми и 50-ми, делает что-то сложное — Пражскую группу 42.

Есть немало информации, которую хочется копать, разрывать ее, эти имена узнавать лучше. Но где-то со второй половины книги все это превращается в некий галоп, ты узнаешь какие-то имена, перечисленные через запятую, например Марину Абрамович, но особенный фокус на них не делается. Это какая-то общая теория. Оставайся ты таким, нерасчлененным, восточно-европейское искусство. Это уже такая проблема, которая свойственна европейскому подходу. Это история второго и третьего мира искусства, которое должно быть обязательно далеким первому миру и должно от него отталкиваться и к нему тянуться. Я считаю, что весь объем этой книги должен быть посвящен только 40-50-м годам. А потом уже вот так по одному году создавать историю искусств. А это такой тизер.

Александра Данилова: А лучше такой объем посвятить 50-м годам только в одной стране. Я совершенно согласна.

Надежда Плунгян: Во-первых, нам не хватает информации. Почему нам про польские 50-е года не иметь такую книгу? Или, например, про Югославию в 70-е годы? Мы должны знать имена, разбираться в культурном и историческом процессе и видеть связи с советским материалом, которого нет в музеях, в постоянных экспозициях. Нужна бесконечная адаптация к, скажем, московскому концептуализму, вокруг которого все должно вращаться, к фигурам послевоенного искусства.

Юлия Лидерман: В общем, сообщество профессионалов сейчас демонстрирует, что аппетит приходит во время еды: теперь нам хочется больше хороших книг про восточно-европейское искусство, а также больше музейных экспозиций, в которых искусство можно непосредственно наблюдать, за ним следить и с ним сообщаться. Но, с другой стороны, я все-таки хочу вернуться к тому, что появление таких архивных, я бы сказала, описей — серьезный шаг для тех, кто учится. Это серьезное подспорье, которое открывает возможность узнать это искусство, возможность получить оригинальные идеи, посмотрев на привычное в новом контексте.

Расшифровка: Настя Тамбовцева

В апреле в нашем издательстве вышло второе издание книги «Исследование ужаса» — это полное собрание работ писателя, философа, теоретика «чинарей» и ОБЭРИУ Леонида Липавского. Составителем сборника выступил литературовед Валерий Сажин. Поговорили с ним об истории и сегодняшнем состоянии архива Липавского, феномене его творчества, истоках исследовательской оптики, а также роли Липавского в художественных поисках «чинарей» и обэриутов.

Текст: Даниил Воронов

— Как вы познакомились с творчеством «чинарей» и Леонида Липавского в частности? Какое впечатление произвели на вас эти тексты и почему они стали основным направлением ваших научных исследований?

— К недавно вышедшему сборнику своих избранных статей мне пришлось написать предисловие под заглавием: «Случайный». Причиной тому именование меня в некоторых информационных источниках исключительно специалистом по творчеству обэриутов и «чинарей», хармсоведом. Это большое преувеличение: за пятьдесят лет профессиональной работы мной написаны значительное число статей и книги о творчестве отечественных писателей XVIII–XX веков, большинство из них — результаты моего инициативного интереса к той или иной личности и сопутствующих этому исторических обстоятельств. Знакомство же с творчеством Липавского было одним из множества заурядных производственных поручений за двадцать четыре года моей работы в Отделе рукописей Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде (ныне Российская национальная библиотека).

Философ Яков Семенович Друскин в конце 1970-х годов пожелал передать Отделу рукописей спасенные им от уничтожения автографы произведений Д. И. Хармса, а также рукописи других своих друзей: А. И. Введенского, Н. М. Олейникова и Л. С. Липавского. Мне надлежало получить этот архив у Друскина. Ни тогда, ни много лет впоследствии, профессионально занимаясь историей русской литературы XIX века, я не имел представления ни о масштабе личности самого Друскина, ни о свойствах творчества тех авторов, чьи произведения я добросовестно доставил в Отдел рукописей. Знал лишь, что все это по цензурным причинам никогда не могло быть опубликовано в СССР.

К концу 1980-х годов производственные планы привели меня к тщательному разбору и описанию всего существующего корпуса этих материалов. Только тогда я стал заинтересованно вникать в их существо. Этот профессиональный процесс совпал с историческим — в СССР началась перестройка, в том числе отменившая цензуру. Оказалось возможным публиковать произведения Хармса и его друзей. Издательства стали интенсивно обращаться с просьбой подготовить такие публикации. Пришлось основательнее приняться за изучение и комментирование, подготовкой соответствующих изданий. Не стану лицемерить: как историку литературы мне в то время было интереснее вникать в творчества Хармса, сочинения же Липавского казались тогда лишь любопытным комментарием к неоднократным упоминаниям его имени в хармсовских текстах.

— С какими трудностями вы столкнулись при работе с архивами, и в каком состоянии они находятся сегодня? Насколько полно они представлены с текстологической точки зрения и какие этапы были пройдены, прежде чем наследие «чинарей» стало доступно для изучения?

— За истекшие десятки лет некогда переданный Друскиным архив значительно разросся. После кончины философа хранительницей остававшихся еще в семье многочисленных разнообразных материалов стала сестра Друскина — Лидия Семеновна. После ее ухода то, что оставалось в доме, было бережно перенесено и присоединено к архиву, уже хранившемуся в Отделе рукописей. С благодарностью вспоминаю Л. С. Друскину, которая радушно позволяла работать в ее доме, готовить к публикациям, в том числе произведения Липавского. Вместе с тем, насколько мне известно, Лидия Семеновна привлекала к разбору огромного доставшегося ей от брата архива нескольких людей, то и дело сменявших (по разным причинам) друг друга. Думаю, вследствие этого обстоятельства некоторые произведения, которые прежде находились в ее руках, приобрели новых владельцев.

— Появились ли на сегодняшний день тексты Липавского, бывшие до этого не известными широкому кругу читателей? Насколько велика вероятность, что в обозримом будущем корпус текстов этого автора пополнится новыми находками?

— Возможно ли еще появление новых текстов Липавского? Ответом на этот вопрос служит нынешнее второе издание его произведений. В 2008 году меня познакомили с литературоведом, переводчиком О. М. Малевичем. Оказалось, что у него хранится принадлежавший его теще В. Е. Гольдиной, общей подруге обэриутов-«чинарей» и возлюбленной Липавского до его женитьбы на Т. А. Липавской, блокнот. А в нем — двадцать семь стихотворений Липавского от 1920 года, переписанные его женой с короткими собственными комментариями. Когда именно Липавская переписала в блокнот эти стихотворения, какова судьба источников, с которых она это сделала, когда именно подарила (передала) этот блокнот своей многолетней подруге Гольдиной — все это неизвестно (кстати, стоит отметить: Друскин утверждал, что он передал в свое время Гольдиной некоторые письма Хармса, которые просил ее вернуть, но они куда–то исчезли). Из этого (да и вообще из опыта архивиста) очевидно, что никогда нельзя исключать появления новых текстов Липавского.

— В ряде текстов представителей кружка «чинарей» можно заметить феномен «взаимной переклички» и циркулирование идей между текстами разных авторов, в частности — опору на идеи и концепты, разработанные Липавским. Какую роль он играл в этом кругу? Был ли он его теоретиком или это был факт взаимного насыщения и творческого диалога? И насколько широк был круг влияния Липавского за пределами этого кружка?

— Никто, кроме самих «чинарей», в свое время не читал их соответствующих произведений. Следовательно, никакого влияния на текущий литературный процесс они оказывать не могли. Зато сами внимательно читали и, как видим из «Разговоров», обсуждали произведения друг друга, а «Разговоры» — лишь придуманная и осуществленная Липавским форма кратковременной репрезентации их, по меньшей мере, десятилетнего интенсивного интеллектуально-философского общения. Это общение можно называть также интеллектуально-творческим: в произведениях Хармса, Друскина, Введенского, Липавского множество аллюзий на тексты друг друга, и внимание к датировкам тех или иных произведений позволяет утверждать, что здесь не было чьего-либо первенствующего исключительного влияния — это был разносторонний, заинтересованный, равноправный процесс. Его следы по возможности отмечены в «Примечаниях» к новому изданию произведений Липавского.

— Во многих своих текстах Леонид Липавский пытается выстроить свою собственную оптику для исследования мира, пространства и времени. Откуда она берет истоки? Какие направления и школы гуманитарного и естественно-научного знания можно считать безусловными ориентирами в этих экспериментах?

— Насколько Липавский был знаком с существовавшей в то время философской, лингвистической, естественно-научной литературой, можно увидеть прежде всего из его собственных изысканий. В юношеском возрасте он обдуманно пошел учиться в Петроградский университет на философское отделение факультета общественных наук, да еще и заинтересовался курсом санскрита на восточном отделении. Из всех его произведений (и конечно, из «Разговоров») без сомнения вытекает глубокое знакомство: с теорией относительности, исследованиями З. Фрейда, А. Бергсона; философией Аристотеля; восточными религиями; шумерской, античной, скандинавской мифологиями; лингвистическими теориями В. Хлебникова и Н. Марра; работами физиков, математиков, физиологов; творчеством российских и иностранных писателей: Н. Гоголя, Л. Толстого, А. Чехова, В. Шекспира, Д. Дефо, Э. Золя.

В «Разговорах», кто бы из собеседников, помимо Липавского, ни упомянул что-либо или кого-либо из перечисленного, ему все это было безусловно ведомо. Эти и иные познания были фундаментальной базой создававшихся Липавским в философии и лингвистике (по-своему, в литературе Хармсом, Введенским, Олейниковым) вненаучных (у тех — внелитературных) произведений. Это были другие философия и лингвистика, вообще иной мир, не оспаривавший сущего, а его сторонившийся.

К выходу русскоязычного издания «Пиратского Просвещения» научный рецензент книги Григорий Винокуров рассказывает, как Дэвид Гребер оказался на Мадагаскаре и как полевая работа на острове определила его взгляды.

Григорий Винокуров

Антрополог, автор телеграм-канала «Иней на цветущей ежевике»

Антропология — это искусство рассказывания историй.

Эти слова были главным секретом, которым американский антрополог Рой Вагнер делился со студентами на курсе по антропологии и сайнс-фикшну в Университете Вирджинии. Так он объяснял смысл того, чем занимаются антропологи и в чем состоит задача дисциплины в целом. Мы делаем полевую работу, живем среди тех, чьи жизни и занятия кажутся нам интересными, слушаем их истории, записываем их, пытаемся понять, что в них происходит, чтобы затем выдать свои и рассказать о тех, с кем мы пережили совместный опыт. В этом смысле одна из ставок Вагнера была именно такой: каждый из нас является антропологом, способным на рассказывание историй и посредством этих рассказов на изобретение чего-то нового.

Между исследователем и теми, с кем он делает свое исследование, людьми в поле, нет особой разницы в умении упражняться в изобретении образов Другого, неизбежно изменяющих его самого в этом перспективистском обмене. Не менее важной для Вагнера была мысль о том, что антропология продолжает оставаться сильной, покуда в ней есть сильные этнографические истории. В них повествование об отличающемся и неизвестном заставляет обратить внимание на то, что кажется своим, близким, понятным и само собой разумеющимся, но перестает быть таковым после соприкосновения с Другим, начинает переживать странные метаморфозы — и само становится странным.

Но, как верно подметил Майкл Тоссиг¹, любая хорошая история в антропологии должна начинаться с людей и оставаться укорененной в них. Если она находит свои основания в чем-то другом, то скорее всего с этой антропологией и ее историями что-то неладное. Тоссиг в свойственной ему трикстерской манере критикует дисциплину за то, что та оболванивает аспирантов и начинающих исследователей, принуждая их писать обезличенные тексты, следующие пустым формальным критериям, уже готовым правилам и рецептам того «как надо». Что она заставляет заниматься их вредным «агробизнес-письмом»², в котором удовлетворение предписанным способам делать свою работу, писать «как должно», заменяет и затемняет искусство историй, разворачивающееся в связи с теми, кто открывает тебе, пришедшему из другого мира, часть своей жизни.

