Рейчел Каск — о «Балканской трилогии» Оливии Мэннинг
Британская писательница Оливия Мэннинг приехала на Балканы вместе с мужем в начале Второй мировой войны и не возвращалась в Англию до 1945 года, переезжая из Румынии в Грецию, а из Греции в Египет. Этим странствиям посвящена ее «Балканская трилогия», которую Энтони Бёрджесс назвал лучшим свидетельством о войне в британской художественной литературе. Мэннинг не бывала ни на полях сражений, ни в госпиталях, не боролась с режимом или с вражескими захватчиками. Она пыталась выстроить в расшатывающемся мире обычную жизнь, не поддаваясь панике.
В начале 2023 года «Балканская трилогия» впервые вышла на русском языке как трехтомник. Теперь, спустя полгода, мы выпускаем все три тома под одной обложкой. В преддверии выхода книги публикуем текст британской писательницы Рейчел Каск, посвященный фигуре Мэннинг и героям «Балканской трилогии», который станет предисловием к русскоязычному изданию.
«У меня нет родителей, — говорит Гарриет Прингл, героиня и душа всей „Балканской трилогии“ Оливии Мэннинг. — Заслуживающих упоминания, во всяком случае. Они развелись, когда я была еще маленькой, оба вступили во второй брак и не пожелали обременять себя ребенком. Меня вырастила моя тетушка Пенни. Для нее я тоже была обузой, и, когда я плохо себя вела, она говорила, мол, неудивительно, что мама с папой тебя не любят. На самом деле всё, что у меня есть, — здесь».
Если попытаться резюмировать столь объемный и многогранный текст в нескольких строчках, то ими будут именно эти слова Гарриет. Возможность обнаружить в маленьком отрывке образ целого — одна из уникальных особенностей произведения искусства, но в случае с «Балканской трилогией» она несколько обманчива. Измученное сердце Гарриет — неизменный лейтмотив более чем тысячи страниц этого плотного текста; недостаток родительской любви в жизни ничем не примечательной английской девушки двадцати с небольшим лет — центральная метафора войны, лишений, исторического перелома и крушения старого мира в Европе 1940-х годов.
Тем не менее именно благодаря этой странной и поразительной параллели «Балканская трилогия» предлагает совершенно особый взгляд на историю, и в этом, возможно, ее величие. Перед нами предстает Европа военных лет, показанная как мир эмоционально угнетенных мужчин и женщин — людей, изнуренных сдержанностью, холодностью воспитания, которым из поколения в поколение не хватает внимания, принятия и любви. Этот порок так глубоко укоренен в системе английских социальных институтов и отношений, что только полное их уничтожение способно стереть его. Безразличие, несправедливость, жестокость, ненависть, заброшенность — вот составляющие личной памяти и общественной реальности, личного несчастья и общественного бездушия в «Балканской трилогии». Следуя аналогии Оливии Мэннинг, война — это порождение несчастных детей; однако Гарриет, воплощая в себе всю боль такого мировосприятия, знаменует и личную борьбу за его опровержение.
Решимость Гарриет вопреки всем провокациям сохранить брак, остаться, а не уйти, сберечь, а не разрушить, — это вторая, ее собственная, война на страницах романа. Мэннинг утверждала, что чувствовала себя особенно счастливой, когда писала о своей жизни, и события «Левантской трилогии» и «Балканской трилогии» совпадают с годами (1938–1946), которые она провела в Румынии, Греции, Египте, а позже в Палестине вместе с мужем, социалистом Р. Д. «Реджи» Смитом, который из-за плохого зрения был освобожден от военной службы и читал лекции в Британском совете. Молодожены Гай и Гарриет, прибывшие в Румынию накануне дня, когда Великобритания объявила войну Германии, — это очевидные альтер эго Реджи и Оливии, а всё повествование, столь реалистичное, насыщенное событиями, полное поразительных совпадений, деталей и черт, населенное множеством эпизодических героев, доказывает, что у Мэннинг действительно был дар доставлять читателю правду «из первых рук». Ее автобиографическое присутствие служит магнитом, к которому притягиваются все события и действующие лица; она здесь не для того, чтобы описывать себя, а для того, чтобы свидетельствовать. Ей хватает зоркости и чуткости, чтобы создать эпическую панораму войны. Изображенный в трилогии Бухарест 1939–1940 годов, раздираемый тревогами и утратой былых политических ориентиров, наполнен всевозможными иностранцами: продажными писаками, любителями поживиться за чужой счет, дипломатами, скитальцами, спекулянтами, разоблаченными войной; и всё это столь блестяще и тщательно описано, что читателю кажется, будто он и сам мог бы сориентироваться на беспокойных улицах города и узнать в лицо половину завсегдатаев Английского бара.
