«Для свободы нужно разогнать гарнизон, а не наращивать его»
15 июля 1927 года в Вене произошла акция протеста против оправдательного приговора участникам «Шаттендорфского дела». Начинавшаяся как мирная забастовка, она закончилась пожаром во Дворце правосудия и вооруженным разгоном протестующих. Об этих событиях и о том, как они повлияли на Вильгельма Райха — основоположника телесно-ориетированной психотерапии, ученика Фрейда и центрального персонажа новой книги Оливии Лэнг «Тело каждого» — в публикуемом отрывке.
Когда человек видит протест, особенно если его недостоверно освещают или подавляют с применением насилия, в этот момент с большой вероятностью он теряет наивность: он начинает различать невидимые структуры власти или сомневаться в убеждениях, которые раньше казались непререкаемыми. Труды Райха меня зацепили в 1990-х в том числе по той причине, что с ним произошло подобное осознание. В 1929 году, когда ему было тридцать, он стал свидетелем восстания в Вене, которое закончилось кровавой бойней. Это как будто была поворотная точка его странной жизни, момент блистательного откровения перед всем, что случилось после.
Межвоенные годы в Австрии — это время демонстраций и контрдемонстраций, время собраний разгневанных тел на улицах. В 1920-е годы у власти находилась консервативная монархистская Христианско-социальная партия, но сама Красная Вена была бастионом социализма, образцом государства всеобщего благосостояния, по которому будут отстраивать всю Европу после разрушений Второй мировой войны. В 1927 году ситуация стала такой напряженной, что почти каждое воскресенье по улицам почти каждого города и деревни маршировали ополченцы в униформе: социалистический шуцбунд с красными гвоздиками на фуражках и правый хеймвер в оливково-зеленых шляпах с несуразными черными перьями тетерева на полях.
Именно один из таких маршей катализировал Июльскую революцию. Тридцатого января 1927 года шуцбунд собрался в Шаттендорфе, небольшом городке в сорока милях от Вены. После митинга по пути к станции участники проходили мимо трактира, популярного среди ультраправого «Союза фронтовиков» — антисемитской военизированной организации, имевшей связи с правительством. Сыновья трактирщика встали в окнах и выстрелили из винтовок по спинам марширующих, убив ветерана по имени Маттиас Ксмариц, потерявшего глаз в Первой мировой войне, и его восьмилетнего племянника Йозефа Гроссинга.
На похороны Ксмарица пришли тысячи членов шуцбунда в униформе, и на пятнадцать минут была объявлена всеобщая забастовка в память об умерших. Пятого июля состоялся суд над тремя «фронтовиками», обвиняемыми в публичных насильственных действиях. Они признались, что стреляли из винтовок, но, по их заявлению, только в целях самообороны, и через девять дней присяжные вынесли им оправдательный приговор. «СПРАВЕДЛИВЫЙ ВЕРДИКТ» — гласила правая газета «Рейхспост», чем вызвала ярость общественности, особенно в Вене. Тем не менее социал-демократы, в чьей власти находилась столица, предпочли официально не оспаривать решение суда, в частности по той причине, что не хотели подрывать авторитет нового института суда присяжных.
Большинство жителей оставались не в курсе происходящего до следующего утра, когда они пошли на работу. С первыми газетами новости захлестнули город и разлетелись по заводам и складам. В восемь утра рабочие решили провести спонтанную мирную демонстрацию. Они отключили электричество и остановили весь общественный транспорт. Жизнь в городе замерла, и на улицы хлынули тысячи человек, чтобы выразить свое недовольство и возмущение.
В десять утра конная полиция попыталась разогнать митингующих и стала стрелять в сторону толпы из револьверов, наезжая на людей и преграждая проход. Из-за тесноты начался хаос. Протестующие вооружились палками, булыжниками, досками и железными прутами с местной стройплощадки, вломились в полицейский участок и освободили всех арестованных (эта сцена очень напоминает Стоунволлский бунт, когда полицейские, оказавшись в меньшинстве, сами забаррикадировались в «Стоунволл-инн», а квир-толпа пыталась прорваться внутрь, тоже вооружившись камнями и уличным хламом). Протестующие подожгли участок, и тогда полицейские согнали их на площадь перед Дворцом правосудия, где небольшая группа ворвалась внутрь здания и устроила пожар и там. К тому моменту на площади собралось уже двести тысяч человек, и они либо не хотели, либо не имели возможности пропустить пожарные машины.