Герой той истории, которую я попытаюсь рассказать, Дэвид Гребер, отлично знал все это. И с рассуждениями своих старших коллег вполне мог бы согласиться. Не только потому, что сам был мастер создавать сильные истории и мастерил их в самых разных масштабах — от многотысячелетнего экскурса в прошлое долга и связанных с ним моральных отношений до малых зарисовок из собственного опыта в поле и за его пределами — но и потому что был активным критиком происходящего в современной антропологии и в рамках своей теоретической работы призывал коллег оставаться внимательными к тому, что основой их работы является этнография — погружение в другие способы осмыслять мир.

Антропологи часто работают в тех местах, где реальность может выглядеть и восприниматься радикально другим образом. Там, где можно попробовать ведьм на вкус, где правила экономического обмена устроены совершенно иначе и не подчиняются, казалось бы, универсальным правилам рациональности, там, где животные тоже люди, а люди могут превращаться в животных, где можно увидеть мир глазами ягуара, понюхать колдовство, где зомби бродят по деревням и где базовые для нас понятия — личность, природа, родство, культура и многое другое — представляют собой не то к чему мы привыкли. Да и вообще могут отсутствовать. Хотя и в более «привычных» местах все оказывается не так просто.

Задача антропологов, приводя свои истории, не стирать «концептуальные различия», не чураться их как огня в попытке избежать обвинений в экзотизации, а выстраивать свои повествования так, чтобы различия сохранялись и вызывали инверсию, остранение знакомых терминов и способов мыслить посредством них. Отчасти этому был посвящен проект возврата к этнографической теории, который Гребер отстаивал вместе со своими коллегами в журнале HAU³. Хотя с ним и вышли некоторые сложности (если случившееся можно назвать так) и Гребер отстранился от работы⁴ над ним, тем не менее этот призыв стал важным в последние десятилетия.

Но истории и умение их рассказывать важны были для него еще и в другом смысле. Его собственная полевая работа на Мадагаскаре была вдвойне связана с «искусством рассказывать истории». Помимо того, что как каждый антрополог он создавал знание о других людях и их способах жизни, живя среди них, разговаривая и общаясь с ними, записывая их рассказы, он сделал сами практики рассказывания историй своими собеседниками, объектом исследования и этнографического письма. Как хорошая история, история мадагаскарских приключений Гребера начинается с людей — его учителей, собеседников, учивших его думать по-малагасийски и преподавателей в Университете Чикаго, где началось его серьёзное вхождение в дисциплину.

Хотя, конечно, поступление в аспирантуру не было для него первым знакомством с антропологией. Чем-то с ней связанным он увлекался с детства. Далеким и странным. Мальчишеский интерес к индейцам, пиратам, людям в соломенных юбках, ацтекам, древним письменам майя, Мезоамерике, манускриптам и всему, в чем есть загадка и приключение, был настолько силен, что Дэвид-подросток состоял в долгой переписке с профессором археологии из Йельского университета, который в итоге помог сообразительному парню получить стипендию для поступления в университет. В 1980-м он поступает в нью-йоркский Перчейз-колледж на бакалаврскую программу по антропологии и спустя четыре года успешно заканчивает ее, написав в качестве своего диплома работу о письменности майя. Ему была интересна история и антропологический взгляд, направленный в прошлое, продолжающее работать в настоящем.

Это внимание к истории нашло плодотворную почву, когда Гребер пришел в аспирантуру. К моменту его зачисления в Чикаго на департаменте антропологии собрались многие суперзвезды и живые классики дисциплины: Джордж Стокинг, Маршалл Салинз, Дэвид Шнайдер, Терри Тернер, Нэнси Манн, Джин и Джон Комарофф и другие. Преподавательский набор, которому трудно не позавидовать. Поддержку своему интересу в истории и совмещении ее с антропологией Гребер нашел в лице Маршалла Салинза, чья исследовательская работа с середины 80-х как раз переживала поворот к истории и вопросам о том, каким образом прошлое влияет на появление тех или иных культурных форм в настоящем и определяет действия людей в нем. В поисках малых этнографических ответов на свои большие вопросы Салинз обращался к истории гавайских островов в попытке понять как исторические изменения XIX века отразились на устройстве гавайского социального порядка.

В 1985-м у него вышла знаменитая книга «Острова истории», посвященная прибытию Джеймса Кука на Гавайи в 1779-м году и его последующей смерти здесь. Салинз пытается понять, как и почему так вышло, что туземцы убили Кука и показывает, что их действия с одной стороны определялись структурным порядком, а с другой, были относительно свободными и случайными. Нет какой-то жесткой детерминации, у людей всегда есть возможность к творческому действию. Кажется знакомым. Где-то мы это слышали. Эта мысль будет одной из сквозных в текстах Гребера, который со своим любопытством к истории попал в самый что ни на есть подходящий момент. Момент, который, как и в случае с Куком обретет культурную форму. Только для Гребера встреча с Салинзом обретет форму дружбы, теплых отношений и творческой совместной работы, сильно повялившей на мышление обоих, и в которой учитель не стеснялся учиться у ученика и признавал его как равного себе.

Разворот интересов Гребера с Южной Америки на далёкий Мадагаскар случился не случайно. Как минимум потому, что поехать туда ему посоветовал все тот же Маршалл Салинз, ставший его научным руководителем. Сделать полевую работу для собственной диссертации там было отличной теоретической и этнографической ставкой для начинающего антрополога. Дискуссии в антропологии часто возникают среди специалистов, занимающихся исследованиями в одном регионе, и имеют сильную географическую привязку, как например, в случае с Новой меланезийской этнографией или амазонским перспективизмом. Мадагаскар в начале 90-х был на волне дисциплинарной моды, местом, где сосредотачивались дискуссии, особенно среди тех антропологов, кто так или иначе писал об истории и ее влиянии на настоящее, о способах справляться с тяжелым наследием, которое оставляют люди прошлого.

Мадагаскар с его сложной и запутанной историей был идеальным источником для насыщенного этнографического материала. И, что не менее важно, этнографическим местом, где было с кем разговаривать и спорить из числа коллег антропологов. Морис Блох (называвший⁵ спустя годы Гребера одновременно «своим самым жестким критиком» и «лучшим антропологическим теоретиком своего поколения») Рита Астути, Жерар Альтаб, Дженнифер Кол, Питер Уилсон, Майкл Ламбек и другие, делали свои полевые исследования на Мадагаскаре до приезда туда Гребера или работали с ним в одно время, а некоторые продолжают свои исследования там и сегодня. Всех их, несмотря на различия в теоретических взглядах, объединяет работа с прошлым, помещение того, что ты изучаешь в настоящем — миграцию, секс-работу, бюрократию, гендер, что угодно — в некоторый более широкий исторический контекст наследия колониализма, рабства, разделений между потомками знати и рабов, антиколониальной борьбы, обретения независимости и др., который влияет на действия людей сегодня.

Гребер не прочь был поспорить и пойти в атаку даже на самых именитых из коллег. Спустя годы эта его особенность станет одной из причин (наряду с его политическим активизмом) скандального непринятия его на постоянную должность в Йельском и еще более чем двадцати американских университетах. Гребер мог быть конфликтным и часто говорил то, что думает. Каждому департаменту антропологии нужно было ответить себе на вопрос, хотят ли они видеть в своих рядах такого человека — с сильнейшими амбициями и «весом», изменяющим весь сложившийся баланс сил внутри конкретной институции. Перейдя из Йеля в условный Стэнфорд, Гребер не перестал бы быть Гребером и люди, отказывавшие ему, это понимали. Дальше будет то, что сам он называл «академическим изгнанием» в Великобританию (изгнанием, которому многие позавидовали бы) — сначала в Голдсмит-юниверсити, а потом в Лондонскую школу экономики на должность профессора. Но мы ушли далеко от Мадагаскара. Гребер еще даже не сделал поле. А без этого, как водится, никакой он не антрополог.

В 1989-м он выигрывает стипендию Фонда Фулбрайта на проведение полевой работы на Острове. Получение стипендии было большой удачей и во многом неожиданной новостью. Конец 80-х, неолиберальные реформы, снижение финансирования академии, так особенно важного для антропологии с ее необходимостью полевой работы на другом конце света, создавали тяжёлые условия для начинающих исследователей, даже из лучших университетов. Греберу во время учебы с трудом удавалось сдерживать свой классовый ресентимент ребенка из семьи рабочих по отношению к коллегам-студентам из более обеспеченных частей американского общества. Это злило и бесило его в студенческие годы. Но, стипендия покрывала практически все расходы и позволяла не думать о деньгах хотя бы на время полевой работы. И хоть чуть-чуть подлечить зубы, на здоровье которых Гребер экономил.

Летом этого же 1989-го он уезжает из Чикаго в Антананариву, где сначала вместе с местными учит малагасийский, а затем перебирается из столицы в сельскую местность, где колесит между деревнями и селами, собирая истории и оттачивая свои навыки говорения. Язык на для малагасийцев — искусство, а красноречие — влиятельный навык, которому можно научится, общаясь с другими. Говорить красиво и производить эффектные (по своей действенности) истории — это во многом политическое действие. В этих перемещениях Гребер случайно встречает разных людей, которые рассказывают ему не совсем то, что он надеялся услышать, но в итоге приводят его к главной истории и разным ее версиям, циркулирующим на Острове — истории про Катастрофу, случившуюся за три года до приезда антрополога. Вкратце эта история была такова.

Середина 1980-х. Деревня Бетафу, горная местность в центре Острова с разбросанными небольшими селами. В течение уже какого-то времени здесь происходит эпидемия мелких краж. Кто-то подворовывает урожай. Ассамблея старейшин принимает решение о необходимости установить, кто же из жителей деревни виновен в воровстве. Было решено, что необходимо устроить испытание-проверку, в ходе которого местные жители будут пить воду с растворенной в ней землей с могил их предков. Их реакция будет служить свидетельством виновности человека или ее отсутствия. Но жители деревни не были одного происхождения. Кто-то из них происходил из бывшей знати, а кто-то из бывших рабов. События происходят спустя девяносто лет после формальной отмены рабства на острове. Это были две совершенно разные категории людей, отношения между которыми были ограничены, по крайне мере теоретически. В этой ситуации земля для смешения с водой в этой ордалии должна была браться из двух отдельных могил, соответствующих предкам из сословия рабов и аристократов соответственно.

Но это разделение на деле оказалась политической выдумкой, потому что даже не все люди «рабского происхождения» происходили из одной группы, но в ходе исполнения ордалии эта единая группа людей-рабского-происхождения-в-целом была создана. Смешение земли с могил вызвало гнев предков, которые разразились уничтожением урожая старейшин, принявших решение о проведении испытания. Но гнев предков был вызван не только этой ошибкой. Гребер показывает, что старейшины также позволяли себе смешение телесных жидкостей с представительницами других групп. Они вступали с ними в браки, которые были запрещены. В общем, за всеми этими ошибками последовала огромная катастрофа. Урожаи не то, что стали воровать — их просто смыло масштабным паводком. Голод, кризис и все, что сопутствует катастрофе. Это был 1987-й год. Гребер начал свое поле здесь спустя три года и был свидетелем последствий и попыток людей с ними справиться.

Вернувшись из поля обратно на департамент в Чикаго, он застал его в не лучшем виде. 1991-й год, с финансированием университетского образования все стало только сложнее, а внутри самого коллектива преподавателей и студентов происходили серьезные разногласия, связанные с разнообразными этическими вопросами и напряжениями. Начиная с дебатов, связанных с постколониальной критикой производства знания антропологами и типичного дележа академических позиций, в котором молодые аспиранты все реже получают постоянные должности, а пожилые коллеги остаются на своих местах, и заканчивая этическими разногласиями по поводу возможности вовлечения антропологов в государственные проекты, например, сотрудничество с американской армией в рамках ее военных кампаний на Ближнем Востоке. Война в Заливе была и «нанять на работу» антропологов хотели многие.

Сам Гребер не то, чтобы особо в этих дискуссиях хотел участвовать. Куда там. Нужно дописывать диссер, без него-то точно никакой преподавательской позиции не видать. В течение нескольких лет он пишет диссертацию по материалам своей почти двухгодичной полевой работы на Мадагаскаре и защищает ее спустя пять лет после возвращения оттуда, в 1996-м году. Диссертацию Гребер написал как раз о тех множественных версиях Истории одной Катастрофы, которые ему рассказывали его собеседники, и в искусстве интерпретации которых он упражнялся вместе с ними, добавляя все новые перспективы, понимания и детали этого нарратива. Диссер увидел свет в виде отдельной книги, «Потерянные люди: магия и наследие рабства на Мадагаскаре», только в 2007-м.

