Мадагаскар, который всегда с тобой

К выходу русскоязычного издания «Пиратского Просвещения» научный рецензент книги Григорий Винокуров рассказывает, как Дэвид Гребер оказался на Мадагаскаре и как полевая работа на острове определила его взгляды.

Григорий Винокуров

Антрополог, автор телеграм-канала «Иней на цветущей ежевике»

Антропология — это искусство рассказывания историй.

Эти слова были главным секретом, которым американский антрополог Рой Вагнер делился со студентами на курсе по антропологии и сайнс-фикшну в Университете Вирджинии. Так он объяснял смысл того, чем занимаются антропологи и в чем состоит задача дисциплины в целом. Мы делаем полевую работу, живем среди тех, чьи жизни и занятия кажутся нам интересными, слушаем их истории, записываем их, пытаемся понять, что в них происходит, чтобы затем выдать свои и рассказать о тех, с кем мы пережили совместный опыт. В этом смысле одна из ставок Вагнера была именно такой: каждый из нас является антропологом, способным на рассказывание историй и посредством этих рассказов на изобретение чего-то нового.

Между исследователем и теми, с кем он делает свое исследование, людьми в поле, нет особой разницы в умении упражняться в изобретении образов Другого, неизбежно изменяющих его самого в этом перспективистском обмене. Не менее важной для Вагнера была мысль о том, что антропология продолжает оставаться сильной, покуда в ней есть сильные этнографические истории. В них повествование об отличающемся и неизвестном заставляет обратить внимание на то, что кажется своим, близким, понятным и само собой разумеющимся, но перестает быть таковым после соприкосновения с Другим, начинает переживать странные метаморфозы — и само становится странным.

Но, как верно подметил Майкл Тоссиг¹, любая хорошая история в антропологии должна начинаться с людей и оставаться укорененной в них. Если она находит свои основания в чем-то другом, то скорее всего с этой антропологией и ее историями что-то неладное. Тоссиг в свойственной ему трикстерской манере критикует дисциплину за то, что та оболванивает аспирантов и начинающих исследователей, принуждая их писать обезличенные тексты, следующие пустым формальным критериям, уже готовым правилам и рецептам того «как надо». Что она заставляет заниматься их вредным «агробизнес-письмом»², в котором удовлетворение предписанным способам делать свою работу, писать «как должно», заменяет и затемняет искусство историй, разворачивающееся в связи с теми, кто открывает тебе, пришедшему из другого мира, часть своей жизни.

Герой той истории, которую я попытаюсь рассказать, Дэвид Гребер, отлично знал все это. И с рассуждениями своих старших коллег вполне мог бы согласиться. Не только потому, что сам был мастер создавать сильные истории и мастерил их в самых разных масштабах — от многотысячелетнего экскурса в прошлое долга и связанных с ним моральных отношений до малых зарисовок из собственного опыта в поле и за его пределами — но и потому что был активным критиком происходящего в современной антропологии и в рамках своей теоретической работы призывал коллег оставаться внимательными к тому, что основой их работы является этнография — погружение в другие способы осмыслять мир.

Антропологи часто работают в тех местах, где реальность может выглядеть и восприниматься радикально другим образом. Там, где можно попробовать ведьм на вкус, где правила экономического обмена устроены совершенно иначе и не подчиняются, казалось бы, универсальным правилам рациональности, там, где животные тоже люди, а люди могут превращаться в животных, где можно увидеть мир глазами ягуара, понюхать колдовство, где зомби бродят по деревням и где базовые для нас понятия — личность, природа, родство, культура и многое другое — представляют собой не то к чему мы привыкли. Да и вообще могут отсутствовать. Хотя и в более «привычных» местах все оказывается не так просто.

Задача антропологов, приводя свои истории, не стирать «концептуальные различия», не чураться их как огня в попытке избежать обвинений в экзотизации, а выстраивать свои повествования так, чтобы различия сохранялись и вызывали инверсию, остранение знакомых терминов и способов мыслить посредством них. Отчасти этому был посвящен проект возврата к этнографической теории, который Гребер отстаивал вместе со своими коллегами в журнале HAU³. Хотя с ним и вышли некоторые сложности (если случившееся можно назвать так) и Гребер отстранился от работы⁴ над ним, тем не менее этот призыв стал важным в последние десятилетия.

