Старый Свет эмигрирует в Лос-Анджелес
Брехт играет в шахматы и хочет разбогатеть, Хоркхаймер и Адорно бичуют массовую культуру, Томас Манн пишет «Доктора Фаустуса» и ругается с Шёнбергом. Публикуем эссе Сары Даниус о немецких интеллектуалах, спасающихся от гитлеровского режима в окрестностях Голливуда. Именно там была написана впервые выходящая на русском книга «Minima moralia. Размышления из поврежденной жизни» Теодора Адорно.
Эту историю часто пересказывали в среде эмигрантов из гитлеровской Германии, которым удалось добраться до Соединенных Штатов. Над ней смеялись и Томас Манн, и Брехт.
Во времена Цезаря все дороги вели в Рим. Во времена Франклина Рузвельта все дороги вели в Лос-Анджелес. Эмигранты добирались сюда через Францию, Швейцарию, Англию, Скандинавские страны, Советы. В результате образовалась самая крупная в истории Европы культурная диаспора. Писатели, актеры, дирижеры, композиторы, режиссеры, ученые, спасаясь от Гитлера, нашли пристанище в месте довольно неожиданном, а именно — в Голливуде и его окрестностях.
Лос-Анджелес обрел своего Гёте в лице Томаса Манна. Немецкая колония в США просуществовала много лет, словно мини-Веймар в изгнании — руины, в которые еще можно было вдохнуть жизнь.
Частью ввезенного в страну багажа были, самой собой, принятые на родине классовые различия, правила этикета и художественные воззрения. Такие деятели культуры, как Чарли Чаплин, Джордж Гершвин и Олдос Хаксли время от времени почитали этот круг своим присутствием, но в целом культурное гетто было немецким.
Однажды летом я решила познакомиться поближе с Голливудом немецких эмигрантов. С собой я взяла путеводитель, написанный Корнелиусом Шнаубером, который жил в Лос-Анджелесе с 1968 года. Книга Шнаубера под названием «Прогулки по эмигрантскому Голливуду» представляет нам образ Голливуда таким, каким его увидели эмигранты. В путеводителе можно найти все важные адреса, а также поданные в виде сжатых заметок результаты многолетних исследований о представителях культурной эмиграции, от Адорно до Дитрих.
Итак, я еду вдоль нескончаемых вилл Лос-Анджелеса и пытаюсь попасть назад в будущее — в то время, когда пропасть между Старым Светом и Новым казалась непреодолимой; когда датский город Свендборг показался Брехту метрополией мирового масштаба по сравнению с той духовной пустыней, в которой он в итоге оказался, и когда Генри Миллер назвал США «кондиционированным кошмаром».
Бегство из фашистской Германии в оплот капитализма обернулось для эмигрантов путешествием во времени. Ужасающее настоящее современной Европы словно бы испарилось, внезапно превратилось в прошлое. Для большинства это был непростой опыт. Каким будет будущее?
Лос-Анджелес стал магическим кристаллом, который показал, как может выглядеть интенсивная модернизация.
Многих эмигрантов эта картина ужаснула. Они увидели истинное лицо циничного общества потребления, которое превратило города в гигантские предместья, где дома «возносят хвалу техническому прогрессу и требуют того, чтобы после кратковременного использования они были выброшены подобно пустым консервным банкам»1, как писали Адорно и Хоркхаймер в «Диалектике Просвещения». Повсюду забвение истории, выхолащивание культуры, вульгарность. Эмигранты сбежали в будущее, но только затем, чтобы еще яснее увидеть, как культура европейского Просвещения идет ко дну, словно Атлантида.
Во время изгнания в рай был написан ряд самых значительных произведений ХХ века. И это, конечно, не случайно. «Доктор Фаустус» Манна, «Кавказский меловой круг» Брехта, «Диалектика Просвещения» Адорно и Хоркхаймера — яркие тому примеры. Тем не менее, эта часть культурной истории ХХ века известна не так хорошо, несмотря на то, что исследований эмигрантской культуры становится все больше, равно как и множатся мифы вокруг нее.