Книга была написана одновременно в экспериментальном и традиционном режиме. Традиционность состояла в том, что Гребер воспринимал свой текст как серьёзную этнографию, «открывающую окно» в устройство жизни конкретного общества. Так к 2000-м писать уже было не модно. Эксперимент же состоял в том, чтобы написать диалоговую этнографию, такую, где бы голос антрополога не заглушал голосов собеседников. О необходимости такого письма говорили много в антропологии с середины 80-х, но Гребера скорее все эти разговоры бесили и казались лицемерными. Сколько можно писать о том, как нужно писать? Сколько можно призывать к большей рефлексивности? Может лучше уже взять-таки, да написать то, что нужно? Взять и произвести эксперимент с письмом? Проявить рефлексивность? Написать диалоговую этнографию? «Потерянные люди» в этом смысле стали экспериментальным упражнением в этнографическом письме и ответом Гребера коллегам, связанным с движением writing culture и его воплощениями. Ответ, который, кажется, не дошел до адресатов.

Упражнение Гребера в письме оказалось странным. В каком-то смысле даже провальным. Что отмечали даже коллеги, симпатизировавшие ему, например Джонатан Парри. Книга вышла огромной, почти пятьсот страниц (изначально она была еще больше, около восьмисот страниц текста, который Гребера попросило сократить издательство Университета Индианы) плотного текста с огромным количеством местных терминов, прямой речи малагасийцев, историческими подробностями и не всегда прозрачными теоретическими ходами. При этом сам он считал ее самой важной для него самого за всю его карьеру, но мало кем читаемой.

Ответственность за это лежит отчасти на нем самом. В своем упражнении в письме он принял решение, что напишет диалоговую этнографию, вдохновленную русскими романистами. Он хотел, чтобы книга была похожа на классический русский роман Достоевского и Толстого и, кажется, у него это получилось. На уровне объёма текста точно. Но также и на уровне сюжета. Истории про дворян, потерявших или бросивших все и пытающихся найти себе место где-то в дали от столичной жизни, динамика отношений между малагасийцами свободного и рабского происхождений. Отношений полных драмы, смешений и непреодолимых разделений. Кажется знакомым, даже тому, кто спал на уроках литературы в школе. Антрополог Фуад Муссалам, коллега Гребера, с которым он в свое время вел курс по антропологической теории, признавался⁶, что понял, почему Дэвид так часто говорил о важности диалогичности и литературности письма антропологов только, когда прочел «Потерянных людей». И это правда, ведь больше Гребер в своих текстах эксплицитно к этим сюжетам не вернется.

Наверное, главным аффектом антропологов является удивление. Именно оно часто служит спусковым крючком, стартом, охватывающим их при столкновении с чем-то необъяснимым, приводящим их к дальнейшему любопытству, исследовательской работе, длящемуся непониманию «что же здесь происходит» и желанию найти для себя ответы. Греберу на Мадагаскаре было чему удивляться. Симпатизирующий анархистским идеям, он оказался там, где не было государства. Оно просто ушло отсюда, оставив эти места.

Возможно, этим трудно удивить людей, переживших 90-е в России, но, даже они удивились бы тому, что в отсутствии государства малагасийцам удается каким-то образом избежать насилия, взаимного уничтожения и скатывания в то, что представляется, когда под анархией понимается что-то плохое. Государство было, оно было разным, а потом ушло. Оставило территории без управления и осело в нескольких кабинетах столицы и немногочисленных школах. Государство ушло, но люди даже не заметили этого, продолжив действовать так, как если бы уже были свободными. Опыт был ошеломляющим. Эта мысль о том, что можно здесь и сейчас действовать так, как если бы свобода уже наступила, стала для Гребера центральной в его всей последующей работе. И здесь снова возникает искусство рассказывать истории.

После отмены рабства, обретения независимости и пережитых катастроф, социальные иерархии перевернулись. Бывшие рабы теперь встраиваются в новую экономику, а бывшие рабовладельцы не могут найти себе места, вынужденные скитаться по сельской местности с пожитками. И те, и другие — потерянные люди. Первые наследуют прошлому угнетения и потерям, которые пришлось испытать их предкам и которые продолжают отражаться на их положении сегодня. Вторые же теряются здесь и сейчас, оставаясь привязанными к прошлому, в котором у них было почти все, но которое не работает в настоящем так, как им бы хотелось, приводя к тяжелым для них последствиям. Насилие в этой ситуации напряжения и невозможности забыть о прошлом и вырваться из него, может показаться единственным вариантом выхода, но малагасийцы бы с этим не согласились. Пытаясь понять, как удается поддерживать относительно спокойную жизнь оставленных государством людей, Гребер пишет о том, что насилие сдерживается посредством рассказывания историй и всяческой нарративной работы с этим самым прошлым, а точнее прошлыми, которых много. Для людей с разным происхождением эти прошлые — разные. Бывшие рабы рассказывают всем о своем знатном происхождении. Вчерашняя знать рассказывает истории о том, почему потеряла собственное положение.

При этом прошлое маскируется и постоянно пересобирается. Нет единственно закрепленного прошлого и способов говорить о нем. При этом, говорить о рабстве напрямую и открыто не принято. Страшно. Опасно. Но в историях о происхождении, катастрофах, земельных отношениях, собственности, обвинениях в колдовстве и нарушении табу это становится возможным. Рассказывание историй — это политическое действие. Рассказывание, которое дало Греберу его определение политики как убеждения других людей, в котором воображение и способность к придумыванию — важнейшая способность. Она спасает от насилия, она же позволяет создавать новый порядок. «Жить, как если бы ты уже был свободным» — можно, но требует творческих и совместных действий. Это работа, но она стоит того.

После «Потерянных людей» Мадагаскар как будто пропадает из текстов Гребера, только в некоторых из них он будет обращаться к отдельным историям с Острова, но сам он и его жители не будут занимать главного места в его работе. Явного места, конечно же. В остальных отношениях, греберовское мышление останется под глубоким впечатлением от полевого опыта. Мадагаскар научил Гребера этому и другим урокам, который он пронес с собой через все свои тексты. В том числе, сохранив и к моменту написания своей последней книги «Пиратское просвещение», в которой он возвращается туда, где для него все началось. Мадагаскар стал началом его пути как антрополога, он же символические обозначил и его завершение. В «Пиратском Просвещении» Гребер почти не обращается к современной жизни Острова. Его материал — исторические данные, с которыми он работает, чтобы снова поставить радикальный вопрос о свободе. Что, если все те идеи о свободе, которые мы связываем с европейским Просвещением, и оно само, зародились не в роскошных салонах европейских XVIII века, а где-то раньше на столетие и гораздо дальше от европейских широт? Например, на палубах кораблей пиратов, «лабораторий демократии», как их называет Гребер, обосновавшихся на восточном побережье Мадагаскара и строивших здесь свой грандиозный политический проект?

Ключевой для Гребера становится история Конфедерации Бецимисарака, которой он заинтересовался еще во время написания своей диссертации — государства начала XVIII — середины XIX веков, которое было самой «настоящей исторической аномалией» — странным и необычным политическим образованием, радикально не похожим своей демократичностью на существовавшие тогда европейский государства, рассказывающее о себе в документах и посланиях внешнему миру как об абсолютной монархии с жесткой системой управления будучи конфедерацией децентрализованных государственных образований, где все решения принимались процедурами прямой демократии и низового действия.

Попытке объяснить эту «аномалию» и посвящена книга Гребера, в которой важными для него становятся сообщества пиратов и их способность сочинять и рассказывать истории о себе. Первые истории о пиратах и государствах, которые им удалось создать появляются в конце XVII — начале XVIII века. История о пиратской коммуне Либерталии, появляется в книге об истории пиратства Чарльза Джонсона, более известного как Дэниель Дефо, человека, знавшего толк в мистификациях и придумывании историй, сохраняющих свое влияние сквозь века. Хотя Либерталии и не было как физического образования и отдельного политического субъекта, основаниями для ее образа могли послужить поселения восточного побережья Мадагаскара, та самая Бецимисарака, загадку которой пытается понять Гребер. С его точки зрения, она была не только прототипом для образа Либерталии, повлиявшего на идеи европейских авторов Просвещения, но и реальным воплощением всего того, что затем стало частью просвещенческой идеологии и связанных с ней представлений о необходимости ограничения любых проявлений власти.

Пираты отнюдь не были только лишь разбойниками, убийцами и грабителями, как их часто представляли и представляют государства. Ими становились многие из тех, кто не нашел себе места в этих самых государствах и был вынужден бежать. Объединившись друг с другом и собравшись на одних палубах, эти люди с радикально разным культурным опытом вынуждены были изобрести новый социальный порядок, не похожий на все те, из которых им по разным причинам пришлось уйти. Именно поэтому пиратские корабли и побережья Мадагаскара были «лабораториями демократии», теми местами где, собрания разношерстных людей творчески создавали новые порядки. Они были первоклассными перформерами, способными убеждать своими историями не только собственных современников за тысячи километров от них в существовании несуществующих сильных государств, с которыми можно и нужно вступать в союзы, но и нас, за столетия после Бецимисарака и Генри Эйвери, не забывших об их историях и развивающемся Веселом Роджере, способном пробуждать политическое воображение и сегодня.

С сильными историями всегда так. Они продолжают работать, несмотря на то, что сами описываемые события и люди, в них участвовавшие, остались глубоко в прошлом. Они убеждают. А убеждение других — это и есть политика. Это знал Гребер. Знали те, с кем он общался в поле. Кажется, что знают некоторые антропологи. И уж точно об этом знали пиратские перформеры, чье искусство политического убеждения и изобретения себя посредством историй и стало основой для Просвещения и того его пересмотра, который осуществляет Гребер в этой «малой книжке, которая всем по нраву».

Примечания:

Соосновательница магазина «Книжный» Юлия Сафарова рассказала про культурную историю Волгограда и выбрала три книги, которые помогут лучше понять город. Это маршрут через пережившую испытания главную улицу города, начавшие новую жизнь набережную и склады Жигулёвского пивоваренного завода, бар «Птолемей», где проводит время команда книжного — и поездка на метротраме в живописную Малую Францию.

Гид составлен в рамках проекта Ad Marginem «Город глазами книжного» — площадки, на которой независимые книжные магазины рассказывают о важных и не всегда очевидных местах своего региона. Важная особенность «Города» в том, что он расширяет туристическую карту городов, дополняя ее взглядом изнутри — взглядом внутренних центров культуры, знающих о жизни своего региона как нельзя лучше.

В дальнейшем список книжных магазинов проекта будет только расширяться, чтобы «Город глазами книжного» стал масштабной и подробной картой России. Все доступные гиды можно посмотреть здесь.

Улица Мира

Первая восстановленная после Сталинградской битвы улица города, но мы любим ее не за это. На этой улице самая большая концентрация красивых зданий и культурных организаций, а весной она утопает в сирени. Наш магазин тоже находится на улице Мира — на первом этаже библиотеки имени Горького. Советуем взять кофе в «Книжном» и прогуляться по главной улице города.

Бар «Птолемей»

Локальный бар с духоподъемными напитками на каждый день и атмосферой Питера. Любимое место отдыха после тяжелого рабочего дня для команды «Книжного». Уже два года афтепати после книжного фестиваля проходит именно здесь.

Адрес:
улица Ленина, 13

Волгоградский скоростной трамвай или метротрам

Уникальный вид общественного транспорта, объединяющий метро и трамвай. В центре города трамвай едет под землей, а потом выезжает на поверхность. Советуем прокатиться до Тракторозаводского района и погулять по дворикам.

Малая Франция

На скоростном трамвае можно доехать и до Малой Франции, сейчас это место можно найти на карте как посёлок Металлург. В 1897 году в Царицыне началось строительство французского завода «Урал-Волга», ныне известного как «Красный Октябрь». Поскольку французское начальство и инженеров нужно было куда-то селить, за чертой Царицына был построен поселок. Делился он на три части — Большую и Малую Францию и русскую деревню.

После Сталинградской битвы здесь не уцелело ни одного дома, но из-за того, что дома восстанавливались на старых фундаментах, архитектура поселка Большая Франция сохранилась почти в первозданном виде.

