Эссе Андреа Дворкин
Публикуем эссе Андреа Дворкин, где она, комментируя громкое дело о домашнем насилии конца 1980-х, обращается к собственному опыту — в течение трех лет она подвергалась избиениям со стороны первого мужа. Текст перевела Александра Устюжанина.
Андреа Дворкин
Первого ноября 1987 года Джоэл Стейнберг, юрист по уголовным делам, избил нелегально удочеренную шестилетнюю Лизу, и она впала в кому. Пятого ноября Лиза умерла. В это время в квартире также находилась Хедда Нуссбаум, которая жила со Стейнбергом с 1976 года. У нее была гангрена на ноге от его избиений. Ее лицо и тело были изуродованы побоями. Пока Лиза лежала на полу ванной, Стейнберг вышел в город поесть и выпить. Нуссбаум осталась в квартире. Когда он вернулся, они с Нуссбаум употребили наркотики. Ранним утром Лиза перестала дышать, и Нуссбаум вызвала скорую помощь. Ее и Стейнберга арестовали. Следствие сняло с нее обвинение в обмен на показания против Стейнберга. Он начал избивать ее в 1978 году, только за тот год, как написала газета Newsday, она десять раз получила синяк под глаз. В 1981 году из-за побоев Стейнберга у нее случился разрыв селезенки. В 1982 году ее уволили с работы за прогулы. В социальном смысле она исчезла; ее заживо похоронили в пытке.
Сьюзен Браунмиллер, авторка книги «Против нашей воли: мужчины, женщины и изнасилование» и основательница активистской группы «Женщины против порнографии», возглавила в прессе крестовый поход против Нуссбаум. Она обвинила Нуссбаум не только в смерти Лизы, но и в том, что та сама подвергалась побоям. Когда я узнала, какую позицию заняла Сьюзен, я не могла прийти в себя от ужаса. Ко мне стали приходить флешбеки о том времени, когда избивали меня, когда я не могла никого убедить мне поверить или помочь. Сьюзан отрицала реальность побоев точно так же, как некогда мои друзья, соседи, знакомые, как это делали врачи, как это делала полиция, когда я пыталась спастись от физических и психологических пыток.
Флешбеки — это не воспоминания. Они захватывают сознание целиком. Они подобны эпилептическим приступам — неуправляемым, вневременным, отчетливым, почти осязаемым. Когда такой флешбек начинается, его не остановить. Ты переживаешь событие, травму, эпизод собственной жизни с почти невероятной точностью деталей: даже воздух тот же самый, ты там и это происходит с тобой. Я написала это эссе в попытке остановить флешбеки.
Журнал Newsweek принял эссе к публикации. Потом юрист редакции публикацию остановил. Юрист сказал, что я должна подкрепить эссе доказательствами. Я должна показать записи в медицинской книжке, полицейские протоколы, справку от врача, который видел повреждения, которые я описываю. Я должна всё подкрепить бумагами. Или иначе мне надо печатать эссе анонимно, чтобы защитить личность моего истязателя, или не писать, что это был мой муж — чтобы защитить личность истязателя; я должна убрать упоминания конкретных травм, если не могу их документально доказать. Внешние свидетельства. Объективные доказательства. Когда же свобода слова, о которой вы так печетесь, будет распространяться на меня, спросила я Newsweek. Когда, спросила я Newsweek, истязатель перестанет контролировать мою жизнь, что я говорю, что делаю.
Эссе напечатала газета The Los Angeles Times, 12 марта 1989 года. На той же неделе я прочитала про убийство Лизы Бьянко. Миcc Бьянко было двадцать девять лет. Ее истязатель, бывший муж, убил ее, когда ему дали отпуск из тюрьмы на восемь часов. Начальство тюрьмы должно было предупредить Лизу, когда его будут выпускать, потому что она знала, что он ее убьет. Они не предупредили. Наверняка они ей не поверили. «На самом деле, — рассказывала The New York Times, — тюремные чиновники написали в отчете, что мистер Мэтини не казался таким опасным, каким его описывала Лиза». Она готовилась поменять документы, уйти в подполье, когда он выйдет из тюрьмы через год. Лиза Бьянко вырвалась. Она скрывалась, маскировалась, получила охранный ордер, полицейские сопровождали ее на занятия в университете Индианы. После развода истязатель по-прежнему заявлялся, чтобы безжалостно ее избить (в моем случае было точно так же). Однажды он ее похитил и изнасиловал. Она написала на него заявление в полицию. Он заключил сделку со следствием, и обвинения в изнасиловании и нападении были сняты, осталось только обвинение в нанесении побоев. В основном только потому что он похитил еще и детей, его приговорили к восьми годам тюрьмы, три из них условно.
Большинству из нас, кого преследовали такие мужчины, скрыться важнее, чем собрать доказательства. Мы быстро усваиваем, что система нас не защитит, она подвергнет нас лишь большей опасности, поэтому мы скрываемся и от мужчины, и от системы: больниц, полиции, судов — мест, где производят доказательства. Я скрываюсь до сих пор. Это непросто, когда ты публичная личность, но я это делаю. Я в этом мастерица. У меня нет никаких доказательств, но я все еще жива — пока что.
Что же касается того, что я писательница: есть в Соединенных Штатах другие писатели, свободе которых постоянно угрожают убийством и избиениями? Чьи жизни под угрозой изо дня в день? Они есть. Это женщины, которых мучают мужчины, особенно их мужья или отцы. Что Newsweek или Пен-клуб или Американский союз защиты гражданских свобод делает для таких писательниц как мы? Ниже следует эссе, которое сначала принял Newsweek, а потом он него отказался; слегка измененное, позднее оно было напечатано в The Los Angeles Times.
Что такое побои на самом деле
Моя подруга и коллега Сьюзан Браунмиллер не хочет, чтобы Хедду Нуссбаум оправдали — чего не бывает ни с одной избиваемой женщиной, даже если не умирает ребенок. Гангстеры получают новые паспорта, дома, банковские счета и профессии, когда дают показания против преступников опасней, больше, страшнее, чем они. Насильники и убийцы заключают сделку со следствием. Наркоторговцы получают судебный иммунитет. Истязателям редко доводится провести ночь в тюрьме, как и сутенерам. Но Сьюзан считает, что Нуссбаум нужно судить, и складывается впечатление, что Нуссбаум юридически и морально несет ответственность за смерть Лизы Стейнберг.
Я не думаю, что Хедда Нуссбаум ни в чем не виновата. Я не знаю ни в чем не виноватых взрослых женщин. Жизнь с нами обращается слишком сурово, чтобы невиновность была возможна. Но особенно не невиновны взрослые женщины, которых избивают. Побои и истязания — это дорога прямиком в ад, а в аду не выживешь с высокими моральными принципами. Ты распадаешься. У тебя больше нет собственной личности с представлениями о том, что такое хорошо и что такое плохо. Ты живешь в мире чистой боли, в изоляции, в шаге от смерти, в страхе. И моменты, когда ты цепенеешь настолько, что тебе безразлично, жить тебе или умереть, — это единственная благодать, ниспосланная тебе Господом. Наркотики помогают.
Соседи слышат, как ты кричишь. Они ничего не делают. На следующий день они смотрят сквозь тебя. Если ты будешь кричать годами, они будут годам смотреть сквозь тебя. Твои соседи, друзья, семья видят синяки и следы истязаний, но ничего не делают. Они не вмешиваются. Они отсылают тебя назад. Они говорят, что это твоя вина или что тебе это нравится или они отрицают, что это вообще происходит. Твоя собственная семья полагает, что ты принадлежишь мужу.
Если ты кричишь, и никто не приходит на помощь, и никто не признает, что это происходит, и люди смотрят прямо сквозь тебя, ты начинаешь чувствовать, что тебя не существует. Если бы ты существовала и кричала, кто-нибудь пришел бы на помощь. Если бы ты существовала и на тебе явно были следы истязаний, кто-нибудь пришел бы на помощь. Если бы ты существовала и молила о спасении, кто-нибудь пришел бы на помощь.
Когда тебя страшно избили, и ты идешь к врачу или в больницу, и там не хотят тебя выслушивать или оказывать помощь или дают тебе транквилизаторы или угрожают отправить в психушку, потому что ты, говорят они, дезориентирована, параноидальна, в плену фантазий, ты начинаешь верить, что он может мучить тебя сколько ему угодно, и никто не придет тебе на помощь. Когда полиция отказывается тебе помогать, ты начинаешь чувствовать, что он может тебя мучить или убить, и это не важно, потому что тебя не существует.