Но истории и умение их рассказывать важны были для него еще и в другом смысле. Его собственная полевая работа на Мадагаскаре была вдвойне связана с «искусством рассказывать истории». Помимо того, что как каждый антрополог он создавал знание о других людях и их способах жизни, живя среди них, разговаривая и общаясь с ними, записывая их рассказы, он сделал сами практики рассказывания историй своими собеседниками, объектом исследования и этнографического письма. Как хорошая история, история мадагаскарских приключений Гребера начинается с людей — его учителей, собеседников, учивших его думать по-малагасийски и преподавателей в Университете Чикаго, где началось его серьёзное вхождение в дисциплину.

Хотя, конечно, поступление в аспирантуру не было для него первым знакомством с антропологией. Чем-то с ней связанным он увлекался с детства. Далеким и странным. Мальчишеский интерес к индейцам, пиратам, людям в соломенных юбках, ацтекам, древним письменам майя, Мезоамерике, манускриптам и всему, в чем есть загадка и приключение, был настолько силен, что Дэвид-подросток состоял в долгой переписке с профессором археологии из Йельского университета, который в итоге помог сообразительному парню получить стипендию для поступления в университет. В 1980-м он поступает в нью-йоркский Перчейз-колледж на бакалаврскую программу по антропологии и спустя четыре года успешно заканчивает ее, написав в качестве своего диплома работу о письменности майя. Ему была интересна история и антропологический взгляд, направленный в прошлое, продолжающее работать в настоящем.

Это внимание к истории нашло плодотворную почву, когда Гребер пришел в аспирантуру. К моменту его зачисления в Чикаго на департаменте антропологии собрались многие суперзвезды и живые классики дисциплины: Джордж Стокинг, Маршалл Салинз, Дэвид Шнайдер, Терри Тернер, Нэнси Манн, Джин и Джон Комарофф и другие. Преподавательский набор, которому трудно не позавидовать. Поддержку своему интересу в истории и совмещении ее с антропологией Гребер нашел в лице Маршалла Салинза, чья исследовательская работа с середины 80-х как раз переживала поворот к истории и вопросам о том, каким образом прошлое влияет на появление тех или иных культурных форм в настоящем и определяет действия людей в нем. В поисках малых этнографических ответов на свои большие вопросы Салинз обращался к истории гавайских островов в попытке понять как исторические изменения XIX века отразились на устройстве гавайского социального порядка.

В 1985-м у него вышла знаменитая книга «Острова истории», посвященная прибытию Джеймса Кука на Гавайи в 1779-м году и его последующей смерти здесь. Салинз пытается понять, как и почему так вышло, что туземцы убили Кука и показывает, что их действия с одной стороны определялись структурным порядком, а с другой, были относительно свободными и случайными. Нет какой-то жесткой детерминации, у людей всегда есть возможность к творческому действию. Кажется знакомым. Где-то мы это слышали. Эта мысль будет одной из сквозных в текстах Гребера, который со своим любопытством к истории попал в самый что ни на есть подходящий момент. Момент, который, как и в случае с Куком обретет культурную форму. Только для Гребера встреча с Салинзом обретет форму дружбы, теплых отношений и творческой совместной работы, сильно повялившей на мышление обоих, и в которой учитель не стеснялся учиться у ученика и признавал его как равного себе.

Разворот интересов Гребера с Южной Америки на далёкий Мадагаскар случился не случайно. Как минимум потому, что поехать туда ему посоветовал все тот же Маршалл Салинз, ставший его научным руководителем. Сделать полевую работу для собственной диссертации там было отличной теоретической и этнографической ставкой для начинающего антрополога. Дискуссии в антропологии часто возникают среди специалистов, занимающихся исследованиями в одном регионе, и имеют сильную географическую привязку, как например, в случае с Новой меланезийской этнографией или амазонским перспективизмом. Мадагаскар в начале 90-х был на волне дисциплинарной моды, местом, где сосредотачивались дискуссии, особенно среди тех антропологов, кто так или иначе писал об истории и ее влиянии на настоящее, о способах справляться с тяжелым наследием, которое оставляют люди прошлого.