Советуем погулять среди двухэтажных домиков, время в этом месте почти остановилось.

Лофт 1890

Отреставрированное здание комплекса складов Жигулёвского пивоваренного завода в Волгограде, построенного в 1890 году. Это одно из немногих зданий, сохранившихся после Великой отечественной войны. Сейчас большинство помещений занимают офисы, но на цокольном этаже расположились крафтовый паб, винный бар с продукцией местных виноделов и чайная. В баре и главном зале здания регулярно ставят постановки местные театральные проекты.

Адрес:
улица 10-й Дивизии НКВД, 5А

Набережная Волги

К сожалению, со стороны города река закована в камень. Для того, чтобы искупаться или побродить по песку, придется ехать на противоположный берег. Но посмотреть на Волгу и вдохнуть речной воздух можно с центральной набережной. Ее как раз недавно отреставрировали, так что гулять вдоль реки теперь намного удобнее, чем пару лет назад. Только не рекомендуем делать это Волгоградским летом — тень на набережной вы, увы, не найдете.

Книги

Недавно в нашем издательстве вышла новая книга Хорхе Карриона «Вымышленные библиотеки». Это сборник эссе об изменениях в книжном мире: от угрозы со стороны маркетплейсов до появления новых форматов книжных пространств. Попросили Лидию Кравченко немного рассказать о книге в контексте будущего российских библиотек.

Лидия Кравченко

Совладелица независимой библиотеки «Библиотека ПМ»

«Вымышленные библиотеки» завершаются манифестом: Хорхе Каррион в семи главах своего эссе выступает против Amazon, обвиняя корпорацию в постепенном уничтожении независимой книжной индустрии. Все предыдущие тексты — своего рода части этого манифеста. Автор на разных примерах показывает взаимодействие человека и книжных пространств, будь то магазины или частные коллекции, в которых случается погружение в мир текста. Общение с библиотекарями и продавцами, случайно попавшаяся книга, которая становится любимой, оттачивание методов выбора чтения, доступных только при физическом присутствии — читательские ритуалы, о которых, по мнению Карриона, Amazon не просто забывает: он намеренно приучает читателя обходиться без них.

Здесь и во всех остальных эссе сборника Каррион выступает за сохранение и поддержку независимых книжных магазинов и библиотек, и его послание выглядит как большое любовное письмо всему книжному делу. Важно сказать, что в чем-то взгляд Карриона кажется идеализированным — по крайней мере для российских читателей и непосредственных акторов индустрии. Например, те же маркетплейсы, как говорилось в предуведомлении к русскому изданию, здесь стали не просто подспорьем для книжных во время пандемии, а новой нормой, которая при этом соседствует с ритуалом покупки физических книг в офлайн-магазинах, не отменяя его. С библиотеками всё сложнее. Автор видит их как места хранения национальной памяти, которые, в отличие от книжных магазинов, «прячут или, по крайней мере, скрывают [книги], как будто довольствуются тем, что им поручили их собирать и хранить». То есть, по Карриону, существует два типа библиотек: огромные, чаще всего национальные или университетские библиотеки, и мультимедийные кураторские библиотеки — как, например, Сеульская Design Library Hyundai Card, с собственной сценографией и отбором. И те и другие пространства имеют масштаб куда больший, чем средний независимый книжный.

Книжные магазины Каррион называет «верным отражением библиотек»: маленькие, лишенные строгих правил, выставляющие книги напоказ; на их полках происходит постоянное движение, в отличие от громоздких библиотечных фондов. Но накопительство — признак библиотек старого формата, новые частные небольшие библиотеки тоже стремятся к востребованности и обновлению фонда, постепенно приближаясь к независимым книжным и отдаляясь от классических библиотек. Современные частные библиотеки хотят быть таким же третьим местом, соразмерным запросу на современное чтение, доступность выбора и возможность общения. В главе «Самые значимые библиотеки мира» Каррион немного рассказывает о низовых библиотечных проектах, но об этом опыте хочется узнать больше — понадеемся, автор еще успеет о них написать.

Однако нельзя сказать, что опыт этот будет родственным: в России пока нет и десяти частных библиотек, которые создают новые правила игры. Не хватает и государственных библиотек с актуальным чтением — из-за недостаточного бюджетирования и цензуры многие библиотекари вынуждены обновлять классический фонд вместо закупки современных книг. Библиотеки университетов или крупных компаний не кажутся доступными для любого человека. Российские частные библиотеки должны стать полноценной частью культурного пространства любого города: на нашей стороне экономность, экологичность, доступность и в том же время возможность обладания большим книжным фондом.

Так что сейчас борьба локального книжного бизнеса против корпораций и капиталистического влияния кажется не такой острой, по крайней мере, в регионах: важнее поставить дело на рельсы и закрепиться и только потом переходить на новый уровень. Поэтому для нас «Вымышленные библиотеки» — это не только путевые заметки, читательский дневник и философский комментарий, но и письма из будущего, не идеального, но такого, к какому однажды всё же хотелось бы прийти.

Вспоминаем легендарного парижского музыканта и букиниста Тай-Люка. Панк-рокер, полиглот, преподаватель иностранных языков, путешественник, книготорговец — все это соединилось в одном человеке. Его не стало в декабре прошлого года.

Даниил Житенев

Ведущий специалист фонда редких книг Научной библиотеки РАНХиГС

Испанский путешественник, журналист и писатель Хорхе Каррион в своём знаменитом эссе «Книжные магазины» рассуждает о том, что природа книжных близка к домашним очагам. И если мы согласимся с этим утверждением, то вынуждены будем признать, что целый город, один из самых книжных городов мира, Париж, своего очага едва было не лишился. Он сложен из букинистических развалов, которые располагаются на почти не изменившихся с конца XIX века ящиках-лотках, установленных на каменных парапетах набережной Сены в центре французской столицы. Эти массивные полки (без малого 1000!) тянутся на километры по обеим берегам реки. Здесь всегда можно было мимоходом купить какой-нибудь livre de poche прошлых лет за двадцать евро-центов, поглазеть на яркие обложки Le Petit Parisien — газеты времен «прекрасной эпохи», наткнуться на оригинальную пластинку Louis-Ferdinand Céline Vous Parle конца 1950-х с записью сбивчивого голоса пожилого доктора Детуша, и тут же из-под прилавка вам могли продемонстрировать автограф Оскара Уайльда, если продавец счёл вас достойным оценить такую редкость. Короче, символ для Парижа такой же как Эйфелева башня или Лувр. Но в 2023 году власти города уведомили букинистов, что их пребывание на набережной будет нежелательным во время открытия Олимпиады-2024. Из мэрии сообщили, что это все в целях безопасности, ведь парад спортсменов состоится в этот раз прямо на реке, по которой пройдет целая лодочная процессия. Потом ещё была борьба с этим решением, попытки оспорить его со стороны книготорговцев, но все тщетно. Демонтаж знаменитых зеленых книжных ящиков начался в тестовом режиме. «Такого не было даже когда в Париже хозяйничали немцы», — зашептались старожилы. Действительно, за книжными диковинками сюда любил наведываться и сам Эрнст Юнгер, о чем сохранились даже заметки в его дневниках времен Второй мировой войны. Тут же бы хотелось заметить, что и легендарный «второй» Shakespeare and Company, который с 1951 года существует на улице Бюшри, 37 создает с букинистическими лотками единый книжный ансамбль, располагаясь прямо напротив них.

Впрочем, парижские градоначальники уверяли, что мера по устранению букинистов с набережной, временная, и после Олимпиады все вернется на свои места. Но книжное сообщество эту меру восприняло крайне тяжело. Для многих книготорговцев — это не только заработок, но и стиль жизни. Они несомненно составляли ткань городской среды, «создавали ситуацию», как выразился бы Ги Дебор. Все ли смогут вернуться назад, учитывая все издержки и трудности болезненного этого процесса?
Один не вернется точно…

В начале декабря ушедшего года французское панк-сообщество (и всех, кто когда-то был к нему причастен), потрясло трагическое известие. 3 декабря в возрасте 65 лет умер бессменный лидер культовой группы La Souris déglinguée (LSD) Тай-Люк Нгуен Тан, которого, впрочем, все знали просто по имени Тай-Люк. Об этом написали Le Monde, Le Figaro, Libération. Команда с нечитаемым и непроизносимым для русского языка названием (в переводе «Безумная мышь») была пионером street-punk (Oi!) сцены во Франции, появилась во второй половине 1970-х. Лихая быстрая мелодика, зубодробительные тексты, которые так здорово можно было прокричать толпой, привлекали на концерты группы панков, скинхедов и футбольных фанатов из парижских пригородов. Сам Тай-Люк говорил, что они играют «rock alternatif». Правда, их стиль был не совсем похож на английский punk-77, молодые музыканты много экспериментировали, могли сыграть и Lili Marleen на свой лад. Лирика песен также была удивительной: патриотическая риторика сочеталась с социальной критикой и различными экзотическими сюжетами про Юго-Восточную Азию. Последнее в общем неудивительно, отец Тай-Люка был выходцем из французского Индокитая. Отсюда у парня была неизбывная «вьетнамская грусть», которая отразилась на творчестве группы и вылилась в защиту диссертации по языкам родины его отца.

Несмотря на неспокойную публику, посещавшую концерты La Souris déglinguée, Тай-Люк имел репутацию настоящего миротворца. Всегда старался сглаживать конфликты в среде этих, по сути, трудных подростков, призывал со сцены не враждовать и уважать общие ценности. «Безумная мышь» была одной из немногих французских панк-групп, которую звали на телевидение. Вот они исполняют на популярном телешоу в 1984 году свой гимн мятежной юности Partie de la jeunesse, в котором призывают к объединению молодежь Востока и Запада.

Группа продолжала существовать до самой смерти солиста, давала концерты, в том числе и в Тибете, Китае, Вьетнаме. География выступлений и известности была обширной. При этом песни La Souris déglinguée всегда изобиловали отсылками к истории, географии и литературе. На последнем альбоме группы Les Toits Du Palace (2014) рядом с песней о трагедии в Фукусиме соседствует панк-баллада о Франсуа Вийоне. Тай-Люк был большим любителем книг и полиглотом, с 1990-х он стал преподавать в Национальном институте восточных языков и цивилизаций, читал курсы по сравнительному языкознанию.

А с 2018 года музыканта можно было встретить среди букинистов на набережной Сены, недалеко от ратуши Отель-де-Виль. Здесь он открыл собственный книжный лоток. Продавал винил и востоковедческие исследования, нонконформистскую художественную литературу, а ещё издания про панк-рок. В 2023 году он был одним из тех, кто возглавил протест парижских букинистов против решения мэрии о демонтаже развалов в центре столицы. Но вынужден был уступить. Уже немолодой человек, который последние годы провел в борьбе с астмой, он сам участвовал в эвакуации своих книг с берега Сены. Вскоре он умер от легочной недостаточности…¹ Париж лишился ещё одной своей легенды: удивительного человека, объединившего в себе панка, институтского преподавателя, букиниста, путешественника, умевшего примирять в себе разные идентичности и всю жизнь учившего этому других.

В поздние годы букинистическая торговля стала для Тай-Люка, без сомнения, ещё одной формой служения. «Больше похожий на монаха, чем на скинхеда», говорили о нем в прессе. Его бритая голова была укутана в традиционный камбоджийский платок крама и в летний зной, и в сырую парижскую зиму. Таким его застал и автор этих строк в декабре 2018 года. Увидев на одном из букинистических развалов сумку с логотипом La Souris Déglinguée, я поинтересовался, кто здесь продавец и обнаружил перед собой самого Тай-Люка. Мы проговорили полчаса, музыкант был удивлен, что его знают в России, продемонстрировал знание нескольких слов по-русски, поделился впечатлениям о поездке в 1990-е годы по транссибирской магистрали и признался, что очень любит казахскую группу «Адаптация». Прохожих подгонял холодный ветер с реки, у книг они не задерживались. Зато голуби жались к лоткам с печатными редкостями в поисках укрытия и хлебных крошек. Тай-Люк их не прогонял.

