Отрывок из книги «Нагори»
В своей книге «Нагори» Рёко Секигути много говорит о важности сезонности для японцев. В том числе на примере традиционной поэзии хайку — каждый стих должен содержать сезонное слово. Но что, если в циклическое время природы вмешивается линейное время истории и в хайку появляются «сезоны» поминовения Фукусимы и Хиросимы? Публикуем отрывок из книги об этой этической и поэтической проблеме.
Жизнь человека на стыке линейного и циклического времен выстраивается по-разному в зависимости от того, к какой эпохе и культуре он принадлежит. Сегодня соотношение двух этих времен снова меняется. У каждого из них своя функция, свое символическое значение, и мы отдаем предпочтение тому или другому по ситуации. При этом каждое время определяет свой порядок мышления.
Пока я говорила лишь о поэтическом измерении двух времен, об их плодотворном, творческом взаимодействии. Но несомненно, что между ними случаются и трения, конфликты, проявляющиеся, между прочим, в той же поэзии.
Вновь обратимся к хайку. Помимо удивительной краткости этой поэтической форме свойственна — хотя мы и не склонны обращать на нее внимание — весьма авторитарная система мысли, подчиненная циклическому времени сезонов: это время, повелевающее миром, хайку предписывает всем явлениям — и природным, и тем, что относятся к жизни людей.
Выше я приводила несколько важных дат — вроде 14 июля, — которые сопряжены в традиции хайку с определенными сезонами. Это относится и к другим памятным дням: любая дата, с которой что-то связано, может быть сезонным словом. Есть в хайку и нечто подобное эпитафиям из тех, что во французской поэзии называют «Надгробиями»1. Дата кончины человека может служить основой для стихотворного посвящения: так, летнее сезонное слово отоки, то есть поминовение вишен, связано с памятью об Осаму Дадзае, писателе, покончившем с собой 13 июня 1948 года (один из его рассказов так и называется — «Вишни»). Для создателей хайку каждый сезон отмечен воспоминаниями об умерших литераторах — поэтах и прозаиках; это вносит в японскую поэтическую традицию интертекстуальность.
Думаю, что в литературе связь памяти об авторе со временем его рождения и смерти вполне естественна. А вот с историческими событиями всё сложнее.
Среди сезонных слов хайку есть Хиросима-ки — поминовение Хиросимы. Разумеется, вспоминать некоторые исторические даты и говорить о них в литературе очень важно, и это принято в самых разных культурах. Но по жанровым законам хайку исторические события должны повиноваться режиму циклического времени, символизм которого предполагает ожидание сезонного возрождения и обновления. Если тема стихотворения — трагедия или катастрофа, в такой трактовке она неминуемо окрашивается надеждой: несмотря на понесенные потери, жизнь продолжается, город возродится из пепла и т. п. Велик риск отдать исторические события на откуп благостному образу времени, которое «делает свое дело», и позабыть
о необходимости реальных дел, безотлагательной помощи людям, которых постигло горе2.
Понятно, что для поэтического мышления все бедствия — стихийные, хотя в конечном счете доля ответственности человека велика едва ли не в каждом из них. Но когда историческое событие, которое должно располагаться в линейном времени, попадает в мир хайку с его сезонными словами, оно оказывается явлением природы в самом прямом смысле слова — своего рода превратностью, которую нужно принять и пережить, зная, что уже в следующем сезоне она забудется. В результате хайку оборачивается проводником насилия, загоняющим линейное время в циклическое с его умиротворяющим символизмом, который обессмысливает политическое действие и списывает все ошибки на счет природы. В том, сколь жуткая жестокость дает тут о себе знать, легко убедиться, представив себе, что о событии, которое коснулось, ранило, травмировало лично вас или ваших близких, — будь то несправедливость, война, геноцид… — говорят сезонными словами, как о какой-нибудь грозе, разразившейся помимо человеческой воли, “сама собой”3.
После тройной катастрофы 11 марта 2011 года, которая спровоцировала аварию на атомной электростанции в Фукусиме, многие японцы обратились к хайку, чтобы высказаться о случившемся. Они оплакивали в стихах разрушенные жизни, молились за души погибших, прибегали к иным подобным мотивам, общим, наверное, для всех мировых литератур. Стремление найти опору в поэтической силе заклинания — тем более со стороны пострадавших — было вполне естественным. Однако то, что в это же самое время словарь хайку пополнился новым сезонным словом — Фукусима-ки, поминовение Фукусимы, — вызвало смешанную реакцию.
Да, в циклическом времени «весна вернется снова», но цветы вишни в окрестностях катастрофы непоправимо заражены: обновление невозможно. Люди уже не смогут собирать и пробовать весеннюю зелень, несъедобными будут и плоды, так что птицы, питающиеся ими, отравятся. Теперь, сочиняя хайку об этих местах, придется закрыть глаза на действительность и воспевать — цинично или попросту наивно — то ли нескорое, то ли вообще невозможное возрождение.
Насколько понятен литературный обычай сезонного поминовения авторов, покинувших мир в то или иное время года, — в конце концов, все люди смертны, — настолько же неуместен разговор в тех же словах о трагедии Фукусимы. Мало вспоминать о ней раз в году: она еще не завершилась, она требует политических мер и каждодневного размышления.
Не так уж безобидно, выходит, циклическое время сезонов: порой оно тайком впускает в нашу мысль глубоко порочные на поверку идеи и умозаключения4.
