Приступая к «Zettel». Заметки переводчика, опирающиеся на заметки биографа
В нашем издательстве вышли Zettel. Заметки Людвига Витгенштейна в переводе Валерия Анашвили. Эти записи были сделаны в период 1929—1948 гг. и отобраны лично Витгенштейном. Заметки касаются основных тем, занимавших философа в эти годы. Формулировки ключевых вопросов и варианты ответов — что такое язык, предложение, значение слова, языковые игры, повседневность, машина, боль, цвет, обучение употреблению слов — даны в этом собрании ясно, многогранно и не без литературного изящества. Публикуем текст Валерия Анашвили о Витгенштейне и его Заметках как важном ресурсе философской работы сегодня.
Рэй Монк в статье, посвященной Философской биографии, бесстрастно заметил, что Витгенштейн был удобно мономаниакален. «Всё в его жизни было подчинено поиску двух вещей — философской ясности и этическому достоинству. Удобна была и его склонность избавиться в жизни от всего лишнего: у него никогда не было своего дома, он никогда не женился, денег у него было мало, вещей тоже, да и круг друзей был относительно небольшим. Кроме того, он опубликовал только одну книгу и одну статью в течение жизни и посвятил последние двадцать лет своей жизни только одной задаче: сложить позднюю философию в удовлетворительную книгу».
Удовлетворительной книги, по его мнению, не получилось, зато теперь у нас есть множество рукописей, которых мы могли бы быть лишены, сложись такая книга, имея в виду досадную манеру Витгенштейна уничтожать те бумаги, которые он считал «отработанными», переписанными начисто. Едва ли не важнейшая коллекция его записей, которую он создавал на протяжении нескольких десятков лет, — Zettel. Коллекция, позволяющая уловить главное, чему посвятил себя Витгенштейн, — «понимание, которое состоит в видении связей».
«В поздней работе Витгенштейна это явно контрастирует с теоретическим пониманием, и это как раз один из самых важных аспектов, в которых он считал себя плывущим против течения того, что он называл “дух европейской и американской цивилизации”. Тогда как этот дух стремится к созданию теорий, Витгенштейн просто хочет увидеть ясно. Форма поздней работы Витгенштейна такова: не развить тезис и затем защищать его от всех возможных возражений, а, скорее, сказать: “Посмотрите на вещи вот так”.
Понять человека — это как понять музыкальный отрывок; это дело не принятия истинности какого-то положения или теории, а видения связей — и конечно разницы — между разными вещами, которые люди делают и говорят. Столкнувшись с кем-то, кто не может видеть эти связи, мы не можем сказать, что он делает ошибку, только что он упускает что-то, что он страдает от некоторого рода слепоты, которую Витгенштейн называл “слепотой к аспекту”.
К концу Философских исследований Витгенштейн поднимает вопрос, существует ли “экспертное суждение” о психических состояниях, о, например, уникальности выражения чувств. Он отвечает на это, что, действительно, “есть те, чьи суждения ‘лучше’, и те, чьи суждения ‘хуже’ “. Более правильный прогноз, говорит он, “будет обычно происходить из суждений тех, кто лучше знает человечество”. Можно ли научиться этому знанию? Да: некоторые могут. Однако для этого не надо ходить на курсы, этому учатся через опыт; может ли кто-то этому научить? Определенно, да. Время от времени он дает правильный совет — из чего, собственно, и состоит “учеба” и “обучение”. То, что здесь приобретается, это не техника; учатся правильным суждениям. Это тоже правила, но они не формируют систему, и только опытный человек может применить их правильно. В отличие от правил сложения. Конечно, можно, добавляет он, убедиться через доказательства, что кто-то в том-то и том-то состоянии, что, например, он не притворяется. Но “доказательство” здесь включает “невесомое доказательство”:
Невесомое доказательство включает тонкости взгляда, жеста, тона. Я могу распознать истинно любящий взгляд, отличить его от притворного (и здесь, конечно, может быть “весомое” подтверждение моего суждения). Но я могу быть совершенно неспособным в описании разницы. И это не потому что в языке, на котором я говорю, нет для этого слов.
В рукописи, опубликованной как Последние заметки по философии психологии, Витгенштейн пытался разъяснить, что он подразумевает под “невесомым доказательством” и заканчивает тем, что сравнивает человека, понимающего людей, который может оценить разницу между настоящим и притворным выражением эмоций, с ценителем искусства, который, будучи в состоянии отличить настоящее произведение искусства от подделки, не может объяснить причин группе не-экспертов. Он может, например, говорит Витгенштейн, “намекнуть другому знатоку, и тот его поймет”. Другой знаток поймет эти намеки потому что, имея ту же широту опыта и знания, он будет способен увидеть, о чем говорит первый.