P. S. 13 февраля 2024 года президент Франции Эмманюэль Макрон в Елисейском дворце объявил, что правительство отказалось от планов по переносу букинистов с набережной Сены на время открытия Олимпиады. Услышан ли был голос книготорговцев или же будет пересмотрена сама процедура открытия спортивного события по соображениям безопасности? Пока сложно сказать, что именно повлияло на решение Макрона. Но многие парижские букинисты в этот день вместе с новостью от президентам Франции опубликовали в социальных сетях и фотографию Тай-Люка, чтобы почтить память о его жизни и борьбе.

Примечания:

Что вы выберете: пойти в современный книжный или букинистический магазин? Купить новую или подержанную книгу? Заплатить фиксированную сумму или поторговаться? Делимся главой из новой книги Хорхе Карриона «Вымышленные библиотеки». В ней автор беседует с мексиканским писателем Луиджи Амарой, у которого другие взгляды на книжные пространства и их культуру.

Хорхе Каррион: Не имею ни малейшего понятия, почему с годами я стал больше любить книжные магазины с новыми книгами. На самом деле я вырос на окраине небольшого города, там не было книжных магазинов. Но были газетные ларьки, магазинчики с канцтоварами, один табачный киоск: помню, как меня восхищали новые журналы, научно-популярные или посвященные видеоиграм, новые комиксы Марвел. В какой-то момент я начал захаживать в большой книжный магазин в центре города и букинистический, расположенный ближе к моему дому, в квартале, который назывался «город-сад».

Получается, что новые книги (книжный магазин назывался «Robafaves», сейчас он закрыт) продавались на торговой улице по пути в единственную публичную библиотеку, которая тогда работала в городе (Матаро), в то время как букинистический магазин располагался на достаточно отдаленной жилой улице («Roges Llibres», сейчас они работают только онлайн, а еще сотрудничают с одной некоммерческой организацией — она вывезла у меня прямо из дома тысячу книг, от которых мне нужно было избавиться, когда родился мой сын).

Сейчас я смотрю на два этих полюса, как на две чаши весов. Повторюсь, я не имею ни малейшего понятия, почему я больше любил «Robafaves». Возможно, из-за новинок, книжных презентаций или просто потому, что там были книги, которые казались мне более интересными во времена моей юности — ролевые книги-игры.

Луиджи Амара: Несмотря на то, что меня завораживают самые разные книжные, я вынужден признать, что испытываю особую слабость к букинистическим. Кажется там, как нигде, пульсирует неизбежность открытия. По правде говоря, в книжном магазине необязательно знать, что именно ты ищешь, и поэтому можно пройтись вдоль полок, как будто оказавшись неожиданно для себя на свидании вслепую, однако лучше сразу преодолеть барьеры справочников по самосовершенствованию и зигзагом пройтись между растущих на глазах стопок бестселлеров.

Луиджи Амара: Несмотря на то, что меня завораживают самые разные книжные, я вынужден признать, что испытываю особую слабость к букинистическим. Кажется там, как нигде, пульсирует неизбежность открытия. По правде говоря, в книжном магазине необязательно знать, что именно ты ищешь, и поэтому можно пройтись вдоль полок, как будто оказавшись неожиданно для себя на свидании вслепую, однако лучше сразу преодолеть барьеры справочников по самосовершенствованию и зигзагом пройтись между растущих на глазах стопок бестселлеров.

По словам Вирджинии Вулф, едва переступив порог старой книжной лавки, мы переполняемся предчувствием приключений: в отличие от более или менее прирученных томов в библиотеках или изданий, «отлично причесанных», согласно хорошо продуманному маркетинговому плану в крупных сетевых магазинах, подержанная книга — скорее дикое создание без определенного места жительства. И хотя она может десятилетиями пылиться в углу, я бы сказал, что это странник и, что нынешнее ее место на полке это всего лишь остановка на долгом пути случайностей. Возможно, это то, что нравится мне больше всего — вероятность встречи, внезапной, как электрический разряд: в конце прерывистой и прихотливой череды хозяев и перепродаж, восторга и пренебрежения, книга, которая ждала меня, хотя я и не подозревал о ее существовании, вдруг оказывается в моих руках.

Х.К.: Забавно, что автор «Растрепанной истории о парике» использует выражение «отлично причесанный»… Думаю, что с одной стороны, мы оба развиваем одну и ту же идею — идею генеалогии объекта или места, парика или книжного магазина. В общественном сознании личная библиотека вероятно соотносится с книжным магазином так же, как собственные волосы с накладными или искусственными. С другой стороны, не знаю, какие книжные любишь ты, но в тех, куда хожу я, нет книг о самосовершенствовании. В последнее время и за последние тридцать лет вышло столько новинок, что элемент приключения и неожиданной встречи есть всегда (так же как встреча всегда является сутью путешествия). Например, я помню, как увидел на полке магазина «Central» в барселонском квартале Раваль первое издание «Городского вуду» Эдуардо Козаринского, издательства «Anagrama» с предисловиями Сьюзан Сонтаг и Гильермо Кабреры Инфанте. Я читал эту книгу в аргентинском издании (купил ее в «El Ateneo» в Росарио, Аргентина) и даже не представлял, что первое испанское издание не было распродано до конца…

Л.А.: Возможно, ситуация в Мексике более критическая — отсюда и мой разочарованный тон — но полагаю, что мы повсеместно наблюдаем превращение некогда легендарных книжных магазинов в книжные супермаркеты, в большие универмаги, где отношение к книгам как к товару доминирует и сужает горизонт, где скорость продаж является главным показателем и где книги о самопознании и самые предсказуемые «книги для журнального столика» вытеснили целые жанры (такие как поэзия или эссеистика) в наиболее незаметные и невзрачные углы магазинов. К примеру, я помню, как в свое время магазин «Gandhi» был неофициальной школой для книготорговцев южного Мехико. Сколько всего там можно было обсудить и узнать! Недавно я зашел туда за книгой «Жизнь знаменитых философов» Диогена Лаэртского издательства «Alianza», и продавец не только не смог найти книгу, но спросил меня фамилию автора, чтобы поискать ее в базе данных… Можно ли продолжать называть «книжным магазином» такое место, где знания пытаются заменить компьютером? Если сегодня в центральном округе Мехико вы захотите найти книжника старой закалки, который умеет видеть книги в более широком контексте, богатом связями и пересечениями, то вам придется пойти к букинистам: к Энрике Фуэнтесу в «Librería Madero», Агустину Хименесу в «La torre de Lulio», Максу Рохасу в «Burro culto». Конечно, современные книжные магазины могут вызывать некое предчувствие приключения, но, боюсь, без в нем не будет настоящих морских волков.

Х.К.: Однако, в других областях крупные торговые площадки сдают позиции. Я думаю о Соединенных Штатах, о крахе «Barnes & Noble», о закрытии «Borders»; или об Испании, где кризис, по-моему, способствовал поддержке малых предприятий и завел в тупик крупные. С другой стороны, на улице Донселес в Мехико я чувствовал себя крайне растерянным: там не было ни электронных каталогов, ни продавцов, которые бы знали, что они продают. Я почувствовал головокружение, думая о всех тех книгах, которые могли бы заинтересовать меня, но теперь были погребены под этой беспорядочной, анонимной, просроченной кучей. Я предпочитаю порядок и компьютер хаосу, пыли и подобному бессилию.

Л.А.: Книжные супермаркеты появляются и исчезают здесь и там, в то время как локальные книжные магазины преуспевают и закрываются так же стремительно, как растут грибы после дождя. «Амазон» властвует на этом небосклоне, как всевидящее око бессердечного бога, а букинистические магазины изумленно наблюдают за фетишистской эйфорией цифровой эры. Глупо указывать на это тебе, автору «Книжных магазинов», книги, которая сама по себе есть соблазнительное путешествие, но в этой многообразной и переменчивой картине мира, возможно, все зависит от того, что мы ищем, от ожиданий, которые побуждают нас посетить определенную книжную лавку. (Но даже когда критерием отбора является просто «большая торговая площадка», я предпочитаю гораздо более неорганизованный, хаотичный и устаревший «Strand» холодной, безличной и шаблонной сети «Fnac»). Защищать беспорядок и пыль в книжной лавке — и это тебе говорит фанат порядка и аллергик — можно только надеясь на вознаграждение или, скромнее говоря, на перспективу находки. В «Речи о коллекционировании» Вальтер Беньямин избегает хвастливого перечисления своих детективных качеств или счастливых находок на том основании, что из них вряд ли можно извлечь рекомендацию или полезный совет для библиоманов.

Но поскольку на данный момент мной вовсе не движет стремление к назиданию, я расскажу, надеюсь, без излишнего чванства, о том, как я завладел одним из своих главных книжных сокровищ. Когда изначальное головокружение уже стало превращаться в бессилие в одном букинистическом магазине в центре Мехико, старой и мрачной книжно-кондитерской лавке, в которую я зашел именно из-за необычности коммерческого предложения (потому что в этом вся суть: в предложении, а не в полном отчаянии, как может показаться на первый взгляд), и пока я покупал за 20 песо — потому что продавец повеселил меня своей теорией о взаимодополняемости сахара и чтения — «Аванпост прогресса» Конрада, я увидел их: два бежевых тома, слегка выцветших, но в отличном состоянии, которые кричали мне «возьми нас», как флаконы с волшебным эликсиром Алисе. Каждая стоила семьдесят песо, а у меня в кармане было всего 120, но продавец был не против, чтобы я взял за эту сумму все три книги, включая Конрада. Придя домой, я удостоверился с помощью интернета в том, что до этого было только подозрением, которое начинало перерастать в тахикардию: это были первые издания «В ожидании Годо» и «Конец игры» Самюэля Беккета («Les Éditions de Minuit», 1952 и 1957 годов соответственно) — сокровища оцениваемые, особенно первое, в тысячи долларов, которые, бог знает, каким образом попали в сомнительную книжно-кондитерскую лавку в центре Мехико, где и были проданы за копейки… Возможно, непреклонная цепь случайностей привела их к тому, чтобы доказать, полвека спустя, неочевидную пользу от пыли и беспорядка?

Х.К.: То, что с тобой произошло, сейчас уже практически невозможно. Охотники за книгами и первыми изданиями еще совсем недавно изводили (именно это слово) продавцов букинистических в поисках ценных первых экземпляров. Теперь они сдались, потому как книготорговцы сами отлично знают, что хранят, ведь практически все точно каталогизировано и оценено в Интернете. Однако остаются лакуны. Не только в том книжно-кондитерском магазине, о котором ты рассказал. Я думаю про Гавану, где люди до сих пор продают семейные библиотеки, не очень хорошо понимая, что они имеют. И не только в Гаване, везде есть семьи, невнимательно относящиеся к добру, которое когда-то приобрел прадедушка. В прошлом году я был на рынке Encantes в Барселоне, незадолго до его закрытия и переезда на другое место, и увидел, как в шесть утра пол дюжины «охотников за книгами» рыщут среди мебели и посуды, чтобы удостовериться, что среди проданных трехсот или четырехсот томов нет какого-нибудь сокровища. В одном я согласен с тобой: целый мир перестает существовать. Но, возможно, именно поэтому я больше интересуюсь магазинами с новыми книгами: потому что я считаю, что за ними будущее.

Л.А.: Этот мир на грани исчезновения может также служить убежищем и ориентиром, и иногда необходимо спрятаться, разыскивая старый том, от обескураживающего потока книжных новинок — каждая из которых анонсируется как «праздник языка», «то, что никто не должен пропустить». В некотором смысле эти пыльные, подточенные молью книги также несут в себе будущее. Конечно, разделение это не столь категорично (в магазинах подержанных книг, особенно в не слишком популярных, обычно скапливаются те крикливые новинки, которые никто не должен был пропустить и все пропустили, а в новых магазинах всегда есть Лукиан или Честертон), но эти пожелтевшие и хрупкие издания, выжившие после кораблекрушения, воплощают саму идею книги, в ее материальности и типографском стиле, которые служат двойной защитой от разгула подлости в современном издательском деле, как противовес или шаг в сторону, который позволяет увидеть темноту настоящего и выбрать затем другое направление движения.

Кроме того, если мы перейдем от книг к книжным магазинам, к удовольствию посещать их как некие ритуальные пространства (ты сам практикуешь и поддерживаешь паломничество в эти места, намагниченные культурой и историей), я считаю, что должен быть способ защитить букинистические магазины не только из-за книг, которые там продают, но именно как особые места, как «эрогенные точки топографии» (и я цитирую тебя), как обитаемые намеки городов, которые, как старые кладбища или археологические руины, позволяют нам в конечном счете найти наше место в мире.