В сущности, тема Фукусимы выходит за рамки взаимодействия циклического и линейного времен. Радиация вводит в игру третье время — невыносимо длинное, бесконечно более долгое, чем время человеческой жизни. Причем одной общественно-политической работой катастрофу тоже не излечишь. Потребуются усилия и от литературы: ей нужно будет найти подход к этому третьему времени, которое в зараженной зоне отодвигает два других, привычных для нас, в глубокую тень.
Говорить о Фукусиме в форме хайку невозможно как раз потому, что там нет места для нового времени, которое, к несчастью, в данном случае сильнее всех прочих. Радиационная катастрофа не вписывается в циклическое время, если только о ней не заговаривают сами жертвы, чтобы заклясть боль, как бы перемотав время назад.
Им, пострадавшим от аварии, как никому другому ясно, что невинное хайку на тему их бедствия свидетельствует лишь о желании создать мираж, не имеющий никакой реальной ценности5.
Но где, как не в литературе — идеальном месте для завязывания отношений между разными временами, — стоит размышлять о том, как быть с этим третьим временем?6 Сезон, сезонный… — применительно к Фукусиме эти слова вызывают оторопь, и всё-таки они заслуживают переосмысления7. При всей исключительности случая радиационной катастрофы он очерчивает новое время, с которым отныне нужно считаться.
по уходящему сезону
Примечания:
[1] Ср., напр., известные сонеты с таким названием — «Надгробия» (или «Гробницы»), — которые Малларме посвятил Эдгару По, Шарлю Бодлеру и Полю Верлену. — Примеч. пер.
[2] Конечно, возможно и такое решение: говоря об исторических событиях, всегда обозначать критическую дистанцию по отношению к символизму циклического времени. Однако для хайку с его семнадцатью слогами это крайне трудная задача.
[3] Известно, что иностранцев удивляли некоторые высказывания японцев об атомной бомбардировке Хиросимы. В этих высказываниях преобладал пассивный залог: так, японцы говорили «Бомба упала», а не «Американцы сбросили бомбу». Не мне судить, можно ли тут усмотреть какую-либо связь с традицией хайку, но во время антиправительственных демонстраций после аварии в Фукусиме я тоже сделала одно наблюдение. Стилистика сообщений о беспорядках в прессе вызвала резкую критику: журналисты писали о них как о стихийном бедствии — шквале или туче людей, которые «парализовали движение в городе», и говорили о «возникших затруднениях», не анализируя ни причины, ни характер происходившего. Не рискну утверждать, что, лелея свою чуткость к циклическому времени и преданность идее сезонов, японцы отвыкли от исторического сознания или разучились принимать во внимание время линейное, но о связи между тем и другим стоит задуматься.
[4] Между прочим, в истории хайку неоднократно заявляло о себе движение в сторону муки — бессезонья. Так, во время Второй мировой войны сторонники бессезонных хайку часто писали о войне, которая, разумеется, не укладывается в циклическое время сезонов. Встретив осуждение со стороны властей, движение задохнулось, но после войны ожило в новых формах.
[5] Однажды мне довелось поговорить об этом с поэтессой традиции хайку, живущей в регионе Канто, вдали от эпицентра катастрофы, которая произошла на северо-востоке Японии. Дело было в 2012 году на парижском Книжном салоне. Когда моя собеседница, будто в невинной надежде на будущее возрождение, упомянула о прекрасных деревьях, которые покрылись цветами на следующий год после аварии в Фукусиме, один из слушателей, кондитер по профессии, тут же вмешался и сказал, что хотя внешне эти деревья не изменились, мы не можем любоваться ими как ни в чем не бывало. До 2011 года ему привозили цветы вишни из тех мест и он сохранял их в соли, а потом вымачивал и использовал для своих мадленок (надо думать, превосходных), но теперь о поставках не может быть и речи. Да, деревья зацветают, как раньше, но нам доступен лишь вид цветов: они потеряли невинность.
[6] Заметным явлением в японской прозе после Фукусимы стало значительное число романов о ближайшем будущем. Их авторы, даже когда они затрагивают сюжеты, не связанные с радиационной катастрофой, явно стремятся ввести в литературу или хотя бы нащупать новое временнóе измерение, которое пока с трудом поддается осмыслению — примерно как период полураспада радиоактивных веществ.
[7] Здесь есть и еще одна проблема: подобно изменениям климата, которые требуют корректировки традиционного сезонного словаря в свете новой действительности, авария на атомной электростанции изменила пейзаж Фукусимы. Когда я побывала там в начале зимы 2013 года, плоды хурмы всё еще висели на деревьях. Обычно урожай к этому времени давно собран: сладкую хурму съедают свежей, вяжущую — сушат. Но теперь никому и в голову не придет собирать что бы то ни было в зоне отчуждения, да и в ее окрестностях. И вот то и дело видишь деревья, усыпанные оранжевыми точками: плоды достаются птицам, которые слетаются целыми стаями, чтобы насладиться лакомством, обычно забираемым людьми. Этот новый пейзаж легко было бы счесть прекрасным и поэтичным, если бы не знать, что сделало его таким. Так как же быть с сезонными словами, изменившими свой смысл? Подскажет ли поэтам их нравственная чуткость, как пользоваться этими словами после столь страшной катастрофы? Иначе поэзия превратится в орудие варварства…