Сама география культурной эмиграции — в своем роде миф. Потому что почти никто из эмигрантов не жил в Голливуде. Там обосновались лишь некоторые не самые обеспеченные представители немецкой диаспоры — например, Альфред Дёблин, автор романа «Берлин, Александерплац». Он проживал в невзрачной многоэтажке на одной из улочек, что выходят на Голливудский Бульвар, буквально в двух шагах от знаменитого «Китайского театра».
Конечно, всем хотелось жить поближе к океану, лучше всего — на собственной вилле, и желательно с прислугой, но лишь немногим посчастливилось поселиться на приветливо зеленеющих возвышенностях в богатом районе Пасифик-Палисейдс, расположенном к западу от Голливуда. Здесь жили бок о бок состоятельные эмигранты — такие, как Томас Манн, Арнольд Шёнберг, Теодор В. Адорно и Макс Хоркхаймер. Перед ними открывался панорамный вид на Тихий океан, а также на Голливуд, на Бульвар Уилшир и далее — на небоскребы в стиле арт-деко и раннего функционализма, возвышающиеся в центре города. Сегодня они выглядят динозаврами в окружении своих лощеных постмодернистских собратьев.
1.
Конрад Келлен — один из многих эмигрантов, так и не вернувшихся в Германию. В свое время он был секретарем Томаса Манна, а также несколько лет проработал брокером на Уолл-стрит. Во время второй мировой он воевал на стороне американцев и был участником высадки войск союзников в Нормандии. Среди прочего, ему довелось участвовать в допросах пленных немецких солдат, этих чертовых краутов2, как он их называет. Сегодня Келлен живет в Пасифик-Палисейдс на Пасео Мирамар — той самой улице, где великий Леон Фейхтвангер и его жена Марта в свое время держали аристократический салон для всей немецкой колонии в своей похожей на дворец вилле «Аврора». Я приезжаю сюда в середине июня. Небо цвета египетской лазури — в точности как Томас Манн описывал в тетралогии «Иосиф и его братья».
Конрад Келлен принимает меня в своем кабинете, окна которого выходят в сад с цветущими кактусами. Хозяину восемьдесят, но он полон жизни и время от времени участвует в проектах корпорации RAND — так называемого «аналитического центра», в котором Келлен проработал двадцать семь лет в качестве эксперта-политолога. Он наклоняется ко мне и спрашивает: «А вам сколько лет? Ага, хорошо, мне просто любопытно». Сам Келлен родился в Берлине, ему исполнилось девятнадцать, когда Гитлер пришел к власти 30 января 1933 года.
— Я тогда учился в Мюнхене и видел, какую на самом деле сильную поддержку имел Гитлер. Крупная буржуазия, ученые, интеллектуалы — все они были нацистами до мозга костей, — говорит Келлен.
— В противоположность большинству из тех, кого я знал — а это все были представители крупной буржуазии, мои родители также были весьма состоятельными людьми, — я был твердо уверен в двух вещах: что Гитлер продержится долго, и что он на самом деле собирается сделать все то, о чем говорит.
Конрад Келлен покинул Германию весной 1933 года. Многие последовали за ним. Томас Манн перебрался в Швейцарию. Знаменитый режиссер Фриц Ланг отправился в Париж, чтобы оттуда продолжить свой путь в Голливуд. Спустя год эмигрировали Адорно, Хоркхаймер и другие сотрудники Института социальных исследований.
Брехту также пришлось покинуть Германию, но до Калифорнии он добрался только в 1941 году — кораблем из Владивостока, что символично. В порту его встречала Марта Фейхтвангер вместе с другом — актером Александром Гранахом.
Так Брехт оказался в самом современном городе индустриальной цивилизации.
В 1880 году в Лос-Анджелесе проживало всего 11 183 жителя. В те времена это место представляло собой пустыню, утопию в буквальном смысле — «место, которого нет». Здесь не было ни порта, ни воды. В 1883 году сюда протянули ветку Южно-Тихоокеанской железной дороги. Двадцатью годами позже Лос-Аджелес уже мог похвастаться акведуком, трамвайным сообщением и крупнейшим в мире портом.
В начале 1930-х годов население этого региона преодолело отметку в два миллиона. Однажды летом 1939 года Манн и его коллега Олдос Хаксли прогуливались вдоль залива Санта-Моника, погруженные в беседу о Шекспире. Внезапно они заметили, что песчаный пляж весь — насколько может видеть глаз — покрыт какими-то беловатыми предметами, похожими на мертвых гусениц. Что бы это могло быть? Десять миллионов использованных презервативов! — заключил Хаксли.