Х.К.: Я часто думаю, что книжные стали для меня тем, чем когда-то для моей матери были церкви: ближайшее пристанище в случае душевных волнений, но и место для посещения во время туристических поездок. На самом деле, в какой-то момент я устал от церквей, соборов и даже от храмов во время своих путешествий, но никогда не уставал от книжных магазинов. Это места со своей аурой, хотя, конечно, эта аура — в нашем взгляде. Это еще и умиротворяющие места, где порядок источает спокойствие. Это, безусловно, бесконечное место, каковыми также являются все библиотеки с более чем тысячей томов. Когда я жил в Чикаго, то из-за одиночества и снега проводил много времени в университетской библиотеке и в магазине «Seminary Coop». В обоих этих местах, возможно, впервые в жизни я вел себя крайне систематично. Иными словами, я просмотрел одну за одной все книги раздела литературы о путешествиях и раздела истории путешествий и туризма, и все книги, написанные Солом Беллоу или Дж. М. Кутзее, которые были преподавателями в том университете, и Хуаном Гойтисоло и В. Г. Зебальдом, всегда сопровождаемые обширной дополнительной библиографией. Я хочу сказать, что я много прочел и купил некоторые книги, сделал не десятки, а сотни записей. Эта возможность использовать время наиболее эффективно всегда появляется в любой библиотеке или книжном магазине. Вы почти никогда не хотите этого, но она появляется. В какой-то степени сила этих мест, их огромная мощь, предоставляет эту возможность; возможность изучения темы до конца, возможность изучить что-то настолько глубоко, что оно практически становится твоим.

Л.А.: Мне тоже нравится представление о книжном магазине как об убежище, а также как поводе отправиться в порой безумное и долгое путешествие. И хотя в целом я люблю бродить по книжным в тишине — как по древним развалинам или церквям — в букинистических магазинах я не раз испытывал удовольствие от случайных бесед с незнакомцами, это делает их по-своему еще более теплыми. Я помню, что много лет назад я стал разыскивать, словно настоящий охотник за сокровищами, книги Леона Блуа и Ж. К. Гюисманса; услышав, что я ищу «что-нибудь» Вилье де Лиль-Адана, один человек дал мне совет таким тоном, как будто он из тайной секты; наверняка я бы все равно нашел то, что искал, разматывая нити ассоциаций и пересечений, которыми обычно окутаны книги, но не знаю, имели ли бы они тогда для меня такое же значение.

Нечто подобное произошло со мной однажды в новом книжном магазине в Буэнос-Айресе, где я почувствовал, что люди практикуют настоящую книжную охоту, подсматривают за чужим выбором книг и устраивают литературные дебаты в проходах между стендами. Одна дама, которая заметила, что я разыскиваю следы Витольда Гомбровича в Аргентине, достаточно бесцеремонно подошла, чтобы помочь мне (на самом деле, прочитать лекцию!) и по ходу дела пригласила на показ документального фильма о Гомбровиче, который должен был состояться неподалеку от книжного магазина тем самым вечером, благодаря чему след Гомбровича открылся для меня в перспективе, о которой я не имел ни малейшего представления, и, кроме того, мне посчастливилось провести незабываемый вечер.

Х.К.: Этот разговор заставил меня вспомнить свои читательские корни. И эти корни тесно связаны с новыми книгами. Родители покупали их мне в основном в «Pryca», нынешнем «Carrefour», большом супермаркете. Думаю, что именно там была куплена большая часть книг из серии «Счастливые Холлистеры» и «Альфред Хичкок и три сыщика». Я помню, что, пока родители ходили по рядам и складывали в тележку продукты на неделю, мы с братом играли в мячи (там был гигантский конус, наполненный пластиковыми мячами: игра заключалась в том, чтобы взять мяч внизу и подбросить его на четыре или пять метров, чтобы закинуть в верхнюю часть конуса; это были своеобразные гигантские песочные часы, где песчинками служили цветные мячи с игроками Барсы или героями «Драконьего жемчуга»), или рассматривали книги в книжном отделе (в углу висели плакаты в рамках, в основном с машинами, но всегда было два или три с Сабриной или Памелой Андерсон в узеньких полосках купальников). Позже, когда мой отец в свободное время начал подрабатывать агентом в читательском клубе «Círculo de Lectores», дома начали появляться другие книги, и новые тоже, например, детективы Агаты Кристи. Иногда мой отец возвращался с поддержанными книгами, которые он находил во время своих постоянных скитаний — он работал в компании Telefóniса в соседнем городке; но я никогда не увлекался этими книгами, не помню ни одного названия, возможно, у меня вызывало недоверие то, что их уже читали и любили другие дети, так же как подержанные игрушки. Мое скромное происхождение (низший средний класс, как говорили мои родители) естественным образом было связано с новыми книжками. Ведь, если задуматься, новые книжные магазины кажутся более демократичными, чем магазины подержанных или старых книг. Во-первых, цена фиксированная, нельзя торговаться, все клиенты равны (и те, кто, как я, не был воспитан своими родителями в духе библиомании); в то время как в магазинах старых книг, хотя большинство изданий действительно дешевле, цену не только можно обсуждать, но и отыскать настоящие библиографические сокровища, книги с гораздо более высокой ценностью. Во-вторых, меня никогда не прельщало, чтобы моя книга была подписана кем-то другим, посвящена кому-то другому, не говоря уже о том, чтобы кто-то другой делал в ней пометки. Сегодня утром, читая «Фуше» Стефана Цвейга, я обратил внимание на звук карандаша, царапающего бумагу (я всегда читаю с карандашом в руке, он обычно из «Икеи», для меня «Икея» — место кражи карандашей для чтения, которые часто остаются в книге в качестве закладки: иногда, спустя годы, я беру книгу с полки и нахожу карандаш, похороненный в ней, напоминание о том, где я остановился) и подумал, что одной из причин, по которой я не читаю на планшете, является именно это, что в движении, в подчеркивании, в осязании, в текстуре есть целый ряд стимулов для памяти, которых нет в цифровом чтении (или они не действуют на меня: я читаю, чтобы запомнить и подумать, а не для того, чтобы отвлечься, мне нужна эта память чтения).

Л.А.: В моем случае, все эти «физические» аспекты, сопровождающие чтение и делающие его, если это имеет какое-то значение, «более реальным», способствуют любви к букинистическим магазинам. Признаюсь, что большая часть моего пристрастия связана с особой привлекательностью, возможно, нездоровой, того, что там продаются чужие книги, то есть, принадлежавшие другим людям; это ожидание или даже раздвоение, когда твоей становится книга кого-то другого, книга, которую, судя по потрепанному переплету и засаленным страницам, когда-то очень любили и часто читали, книга, от которой по таинственным причинам, кои хотелось бы выяснить, избавились, чтобы она больше не попадалась на глаза, возможно, из-за внезапной смерти владельца.

Подержанная книга имеет не только потертый вид и пожелтевшие страницы, она действительно была прочитана кем-то другим, неважно с грустью или радостью, на самом деле это две книги: помимо напечатанной истории, которая воспринимается как должное, существует непреднамеренная история, которую вкладывал в нее читатель, перелистывая страницы; это личная история, которую можно разглядеть сквозь знаки, которые книга сама сохраняет как закодированный текст. Загнутый угол определенной страницы, экзальтированное или откровенно глупое посвящение, карандашные подчеркивания, капли крови, пота, еще бог знает чего, комары и другие насекомые, забальзамированные между страницами, почти всегда круглые пятна от кофе или колы, закладки, вырванные страницы, крошки табака, зачеркнутые с яростью абзацы — видимо, содержащие, что-то страшное, что необходимо осудить, заметки на полях… Все (все, что показалось бы возмутительным в библиотечной книге) видится как намек, каждый отпечаток — это критическая пометка, комментарий, простой или язвительный; здесь и там мы находим намеки на беспокойство, боль или заблуждение, на основании которых можно восстановить предшествовавший нашему опыт чтения, и тогда мы получаем удовольствие, а иногда более объемное понимание книги, как тогда, когда в боковой ложе театра нас одолевает искушение попробовать так скосить глаза, чтобы одним глазом следить за спектаклем, а другим не упустить ни малейшей детали в реакции публики.

Х.К.: Мне очень понравилось это представление о читателе старых книг как о человеке любопытном, шпионе, вуайеристе. Но именно это мне и не нравится в подержанных книгах: у них есть вторая жизнь, и она не моя. В некотором смысле с книгой связана фантазия о том, что ты можешь погрузиться в иной мир, иную жизнь, иной взгляд, просто открыв ее (книга открывается, как дверь). Несмотря на то, что на самом деле есть множество стен и границ между тобой (читателем) и повествованием (и писателем), меня привлекает иллюзия того, что существует более или менее прямой доступ. Когда книга потрепана, исписана, для меня как для читателя возникает барьер. Хотя признаюсь, что на блошиных рынках, на барахолках, мне нравится искать книги, в которых есть пометки: книги с каллиграфическим почерком на полях, с посвящениями, с открытками или фотографиями внутри. Меня очень интересуют такие книги, они словно сундуки, музеи в миниатюре. Еще меня интересуют пометки. Как ты делаешь пометки, Луиджи? Я использую систему, которая появилась в годы моего увлечения шахматами: на полях в качестве комментария к тому, что я подчеркнул, я рисую вопросительный знак, когда я не согласен с тем, что говорит автор или стиль мне кажется очень примитивным, то есть, любое негативная оценка, и восклицательный знак, когда идея меня удивила или понравилась, или когда форма мне показалась выдающейся или примечательной по какой-то причине. Три или четыре восклицательных знака обозначают, что отрывок потрясающий. Неплохо бы было когда-нибудь издать личную антологию с этими отрывками, накопившимися за двадцать лет читательской жизни. Пару лет назад я был в архиве Зебальда в Марбахе и обнаружил с удивлением, что он тоже ставил вопросительные и восклицательные знаки на полях во время чтения. В этом году со мной произошло то же самое в личной библиотеке Кортасара в Фонде Марча в Мадриде. Должно быть, это больше в ходу, чем я предполагал, и не обязательно связано с пометками и комментариями к шахматным партиям.

Л.А.: А для выдающихся фрагментов ты используешь обозначение «шах и мат»? Внешний вид моих пометок упростился с годами и сводится теперь к геометрическим фигурам: прямоугольник для параграфов, вызывающих вопросы, треугольник острым углом вовне для важного и острым углом внутрь для спорного, круг для того, что я считаю очень существенным и звездочка для чего-то по-настоящему космического, для инопланетных фраз или страниц. Перечитывая эти параграфы, я обычно отмечаю что-то самым простым способом: карандашной чертой под словом. Как и ты, я с удовольствием наблюдаю эту критическую параферналию в чужих книгах, этот подлинный сейсмограф чтения как земного опыта; все то, что в честь По можно было бы обобщить с помощью термина «маргиналия» (и что в свою очередь перекочевало в Интернет, будь то блоги, мимолетные комментарии, групповые пометки в Kindle). Разумеется, мне нравится, когда это возможно, копаться в книгах c пометками интересующих меня авторов, и в совершенно незнакомых книгах тоже. Я помню, что Чарльз Лэм говорил об этом в одном эссе, о книгах, которые возвращаются к нему «обогащенными» друзьями-писателями, которые оставили следы, отпечатки своего чтения. Но эта привычка делать пометки в книгах имеет и свою негативную сторону. Дома нам приходится иногда покупать два экземпляра одной и той же книги, потому что я уже сделал в ней пометки, а моя жена хотела бы прочитать книгу сама, не через призму моих пометок…

Х.К.: А какая у тебя личная библиотека? У меня очень противоречивые отношения с моей. Хотя наша эмоциональная связь очень сильная, фактически только дважды за всю свою жизнь я смог справиться с ней: оба раза, когда, уже будучи взрослым, я переезжал и знал, какие книги у меня есть и где они находятся. Отсутствие контроля, невозможность разобраться, нервирует и разочаровывает меня. Я предполагаю, что все писатели постоянно думают о том, что им не стоило бы так много писать и что им следовало бы больше читать (или наоборот). Кроме того, я часто думаю, что мне следовало бы уделять больше времени на организацию своих книг и заботу о них. Я завидую отлаженному устройству хорошего книжного магазина, где несколько сотрудников постоянно следят за эффективной каталогизацией своих фондов. В моей библиотеке, тесно связанной с моей биографией и моими пристрастиями, больше пыли и меньше порядка, чем мне бы хотелось. Я спрашиваю тебя об этом, потому что книги появляются в результате покупки в книжных магазинах. Необходимо задуматься о пуповинах, которые связывают несколько десятков тысяч книжных магазинов с несколькими миллионами личных библиотек. Тебе нравится беспорядок в твоей библиотеке, так же как тот, что встречается в букинистических магазинах? Или с тобой происходит обратное?

