Прекрасный спинозист и гуманитарная девочка

В нашем издательстве вышел трагически прерванный курс лекций теоретика культуры Марка Фишера, в котором он исследует формы человеческого желания в контексте посткапитализма. Дмитрий Безуглов, один из переводчиков «Посткапиталистического желания», предлагает подсказки к чтению этих лекций на русском языке.

Дмитрий Безуглов

Один из переводчиков «Посткапиталистического желания», сотрудник Центра Вознесенского, PhD-студент на программе по славистике в университете Кембриджа

Лекции, о которых идет речь, прозвучали в лондонском колледже Голдсмитс в 2015–16 гг. Расшифровки собрал и отредактировал студент Фишера Мэтт Кохун, — и в 2020 году вышла английская версия книги. Если бы наш перевод появился тогда же, то пришелся бы ко времени заметной русскоязычной «фишеризации». В 2019-м идеи Фишера, до того крутившиеся в профессиональных анклавах современного искусства и левого активизма, вышли в относительно широкую и либеральную публицистику, появившись в пересказах Юрия Сапрыкина и, например, критика Дани Порнорэпа. Но теперь читатели издательства Ad Marginem отдалены от бесед Марка Фишера еще сильней английских слушателей, поскольку временная дистанция накладывается на политические разрывы. Потому, на мой взгляд, читать «Посткапиталистическое желание» Марка Фишера на русском сегодня — значит глотать капсулу времени и запивать ее позавчерашним кофе.

Тем не менее, этот текст — важное пополнение в медленно растущем корпусе русскоязычного Фишера, и я искренне хочу, чтобы эта книжка появилась в руках у многих. Для меня Фишер — очень кчемный «никчемный человек». Но мне сложно представить читателя, который впервые знакомится с Фишером через лекции «Посткапиталистическое желание». Они неполны, и здесь редко вибрирует злость, которой Фишер заряжал свои критические тексты. Тем не менее, этот сценарий допустим, и потому я обращаюсь к тем, кто не очень близко знаком с его фигурой. Эссе в меньшей степени рассчитано на давних читателей. Тут я обращаюсь к фигуре Фишера; касаюсь его громких понятий — «капиталистический реализм», «хонтология» и «кислотный коммунизм» и принципов их конструирования, а также пишу о замысле лекций чуть критичней, чем их составитель.

«Неизвестное» внутри памятника: историзация текстов Марка Фишера

Мне нравится реплика, когда-то услышанная автором телеграм-канала Philosophy Today:

«А точно Марк Фишер хороший философ? А то я читаю, и мне нравится»¹.

Эта безыменная мудрость кажется мне важной. Я предлагаю читать лекции так, будто с вами беседует умный и растерянный человек, и это увлекательный разговор, в котором роли ассиметричны: вы в современности, а Фишер — нет, и это слышно.

На это можно заметить, что сила философской мысли часто отвязана от наличного момента, и что для работы с Гегелем необязательно знать, насколько он был взволнован современной ему Французской революцией. Все так, но Фишер — не философ. Он человек в междумирье: для критиков он «депрессивный философ-аутсайдер», для философов — критик-умница и «прекрасный спинозист»². Его академические публикации влезают в одну ладонь: текст для лейбористского think tank’а под названием «Отвоевать модерн»³, эссе о депрессии в журнале Британской ассоциации психологов⁴. Его главные тексты вышли в DIY-блогах и независимых издательствах, и заряжены на действие, а не медитацию.

При этом соблазн читать Фишера как философа понятен. Особенно если вы с ним не очень знакомы и видите звезд, мигающих вокруг него: вот он писал PhD у философини Сэди Плант, вот слушал лекции ужасного Ника Ланда, а вот великий Славой Жижек рекомендовал его книгу «Капиталистический реализм». Кроме того, если вы прочитаете введение к лекциям, написанное составителем Мэттом Кохуном, то не задумываясь можете принять лекции за интеллектуальное завещание. В вводном тексте Мэтт замечает: «интерес к мысли Фишера, растущий после его трагической кончины, обусловлен его способностями проводника — талантами сталкера, бредущего через странные и жуткие Зоны капитализма»⁵. Это звучит и как приглашение читать Фишера, и как красивая фраза на церемонии открытия памятника мыслителю.

Предлагаю пару способов расколотить бронзовеющего Фишера; работать с осколками, а не памятником. Первый и простой, — вооружиться текстом его друга Оуэна Хэзерли. Это подробное эссе, в котором Хэзерли счищает избыточные похвалы: «труды [Фишера] не выдающиеся, но в глубине их, под самой поверхностью, таится авангардное начало во всевозможных его проявлениях — „неизвестное“, так он это называл»⁶. Я рекомендую этот текст в независимости от того, впервые вы читаете Фишера или уже знакомы с ним.