2.
Главную причину, по которой Брехт переехал именно сюда, можно выразить в двух словах: Голливуд и деньги. Брехту нужно было содержать семью. Но помимо заботы о хлебе насущном, его влекла сюда мечта разбогатеть по-настоящему.
Так называемый Европейский кинофонд3 помог Брехту, Дёблину и Генриху Манну получить американские визы — что было непросто, так как правила, касающиеся иммиграции, были очень строгими. Фонд гарантировал приезжим возможность получения работы на «фабрике грез». Кроме того, фонд обещал Брехту финансовую поддержку в размере 120 долларов в месяц в течение года.
Генрих Манн и другие эмигранты получили годичные контракты в качестве сценаристов, и жалование по этим контрактам составляло сто долларов в неделю. Для коллег-американцев это были жалкие гроши — деньги на карманные расходы.
Эмиграция в Калифорнию привела к тому, что такие авторы как Генрих Манн и Дёблин, бывшие у себя на родине знаменитостями, оказались в холодной тени анонимности; они стали рабами на литературных галерах киностудий вроде Metro-Goldwyn-Mayer. Все знали, кто такая Марлен Дитрих, все смотрели «Голубого ангела», но лишь немногие знали, что в основу фильма лег роман Генриха Манна «Учитель Гнус».
Индустрия развлечений — сплошная коммерция! Они здесь и правда думают, что идеи можно выдавливать, словно зубную пасту из тюбика?! Боссам киностудий невдомек, что невозможно непрерывно выстукивать сценарии, сидя за печатной машинкой с девяти до пяти, час за часом! Все эти невзгоды заставляли эмигрантов держаться вместе.
В кругу калифорнийских эмигрантов постоянно организовывались культурные вечера. Читались вслух новые произведения, разворачивались дискуссии о политике и американской культуре. Это было сугубо мужское общение; жены, как правило, сидели в сторонке. Также члены немецкой колонии ходили на концерты Лос-Анджелесского филармонического оркестра под управлением дирижера Отто Клемперера, или на выступления Колумбийского симфонического оркестра, когда им дирижировал еще один эмигрант — Бруно Вальтер.
Но это интенсивное общение нередко приобретало горький привкус; была здесь и зависть, были и интриги. Все были личностями непростыми, и все сражались за свое место под солнцем. Некоронованный император эмигрантских кругов Томас Манн стал объектом ненависти со стороны многих. Дёблин терпеть его не мог. У Брехта также было сложное отношение к Манну, как и к Адорно и Хоркхаймеру. Он называл их «туи»-интеллектуалами4, или «туалами», интеллектуальными «мандаринами».
— Да, Брехт и Манн совершенно не понимали друг друга, — говорит Келлен. — Томас Манн однажды сказал о Брехте: «У этого монстра определенно есть талант!», и Брехту это очень понравилось!
— Но Томас Манн не разделял ни первого, ни второго мнения, — продолжает Келлен. — Для него самым главным был вопрос ответственности. Это была гигантская проблема, по сути своей интеллектуальная. Кто ответственен за случившееся и в какой степени? Очевидно, что одни виноваты в большей степени, чем другие, а некоторые и вовсе не виноваты. Так кто должен понести наказание, и какое именно? И нужно ли вообще наказывать?
3.
Старый дом Томаса Манна находится на Сан-Ремо-Драйв. В 1942 году семья переехала в покрашенный белой штукатуркой дом в подчеркнуто функциональном стиле, который они построили сами. Вокруг росли не только лимонные деревья, о которых мечтал Гёте5, но и гигантские пальмы, оливковые деревья и эвкалипты. Сегодня в зеленых зарослях тут и там торчат камеры видеонаблюдения.
Новый Свет принял выдающегося писателя и Нобелевского лауреата с распростертыми объятиями. В годы войны Манн превратился в своего рода американский институт, получал одну почетную докторскую степень за другой, общался с Рузвельтом в Белом доме, где они с женой Катей даже несколько раз оставались ночевать. По радио он обращался с речами к немецкой нации и всей Европе и — что также немаловажно — писал романы, которые хорошо принимались преданными американскими читателями. Немногим в колонии немецких эмигрантов выпала такая счастливая судьба.