Мадагаскар с его сложной и запутанной историей был идеальным источником для насыщенного этнографического материала. И, что не менее важно, этнографическим местом, где было с кем разговаривать и спорить из числа коллег антропологов. Морис Блох (называвший⁵ спустя годы Гребера одновременно «своим самым жестким критиком» и «лучшим антропологическим теоретиком своего поколения») Рита Астути, Жерар Альтаб, Дженнифер Кол, Питер Уилсон, Майкл Ламбек и другие, делали свои полевые исследования на Мадагаскаре до приезда туда Гребера или работали с ним в одно время, а некоторые продолжают свои исследования там и сегодня. Всех их, несмотря на различия в теоретических взглядах, объединяет работа с прошлым, помещение того, что ты изучаешь в настоящем — миграцию, секс-работу, бюрократию, гендер, что угодно — в некоторый более широкий исторический контекст наследия колониализма, рабства, разделений между потомками знати и рабов, антиколониальной борьбы, обретения независимости и др., который влияет на действия людей сегодня.

Гребер не прочь был поспорить и пойти в атаку даже на самых именитых из коллег. Спустя годы эта его особенность станет одной из причин (наряду с его политическим активизмом) скандального непринятия его на постоянную должность в Йельском и еще более чем двадцати американских университетах. Гребер мог быть конфликтным и часто говорил то, что думает. Каждому департаменту антропологии нужно было ответить себе на вопрос, хотят ли они видеть в своих рядах такого человека — с сильнейшими амбициями и «весом», изменяющим весь сложившийся баланс сил внутри конкретной институции. Перейдя из Йеля в условный Стэнфорд, Гребер не перестал бы быть Гребером и люди, отказывавшие ему, это понимали. Дальше будет то, что сам он называл «академическим изгнанием» в Великобританию (изгнанием, которому многие позавидовали бы) — сначала в Голдсмит-юниверсити, а потом в Лондонскую школу экономики на должность профессора. Но мы ушли далеко от Мадагаскара. Гребер еще даже не сделал поле. А без этого, как водится, никакой он не антрополог.

В 1989-м он выигрывает стипендию Фонда Фулбрайта на проведение полевой работы на Острове. Получение стипендии было большой удачей и во многом неожиданной новостью. Конец 80-х, неолиберальные реформы, снижение финансирования академии, так особенно важного для антропологии с ее необходимостью полевой работы на другом конце света, создавали тяжёлые условия для начинающих исследователей, даже из лучших университетов. Греберу во время учебы с трудом удавалось сдерживать свой классовый ресентимент ребенка из семьи рабочих по отношению к коллегам-студентам из более обеспеченных частей американского общества. Это злило и бесило его в студенческие годы. Но, стипендия покрывала практически все расходы и позволяла не думать о деньгах хотя бы на время полевой работы. И хоть чуть-чуть подлечить зубы, на здоровье которых Гребер экономил.

Летом этого же 1989-го он уезжает из Чикаго в Антананариву, где сначала вместе с местными учит малагасийский, а затем перебирается из столицы в сельскую местность, где колесит между деревнями и селами, собирая истории и оттачивая свои навыки говорения. Язык на для малагасийцев — искусство, а красноречие — влиятельный навык, которому можно научится, общаясь с другими. Говорить красиво и производить эффектные (по своей действенности) истории — это во многом политическое действие. В этих перемещениях Гребер случайно встречает разных людей, которые рассказывают ему не совсем то, что он надеялся услышать, но в итоге приводят его к главной истории и разным ее версиям, циркулирующим на Острове — истории про Катастрофу, случившуюся за три года до приезда антрополога. Вкратце эта история была такова.

Середина 1980-х. Деревня Бетафу, горная местность в центре Острова с разбросанными небольшими селами. В течение уже какого-то времени здесь происходит эпидемия мелких краж. Кто-то подворовывает урожай. Ассамблея старейшин принимает решение о необходимости установить, кто же из жителей деревни виновен в воровстве. Было решено, что необходимо устроить испытание-проверку, в ходе которого местные жители будут пить воду с растворенной в ней землей с могил их предков. Их реакция будет служить свидетельством виновности человека или ее отсутствия. Но жители деревни не были одного происхождения. Кто-то из них происходил из бывшей знати, а кто-то из бывших рабов. События происходят спустя девяносто лет после формальной отмены рабства на острове. Это были две совершенно разные категории людей, отношения между которыми были ограничены, по крайне мере теоретически. В этой ситуации земля для смешения с водой в этой ордалии должна была браться из двух отдельных могил, соответствующих предкам из сословия рабов и аристократов соответственно.

Но это разделение на деле оказалась политической выдумкой, потому что даже не все люди «рабского происхождения» происходили из одной группы, но в ходе исполнения ордалии эта единая группа людей-рабского-происхождения-в-целом была создана. Смешение земли с могил вызвало гнев предков, которые разразились уничтожением урожая старейшин, принявших решение о проведении испытания. Но гнев предков был вызван не только этой ошибкой. Гребер показывает, что старейшины также позволяли себе смешение телесных жидкостей с представительницами других групп. Они вступали с ними в браки, которые были запрещены. В общем, за всеми этими ошибками последовала огромная катастрофа. Урожаи не то, что стали воровать — их просто смыло масштабным паводком. Голод, кризис и все, что сопутствует катастрофе. Это был 1987-й год. Гребер начал свое поле здесь спустя три года и был свидетелем последствий и попыток людей с ними справиться.

Вернувшись из поля обратно на департамент в Чикаго, он застал его в не лучшем виде. 1991-й год, с финансированием университетского образования все стало только сложнее, а внутри самого коллектива преподавателей и студентов происходили серьезные разногласия, связанные с разнообразными этическими вопросами и напряжениями. Начиная с дебатов, связанных с постколониальной критикой производства знания антропологами и типичного дележа академических позиций, в котором молодые аспиранты все реже получают постоянные должности, а пожилые коллеги остаются на своих местах, и заканчивая этическими разногласиями по поводу возможности вовлечения антропологов в государственные проекты, например, сотрудничество с американской армией в рамках ее военных кампаний на Ближнем Востоке. Война в Заливе была и «нанять на работу» антропологов хотели многие.

Сам Гребер не то, чтобы особо в этих дискуссиях хотел участвовать. Куда там. Нужно дописывать диссер, без него-то точно никакой преподавательской позиции не видать. В течение нескольких лет он пишет диссертацию по материалам своей почти двухгодичной полевой работы на Мадагаскаре и защищает ее спустя пять лет после возвращения оттуда, в 1996-м году. Диссертацию Гребер написал как раз о тех множественных версиях Истории одной Катастрофы, которые ему рассказывали его собеседники, и в искусстве интерпретации которых он упражнялся вместе с ними, добавляя все новые перспективы, понимания и детали этого нарратива. Диссер увидел свет в виде отдельной книги, «Потерянные люди: магия и наследие рабства на Мадагаскаре», только в 2007-м.

Книга была написана одновременно в экспериментальном и традиционном режиме. Традиционность состояла в том, что Гребер воспринимал свой текст как серьёзную этнографию, «открывающую окно» в устройство жизни конкретного общества. Так к 2000-м писать уже было не модно. Эксперимент же состоял в том, чтобы написать диалоговую этнографию, такую, где бы голос антрополога не заглушал голосов собеседников. О необходимости такого письма говорили много в антропологии с середины 80-х, но Гребера скорее все эти разговоры бесили и казались лицемерными. Сколько можно писать о том, как нужно писать? Сколько можно призывать к большей рефлексивности? Может лучше уже взять-таки, да написать то, что нужно? Взять и произвести эксперимент с письмом? Проявить рефлексивность? Написать диалоговую этнографию? «Потерянные люди» в этом смысле стали экспериментальным упражнением в этнографическом письме и ответом Гребера коллегам, связанным с движением writing culture и его воплощениями. Ответ, который, кажется, не дошел до адресатов.

Упражнение Гребера в письме оказалось странным. В каком-то смысле даже провальным. Что отмечали даже коллеги, симпатизировавшие ему, например Джонатан Парри. Книга вышла огромной, почти пятьсот страниц (изначально она была еще больше, около восьмисот страниц текста, который Гребера попросило сократить издательство Университета Индианы) плотного текста с огромным количеством местных терминов, прямой речи малагасийцев, историческими подробностями и не всегда прозрачными теоретическими ходами. При этом сам он считал ее самой важной для него самого за всю его карьеру, но мало кем читаемой.

Ответственность за это лежит отчасти на нем самом. В своем упражнении в письме он принял решение, что напишет диалоговую этнографию, вдохновленную русскими романистами. Он хотел, чтобы книга была похожа на классический русский роман Достоевского и Толстого и, кажется, у него это получилось. На уровне объёма текста точно. Но также и на уровне сюжета. Истории про дворян, потерявших или бросивших все и пытающихся найти себе место где-то в дали от столичной жизни, динамика отношений между малагасийцами свободного и рабского происхождений. Отношений полных драмы, смешений и непреодолимых разделений. Кажется знакомым, даже тому, кто спал на уроках литературы в школе. Антрополог Фуад Муссалам, коллега Гребера, с которым он в свое время вел курс по антропологической теории, признавался⁶, что понял, почему Дэвид так часто говорил о важности диалогичности и литературности письма антропологов только, когда прочел «Потерянных людей». И это правда, ведь больше Гребер в своих текстах эксплицитно к этим сюжетам не вернется.

Наверное, главным аффектом антропологов является удивление. Именно оно часто служит спусковым крючком, стартом, охватывающим их при столкновении с чем-то необъяснимым, приводящим их к дальнейшему любопытству, исследовательской работе, длящемуся непониманию «что же здесь происходит» и желанию найти для себя ответы. Греберу на Мадагаскаре было чему удивляться. Симпатизирующий анархистским идеям, он оказался там, где не было государства. Оно просто ушло отсюда, оставив эти места.

Возможно, этим трудно удивить людей, переживших 90-е в России, но, даже они удивились бы тому, что в отсутствии государства малагасийцам удается каким-то образом избежать насилия, взаимного уничтожения и скатывания в то, что представляется, когда под анархией понимается что-то плохое. Государство было, оно было разным, а потом ушло. Оставило территории без управления и осело в нескольких кабинетах столицы и немногочисленных школах. Государство ушло, но люди даже не заметили этого, продолжив действовать так, как если бы уже были свободными. Опыт был ошеломляющим. Эта мысль о том, что можно здесь и сейчас действовать так, как если бы свобода уже наступила, стала для Гребера центральной в его всей последующей работе. И здесь снова возникает искусство рассказывать истории.

После отмены рабства, обретения независимости и пережитых катастроф, социальные иерархии перевернулись. Бывшие рабы теперь встраиваются в новую экономику, а бывшие рабовладельцы не могут найти себе места, вынужденные скитаться по сельской местности с пожитками. И те, и другие — потерянные люди. Первые наследуют прошлому угнетения и потерям, которые пришлось испытать их предкам и которые продолжают отражаться на их положении сегодня. Вторые же теряются здесь и сейчас, оставаясь привязанными к прошлому, в котором у них было почти все, но которое не работает в настоящем так, как им бы хотелось, приводя к тяжелым для них последствиям. Насилие в этой ситуации напряжения и невозможности забыть о прошлом и вырваться из него, может показаться единственным вариантом выхода, но малагасийцы бы с этим не согласились. Пытаясь понять, как удается поддерживать относительно спокойную жизнь оставленных государством людей, Гребер пишет о том, что насилие сдерживается посредством рассказывания историй и всяческой нарративной работы с этим самым прошлым, а точнее прошлыми, которых много. Для людей с разным происхождением эти прошлые — разные. Бывшие рабы рассказывают всем о своем знатном происхождении. Вчерашняя знать рассказывает истории о том, почему потеряла собственное положение.

При этом прошлое маскируется и постоянно пересобирается. Нет единственно закрепленного прошлого и способов говорить о нем. При этом, говорить о рабстве напрямую и открыто не принято. Страшно. Опасно. Но в историях о происхождении, катастрофах, земельных отношениях, собственности, обвинениях в колдовстве и нарушении табу это становится возможным. Рассказывание историй — это политическое действие. Рассказывание, которое дало Греберу его определение политики как убеждения других людей, в котором воображение и способность к придумыванию — важнейшая способность. Она спасает от насилия, она же позволяет создавать новый порядок. «Жить, как если бы ты уже был свободным» — можно, но требует творческих и совместных действий. Это работа, но она стоит того.