Второй — последовать примеру самого Марка. В лекциях он спорит с привычной для него же трактовкой англоязычной контркультуры шестидесятых (капитализм продает нам память о протестной культуре). В первой же лекции он зовет студентов вместе подумать над альтернативной историзацией контркультуры, посмотреть на нее как на набор не-философских, но заразительных идей, которые могли превратить культурную революцию в политическую, но что-то пошло не так. Это храбрый ход, и мне кажется правильным повторить его в отношении Фишера — то есть, историзовать Марка.

Как Фишер производил публику и через нее — себя

На мой взгляд, лучшее определение фигуры Фишера предложила его знакомица Леа Клэр Ла Берж, назвав его «публичным интеллектуалом» десятых. Это затасканная атрибуция, но Леа ее уточняет: «[публичный] — значит, интеллектуал, создающий публику (publics), которая взаимодействует с его работами <…>. Публика не является нам готовой. Работа интеллектуала — не курировать, но культивировать публику»⁷. Этим Марк и занимался, когда вел блог k-punk. Его подписчики отзывались не только на тексты о хонтологии в музыке Burial, но и на запальчивые посты про футбол и «Доктора Кто» (будто менее значимые для русскоязычного читателя, но важные для понимания автора).

Блог был его публичным пространством, в котором он создавал свою публику. Как точно заметила исследовательница и поэтка Рина Денисова, k-punk «все же главный длящийся и рассеянный текст Фишера», и сам Фишер, по ее определению, «умная гуманитарная девочка* периода расцвета дайри»⁸, — я бы прибавил, что девочка злая и энергичная. И, к сожалению, русскоязычный читатель оказывается в разбалансированной ситуации: лекции вышли на русском быстрей, чем собрание постов k-punk, над которым еще работает издательство, что отчасти напоминает неровную рецепцию Бруно Латура.

Саймон Хаммонд в NLR писал, что в десятые Фишер был «центральной фигурой в зонтичной сетевой структуре, связывающей прекарных молодых интеллектуалов»⁹. В этой структуре были историк архитектуры Оуэн Хэзерли, теоретики труда и политэкономисты ИИ Ник Срнчек и Алекс Уильямс, философы Рэй Брассье, Нина Пауэр и Робин Маккей. Фишер оттачивал свой слог в этой (не всегда дружеской) полемике, но, в отличие от многих соратников, пошедших по привычному пути академической интеграции, оставался вовне, сотрудничая скорее с изданиями о культуре и активистскими микро-медиа.

Это путь не философа, но критика, вписанного в свою современность. Раз уж упомянул Гегеля и противопоставил ему Фишера, доведу это до конца и отошлю к замечанию Бориса Клюшникова, озвученному в эссе «Обратная разработка»: «Я сочувствую всем нам, когда мы пытались читать Феноменологию Духа с планшета или, что еще более сложно, слушать в аудиоформате. Обратите внимание, что Гегель чуть ли не последний медиум-специфичный философ книги»¹⁰. Я согласен с этим суждением и подчеркиваю: Марк Фишер медиум-специфичный критик ранней британской блогосферы. Это стоит держать в уме, читая лекции: с одной стороны, в живом разговоре больше импровизации; с другой, в разговоре со студентами строже регламент. Суждения Фишера, схваченные в аудио и переведенные на бумагу, это вам не k-punk, который еще нужно подождать.

Сквотирование понятий: «капиталистический реализм» и «хонтология»

Отчасти из моей убежденности в том, что Фишер принадлежит своему времени и говорит с ним, рождается мое отчаяние от рассинхронизации Фишера с настоящим. Закрепленные и предложенные им понятия, — образец не философской, но критической мысли, бившей в подвижную точку. Бить перестал, а точка сдвинулась.

Например, возьмем его знаменитую книгу «Капиталистический реализм», вдохновившую множество активистов и художников по всему миру, но, увы, оставшуюся «до сих пор толком не прочитанной российским читателем»¹¹ книгой. В толковании Фишера «капиталистический реализм» — торжество пластиковой популярной культуры, которая продвигает частные, индивидуальные истории успеха и пресекает любое видение здоровой коллективности; это «скучная дистопия», где сливаются безысходное настоящее и колонизированное будущее»¹². Термин стал сверхзнаменитым, и годы спустя его используют в самых разных контекстах: для разговоров о московском благоустройстве¹³, «Мумидоле как альтернативе капреализму»¹⁴, и так далее.