Примерно в то время, когда Гедди услышал первый одиночный выстрел из револьвера, к Райху пришел пациент в крайне взбудораженном состоянии. Он сказал, что городские рабочие вышли на забастовку, что полиция вооружена и убивает людей. Райх отменил сессию, и они вместе отправились на улицу — увидеть всё своими глазами. Отовсюду в молчании шли люди в сторону университета. К удивлению Райха, мимо него в противоположном направлении промаршировали колонны шуцбунда. Позже он узнал, что социал-демократы отправили их обратно в казармы и приказали не вмешиваться в конфликт — обученную военную силу в пятьдесят тысяч голов, существующую для охраны рабочих граждан Вены.
По пути через город он прошел мимо управления полиции и увидел, как там из грузовика раздают винтовки. Первый выстрел раздался, когда он шел через парк Ратхаус — по другую сторону здания парламента от горящего Дворца правосудия. В толпе поднялся крик, люди ныряли в переулки и снова выбегали из них, то рассеиваясь, то снова собираясь вместе, — масса перепуганных тел, которых на полном скаку разгоняли лошади. Большинство полицейских не умели обращаться с оружием и держали винтовки, уперев приклад себе в живот, паля без разбору во все стороны. Они стреляли по мужчинам, женщинам и детям, из которых многие, как и Райх, просто пришли посмотреть на пожар. Они стреляли по каретам скорой помощи, по пожарным машинам, медикам из Красного Креста, даже друг по другу.
Толпы людей волнами пробегали в панике по улицам, преследуемые конными полицейскими с саблями над головой. Над Дворцом правосудия поднимался дым. Небо стало красным, в воздухе стоял запах жженой бумаги. Треск винтовочных выстрелов, за которым следовал гул возмущения и крики. Мужчина вызывающе распахнул пальто и был застрелен в грудь. Женщине, склонившейся над раненым, выстрелили в затылок. Позже стало известно, что начальник полиции выдал шестистам офицерам винтовки с патронами «дум-дум»: эти пули расширяются при попадании в цель и оставляют кошмарные раны, особенно при стрельбе с близкого расстояния.
Райх побежал домой за своей женой Анни, и вместе они вернулись к университету. На другой стороне улицы выстроилась шеренга полицейских. Райхи видели, как они начали двигаться в сторону толпы, «медленно, очень медленно»1, словно играли в «Тише едешь — дальше будешь». На расстоянии пятидесяти шагов они начали стрелять. Райх схватил Анни и спрятался за деревом, не веря своим глазам. Пара полицейских специально целились поверх голов людей, но остальные просто палили на поражение. «Это не было бунтом как таковым, когда друг другу противостоят две враждующие фракции, — писал он в своих мемуарах „Люди в беде“, — а просто десятки тысяч
людей и группы полицейских, расстреливающих беззащитную толпу»2.
Начинало темнеть, и он шел по пустынным улицам, встречая на пути рыдающих, глубоко потрясенных незнакомцев; многие искали пропавших друзей и родных. Восемьдесят девять человек погибло, еще тысяча находились в больницах, где врачи пытались залатать жуткие раны, некоторые нанесенные с расстояния меньше метра. Райх и Анни, шокированные и уставшие, решили зайти к другу, чья семья имела связи с социал-демократами в правительстве. Райх хотел обсудить увиденное и дальнейшие действия, но, к своему недоумению, вместо этого застал подготовку к торжественному ужину. На столе стояли цветы и свечи. «Кровавые события того дня, похоже, не проникли в эту комнату»3, — вспоминал он позже.
Собрались гости, и, хотя они обсуждали бойню на улицах, Райх был уверен, что никто из них не видел ее воочию. Они говорили о ней так же, как обычно говорили о Гёте: культурно, сдержанно, интеллигентно, вежливо. Его объяло яростное чувство нереальности происходящего, и мысленно он представлял, как опрокидывает роскошный стол, и тарелки летят на пол. Снаружи всё еще продолжались протесты — в пригородах и на окраинах города, но на следующее утро стачку разогнал правый хеймвер. В последующие месяцы хеймвер получал финансирование от итальянских фашистов и местных промышленников, намеренных любой ценой восстановить былую имперскую мощь нации. В ближайшие годы почти все они встанут на сторону нацистов.