Официальная табличка у входной двери гласит, что Томас Манн жил в этом доме с 1941 по 1952 год. Манн признавался, что был влюблен «в этот белый свет и особый запах, в это голубое небо, сияющее солнце, в океан, заставляющий дышать полной грудью, в южную опрятность и красоту». Мы приветливо здороваемся с пожилой американкой, которая теперь живет в этом доме. Она как раз дает инструкции группе работников-латиноамериканцев — как нужно ухаживать за этим прекрасным садом.
Летом 1941 года Конрад Келлен начал работать секретарем Томаса Манна. Где бы Манн ни находился — дома, в поезде, в турне с лекциями — он ежедневно писал с девяти утра до полудня. Келлен обычно приступал к работе после обеда.
— Я помогал ему с корреспонденцией, печатал на машинке, переводил его речи. Я был кем-то вроде Пятницы. Помогал ему ориентироваться в этой стране. Словно слепой вел слепого, — смеется Келлен. — Я ведь и сам не так много знал.
— После работы мы пили чай и беседовали в его красивом кабинете. Мы легко находили общий язык. Некоторые считали Манна холодным, отстраненным, но на самом деле просто люди беспокоили его.
Когда другие эмигранты приходили в гости — а всех к нему так и тянуло, он же был признанный гений, — то неизменно заводили беседы о Человечестве, Свободе, Демократии. Они ожидали, что великий дух произнесет перед ними небольшую речь. Это его ужасно утомляло. Ему интереснее было послушать о том, как у кого-то спустило шину, или о других мелких неурядицах.
Часто упоминают, что у Томаса Манна было немного близких друзей.
— Это точно, — говорит Келлен. — У него в принципе не было близких друзей. Думаю, у него на самом деле вообще не было друзей. Он всегда держал дистанцию — даже со своим братом Генрихом. Когда им обоим было уже под шестьдесят, они могли сидеть и беседовать, словно два профессора, которых только что представили друг другу. В этом смысле он был похож на Эйнштейна. Глобальные проблемы человечества были для него первостепенными, но когда дело касалось «малого мира», близкого окружения, не стоило ждать от него сердечности и вовлеченности.
В доме на Сан-Ремо-Драйв у Манна был самый красивый кабинет за всю его жизнь — он сам говорил об этом. Здесь Манн написал некоторые из своих самых значительных романов. В то же время тот факт, что писатель более десяти лет прожил в Лос-Анджелесе, штат Калифорния, США, никак не отразился в его произведениях. Все эти места не оставили никаких видимых следов в литературных текстах Манна.
За старым баварским столом была, например, написана последняя часть тетралогии «Иосиф и его братья». В обязанности Келлена входило расшифровать рукопись, написанную трудночитаемым почерком в старонемецком стиле — так называемой фрактурой — и перепечатывать «Иосифа-кормильца» начисто.
Но, пожалуй, самой важной работой, которая была написана на Сан-Ремо-Драйв, стал роман «Доктор Фаустус» — одно из самых значительных литературных творений ХХ века, аллегорическое повествование о Германии, погрузившейся в коллективное безумие. В центре повествования — фигура Адриана Леверкюна, человека не от мира сего, композитора и сифилитика, который заключает сделку с дьяволом и сочиняет музыку в духе додекафонной техники Шёнберга.
4.
Во время работы над «Доктором Фаустусом» Манн столкнулся с трудностями, особенно в части музыкальной теории. Правда, поблизости жили два блестящих авторитета в данной области — философ Теодор В. Адорно, «почти наш сосед», и великий Арнольд Шёнберг собственной персоной, который преподавал в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе и часто играл в теннис со своим соседом, Джорджем Гершвином. Шёнберг жил в красивом доме в испанском стиле на Норт-Рокингэм-авеню, куда Манн мог легко дойти пешком за десять минут. Актриса Ширли Темпл жила в доме на противоположной стороне улицы, и согласно легенде, всякий раз, как мимо проезжал туристический автобус, и экскурсовод указывал на дом Ширли Темпл, Шёнберг злился, потому что на его дом никто не обращал внимания.