Меж тем сам по себе термин — не находка Фишера. Термин появился в шестидесятые годы, и его ввели художники из ФРГ¹⁵, иронизируя над «социалистическим реализмом» в ГДР и американским поп-артом. Фишер, на своем опыте проживавший громыхание холодной войны¹⁶, вероятно, знал об этом течении. Главное, что он вырезал термин из прошлого облака ассоциаций и удачно встроил в совершенно другой контекст; вычистил точки Зигмара Польке, чтобы поговорить о своем отчаянии. Он перезаполнил «капреализм», поместив в него чуть обновленный постмодернизм Фредрика Джеймисона¹⁷.

Такую же операцию он проделал с «хонтологией» («призракологией»), которую взял у Жака Деррида. Деррида в «Призраках Маркса» использовал неологизм как предупреждение: смотрите, сквозь новую философию всегда проступает призрак старой метафизики. Фишер сместил контексты, связал понятие с проблемой британской культуры нулевых — невозможностью представить будущее. Философских призраков прошлых тысячелетий выселили призрачные рейверы девяностых из треков Burial и демоны Трики.

Фишер сообщил чужим понятиям новое значение, наполнил их «жестким эмоциональным зарядом», «ощущением того, что превратности сегодняшнего дня прочувствованы сполна»¹⁸, — им самим, его друзьями и знакомыми, его студентами и просто несчастными британцами, с которыми он разделял век. На мой взгляд, это не философская работа; это ход критика. И я согласен с Кириллом Кобриным, писавшим, что «по складу своего ума Фишер остался тонким, острым, волнующим наблюдателем нравов <…>, но одежда теоретика его явно стесняла»¹⁹.

Наконец, не все поэтические диагнозы Фишера приходились к месту. Например, формулировкой «магический волюнтаризм» он пытался описать культ индивидуальных достижений, существующий в современном капитализме и знакомый по бесконечным переизданиям биографий Стива Джобса и Илона Маска. Не прижилось. Раздраженный рассуждениями о том, что культура модернизма символ высокого социального статуса, а не всеобщее благо, Фишер разрабатывал идею пролетарского аристократизма, которую вначале вписывал в понятие «бульварщины» (pulp), потом кодировал как «пролетарский модернизм». И о волюнтаризме, и о модернизме не говорят «Так писал Марк Фишер», они растворились. Хотя к слову Pulp мы сейчас вернемся.

Оскучнение «психоделического разума»

Лекции ценны тем, что схватывают в режиме реального времени, как Фишер искал новое понятие. Он хотел предложить демотивированным британским левым позитивный проект, и это не теоретический конструкт, но вдохновляющая шутка. Мэтт Кохун, составитель, говорит об этом серьезно — словно Фишер писал политическую программу; это не так. Фишер вновь пытался поймать ощущение времени, и не был уверен в успехе.

Я уже писал, что в лекциях Фишер предлагал альтернативное прочтение контркультуры шестидесятых. Он призывал студентов изучить начало семидесятых в Британии и США, когда контркультура настолько развернулась, что властные структуры поняли: нужно срочно раздружить хиппи с рабочими, иначе быть беде. Ему казалось, что там кроется подсказка, позволяющая понять, почему провалились лондонские и нью-йорские протесты Occupy 2011 года. В сущности, курс Фишера — запоздалый, непропорционально вдумчивый ответ британской умеренно правой политикессе, высказавшейся в протестное лето 2011 года в духе «как это люди могут протестовать против капитализма, они же в твиттер с айфонов строчат». Для Фишера этих лекций задачей номер один было разомкнуть застывшую интерпретативную рамку шестидесятых англоязычной культуры, высвободить пламя культурной революции и осветить им провал протестов 2011 года.

Так, через повторы и отступления, Фишер этих лекций двигался к тому, чтобы заявить идею «кислотного коммунизма». Согласно редактору Мэтту Кохуну, это и есть тот «позитивный политический проект» для британских левых. Собственно, семинар Фишера был мастерской, на которой он обкатывал идею проекта, которую рассчитывал уточнить уже в книге. Курс остался недочитанным, книга — не написанной. Осталось неоконченное предисловие²⁰. Я настоятельно рекомендую прочесть его до знакомства с лекциями. И я даже предлагаю его распечатать, поскольку, как пишет Боря Клюшников, «на одной из своих последних выступлений, Марк Фишер советовал студентам печатать тексты на принтере. Не читать их за компьютером и на смартфоне. Он объяснял это очень изящно: печатный лист — это социальная связь с текстом. Это та самая „атака“, которая срезается во всепоглощающем настоящем»²¹. Позвольте этой связи установиться, потому иначе вы останетесь один на один с полупустой коробкой паззла. Предисловие облегчит работу по домысливанию и допридумыванию того, что хотел сделать Фишер.

