Что мы читали этим летом?
«Летние каникулы, жаркое время года, когда так приятно читать на солнце, возле моря или <…> в тишине своей комнаты. Время внезапно замедляется, расширяется, улетучивается», — пишет во вступлении к «Лету с Прустом» Лора Эль Макки, журналистка и выпускница Сорбонны.
Как и для многих, для сотрудников и сотрудниц Ad Marginem лето, пожалуй, — один из лучших сезонов для неторопливого и вдумчивого чтения, время, когда удается читать не только по работе, но и для себя — как в детстве. А потому решили вернуться к давно забытой практике и составить список Летнего чтения Ad Marginem: в него вошли книги, которые мы читали последние три месяца — от мемуаров деятелей Серебряного века и лагерных заключенных до современной англоязычной эссеистики и магического реализма.
Этим летом мне в руки попала книга Сергея Дурылина «В своем углу» — изданные 15 лет назад дневники одного из героев «второго плана» русского Серебряного века. Дурылин дружил с Василием Розановым и художником Михаилом Нестеровым, встречался с Львом Толстым, Андреем Белым и Павлом Флоренским. Он написал несколько художественных произведений и научно-публицистических работ, но его главный жанр — мемуарные отрывки-миниатюры, напоминающие розановские «Опавшие листья».
«В своем углу» — вершина его мемуаристики, книга, начатая им в 20-е годы в ссылке в Челябинске и законченная в подмосковных Муранове и Болшеве. Детство Дурылина прошло недалеко от места, где располагается наше издательство — в старом купеческом доме в Плетешковском переулке, что напротив Елоховского Богоявленского собора. А в 1910-е семья переехала в Переведеновский переулок, в соседний с пространством Ad Marginem дом. С 30-х годов и до смерти (он умер в декабре 1954 года) Дурылин жил в Болшево (сейчас там его дом-музей) и преподавал историю театра в ГИТИСе, оставаясь при этом рукоположенным еще в 1910-е годы священником и — фактически — монахом в миру.
Его интересы были очень широкими — от богословия и истории церковного искусства до театроведения и исследования творчества Лермонтова, Лескова, Леонтьева, Розанова. Мемуары Дурылина похожи на отрывной календарь-месяцеслов, их можно читать маленькими порциями, кусочками, отвлекаясь на другие книги, и снова к ним возвращаясь. Чтобы дать представление о дурылинском стиле и одновременно связать записки этого «переведеновского Розанова» с издательскими материями, приведу напоследок фрагмент из его записок 1924 года:
У Сытина все книги разделялись на «жильцов» и «нежильцов». Посмотрит на новую книгу, только что вышедшую из типографии, и определит сразу: «Жилец!» — или, наоборот, скажет: «Нежилец!». Говорят, он определял это поразительно верно: «жилец», действительно, отлично расходился и выдерживал несколько изданий, а «нежилец» — умирал на первом. У него был наметан глаз на книгу и читателя. Конечно, не всяк, кто «жилец», заслуживал жизни, и многие «нежильцы» были безмерно талантливее, умнее, прекраснее «жильцов». Как бы «нежильцы» ни были талантливы, Сытин не любил их издавать. Но ни он, ни кто другой не могли бы предсказать, что будут книги — гальванизированные мертвецы, ходящие автоматы, заводные фигуры, и что они-то и будут зачислены в «жильцы». И будут жить.
The Marvelous Clouds. Toward a Philosophy of Elemental Media, John Durham Peters
«Для себя» я читаю медленно или даже сверхмедленно в случае особых текстов. Этим летом из первой категории выделяется книга «Волшебные облака. К философии элементарных медиа» профессора Джона Дарема Питерса (University Of Chicago Press, 2015). Elemental media в названии можно перевести как стихийные или природные, но Питерс пишет о том, что они «одновременно природные и культурные», и относит к этой категории — помимо ожидаемых СМИ, старых и новых — такие разные явления, как океан в его парадигматической роли медиума; сонары дельфинов; огонь, создающий медиум для пепла, дыма, химикатов и прочего; облака, как природные, так и информационные; небо, утверждающее социальный контроль (флаги, баннеры и т. д.); звезды, календарь, письмо, алфавит… Оставляя за медиа традиционный смысл посредничества и функции «культурно упорядочивающего агента», Питерс видит в них не столько дистрибьюторов информации и смыслов, сколько среду и инфраструктуру, которые «обязаны не значить, а только быть». Согласно Питерсу, медиа — это алгоритм культуропорядка, а не сообщение.
Всё же книга гораздо интереснее этих «итогов»: она богата самой разнообразной информацией из океанологии, экологии, анатомии, археологии, эволюции, истории, культуры, которая тем не менее связывается в повествование, хотя и не бесспорное, напоминающее о том, что человек является пупом земли только в собственных глазах и с позволения матери-природы и бога-отца, к которому в конце концов ведет и главный на сегодня «двигатель прогресса» — интернет (см. главу «God and Google» о том, что интернет — это религиозный медиум). Имена? Аристотель, Маклюэн, Леруа-Гуран, Элиху Кац, Хайдеггер, Латур, Киттлер, Гарольд Иннес и другие. Текст Питерса — это не столько медиа-стадиес, сколько приглашение поразмыслить о медиа и мире — масштабно и без академического буквоедства. Вообще, посыл Питерса больше даже писателя, а не ученого.
Анна Каренина, Лев Толстой
И мое второе главное чтение на лето, уже сверхмедленное, написано как раз тем, кто идет дальше порога приглашений и импульсов — Львом Толстым. Перечитывала «Анну Каренину», в которой поиски Питерса по расширению границ медиальности находят свое тонкое и крепкое воплощение, подсказывая, что, какими бы первичными и манящими ни были облака, океаны и всполохи огня, наш главный «агент порядка» — социум, и почему-то «волшебным» назвать его не получается.
Три книги о невероятном. Роман Мориса Бланшо «Всевышний» в переводе Виктора Лапицкого (Издательство Ивана Лимбаха, 2023) — сумрачная дистопия об «аде» повседневности, безнадежном столкновении с законом, нежеланной необходимости существовать в мире, который не складывается в образ. «Место без свойств» — посмертный сборник Андрея Левкина (Jaromir Hladik Press, 2023), очень удачно составленный из нескольких коротких текстов разного времени (вплоть до самого последнего: заключительный текст опубликован впервые), которые позволяют открыть Левкина заново как микрофеноменолога, умевшего смотреть взором Мемлинга из его раннего рассказа на город, политику, эмоции и даже на сами слова. «Lakinsk Project» Дмитрия Гаричева (НЛО, 2023) — эпистолярная поэма в прозе из в почти буквальном смысле footage памяти. Три образца бескомпромиссной интроспекции.
Три впечатления этого лета
1) Этим летом я узнала о существовании греческого (англоязычного) small-press — kyklada press, издающего серию книг о междисциплинарных явлениях на пересечении топографии, археологии, истории, искусства, социально-экономических условий и культурного наследия Кикладских островов. Книга, которую я прочла, называется (Forced) Movement. Это сборник кросс-жанровых текстов, — от критических и визуальных эссе до поэзии — каждый из которых посвящен исследованию миграции людей сквозь времена, контексты и географические маршруты, окружающие Эгейское море. Изучая истории вынужденной и добровольной миграции в прошлом и настоящем, авторы рассуждают о ее влиянии на культурные и социально-экономические пересечения, попутно формируя новые вопросы, оставляя читателю место для размышлений. Этот проект начинался как художественная практика, но с каждой книгой формирует новый организм, который легко адаптируется к текучести жанров и контекстов. Я до сих пор искренне восхищаюсь, когда делаю такие открытия.
2) Этим летом я читала книги Джона Бёрджера — документальный фикшен повесть «Счастливый человек», которую мы издадим осенью, и сборник «Фотография и ее предназначения». Любовь к Бёрджеру укрепилась во мне еще сильнее.
«Счастливый человек» — совместная работа Бёрджера и фотографа Жана Мора, впервые изданная в 1967 году. Это документальная история о сельском докторе Джоне Сассоле. Эссеистика Бёрджера и фотографии Мора сплетаются в размышления о значимости врачебной практики, ценности человеческой жизни и других сопутствующих вопросах. С одной стороны, это повесть о невероятно чутком сельском терапевте — особенном, практически исчезнувшем характере врача, а с другой — скрытое предостережение. Бёрджер-рассказчик в этой книге — внимательный наблюдатель за человеческими судьбами, писатель, проживающий такую же жизнь, как и его герои, а потому и не делающий поучительных выводов. Его тексты, о чем бы он ни писал, заставляют чувствовать, думать, действовать. И каждый раз во время чтения хочется представить, как бы звучал его голос, с какой интонацией он произносил то или иное слово.
P.S. Удивительный приступ нежности к Джону Бёрджеру случился в редакции Ad Marginem летом 2016 года, когда мы переиздали его «Блокнот Бенто». Собирая посылку для Бёрджера с авторскими экземплярами, мы с коллежанками решили отправить ему свою фотографию и короткое письмо. Фотография была сделана на полароид у входа в офис издательства, мы держали в руке «Блокнот Бенто» и улыбались. От яркого солнца фотография засветилась, и изображение на обложке не было видно — получилось как будто мы держим в руках белые прямоугольные предметы (что тоже символично). Я не помню, что мы написали в письме. Но подозреваю, что это было короткое послание с благодарностью за книги. Полароидный снимок я сфотографировала на телефон — теперь всегда храню его в телефоне. Я не знаю, получил ли Джон Бёрджер эту посылку, и не знаю, зачем мы это сделали. Но это было хорошее время. Через полгода Бёрджера не стало. Каждый раз, когда думаю о нем, вспоминаю эту фотографию.