Герои Мэннинг — не просто литературные персонажи: они воспринимаются как реальные люди, которых заключили в рамки повествования, подобно прохожим, случайно попавшим в объектив камеры. «Балканская трилогия» настолько верна духу жизни, что трудно заметить руку, которая придает ей форму. Пустопорожние речи мужчин, острые пикировки женщин, Гай, часами обсуждающий политику со своими приятелями из Британской дипмиссии, вечера в ресторанах — порой бесконечно унылые, порой забавные, обстановка комнат, городские улицы, витрины магазинов, медленная смена дней и времен года и особенно то, как появляются и исчезают люди, становясь знакомыми или полузнакомыми вследствие чего-то, что кажется совершенно случайным, но на самом деле определяет структуру и форму жизни… — словом, всё, что несет с собой река повествования, составляет красоту и вместе с тем главную загадку «Балканской трилогии».
В чем состоит «правда» писательского опыта? В романах Мэннинг ее нужно искать в поразительной бесстрастности взгляда. Мы понимаем, что именно Гарриет незримо направляет текст, что мы следуем за ее непостижимым сердцем — сердцем той, которая обращает внимание на всё, происходящее вокруг, не будучи при этом в центре драмы. Когда мы, читатели, жаждем отклика от этого романного мира, толики внимания, бескорыстного дара любви — мы испытываем страстное желание, испытываемое Гарриет. И на пути от восхищения Гаем — преподавателем английской литературы и неисправимо общительным социалистом — к утрате иллюзий, сменяющихся глубоко критической его оценкой, которая, однако, не допускает даже возможности расставания, мы вместе с Гарриет проживаем каждый вираж ее одинокого странствия в браке.
Гай олицетворяет в «Балканской трилогии» идею общества как единственно возможного пути к благу, и в этом смысле он — антипод эмоционального индивидуализма Гарриет. Гай отдаст последний пенни бедняку, сделает всё ради первого встречного; Гарриет, напротив, нужно внимание, чувство своей исключительности, принадлежности и обладания.
Благодаря росту Гая она чувствовала себя под защитой, хотя и начинала понимать, что это всего лишь ощущение. Он был одной из тех бухт, в которые невозможно зайти, поскольку на поверку они оказываются слишком мелкими. Личные отношения для него были делом случая. Он черпал силы из внешнего мира.
Это, конечно, не просто конфликт Гая и Гарриет — это диалектика ХХ века, самая суть борьбы за обновление общества. Примечательно, что преданность Гая всему миру и связанный с этим отказ уделять Гарриет исключительное внимание, которого она так жаждет, дают ей ощущение безопасности, поскольку возвращают к привычному для нее состоянию недолюбленности. Все окружающие твердят ей, что Гай — «потрясающий человек», «святой», и мы понимаем, что не только Гарриет чувствует себя защищенной рядом с Гаем и воспринимает потребность в эмоциях как нечто постыдное. Другие люди — множество людей — испытывают то же самое. Для них Гай (воплощение социализма) олицетворяет своего рода отказ от субъективности, когда «необходимость» доминирует над собственным «я», и Мэннинг мастерски показывает, почему этот отказ кажется нам добродетельным. Для Гарриет и подобных ей людей он задает новую дисциплину самоотречения, которая тревожно перекликается со старой; он предлагает безопасность — или, скорее, иллюзию безопасности.