Ты разучиваешься говорить, потому что речь перестает что-либо значить. Если ты произносишь слова и рассказываешь, что тебя истязают, и кто, и демонстрируешь явные следы мучений, и с тобой обращаются как будто ты это выдумала или как будто это неважно или как будто это твоя вина или как будто ты дура, которая ничего не стоит, тебе становится страшно пытаться сказать хоть что-то. Ты больше не можешь ни с кем говорить, потому что тебе не помогут, и, если ты будешь рассказывать, это человек, который избивает тебя, будет мучить тебя сильней. Когда уходит речь, твоя изоляция становится абсолютной.
В конце я ждала смерти. Я хотела умереть. Я надеялась, что следующее избиение меня убьет, или следующее после него. Когда я приходила в сознание после очередной пытки, моим первым чувством была всеохватная скорбь, что я жива. Я просила Господа: «молю, дай мне сейчас умереть». На моей груди были ожоги от горящих сигарет. По моим ногам он бил тяжелой деревянной планкой, чтобы я не могла ходить. Я видела, как он при мне совершал безнравственные вещи по отношению к другим людям; при мне он мучил других людей. Я им не помогла. Ну же, осуди меня, Сьюзен.
Один барыга сказал, что купит мне билет на рейс далеко отсюда и даст тысячу долларов, если я пронесу через таможню чемодан. Я знала, что это сделаю. Я знала, что в чемодане будет героин, и я надеялась, что меня поймают и посадят в тюрьму, потому что в тюрьме он не сможет меня бить. В нью-йоркском центре временного задержания женщин (после ареста за протест против Вьетнамской войны) меня подвергли сексуальному насилию, поэтому у меня не было иллюзий, что тюрьма — это теплое местечко. Я просто надеялась, что мне дадут пять лет, и я смогу провести пять лет в тюремной камере без его ударов. В итоге, барыга не вручил мне чемодан для передачи, так что я не получила тысячу долларов. Он по доброте отдал мне билет. Я украла деньги, которые мне были нужны. Спасение — дело героическое, правда?
Последние пятнадцать лет я живу с добрым и нежным мужчиной, которого люблю. Из них восемь лет я просыпалась среди ночи, заходясь в крике от животного ужаса, не понимая, кто я, где я, кто со мной, сжимаясь и трясясь от страха. Сейчас я стала спокойней, но до недавнего времени отказывалась от перевода моих книг в стране, где живет мой бывший муж, и отказывалась от приглашений туда — важных, рабочих приглашений. Однажды я тайно поехала в эту страну на четыре дня, чтобы посмотреть прошлому в лицо; я не могла унять дрожь и обливалась потом от страха; я едва дышала. Не бывает таких дней, когда я не боюсь, что встречу его, и он меня ударит.
Для женщины, которую избивают, смерть воспринимается по-другому; смерть кажется даже отдаленно не настолько жесткой, как жизнь. Мне тягостно наблюдать то, что я вижу как лицемерную, фальшивую скорбь по Лизе Стейнберг — сентиментальную притворную скорбь общества, которое не стало бы возмущаться, если бы Лизу забили до смерти, когда она стала взрослой женщиной. Если бы Лиза не умерла, ее бы мучили в том же доме на Западной Десятой улице Нью-Йорка — прямо сейчас. Почему мы хотим, чтобы она была жива? Чтобы мы могли смотреть сквозь нее, когда девочка станет женщиной, и ее будут насиловать или избивать или выгонять на панель? Ужасно бить маленькую девочку. Ужасно истязать маленькую девочку. Когда она уже не маленькая, что ж, это не так ужасно. К этому времени она хочет этого, ей это нравится, она это выбрала. Почему взрослых женщин так ненавидят и почему считается нормальным нас мучить?
Но чтобы это сделать, вам пришлось бы начать переживать за взрослую женщину, которую избивают: переживать настолько, чтобы ее спасти. И в этом доме был еще маленький мальчик, помните его, связанного и измазанного в экскрементах? Единственным способом избавить его от этих страданий было спасти Хедду. Его подвергли пыткам, но он не умер. Он вырастет и станет мужчиной: каким мужчиной? Я хотела бы, чтобы существовал способ избавить его от причиненной боли. Его нет. Есть ли способ, как ему никогда не превратиться в истязателя? Есть?
1989
Перевод Александры Устюжаниной
*в оформлении обложки использован кадр из работы Аны Мендьета Blood Writing (1974)
Книга о свободе