Сегодня в доме на Норт-Рокингэм-авеню живет сын Шёнберга с семьей. Табличка у входа гласит, что незаконное вторжение повлечет за собой «вооруженный ответ» — в этих местах такое не редкость. Молодая женщина, внучка Шёнберга, говорит, что я могу фотографировать; правда, папы нет дома, но все в порядке.
«Ужинали у Шёнберга в Брентвуде. Замечательный венский кофе. Много говорили с Ш. о музыке…» — мог Манн написать в своем дневнике. Манн неоднократно консультировался с друзьями по ходу работы над романом. Артур Рубинштейн и Стравинский также сыграли определенную роль в жизни Манна, но именно Адорно, «человек прихотливого, трагически-мудрого и изысканного ума»6, был в глазах Манна настоящим экспертом в том, что его интересовало.
В свое время в Вене Адорно брал уроки музыки у Альбана Берга, ученика Шёнберга. В Лос-Анджелесе Адорно написал свой знаменитый философский труд о технике додекафонии Шёнберга. Этот труд был опубликован в Германии несколько лет спустя после окончания войны под названием «Философия новой музыки» (1948). «Я нашел артистически-социологическую критику ситуации, очень прогрессивную, тонкую и глубокую, поразительно близкую идее моего произведения, «опусу», в котором я жил и которому служил»7 — писал Манн.
Вопрос о том, почему Германия не смогла стать демократической страной, постоянно преследовал Манна. Темные стороны современной реальности проявились при Гитлере во всей красе. В неоднозначном романе «Доктор Фаустус» композитор Леверкюн является воплощением декаданса, олицетворением неизбежной кульминации процесса рационализации, который зашел слишком далеко.
Как только книга была опубликована, дружбе между Манном и Шёнбергом пришел конец.
— Шёнберг злился, что Манн, работая над романом, прежде всего обратился за помощью к Адорно, — поясняет Корнелиус Шнаубер, когда мы с ним обедаем в Вествуде. — И к тому же он был раздражен из-за того, что его имя не было упомянуто в романе. Он боялся, что сто лет спустя люди будут думать, будто это Манн изобрел додекафонию. Шёнберг даже посылал сфальсифицированные письма от имени своих студентов, в которых выражал претензии в адрес Манна. От имени студентов, которых никогда не существовало! «Наш великий маэстро изобрел додекафонию… а через сто лет люди будут думать, что это сделал Манн, а не Шёнберг…»
Но на самом деле проблема была еще глубже, полагает Шнаубер:
— В восприятии Шёнберга додекафония была конструктивной системой, началом чего-то нового в рамках той традиции, которая берет свое начало от Баха. Но в «Докторе Фаустусе» эту систему изобретает герой, живущий накануне Всемирного Потопа. Леверкюн ведь олицетворяет собой крах немецкой культуры и конец всего.
На карту была поставлена интерпретация самого понятия «современность», не больше и не меньше. И не имело значения, что «Доктор Фаустус» был весьма неоднозначным по этому пункту. Также не помогло и то, что Манн добавил несколько предложений об авторе додекафонии в американское издание романа. Манн и Шёнберг так никогда и не помирились.
5.
Беззаботно светит солнце, и небо безмолвно-голубое. Тишина на возвышенностях Пасифик-Палисейдс время от времени прерывается шумом мотора серебристого «Ягуара» или агрессивной газонокосилки, управляемой гастарбайтером-мексиканцем. На Д’Эсте-драйв, в двух шагах от дома Манна, находится неказистый, похожий на ранчо коттедж. Здесь жил Макс Хоркхаймер со своей женой.
В доме — никого. Подъездная дорожка свободна. Интересно, была ли у Хоркхаймера машина? Этого я не знаю. Но если у четы Хоркхаймер не было машины, то тогда они создали статистическую аномалию. Уже в 1925 году в Лос-Анжделесе была высокая плотность автомобилей в отношении количества жителей — по 1 машине на 1,6 человека. По США в целом удалось достичь таких показателей только к концу 1950-х. В 1928 году был открыт Bullocks Wilshire — первый супермаркет для тех, кто закупается на машинах, с паркингом и всем прочим.