Витгенштейн, как никто другой, знал, что у нас есть внутренняя жизнь, что у нас есть мысли, которыми мы не делимся с другими людьми, и желания, в которых мы не признаемся даже сами себе. Он знал, что должна быть внутренняя борьба между влечением и долгом и разрыв между тем, что мы говорим и что имеем в виду. Его тщательные попытки быть достойным человеком почти неизменно принимают форму атаки на его собственную склонность произвести на других людей неправильное впечатление о себе. Самая важная связь между его философией и жизнью, в действительности, обеспечивается его чувством, что он не может быть достойным философом, не может думать ясно, пока он не “свел счеты с самим собой”, пока он не “разобрался со своей гордыней”, которая, как он сам это говорил, “стоит на пути и ясного мышления, и честной, достойной жизни”».
Снова и снова мы вспоминаем в этой связи призыв Витгенштейна читать его работы как можно медленнее. Сам строй нашего перевода Zettel, вслед за оригиналом насыщенный знаками препинания и синкопированный интонационно, возможно, будет содействовать этому. Один из аспектов медленного чтения — шанс уловить тон автора, его внутренний голос, укорененный в биографии, в том самом слиянии философской ясности и этического достоинства.
«Чтобы понять чью-то мысль, разве так уж необходимо понять его самого? Можем ли мы, например, понять Критику чистого разума или даже Мадам Бовари, не зная и не понимая чего-то о самом Канте или Флобере? В каком-то смысле простой ответ на это: “Да, конечно, мы можем”. Действительно, мы не только можем разделять жизнь и работу, но для определенных целей мы обязаны так делать. Правомерность аргументов в Критике чистого разума не может зависеть от того, что мы знаем о жизни Канта, и ценность Мадам Бовари как литературного произведения не может зависеть от того, что мы думаем о самом Флобере. Я без труда принимаю мнение, выраженное Ричардом Рорти и другими, что оценка Бытия и времени как философской работы должна производиться отдельно от вопроса, был ли сам Хайдеггер трусом и лжецом в отношении нацистских организаций, так же как я могу радостно согласиться с точкой зрения, что оценка Principia Mathematica не имеет ничего общего с тем фактом, что Рассел был ужасно равнодушен к своей первой жене Элис.
Но признать это не значит лишить биографию ее цели, а просто принять то, что в любом случае очевидно: что биография не соответствует оценке величия работы, будь то философия, литература, поэзия или что-либо еще. Будь понимание мысли человека ограничено его оценкой, заключение могло бы быть таким: биография — это напрасный труд. Мне кажется, однако, что есть важный смысл, и понять, что кто-то говорит, значит сделать что-то иное, чем просто дать оценку. Возьмем намеренно простой пример: предположим, что мы в комнате с кем-то и слышим, как он говорит: “Под моим стулом — мышь”. Сказано ли это тоном облегчения или страха, не имеет ничего общего с оценкой истинности, и если вы не слышите ни страха, ни облегчения в голосе, есть важный смысл, в котором вы не поняли, что было сказано. Задача биографии обогатить понимание двумя путями: следя, так сказать, за тоном голоса, в котором писатель самовыражается, или складывая личные факты, которые позволят нам увидеть сказанное в другом свете.
Тон голоса Витгенштейна был услышан неверно в большом количестве вторичной литературы о нем. Тон Витгенштейна — так очевидно отличающийся от того, каким написана большая часть аналитической философии — это одна из самых потрясающих вещей в его работе. Читать что-то его — значит, сразу видеть, что его дух и личность выражены в работе столь сильно, в отличие от духа работ Рассела, Райла, Куайна и Айера. Витгенштейн сам придавал этому огромную важность. Он был глубоко обеспокоен тем, что дух его работы могут понять неправильно, и осознавал трудность в предотвращении такого неправильного понимания. В различных предисловиях, которые он написал к своей последней работе, он снова и снова пытался увериться, что его читатели прочитают его, так сказать, с правильной точки зрения. В раннем наброске предисловия к Философским заметкам, например, он настаивал, что ему безразлично, поймет или нет его работу “типичный западный ученый”, поскольку “он в любом случае не поймет дух, в котором я пишу”. В неопубликованной версии предисловия к Философским исследованиям он объявляет, что он с некоторой неохотой представляет книгу публике, поскольку: “Она попадет в руки по большей части не те, в которых я желал бы ее увидеть”. “Может, она скоро, — убеждает он, — будет полностью забыта философскими журналистами и так сохранится для читателей лучшего рода”» [1].
Можно позавидовать читателям, впервые открывающим Zettel. Во многом это резюмирующая работа, «принуждающая нас странствовать по обширному полю мысли, пересекая его вдоль и поперек в самых различных направлениях», как говорил Витгенштейн в другом месте, но не по другому поводу. Его тексты — это всегда странствия, богатые событиями, наполненные искренностью и отчаянием.
Текст: Валерий Анашвили
[1] Ray Monk. Philosophical Biography: The Very Idea / Wittgenstein: Biography and Philosophy / edited by James C. Klagge. Cambridge University Press, 2001. P. 3-14.