Но, пожалуйста, не воспринимайте «кислотный коммунизм» как философский проект, пусть он и может таким казаться. Редактор Мэтт Кохун серьезно пишет, что Фишер, опираясь на Спинозу, продумывал идею «психоделического разума» и искал способ освободить левую мысль. Сами эти два слова, соединенные вместе, могут рисовать в воображении лизергиновое политбюро, но Фишер вел совсем в другую сторону. Он буквально говорил, что тексты Баруха Спинозы лучше любых психоделиков, потому что инсталлируют в читателе кардинально новый и куда более устойчивый взгляд на мир.

При всем уважении — это не радикальная, а просто классная мысль, которую русскоязычные читатели могут знать и без Фишера. В российской истории был как минимум один читатель, навсегда ставший другим из-за конкретного философа: «Свидание с Гегелем» изменило Ленина. И хотя окружающим, возможно, казалось, что, запертый в Швейцарии, он просто дуреет от безделья и глотает библиотечную пыль — но на самом деле это «гегелевская пыль», и она действует на него как кокаин; его голова проясняется — и из замечательного организатора и проницательного аналитика <…> он вдруг превращается в генератора удивительных, головокружительных идей»²². Что-то похожее Фишер хотел предложить своим деморализованным политическим товарищам. Только его как раз раздражало ленинское видение, которое он называл «жестким ленинистским сверх-Я», что кричало устами лейбористов 2015 года «О, ну это не сработает, такое никогда не срабатывает…»²³. Потому от брутальной ленинской мысли Фишер ускользал к куда более сдержанному Спинозе.

Недорассказанная шутка о «кислотном коммунизме»

Может также показаться, что с помощью этого понятия Фишер пытался наметить новую ось «кислотный коммунизм — капиталистический реализм», но это не так. Он хотел пройти дальше, не оглядываясь на свои прошлые находки. Как замечает Кирилл Кобрин, «Фишер действительно пытался подумать и сказать что-то для себя новое: „хонтология“ и „капиталистический реализм“ упоминаются на занятиях только студентами и никогда им самим»²⁴. Фишер соотносил свои новые суждения скорее с неприжившимся понятием «пролетарского модернизма», а, точней, с «бульварщиной», pulp. Здесь это слово важно не как термин, но как название группы, к которой Фишер относился с большой приязнью.

В неоконченном предисловии Фишер писал: «Идея кислотного коммунизма — одновременно и вызов, и обещание. Это своего рода шутка, но цель у нее очень серьезная». Шутка осталась непроясненной. Ясную и остроумную интерпретацию предлагает Алексей Царев, автор телеграм-канала «Пряжа ревенанта». По версии Царева, «кислотный коммунизм» родился как дружеский кивок группе Pulp, аристократов пролетариата, выпустившим в 1995 году гимн умненьких и бедненьких — Common People. Три года спустя они же выпустили песню «Кокаиновый социализм» с таким сюжетом:

«…высокопоставленный лейборист добивается внимания фронтмена Pulp Джарвиса Кокера. Политик признается, что он большой поклонник Кокера и его классово верной музыки, а потому просит, чтобы он, поющий о проблемах „common people“, направил электорат своими песнями прямиком в партию. Попутно этот лейборист кокетливо говорит Кокеру, дескать, мы с тобой уважаемые люди, все понимаем, поддерживаем, конечно, государство всеобщего благосостояния, ты же социалист (?), хоть и суперзвезда, так давай дружить и делать политически верные шаги. <…> Солидарность позиций по общественно значимым вопросам служит фасадом частных пространств угара и престижного потребления. <…> Шутка и горькая ирония кислотного коммунизма состоит в обозначении символической оппозиции <…> к приватности и даже элитарности официальной левизны»²⁵.

То есть Фишер конструировал формулу-антоним; это не сквотирование «капиталистического реализма» или «хонтологии», которое ему так здорово удалось, но попытка отразить современную ему проблему в кривом зеркале. «Кислотный коммунизм» в этой резонной интерпретации становился альтернативой «кокаиновому социализму». Эта шутка отзывалась и на другие уничижительные, но сдержанные определения «социализм с шампанским» (champagne socialism) и «икорная левизна» (caviar left) из середины десятых.

Как бы серьезно ни звучал Мэтт Кохун, велеречиво заявляющий, что каждая лекция в сборнике, «каждая дискуссия вверяет интересующимся щедрый инструментарий, которым можно пользоваться бесконечно, чтобы взаимодействовать с „воображаемым коммунизмом“, о котором размышлял Фишер», — я полагаю, что взаимодействие ограничено, и у размышлений Фишера был временной предел. Перед читателями лекций не большой проект, но реалити-шоу о том, как критик ловил голыми руками очередное понятие, чтобы подарить его своим политическим союзникам. Шутка стала несмешной, потому что Фишер покончил с собой и не успел ее дорассказать. Но, кажется, лучше допридумать прерванную шутку, чем приниматься за суровую экзегезу текстов Марка.

Примечания: