18 Сентября / 2023

Рецензия Веры Котелевской

Отправная точка повествования «Манхэттенского проекта» Дэвида Кишика — вымышленное событие, а именно — успешное бегство Вальтера Беньямина в США. Следуя за философом, читатель наблюдает за Нью-Йорком, бетонными улицами и небоскребами, граффити и пригородными районами, а еще встречает Вуди Аллена, Энди Уорхола, Ханну Арендт и других знаменитостей. Так, автор книги Дэвид Кишик, описывая столицу ХХ века, создает манифест урбанистической революции.

К выходу «Манхэттенского проекта» попросили литературоведа и одного из переводчиков «Пассажей» Беньямина Веру Котелевскую рассказать о работе Дэвида Кишика, образе немецкого философа и его возможной реакции на эту книгу.

Вера Котелевская

Литературовед и поэт, редактор перевода романа «Бетон». Переводчик фрагментов «Пассажей» Беньямина с немецкого языка

Тем, для кого катастрофа в Портбоу до сих пор отзывается болью и холодком трагической иронии, Дэвид Кишик приготовил утешение философией — альтернативной. Его «Теория города» не совсем теория. Скорее, в беньяминовском духе, это чтение «следов», ментальные раскопки Нью-Йорка ХХ века, позволяющие автору выстроить историческую диалектику образов западного города от античного полиса и средневекового града земного к машинизированным «стеклянным дворцам» модерна, которые десакрализируются в урбанистическом перформансе (судеб, воль, этносов, стилей жизни и архитектуры) к концу столетия. Как и великую Китайскую стену из рассказа, одного из любимых Беньямином у Кафки ¹, современный Нью-Йорк нельзя обозреть панорамным взглядом, структурировать, нельзя завершить его системное описание, иными словами, создать теорию. Ведь теория своей тотальностью грозит — Дэвид Кишик очевидно разделяет критическую позицию Адорно и Хоркхаймера — поглотить «абсолютную жизнь» города ². Не лишенный склонности к афоризмам, автор резюмирует ближе к концу книги: «философию, как и город, невозможно завершить; в лучшем — или худшем — случае их можно покинуть или забросить» ³.

Субститутом кафкианской стены, строители которой никогда не видели ее целиком, становится в книге хореографическая композиция «На крыше» (Roof Piece), поставленная в Нью-Йорке Тришей Браун. Тогда, в 1971 году, на крышах разных зданий одновременно исполняли каждый свою партию множество танцоров, а горожанам оставалось, задрав голову, с удивлением наблюдать за хореографическими иероглифами и разгадывать их смыслы:

«О чем эта хореография? Какая информация передавалась от танцора танцору и от танцора зрителю? Обратите внимание, что, по крайней мере отчасти, причина, по которой на эти вопросы невозможно ответить, заключается в том, что никто никогда не видел эту постановку во всей ее цельности. Как мы можем заключить, глядя на культовую фотографию этого представления, сделанную Бабеттой Мангольте, независимо от того, где находился каждый конкретный зритель или танцор, им пришлось пропустить большую часть действия. Отсюда можно понять одну из причин, по которой так трудно сказать, что означает Нью-Йорк» ⁴.

В этом-то городе, как бы живом воплощении сингулярностей, автор и поселяет своего персонажа, приглашая нас поверить в борхесовские тропки: на одной из них Вальтер Беньямин, еврей, спасающийся от нацистской оккупации, принимает смертельную дозу морфия и погибает в ночь с 26 на 27 сентября 1940 года в отеле на франко-испанской границе в Портбоу, на другой тропке — благополучно перебирается в Испанию, следом — в США, где начинает вести жизнь неприметного клерка в Daily News, а затем — тихого пенсионера, скрупулезно создавая своеобразный дубль (незавершенной) книги о Париже — книгу о Нью-Йорке. «Манхэттенский проект». «На несколько неправильном английском» ⁵.

Этот второй Беньямин умирает, поскользнувшись на ступеньках Публичной библиотеки Нью-Йорка, на 95 году (второй) жизни, оставив — конечно, рукопись. В этой версии жизни после смерти есть и свой Жорж Батай (спасающий на сей раз манхэттенский, а не парижский проект), и свой, если вспомнить о неизбывной параллели с Кафкой — Макс Брод (это сам Дэвид Кишик: в 2008 году, пишет автор, я «случайно натыкаюсь на рукопись, просматривая каталог библиотеки…», и т. д.). «Блестящий провал» ⁶, роднящий судьбу первого Беньямина с пражским клерком, заменен тихим угасанием и посмертной славой.