После «Потерянных людей» Мадагаскар как будто пропадает из текстов Гребера, только в некоторых из них он будет обращаться к отдельным историям с Острова, но сам он и его жители не будут занимать главного места в его работе. Явного места, конечно же. В остальных отношениях, греберовское мышление останется под глубоким впечатлением от полевого опыта. Мадагаскар научил Гребера этому и другим урокам, который он пронес с собой через все свои тексты. В том числе, сохранив и к моменту написания своей последней книги «Пиратское просвещение», в которой он возвращается туда, где для него все началось. Мадагаскар стал началом его пути как антрополога, он же символические обозначил и его завершение. В «Пиратском Просвещении» Гребер почти не обращается к современной жизни Острова. Его материал — исторические данные, с которыми он работает, чтобы снова поставить радикальный вопрос о свободе. Что, если все те идеи о свободе, которые мы связываем с европейским Просвещением, и оно само, зародились не в роскошных салонах европейских XVIII века, а где-то раньше на столетие и гораздо дальше от европейских широт? Например, на палубах кораблей пиратов, «лабораторий демократии», как их называет Гребер, обосновавшихся на восточном побережье Мадагаскара и строивших здесь свой грандиозный политический проект?

Ключевой для Гребера становится история Конфедерации Бецимисарака, которой он заинтересовался еще во время написания своей диссертации — государства начала XVIII — середины XIX веков, которое было самой «настоящей исторической аномалией» — странным и необычным политическим образованием, радикально не похожим своей демократичностью на существовавшие тогда европейский государства, рассказывающее о себе в документах и посланиях внешнему миру как об абсолютной монархии с жесткой системой управления будучи конфедерацией децентрализованных государственных образований, где все решения принимались процедурами прямой демократии и низового действия.

Попытке объяснить эту «аномалию» и посвящена книга Гребера, в которой важными для него становятся сообщества пиратов и их способность сочинять и рассказывать истории о себе. Первые истории о пиратах и государствах, которые им удалось создать появляются в конце XVII — начале XVIII века. История о пиратской коммуне Либерталии, появляется в книге об истории пиратства Чарльза Джонсона, более известного как Дэниель Дефо, человека, знавшего толк в мистификациях и придумывании историй, сохраняющих свое влияние сквозь века. Хотя Либерталии и не было как физического образования и отдельного политического субъекта, основаниями для ее образа могли послужить поселения восточного побережья Мадагаскара, та самая Бецимисарака, загадку которой пытается понять Гребер. С его точки зрения, она была не только прототипом для образа Либерталии, повлиявшего на идеи европейских авторов Просвещения, но и реальным воплощением всего того, что затем стало частью просвещенческой идеологии и связанных с ней представлений о необходимости ограничения любых проявлений власти.

Пираты отнюдь не были только лишь разбойниками, убийцами и грабителями, как их часто представляли и представляют государства. Ими становились многие из тех, кто не нашел себе места в этих самых государствах и был вынужден бежать. Объединившись друг с другом и собравшись на одних палубах, эти люди с радикально разным культурным опытом вынуждены были изобрести новый социальный порядок, не похожий на все те, из которых им по разным причинам пришлось уйти. Именно поэтому пиратские корабли и побережья Мадагаскара были «лабораториями демократии», теми местами где, собрания разношерстных людей творчески создавали новые порядки. Они были первоклассными перформерами, способными убеждать своими историями не только собственных современников за тысячи километров от них в существовании несуществующих сильных государств, с которыми можно и нужно вступать в союзы, но и нас, за столетия после Бецимисарака и Генри Эйвери, не забывших об их историях и развивающемся Веселом Роджере, способном пробуждать политическое воображение и сегодня.

С сильными историями всегда так. Они продолжают работать, несмотря на то, что сами описываемые события и люди, в них участвовавшие, остались глубоко в прошлом. Они убеждают. А убеждение других — это и есть политика. Это знал Гребер. Знали те, с кем он общался в поле. Кажется, что знают некоторые антропологи. И уж точно об этом знали пиратские перформеры, чье искусство политического убеждения и изобретения себя посредством историй и стало основой для Просвещения и того его пересмотра, который осуществляет Гребер в этой «малой книжке, которая всем по нраву».

Примечания: