Интервью с Валерием Сажиным

В апреле в нашем издательстве вышло второе издание книги «Исследование ужаса» — это полное собрание работ писателя, философа, теоретика «чинарей» и ОБЭРИУ Леонида Липавского. Составителем сборника выступил литературовед Валерий Сажин. Поговорили с ним об истории и сегодняшнем состоянии архива Липавского, феномене его творчества, истоках исследовательской оптики, а также роли Липавского в художественных поисках «чинарей» и обэриутов.

Текст: Даниил Воронов

— Как вы познакомились с творчеством «чинарей» и Леонида Липавского в частности? Какое впечатление произвели на вас эти тексты и почему они стали основным направлением ваших научных исследований?

— К недавно вышедшему сборнику своих избранных статей мне пришлось написать предисловие под заглавием: «Случайный». Причиной тому именование меня в некоторых информационных источниках исключительно специалистом по творчеству обэриутов и «чинарей», хармсоведом. Это большое преувеличение: за пятьдесят лет профессиональной работы мной написаны значительное число статей и книги о творчестве отечественных писателей XVIII–XX веков, большинство из них — результаты моего инициативного интереса к той или иной личности и сопутствующих этому исторических обстоятельств. Знакомство же с творчеством Липавского было одним из множества заурядных производственных поручений за двадцать четыре года моей работы в Отделе рукописей Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде (ныне Российская национальная библиотека).

Философ Яков Семенович Друскин в конце 1970-х годов пожелал передать Отделу рукописей спасенные им от уничтожения автографы произведений Д. И. Хармса, а также рукописи других своих друзей: А. И. Введенского, Н. М. Олейникова и Л. С. Липавского. Мне надлежало получить этот архив у Друскина. Ни тогда, ни много лет впоследствии, профессионально занимаясь историей русской литературы XIX века, я не имел представления ни о масштабе личности самого Друскина, ни о свойствах творчества тех авторов, чьи произведения я добросовестно доставил в Отдел рукописей. Знал лишь, что все это по цензурным причинам никогда не могло быть опубликовано в СССР.

К концу 1980-х годов производственные планы привели меня к тщательному разбору и описанию всего существующего корпуса этих материалов. Только тогда я стал заинтересованно вникать в их существо. Этот профессиональный процесс совпал с историческим — в СССР началась перестройка, в том числе отменившая цензуру. Оказалось возможным публиковать произведения Хармса и его друзей. Издательства стали интенсивно обращаться с просьбой подготовить такие публикации. Пришлось основательнее приняться за изучение и комментирование, подготовкой соответствующих изданий. Не стану лицемерить: как историку литературы мне в то время было интереснее вникать в творчества Хармса, сочинения же Липавского казались тогда лишь любопытным комментарием к неоднократным упоминаниям его имени в хармсовских текстах.

— С какими трудностями вы столкнулись при работе с архивами, и в каком состоянии они находятся сегодня? Насколько полно они представлены с текстологической точки зрения и какие этапы были пройдены, прежде чем наследие «чинарей» стало доступно для изучения?

— За истекшие десятки лет некогда переданный Друскиным архив значительно разросся. После кончины философа хранительницей остававшихся еще в семье многочисленных разнообразных материалов стала сестра Друскина — Лидия Семеновна. После ее ухода то, что оставалось в доме, было бережно перенесено и присоединено к архиву, уже хранившемуся в Отделе рукописей. С благодарностью вспоминаю Л. С. Друскину, которая радушно позволяла работать в ее доме, готовить к публикациям, в том числе произведения Липавского. Вместе с тем, насколько мне известно, Лидия Семеновна привлекала к разбору огромного доставшегося ей от брата архива нескольких людей, то и дело сменявших (по разным причинам) друг друга. Думаю, вследствие этого обстоятельства некоторые произведения, которые прежде находились в ее руках, приобрели новых владельцев.

— Появились ли на сегодняшний день тексты Липавского, бывшие до этого не известными широкому кругу читателей? Насколько велика вероятность, что в обозримом будущем корпус текстов этого автора пополнится новыми находками?

— Возможно ли еще появление новых текстов Липавского? Ответом на этот вопрос служит нынешнее второе издание его произведений. В 2008 году меня познакомили с литературоведом, переводчиком О. М. Малевичем. Оказалось, что у него хранится принадлежавший его теще В. Е. Гольдиной, общей подруге обэриутов-«чинарей» и возлюбленной Липавского до его женитьбы на Т. А. Липавской, блокнот. А в нем — двадцать семь стихотворений Липавского от 1920 года, переписанные его женой с короткими собственными комментариями. Когда именно Липавская переписала в блокнот эти стихотворения, какова судьба источников, с которых она это сделала, когда именно подарила (передала) этот блокнот своей многолетней подруге Гольдиной — все это неизвестно (кстати, стоит отметить: Друскин утверждал, что он передал в свое время Гольдиной некоторые письма Хармса, которые просил ее вернуть, но они куда–то исчезли). Из этого (да и вообще из опыта архивиста) очевидно, что никогда нельзя исключать появления новых текстов Липавского.

— В ряде текстов представителей кружка «чинарей» можно заметить феномен «взаимной переклички» и циркулирование идей между текстами разных авторов, в частности — опору на идеи и концепты, разработанные Липавским. Какую роль он играл в этом кругу? Был ли он его теоретиком или это был факт взаимного насыщения и творческого диалога? И насколько широк был круг влияния Липавского за пределами этого кружка?

— Никто, кроме самих «чинарей», в свое время не читал их соответствующих произведений. Следовательно, никакого влияния на текущий литературный процесс они оказывать не могли. Зато сами внимательно читали и, как видим из «Разговоров», обсуждали произведения друг друга, а «Разговоры» — лишь придуманная и осуществленная Липавским форма кратковременной репрезентации их, по меньшей мере, десятилетнего интенсивного интеллектуально-философского общения. Это общение можно называть также интеллектуально-творческим: в произведениях Хармса, Друскина, Введенского, Липавского множество аллюзий на тексты друг друга, и внимание к датировкам тех или иных произведений позволяет утверждать, что здесь не было чьего-либо первенствующего исключительного влияния — это был разносторонний, заинтересованный, равноправный процесс. Его следы по возможности отмечены в «Примечаниях» к новому изданию произведений Липавского.

— Во многих своих текстах Леонид Липавский пытается выстроить свою собственную оптику для исследования мира, пространства и времени. Откуда она берет истоки? Какие направления и школы гуманитарного и естественно-научного знания можно считать безусловными ориентирами в этих экспериментах?

— Насколько Липавский был знаком с существовавшей в то время философской, лингвистической, естественно-научной литературой, можно увидеть прежде всего из его собственных изысканий. В юношеском возрасте он обдуманно пошел учиться в Петроградский университет на философское отделение факультета общественных наук, да еще и заинтересовался курсом санскрита на восточном отделении. Из всех его произведений (и конечно, из «Разговоров») без сомнения вытекает глубокое знакомство: с теорией относительности, исследованиями З. Фрейда, А. Бергсона; философией Аристотеля; восточными религиями; шумерской, античной, скандинавской мифологиями; лингвистическими теориями В. Хлебникова и Н. Марра; работами физиков, математиков, физиологов; творчеством российских и иностранных писателей: Н. Гоголя, Л. Толстого, А. Чехова, В. Шекспира, Д. Дефо, Э. Золя.

В «Разговорах», кто бы из собеседников, помимо Липавского, ни упомянул что-либо или кого-либо из перечисленного, ему все это было безусловно ведомо. Эти и иные познания были фундаментальной базой создававшихся Липавским в философии и лингвистике (по-своему, в литературе Хармсом, Введенским, Олейниковым) вненаучных (у тех — внелитературных) произведений. Это были другие философия и лингвистика, вообще иной мир, не оспаривавший сущего, а его сторонившийся.