3) Этим летом было много недочитанных книг и одна прочитанная рукопись. Летом больше времени на чтение по горизонтали: некоторые зарубежные новинки, книги, права на издание которых мы планируем купить, новые переводы и т.д. Многое из этого так и не будет дочитано, но что-то все-таки попадет в список для чтения. А рукописи хочется пожелать обрести свою форму и найти читателя.
Крутой маршрут, Евгения Гинзбург
Мемуары Гинзбург о ГУЛАГе я читаю не в первый раз, перечитываю для диссертации. Книга объемная, но как только начинаешь погружаться, забываешь про это: авторке удается четко, несколькими штрихами описать каждую ситуацию, характеры заключенных, надзирателей и быт в лагерях. Хотя я не во всем согласна с Гинзбург (что вполне нормально, ведь этот текст, как она пишет в начале, хотя и документирует окружающую реальность, но делает это с определенной точки зрения — политической заключенной), ее работа является важным источником для исследователей женского лагерного опыта. Вообще, ее текст и тексты других заключенных в ГУЛАГе женщин разительно отличаются от того, как женский опыт описывал, например, Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» (глава «Женщины в лагере»). Может показаться, что это тяжелое чтение, но, в то же время, жизнеутверждающее, как бы странно это ни звучало. Гинзбург много пишет о взаимоподдержке заключенных, о том, что помогало выжить, а еще о любви и дружбе лагерях, благодаря которым многие и прошли этот путь.
Nature writing: «Шесть граней жизни» Нины Бёртон и «Жизнь в пограничном слое» Робин Уолл Киммерер
Последнюю летнюю неделю провела за чтением двух книг из «природной» линейки Ad Marginem. У меня не было плана читать о природе, вышло случайно: нужно было подготовиться к ридингам, которые мы с коллежанками устраивали в разных городах. До этого я встречала nature writing только, кажется, в текстах Эми Липтрот. Письмо о природе у нее — скорее рамка и способ переживания и осмысления личного опыта, часто травматического. У Нины Бёртон и у Робин Уолл Киммерер описание природы, научные факты о растениях, животных и насекомых играют совсем другую роль — для обеих писательниц это не просто способ познания мира. Окружающий мир для них — это самостоятельный объект (если не субъект) пристального исследования. Они смотрят на мхи, пчел, жаб, пытаясь отстранится от антропоцентричной оптики, относятся к ним как самостоятельным, агентным существам, жизнь, язык и история которых ничуть не уступает человеческим. Такое чтение меняет восприятие мира, а еще оказывается весьма терапевтичным — отстраняешься от взгляда горожанки и начинаешь строить планы на отпуск в лесу.
В другом мире. Заметки 2014–2017, Изабель Грав
Книга составлена из коротких дневниковых заметок, которые немецкая арт-критик:есса делала, каждое утро разминаясь перед основной писательской работой. Заметки обо всем, но, во многом, о смерти ее родителей. На момент написания записок Грав — около 50 лет, недавно она стала сиротой, как она сама себя называет. А еще она воспитывает дочь и рассуждает, почему ее психотерапевт:ка не готова к вопросу «как ваши дела?», а немецкие женщины больше не носят обувь на каблуках. В этой книге есть все: будничные размышления, мнение о скандалах в мире искусства и переживание потери близких.
Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России, Дэн Хили
Узнав про существование этой книги, я сразу же решила ее заполучить — тираж маленький, а переиздания, вероятно, не будет. «Другая история» — это научное исследование, переложенное в публицистический формат: здесь идет активное параллельное чтение основного текста и обширных сносок. Издание охватывает короткий период в российской истории, а тема все еще остается важной и мало исследованной. Рекомендую всем, кто не боится милицейских и медицинских первоисточников и хочет узнать, как выглядели русские бани на границе веков и кто такие «тетки».
Ужасы жизни, Маша Гаврилова
Для всех любителей магического реализма — небольшой сборник рассказов с невероятно обыденными ужасами, тревогой, борьбой и маленькими победами. Отпуск с подругой в Стамбуле превращается в опасный побег от загадочных женских ног, а забытая в кастрюльке еда становится гниющим ребенком, который провонял всю квартиру. При чтении возникает легкий дискомфорт, но без него всё было бы не то.