Всё как в настоящей агиографии: чудеса интеллектуальных прозрений — гонения — мученическая смерть — чудесное воскресение — слава.

Однако Кишик неслучайно вспоминает в начале манхэттенского жития о психологии преступника: хороший преступник, убежден он, как хороший философ, заметает свои следы #comment-7⁷. Да и как без игры в этой насквозь игровой книге? Беньямин тут, безусловно, и воскресший святой, и одурачивший всех плут. Так или иначе, Кишик, как хороший постмодернист, ловко управляется с жанровыми матрицами.

Зовите меня Измаил. Зачин великого американского романа ⁸, служащего одним из множества ключей к беньяминовской романизированной биографии, задает тон этой философской пикареске, разворачивая перед нами разом и метафору государства-Левиафана, и сюжет скитальчества-сиротства («Каждый житель Нью-Йорка — Измаил. Нью-Йорк — это не метрополис (город-мать); это орбаполис (город-сирота)») ⁹, и формируя саму структуру книги Кишика, подражающей многоязычию и неохватности жизни ¹⁰, вбирая мозаику дюжин нарративов и теорий. Подыгрывая предложенной автором игре, предположим, что Беньямину, прочитавшему «Манхэттенский проект. Теорию города», мог бы прийтись по вкусу этот маскарад. В конволюте «Труда о пассажах», посвященном утопиям дома и города, он пишет о страсти девятнадцатого столетия обряжаться в «историзирующие маски»: это увлечение столь же свойственно современному миру, имеющему что-то общее одновременно с историческим музеем и парком развлечений. Но, главное, Беньямин понял бы, сколько иронии в этом сюжете исчезновения, пропажи, мнимой смерти, рукописи в стол (понял бы как автор эссе о Кафке!). И, может быть, один из самых неожиданных двойников Кафки в «Манхэттенском проекте» — это Энди Уорхол, человек, так остро выразивший современное чувство симуляции. Кишик приводит один из плутовских эпизодов в его биографии:

«Когда Уорхол добился известности, он стал получать множество приглашений читать лекции в колледжах по всей стране. Не желая уезжать из Нью-Йорка, он попросил актера Аллена Миджетта сыграть его в одном из таких лекционных туров. Обман продлился до того дня, когда Миджетт поленился нанести грим перед выходом к аудитории. До этого момента актер был во всех смыслах человеком-ширмой, копией человека, который копировал чужие изображения и называл их искусством. В этом есть смысл, тем более что нет, наверное, другого такого художника, чей собственный персональный образ и внешность известны так же широко, как и его работы» ¹¹.

В «Труде о пассажах» Беньямин приводит, в свою очередь, случай, где в симуляцию вовлечены восковая фигура и художник: некий талантливый график, цыган, лишившись жилья, ночует в музее восковых фигур, вытаскивая из постели куклу и укладываясь вместо нее:

«В этом музее среди прочих фигур имелась группа, изображавшая посещение императрицей Евгенией больных холерой в Амьене. Справа — императрица, улыбающаяся больному, слева — сестра-сиделка в белом чепце, а на железной кровати, под красивым и чистым постельным бельем, — бледный и истощенный умирающий… В течение шести недель художник, выгнанный из гостиницы, ночевал в постели воскового холерного больного и каждое утро просыпался под ласковым взглядом сиделки и лучащимся улыбкой взглядом императрицы, которая приникала к нему своими светлыми волосами» ¹².

Подмена Беньямина-1 Беньямином-2, которую инсценирует Кишик, вполне соответствует не только духу парижской человеческой комедии положений, духу торговых пассажей, этих капиталистических фантасмагорий, но и перформативному, «хореографическому» духу Манхэттена, который воссоздает автор на страницах своей «Теории города». Барочный mundus perversus, столь досконально изученный Беньямином (и представший в «Происхождении немецкой барочной драмы»), пронизан обманками, зеркалами, масками и аллегориями. Неудивительно, что Беньямин-2 живет под маской героя Кафки: он примеряет на себя имя Карла Росмана — Чарльза Розмана, разумеется, вслед за которым он открывает свою Америку, столь же мозаичную и мифическую, сколь и неприкаянный герой Кафки. Однако этой маски Дэвиду Кишику мало: он добавляет остроты, подозревая в инициалах C. R. перевернутые инициалы Robinson Crusoe. Где же еще затеряться, как не в густонаселенном Нью-Йорке.

И главное. Поселив воскресшего Беньямина на Манхэттене и дав ему прожить до 1987 года, автор тем самым воплотил свои интеллектуальные фантазии на тему: как бы отреагировал Беньямин на… Список здесь внушительный: книгу можно читать как гид по критической теории, урбанистике, совриску, политическому активизму, постнеклассическому танцу и постнеклассической философии. Кишик предлагает читать «манхэттенский проект» под музыку Стива Райха, убеждает нас, что Беньямин восхищался граффити, идеями Мишеля Фуко и, конечно, Джейн Джекобс, видевшей в городе, в отличие от нью-йоркского «барона Османа» Роберта Мозеса, не предмет завоевания, а «изощренный балет» судеб и жизней. Беньямин Кишика превыше всего ценит фотографическое искусство Дианы Арбус и Хелен Левитт, берет интервью у Вуди Аллена (почитайте!), и проч.

Кадр из фильма Вуди Аллена «Манхэттен», 1979

Читая довольно мозаичный опус Дэвида Кишика (таков ведь и проект о пассажах), невольно вспоминаешь сцену из «Манхэттена» Вуди Аллена, снятого им за восемь лет до смерти (второго) Беньямина. Герою взгрустнулось, нашла экзистенциальная хандра, и вот он лежит на диване и надиктовывает долгожданное начало будущего романа или сценария: он перечисляет raison d’être, развертывая культурный канон американца, в котором рядом с Луи Армстронгом непременно шведское кино и яблоки Сезанна. Все те контексты, в которые помещает Кишик вымышленного Беньямина, пишущего о Манхэттене — вернее, сквозь призму Манхэттена, как когда-то исторический Беньямин, оттолкнувшись от образа парижской торговой галереи, создал историю XIX столетия — участвуют в трансляции американского культурно-философского канона. В нем должны быть Теодор Адорно и Эдвард Саид, Витгенштейн и прагматизм, перформеры и граффитисты, анафема СССР и Третьему рейху, развенчание геометрических утопий города… И хотя автор твердит мантру о «теории», «исследовании», его книга, скорее, эссе, в котором его собственный иконостас оживает при чудесном содействии Чарльза Розмана. Персонаж книги при жизни не боялся масок, а после воскресения — и подавно.

Временами чувствуется, что настоящий Беньямин автору скучноват, темноват, что он старается не дать нам заскучать, толкуя о высоких материях. Заскучать при чтении точно не придется: фактура живая, слог гибкий (автор недаром работает в колледже, славящемся своими риторическими традициями). И, кроме прочего, это прекрасный повод влюбиться в Нью-Йорк и перечитать Вальтера Беньямина. «И если они не умерли, то живы и по сей день…» ¹³.

[1] Беньямин В. Франц Кафка: Как строилась Китайская стена // Беньямин В. Франц Кафка. М.: Ad Marginem, 2000. C. 96–108.

[2] Кишик Д. Манхэттенский проект. Теория города. М.: Ад Маргинем Пресс, 2023. С. 38.

[3] Там же. С. 267.

[4] Там же. С. 257.

[5] Там же. С. 14.

[6] Беньямин В. Франц Кафка… С. 120.

[7] Там же. С. 12.

[8] «Моби Дик» (1851) Германа Мелвилла.

[9] Там же. С. 123.

[10] Именно со стремлением охватить неохватную жизнь связывает Беньямин исток романа как жанра в эссе «Рассказчик».

[11] Кишик Д. Манхэттенский проект… С. 150.

[12] Беньямин берет этот эпизод из книги Жюля Кларетье «Жизнь в Париже в 1882 году»: Claretie J. La vie à Paris 1882. P.: V. Havard, 1883. P. 301 ff. См.: Benjamin W. Gesammelte Schriften / von R. Tiedemann (Hrsg.). Bd. V-1. Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 1991. S. 515.

[13] Беньямин В. Рассказчик // Беньямин В. Маски времени. Эссе о культуре и литературе. СПб.: Symposium 2004. С. 409.