Л.А.: Признаю, что в моя библиотека несколько хаотична, хотя в основном я стараюсь сохранять порядок. Я разделяю книги по жанрам или дисциплинам (философия здесь, поэзия там и так далее), а внутри этих полок я уже следую хронологическому или национальному принципу: французские романы стоят все вместе, а английская эссеистика начинается с Бэкона, Эддисона и Стила. По примеру Жоржа Перека мне хотелось бы зафиксировать определенное количество книг (скажем, 666) и не покупать новые, пока аккуратно не избавлюсь от старых. Но со временем я превратился в библиомана — в библиомана без денег, но неизлечимого, как и все коллекционеры, и, хотя время от времени мы больше из соображений душевной гигиены, чем из соображений экономии места садимся дома на книжную «диету», по правде сказать, не проходит и месяца, чтобы я снова не уступил соблазну, и тогда мы приступаем к организации книжных полок в два ряда или заказываем новые. К счастью (или к несчастью), квартиры в Мехико обычно просторные и позволяют такое беспорядочное накопительство. Но твоя идея о пуповине, связывающей покупку книги с библиотекой, в которой она будет храниться, кажется мне освежающей и вдохновляющей: именно в свете этого книжного космоса осмысленным становится приобретение нового экземпляра, принятие новой планеты в систему; в противном случае, как происходит с некоторыми книгами, которые мы получаем в подарок или покупаем необдуманно, есть риск того, что они станут лишь падающими звездами на небосклоне нашей библиотеки.

Х.К.: Я задумался о нежданных находках, про которые мы говорили. Любопытно, что любители литературы, будь то любители букинистических или новых книжных магазинов (или и тех, и других, а еще лучше — гибридов, потому что если за модель уникального книжного магазина XX и XXI века взять созданные Бич и Монье легендарные магазины на улице Одеон «Shakespeare and Company» и «La Maison des Amis des Livres», то идеальный замысел этих пространств подразумевает сосуществование магазина с книгами на продажу и библиотеки, где можно взять книгу на время), знают, что они могут посмотреть онлайн-каталог перед тем, как пойти в книжный, чтобы проверить, есть ли там экземпляр, который они разыскивают, или заказать его, но большинство потребителей этого не знают. Получается, что для той части населения, для которой книжный магазин — странное и не слишком приятное место, действительно существует вероятность нежданной находки. Но для нас эта вероятность видоизменилась. С одной стороны, остается классическая находка, результат блужданий, этих размышлений с помощью ног и глаз, характерных для книжных магазинов, когда мы находим нечто, о существовании чего не подозревали (и, следовательно, не могли найти в Интернете), тогда, как доцифровая неожиданная супер-находка, вроде первого издания по бросовой цене, практически исчезла. С другой стороны, мы получили нежданную находку нового типа, цифровую, которую можно получить в результате иного вида мышления — Google-мышления, с помощью пальцев (на клавиатуре или тачпаде) и взгляда, который блуждает или «серфит» по поверхности экрана. Так мы тоже находим нечто неожиданное. В идеале, после этого мы лично отправляемся за находкой (антиутопия: дроны «Амазона» влетают в наше окно). Не уверен, но я думаю, что если алгоритм настолько сложный, не есть ли это новая форма предопределенности, объективной случайности? Вся традиция сюрреализма, переосмысленная Кортасаром, вся эта эротика не превратилась ли она в результате метаморфозы в Google Books или в IberLibro.com?

Л.А.: Хотелось бы верить, что мы более переменчивы и непредсказуемы, чем может просчитать машина, что наши предпочтения и интересы огнеупорны для самого изощренного алгоритма, но признаю, что одним из источников моих удивительных находок стали рекомендации книг, созданные кибердвижком… И несмотря на мою осторожность, несмотря на мое нежелание быть легкой добычей целевой контекстной рекламы в Интернете, я снова и снова щелкаю мышкой и поддерживаю намного более активную эпистолярную связь с «Амазоном» или отдельными книжными магазинами заграницей, чем со своими братьями… В этом смысле нам очень повезло: вероятность удивительной находки (и радости библиофила) поразительно увеличилась. Поэтому больше чем догматиком букинистических магазинов или хулителем крупных монополий киберпространства, я считаю себя (благодарным) неразборчивым в связях читателем: я читаю все, от фотокопий до заветных первых изданий, от нечетких файлов в формате pdf до самолетных романов. В этой неразборчивости или эклектике из всего названного выше я выделяю подержанные книги, те книги, в которых ощущается тень «иной» руки, молчаливого товарища, который опередил меня и перевернул эти страницы раньше.

Х.К.: Поскольку все всегда случается после (необязательно поздно), именно сегодня, возвращаясь из Рима, в самолете я понял, что действительно хотел сказать тебе в этом разговоре о старых и новых книжных магазинах и т. д. Ответ я нашел в поразительных воспоминаниях Надежды Мандельштам «Вопреки всякой надежде» 1938 года. Ее мужа, Осипа, сажают в тюрьму, и первое, что она делает, отдает его книги, любимые книги, в букинистический магазин, чтобы отправить ему деньги, еду, самое главное. В ответ на свою посылку она получает скупое, но тоже главное сообщение: поэт умер. В этом и есть суть. В ее поступке и в ответе сталинской бюрократии. В этом суть букинистических магазинов. Это смерть. Это исчезнувшие читатели, растраченные наследства, бедность, опустошенные дома, библиотеки которых были проданы за гроши, грабеж. В старых книжных магазинах в каждом из томов хранятся все истории о боли, геноциде, трагедиях, и диктатурах последних двух веков. Нищета богемы также связана с букинистическими магазинами. Самый жалкий плутовской сюжет. Ты продаешь свои книги, чтобы поужинать. Покупаешь подержанные книги, потому что не можешь купить себе новые. Я знаю, что так происходит не всегда, но думаю, что я уже говорил тебе, что не помню ни одного значимого открытия, ни одной потрясшей меня книги, которые бы попали ко мне из букинистического. В Риме вчера я подумал, что есть два типа таких магазинов: такие, где книги (карты, гравюры), которые ты никогда не сможешь купить, роскошь в чистом виде, снобизм и собирательство, и такие, книги из которых я, вероятно, не захочу покупать — распродажа в чистом виде, оптовое предложение, трата большого количества времени с маловероятной пользой. Подозреваю, что именно поэтому, когда я был очень молодым, я сделал ставку на магазины новых книг, которые располагаются между библиофильской роскошью и нищетой распродажи. От того они более демократичны? Кто знает, может, я также сделал ставку на новое, на будущее, на определенный оптимизм, определенную надежду, вместо старого, прошлого, еле-еле сводящего концы с концами, вопреки всякой надежде.

Л.А.: В букинистических магазинах действительно есть что-то погребальное. Это не совсем мавзолеи, потому что вещи там меняют место, переходят из рук в руки и даже приносят определенную радость, но — как по части делопроизводства, так и по части атмосферы — они недалеко ушли от осквернения могил: выставлять и распродавать библиотеку (если не мысли) того, кто уже ушел из жизни, подразумевает некое святотатство, по крайней мере, на все эти действия словно падает зловещая тень. Я слышал, что в Мексике, а, вероятно, и во многих других местах, существует книжный падальщик: мрачный мужчина, который каждый день носит траур, чья работа, заключается в том, чтобы после просмотра некрологов явиться к родным с грозной фразой: «Я знаю, что это трудный момент, когда придется столкнуться с множеством расходов…». Я подумывал о том, чтобы взять у него интервью, но определенное стеснение или, вернее, ужас, уберегли меня от этого прирожденного стервятника, которого, впрочем, было бы довольно легко найти. Но тот факт, что смерть присутствует в стопках книг в этих и так всегда мрачных магазинах, что разорение и несчастье просачиваются сквозь страницы и совершаемые там покупки, кажется, позволяет объективно оценить мечты о бессмертии, которые обычно окружают литературные начинания; в пыли, осевшей на переплетах, в дарственных надписях, сделанных высохшими перьями, есть нечто, что потешается над идеей бессмертия; в этом, вероятно, привлекательность старых книг в сопоставлении с надеждой и оптимизмом, которыми отличаются новые книги с их все еще ослепительными белыми страницами. Ценность первого издания, подписанного экземпляра, в конечном счете, заключается в том, что в нем сокращается расстояние до автора; и хотя это принято считать просто фетишистской манией, это также неминуемый противовес обманчивой абстракции, имени, которое превратилось в химеру.

Х.К.: Я в восторге от городской легенды о книжном стервятнике, одновременно это очень правдоподобно. Я представляю его на пороге дома недавно усопшего, вместе с картинным стервятником, посудным стервятником, мебельным стервятником. Без сомнения об этом можно написать роман: о группе людей, обреченных ежедневно искать некрологи и скитаться по домам усопших. Очень мексиканский роман из-за вашего особого отношения к смерти. Действительно, скупщик старинных книг, как коллекционер-собиратель, имеет нечто общее с падальщиком. Охота и прогулка могли бы стать двумя разными и противоположными типами его поведения в городе и в его книжных магазинах. Напряженность или расслабленность. Сосредоточенность на добыче, редкой и ценной книге или открытость улицам, площадям, граффити, журналам, книжным новинкам и старым фондам. Меня интересует связь между путешествием по городу и за границу. Я готовлю свои путешествия на протяжении месяцев, лет или, вновь обращаясь к моей собственной библиотеке и вызволяя тома, которые могут меня заинтересовать (в данный момент, планируя поехать в Рио-де-Жанейро в марте, я нашел «Письмо об открытии Бразилии» Ваш де Каминьи, в издании «Acantilado», я не знал, что оно у меня есть) или — чаще всего —разыскивая их в книжных магазинах. В Барселоне у нас есть «Altaïr», специализирующийся на путешествиях, где по странам распределены не только карты и путеводители, но также романы, сборники рассказов, эссе и поэзия. Я никуда не уезжаю, не посетив этот магазин. На моем письменном столе скапливаются книги, которые я положу с собой в чемодан. «Война» Эвелио Росеро, например, ждала там как минимум четыре месяца, когда я поеду в Боготу. Я читал вчера, что Мандельштам готовился к своему путешествие в Армению в букинистических магазинах, где нашел интересующие его древние хроники. Я делаю то же самое в «La Central», «Laie», «Altaïr». Блуждать по книжным рынкам мне больше нравится, когда я путешествую, чем когда я дома. Короче говоря, никакой охоты, просто прогулка.

Л.А.: Действительно, есть какое-то напряжение в глазах прохожего, когда он отправляется на поиски. Правда и то, что в магазинах подержанных книг есть предостаточно пространства, чтобы просто бродить без всякого охотничьего азарта, и это то, что я стараюсь делать (хотя иногда, перед книжными полками, и у меня появляются рысьи глаза и кривые клыки…). Что касается книжного падальщика, это нечто большее, чем городская легенда, и это очень литературно. Как ты можешь себе представить, в этой стране не ждут, когда придет смерть; падальщик, или, в данном случае, ястреб или стервятник, обычно состоит в сговоре с компаниями, организующими переезд, и за время пока длится путешествие в новый дом, внутри грузовика-перевозки он аккуратно извлекает десять или двадцать самых ценных книг из библиотеки. Очевидно, что ему прекрасно известны дома, где есть хорошие книжные собрания. Мои друзья-продавцы книг пригласили меня на очень раннюю и тайную распродажу, где каждый день «отмывают» эту добычу, плоды охоты и азарта падальщиков. Определенно, однажды мне нужно будет туда сходить.

Х.К.: Чем больше я думаю о нашем абсурдно поляризованном разговоре, тем больше сам поляризуюсь. Прямо сейчас мне пришло в голову, не является ли букинистическая лавка со своей атмосферой тайной крипты связующим звеном со старым богом Книги, а современный книжный — воплощением нового бога Капитализма. Потому что, если с отстраненной иронией посмотреть на нашу зависимость от объектов культуры, наше поклонение отдельным романам, фильмам или пластинкам, становится ясно, что это так же смешно, как воскресное отправление культа в церкви в глазах атеиста. Я прилечу в Мехико в пять утра в один из мартовских дней. Давай встретимся на этой тайной распродаже.

Кто только ни говорил, что книжные магазины доживают последние времена и скоро настанет вечный Ozon и Amazon. Но пока мы наслаждаемся возможностью бродить между полок, шуршать страницами и болтать с продавцами. Рассказываем про книжные, которые недавно открылись в Москве, Екатеринбурге, Калининграде и про один особенный интернет-магазин. А еще напоминаем о книгах Хорхе Карриона: «Книжные магазины», где он рассказывает о лучших книжных мира, и «Вымышленные библиотеки» — о новых форматах библиотек и книжных.

«Букинист 9–4» (Москва)

Рассказывает Михаил Цовма, участник коллектива магазина «Букинист 9-4», редактор издательства «Черный квадрат»:

Открывшийся в обновленном виде павильон «Букинист 9-4» на Новом Арбате имеет свою историю. До этого здесь был пункт самовывоза CheapCherryBooks, который решил съехать и «завещал» павильон новой команде. Теперь за скромным рабочим названием «Букинист 9-4» скрывается небольшой независимый книжный. Представлена у нас не только букинистика, но и книги антиавторитарных, левых и независимых издательств — «Гилеи», «Черного квадрата», «Радикальной теории и практики», кооператива «Компост», CheapCherryBooks, moloko plus, direction libera, «Напильник», Свободного марксистского издательства, Grundrisse, «Ноократии», Jaromir Hladik и других. Здесь можно найти редкие книги, самиздат, зины, а рядом с этим, например, — издания филологического факультета Белградского университета (на русском). Мы пока набираем обороты и обставляемся, параллельно расширяя ассортимент.

Надеемся, что с течением времени наш книжный приобретет свое, отличное от других независимых книготорговых точек лицо. Сложно развернуться, а тем более проводить мероприятия, в маленьком квадрате площадью 3,5 на 3,5 метра, но мы не унываем и с оптимизмом смотрим в будущее (а мероприятия можно проводить и в находящемся по соседству пространстве «Только сами»). У нас нет цели конкурировать с такими крупными и известными независимыми магазинами, как нежно любимый «Фаланстер», но мы захотели попробовать и предложить что-то особенное. У нас, к примеру, кроме книг продается сапатистский кофе из мятежного мексиканского штата Чьяпас и аргентинский мате.
Опять же, если где-то что-то (хорошее) закрывается, то должно что-то и открываться, если выпадает такой шанс.

Адрес:
Москва, Новый Арбат 21, Павильон Букинист 9–4
(напротив входа в магазин «Боско Весна»)
Ежедневно с 11:00 до 21:00
Телеграм-канал: @bookies9_4

«Буквально» (Екатеринбург)

Рассказывает Анна Санина, основательница книжного «Буквально»:

Магазин «Буквально» мы открыли совсем недавно: 20 января 2024 года. Он вырос, с одной стороны, из моей мечты создать свой книжный магазин, а с другой — из желания иметь в городе комфортное и безопасное пространство для общения, встреч, новых знаний и свободы от ограничений. Мы не ограничиваем себя в ассортименте по направлениям, жанрам или авторам, но стараемся привозить больше независимых издательств — чтобы расширять круг интересной и качественной литературы и для себя, и для посетителей магазина.

Мы открылись в креативном пространстве «Центр города», новом месте для Екатеринбурга. Чтобы рассказать о нем людям, мы проводим встречи как в партнерстве с Фондом городских инициатив (сооснователями «Центра города»), так и самостоятельно. Планируем развивать это направление, несмотря на то, что у нас небольшое помещение. У нас уже проходит регулярный книжный клуб для людей старшего возраста, мы провели открытую запись подкаста, было несколько лекций и мастер-классов.

Адрес:
г. Екатеринбург, проспект Ленина, 50 (ТК Сити-центр), 3 этаж, вход с ул. Луначарского через зону с эскалаторами
Ежедневно с 10:00 до 22:00
Телеграм-канал: @bookvalno_shop
ВК: Книжный магазин Буквально

«Дом писателя» (Переделкино)

Рассказывает Борис Куприянов, заместитель руководителя дома творчества «Переделкино»:

Книжный в Доме творчества «Переделкино» напрашивался. Если кто и был против, то как ни странно я, но коллеги на третьем году жизни проекта уговорили.

«Дом писателя» вырос из крохотного, но очень симпатичного проекта Ильи Рубинштейна «Бубук», там продавались букинистические книги. Когда на территории Дома творчества освободился от арендаторов дом (один из двадцати восьми возведенный в 1930-е для поселка писателей) Дарья Беглова приняла решение на первом этаже делать книжный.

Это не классический книжный магазин, а именно Дом писателя. Преследовалось несколько целей. Во-первых, самый, наверное, распространенный запрос посетителей «Переделкино» всегда был: «Как попасть в настоящий дом писателя?». Конечно, можно посетить мемориальные музеи, которых на территории четыре, но посещая музей вы приходите «в гости» к конкретному человеку: Пастернаку, Чуковскому, Окуджаве, Евтушенко. А гости хотят увидеть как жили, а главное как живут писатели. Построенный для Василия Ильенкова, (существует легенда, что Эвальд Ильенков (выдающийся философов, сын писателя) ввел в советскую идеологию формулу: «от каждого по способностям, каждому по потребностям») затем ставший одним из корпусов Дома творчества заселялся разными писателями. Больше года тут жил Михаил Бахтин, братья Вайнеры и многие-многие другие. Так что посетитель может увидеть настоящий писательский дом с его реальным бытом.

Во-вторых, книжный поддерживает одну из идей Дома творчества — просвещение. Посетитель приходит не только «поглазеть» («вот люди то жили!»), но и купить книгу. Гость оказывается в «живом» доме который только что покинул хозяин. Книги расставлены как в домашней библиотеке. Букинистические и новые книги вперемежку, без привычной рубрикации: в кабинете книги по философии и истории, в гостиной по музыке и кино, на кухне про повседневность, а на веранде — художественные и детские.

Конечно, в «Переделкино» проходит масса событий. Небольшие камерные будут проходить и в «Доме писателя».

Адрес:
поселение Внуковское, улица Погодина 4
Ежедневно с 12:00 до 18:00
Контакты в соцсетях

«Пиотровский» (Москва)

Рассказывает Михаил Мальцев, директор книжных магазинов «Пиотровский» в Перми, Екатеринбурге и Москве:

Мы делаем упор, в первую очередь, на историческую и теоретическую литературу, то есть нон-фикшн разного уровня — от теоретических исследований до научно-популярных. У нас много внимания уделяется разным искусствам — живописи, contemporary art, моде, фотографии, кино, театру, драматургии, музыке. Плюс, у нас есть небольшой, но хороший кулинарный отдел и большой проработанный детский, где есть и художественная литература, и познавательная; и классика, и международная литература, и современные русские авторы. Большое внимание мы уделяем иллюстрации — для нас важна эстетика, чтобы у детей развивался хороший вкус.

Мы планируем проводить лекции и ридинг-группы, презентации книг и встречи с авторами. Постепенно мы уже начинаем это делать. Например, не так давно совместно с Ad Marginem мы сделали мероприятие, посвященное выходу книги Грэма Хармана «Объектно-ориентированная онтология: новая теория всего».

Как будем развиваться? Во-первых, поддерживать и развивать отношения с малыми и средними независимыми книжными издательствами, вовремя заказывать новинки, добывать себе эксклюзивы. Во-вторых, развивать программу бесплатных мероприятий и соцсети. У нас очень живой телеграм-канал, где каждый день выходит несколько рецензий, которые сотрудники магазина пишут сами.

Адрес:
Москва, ул. Малая Никитская 12
Ежедневно с 11:00 до 20:00
Телеграм-канал: @piotrovskybook

Беседа Михаила Мальцева и Хорхе Карриона.

«Вторая культура» (Калининград)

Рассказывают основатели «Второй культуры» Яна Лисовская и Константин Петрунин:

Причиной создания книжного послужила невозможность обнаружить в себе интерес заниматься чем-либо еще.

Основная наша специализация — это малотиражные издания. В магазине представлены книги и журналы издательств «Гилея», Invalid Books, «Новое литературное обозрение», Ad Marginem, «Сеанс», Chaosss Press, SOYAPRESS, «ДА», «Издательство Ивана Лимбаха», Common Place. Во «Вторую культуру» можно заглянуть как за научно-популярными книгами, так и за художественной литературой, на полках андеграунд и классика, букинистика и книжные новинки).

Как общественное пространство, мы устраиваем паблик-токи, презентации книг и встречи с издателями. «Вторая культура» — площадка также для представителей и исследователей уличного искусства и тех, кто создает зины. 3 февраля у нас прошла презентация книги Анастасии Дунаевой «Антистиль: между граффити и современным искусством», а из ближайшего планируется встреча с издательством SOYAPRESS и презентации зинов.

Адрес:
Калининград, ул. Комсомольская 17
Ежедневно с 15:00 до 20:00
Телеграм-канал: @vtoraya_kultyra

«Бартлби и компания» (интернет-магазин)

Рассказывает Пётр Силин, руководитель проекта «Бартлби и компания»:

Магазин «Бартлби и компания» спонтанно возник осенью 2023 года как сообщество близких по духу людей, для которых во главе угла стоит ценность книги как культурного и эстетического феномена. Мы решили собрать в одном месте интересные нам издания, такую предельно субъективную, но идеальную книжную полку по основным гуманитарным дисциплинам. Ядро ассортимента — книги по фрейдовскому и лакановскому психоанализу, современной философии, теории литературы и кино, а это уже притягивает книги из других категорий, в том числе художественную литературу. Библиотека «Бартлби» мыслится как некая единая антология, потому нам важно находить и показывать связи, которыми пронизаны эти тексты.

Особое внимание мы уделяем хранению, упаковке и доставке: заворачиваем каждую книгу в пакет, потом в пупырку, затем в коробку из плотного картона. В общем, пакуем на случай апокалипсиса — некоторые покупатели в отзывах на «Авито» иронизируют: «так хорошо завернули, будто я стекло заказал». Это не слишком затратно, зато каждый экземпляр ощущается будто из типографской пачки. Благодаря онлайн-формату мы можем продавать книги по более низкой цене и без задержек отправлять их покупателю. Утро у нас обычно начинается с пробежки по отделениям служб доставки, чтобы максимально быстро отправить заказы, пришедшие ночью.

Наш следующий шаг — запуск издательской программы. Это очень долгий путь и сейчас мы набираемся опыта в различных коллаборациях, работаем над переводом нескольких интересных книг, в бесконечных обсуждениях открываем для себя новые имена и небольшие издательства. Телеграм-канал «Бартлби» не только анонсирует новые издания, но и формирует сообщество энтузиастов — наших читателей и друзей. Мы мечтаем, что когда-нибудь оно вырастет в экспертное микромедиа, помогающее ориентироваться в мире интеллектуальной литературы. А сейчас в компании «Бартлби» вы можете следить за новинками, читать подробные обзоры на книги из нашей библиотеки, узнавать об акциях издательств и, конечно, в комментариях привлекать наше внимание к редким книгам, которые обязательно должны появиться в магазине.

Заказать книги можно через сайт, OZON и Авито

Читайте также:

Екатеринбург глазами книжного магазина «Пиотровский»

26 Декабря / 2023

Книга в подарок: выбор независимых книжных

19 Декабря / 2023

История книжного дизайна в России

17 Ноября / 2023

Книги о книгах:

Нон-фикшнКнижные магазины (второе издание)

550 ₽

На полку

В корзину

АвангардВладимир Лебедев

1000 ₽

На полку

В корзину

Нон-фикшнИскусство издателя

350 ₽

На полку

В корзину

Нон-фикшнВымышленные библиотеки

450 ₽

На полку

В корзину