Всё это прослеживается в отношениях между Гарриет и Кларенсом, офицером Британской дипломатической миссии в Бухаресте, — родственной ей заблудшей душой. Когда Кларенс пытается рассказать ей о своем несчастном детстве, Гарриет переполняет острое чувство сопротивления. «Не надо об этом думать, не надо говорить…», — мысленно пресекает она исповедь собеседника. «Она поняла, что Кларенс, если бы мог, запер бы ее в своем мире». И ее знания себя достаточно, чтобы понять: он в этом смысле ровно таков же, как она сама.
Что было нужно им обоим? Чье-то безраздельное внимание, которого им так не хватало в детстве. Странным образом теперь она отказывалась от него. Ее тянуло к компанейскому благодушию Гая и огромному миру, в котором он жил.
Позже в одной запоминающейся сцене Гарриет участвует в школьной забаве: вместе с Гаем и его грубоватым другом Дэвидом они стаскивают с Кларенса брюки. Задира Дэвид безошибочно определяет в Кларенсе жертву, и Гарриет обнаруживает, что снова попала в ловушку «желания сделать Кларенсу какую-нибудь гадость». После того как Кларенс уходит, она изумляется:
— Да что с нами произошло? Зачем мы это сделали?
— Это была шутка, — ответил Гай, но голос его звучал неуверенно.
— Мы вели себя как дети, — сказала Гарриет, и ей вдруг пришло в голову, что они и в самом деле еще не доросли до той жизни, которую вели тут.
По ходу повествования становится ясно: этих людей душит и делает их всего лишь детьми-переростками не что иное, как отсутствие преобразующего опыта любви. Здесь Мэннинг особенно искусно демонстрирует тонкий контроль над судьбами своих персонажей: в ее густонаселенных романах всюду обнаруживается нехватка любви. Неверность Лаша и Дубедата (коллег Гая), трусость мелких чиновников вроде Добсона, обостренная потребность Софи Оресану во внимании к себе, эмоционально неестественная доброта Инчкейпа и Алана Фрюэна и более всего — по-детски непробиваемый эгоизм ненавистного Гарриет Якимова (этот персонаж — поистине шедевр писательницы)… Снова и снова Мэннинг вселяет в читателя отнюдь не презрение к этому племени обделенных, а жалость, побуждающую видеть в них скорее бедняг, чем чудовищ. Мэннинг хорошо рисовала, даже подумывала о карьере художницы, и зачастую ее описания внешности персонажей как нельзя лучше передают их одиночество. В мире подавленных эмоций говорит тело, принимающее жалкие, подчас гротескные формы.
Пинкроуз был полноватый мужчина, узкоплечий и широкобедрый: он словно бы расширялся книзу. Тупой сероватый нос торчал из-под шляпы, взгляд водянисто-серых глаз подозрительно шнырял туда-сюда, словно у хамелеона.
К концу повествования, когда Гарриет наконец — и ненадолго — достается преобразующий опыт любви, она ощущает его как разрушение этого одиночества формы, телесной изоляции.
Сходство Гарриет и Чарльза поразило их. В этом было нечто волшебное. Им казалось, будто они находятся под воздействием заклинания, и они боялись разрушить его неверным словом. Хотя Гарриет не могла бы назвать ни одной их общей черты, ей всё же порой казалось, что из всех людей в мире он более других похож на нее — ее двойник.
Современные читатели «Балканской трилогии» наверняка будут впечатлены ею как образцом блистательной прозы и даже, возможно, как точным историческим документом, но, должно быть, важнее всего для современной аудитории ее ценность как подробной хроники важного периода в эмоциональной эволюции западного общества. В наше время отношения между институциональной репрезентацией и личным опытом изменились: значение «я» возрастает, понятие долга уходит на второй план. Мы — часть этого вечного движения. Личное и политическое, мир и война, индивидуальное и общественное, потребности и обязанности, «я» и общество — все эти полюса, как в любые времена, непрерывно смещаются. И если читатели решат, что наш мир по сравнению с миром Гая и Гарриет стал более свободным, открытым и толерантным и даже, возможно, что в нем стало больше любви, они вместе с тем смогут лучше понять, как это произошло, яснее ощутить ценность этой любви, борьба за которую была столь отчаянной и жестокой.