Увиденное на улицах Вены осталось с Райхом до конца жизни. Его преследовали воспоминания об изувеченной толпе и полицейских, подобных роботам; он еще этого не знал, но то был прообраз скорого будущего Европы. Почему люди не защищались, хотя числом во много раз превосходили агрессоров? Если подобное насилие лежит в основе общественного порядка и требуется для его поддержания, то как психоаналитик может внушать своему пациенту, что тот должен смириться? А главное, какая сила заставляет полицейских стрелять по своим беззащитным согражданам, словно по кроликам, как говорит Райх? «Где-то скрывается великий обман»4, — писал он с негодованием в «Людях в беде».
Фрейд тоже пришел в замешательство. Он не был в Вене
во время забастовок, и, когда через несколько недель Райх приехал к нему на виллу Шулер, выяснилось, что Фрейд считал пролитую кровь не вопиющей несправедливостью, но удручающим происшествием, в котором виноваты сами рабочие, а не полиция. Той весной он работал над эссе о религии, и к нему примешалась его тревога по поводу событий 15 июля. В эссе «Будущее одной иллюзии», которое он закончил в сентябре и опубликовал в ноябре, он отходит от исследования психики к вопросам культуры в целом — области, которая интриговала его еще с детства. «Каждый отдельный индивид, — писал он, думая, быть может, о толпе рыдающих, загнанных людей перед Дворцом правосудия, — виртуально является врагом культуры, которая тем не менее должна оставаться делом всего человеческого коллектива»5. Он полагал, что только строгие лидеры способны заставить иррациональные, кровожадные массы пожертвовать инстинктами во имя цивилизации. Пускай эта теория не оправдывала фашизм, она точно не поддерживала идею эгалитарной революции, которую воспевал и пророчил Райх.
Спустя два года Фрейд глубже проработал свои доводы
в трактате «Недовольство культурой», где отчетливо проступает
суть их конфликта с Райхом. В этой работе Фрейд рассуждает,
что ограничение прав индивида — неизбежная плата за то, чтобы
наш мир не превратился в зловонное поле брани, чтобы сильные
в этом мире не могли давить, пытать и убивать слабых. «Homo homini lupus»6, заключает он и угрюмо добавляет: «Культура преодолевает опасные агрессивные устремления индивидов: она ослабляет, обезоруживает их и оставляет под присмотром внутренней инстанции, подобной гарнизону в захваченном городе»7.
Не то чтобы, по мнению Райха, цель того не стоила — скорее, подозревал он, проблема как раз в гарнизоне. Пятнадцатого июля его привела в смятение не толпа, требующая справедливости, но поведение полицейских. Они следовали приказам словно во сне, не способные ни на стыд, ни на самостоятельные решения, «глупые, нелепые автоматы без логики и здравого смысла… Люди-машины!»8 Признаки подобного поведения он уже замечал и в себе, когда служил на итальянском фронте.
В этом, мне кажется, истинная причина разрыва между Райхом и Фрейдом. Они спорили не столько из-за техники психоанализа, сколько из-за двух совершенно разных видений человеческой натуры, двух значений слова «свобода». События в Вене убедили Фрейда, что людям требуется культура: вооруженная полиция, жесткие законы и прочее, дабы защищать их от собственного анархического, безрассудного начала, и что личной свободой необходимо жертвовать во имя общественной безопасности. Райх же не мог поверить во врожденную озлобленность и жестокость людей. Он считал, что такое поведение развивается, когда человек вынужден существовать внутри системы, провоцирующей неравенство и деформацию. Для свободы нужно разогнать гарнизон, а не наращивать его.
Не знаю, есть ли толк рассуждать о сущности человеческой природы, но я могу с уверенностью сказать, что культура до сих пор не обеспечила все тела равной степенью безопасности и в неравной мере ограничивает их свободы. Пессимизм Фрейда может показаться более реалистичной позицией, но не будем забывать, что во имя стабильности он был готов потакать нацистам, тогда как Райх благодаря вере в лучший мир понимал необходимость сопротивления, пускай этим и навлек бедствия своей дальнейшей жизни.
Примечания:
[1] Reich W. People in Trouble. P. 26.
[2] Ibid. P. 25.
[3] Reich W. People in Trouble. P. 32.
[4] Ibid. P. 28.
[5] Фрейд З. Будущее одной иллюзии [1927] / пер. В. Бибихина // Вопросы философии. 1988. No 8. С. 133.
[6] «Человек человеку волк» (лат.). — Примеч. пер.
[7] Фрейд З. Недовольство культурой [1930] / пер. А. Руткевича //
З. Фрейд. Психоанализ творчества. М.: Алгоритм, 2015. С. 62.
[8] Reich W. People in Trouble. P. 27.