Если бы Вальтеру Беньямину посчастливилось добраться до Соединенных Штатов и обосноваться в Лос-Анджелесе со своими друзьями и коллегами — такими же эмигрантами, то он быстро обнаружил бы, что эти места не созданы для прогулок. Ему бы очень не хватало тротуаров, променадов, кафе. Если бы он захотел перекусить, его направили бы в ближайшую аптеку, где можно разжиться фаст-фудом (хлеб просто отвратительный, жаловался Брехт). Беньямину пришлось бы привыкать к иным формам восприятия, которые формируются при передвижении на автомобиле.
Супермаркет Bullocks Wilshire символизировал апогей той логики социального развития, о которой писали Хоркхаймер и Адорно в «Диалектике Просвещения» — работе, которая стала плодом их совместного пребывания в США. Даунтаун, который однажды имелся в Лос-Анджелесе, медленно умирал. Перестали ходить трамваи. Культовые дворцы-кинотеатры вдоль Бродвея пришли в запустение.
Сегодня бывший даунтаун превратился в постмодернистский город-призрак, который пожирает «белых воротничков» днем и спешит выблевать их, как только сгущаются сумерки. После чего на улицах остаются только чиканос и бомжи. Большинство знаменитых дворцов-кинотеатров закрыты и заколочены, хотя и наделены статусом памятников архитектуры. Они превратились в бараки, где за бесценок продается дешевая импортная одежда.
Когда Адорно и Хоркхаймер писали «Диалектику Просвещения», им казалось, что рационалистическая идеология в США очень схожа с теми тенденциями в фашистской Германии, от которых они бежали. Безусловно, их пессимистические рассуждения носили универсальный характер, однако если присмотреться внимательнее, то легко увидеть, что одно определенное место будто отпечаталось на сетчатке глаза — Голливуд 1940-х годов. Это своего рода отправная точка в их рассуждениях об истории человеческого общества от Афин до Аушвица. Повсюду им виделись плоды мышления, прославляющего одинаковость, однородность и посредственность, и не приемлющего различий и разнообразия. Адорно и Хоркхаймер находят истоки этого «инструментального» мышления в античной Греции, во временах Гомера, а его новые побеги видятся философам в современной массовой культуре.
Адорно и Хоркхаймер бичуют радио, кино и рекламу с отчаянной бескомпромиссностью, благодаря которой книга и приобрела такую известность — и за что так сильно критиковалась. Вывод: вера в прогресс и технологии погубила человека. Просветительский проект обернулся массовым обманом с Гретой Гарбо на знамени.
Интересно, какой получилась бы «Диалектика Просвещения», если бы оба философа провели годы эмиграции в Нью-Йорке или Сан-Франциско, а не в Лос-Анджелесе. Или, скажем, в Атланте, штат Джорджия — почему нет.
Книга была написана на немецком языке, как и большинство работ обоих философов, и издана в Амстердаме. Адорно как-то сказал, что этот труд — послание в бутылке их родине, Германии. В этом послании были размышления о Бетти Буп, Орсоне Уэллсе, Грете Гарбо, Чарли Чаплине, братьях Маркс и прочих феноменах массовой культуры, которые ясно свидетельствуют о «торжестве технологического разума над истиной»8.
Самый важный материал для своего труда Адорно и Хоркхаймер получили, вероятнее всего, внутри немецкой колонии, члены которой владели всей необходимой информацией о местной киноиндустрии. История немецкой колонии берет свое начало в 1920-х годах, когда ряд немецкоязычных кинематографистов переехали в Голливуд и принимали непосредственное участие в создании «фабрики грез». Здесь следует назвать прежде всего такие имена, как Эрих фон Штрогейм, Эрнст Любич и Фриц Ланг. Уильям Дитерле, режиссер фильма «Горбун из Нотр-Дама», приехал в Голливуд в 1930 году и снискал себе известность, помимо прочего, постановкой массовых сцен, в которых были задействованы исключительно немецкоязычные статисты — хитрый трюк, позволявший держать при деле немецких эмигрантов.
Таким образом, исходные условия для работы Адорно и Хоркхаймера были идеальными. За самыми печальными историями о цинизме и жестоком рационализме киноиндустрии они могли обратиться к Генриху Манну, Дёблину, Брехту и другим своим знакомым.
Дух Адорно по-прежнему витает над Голливудом. Майкл Толкин, написавший сценарий по собственному роману для фильма Роберта Олтмена «Игрок» (1992), признавался, что самым сильным интеллектуальным переживанием в его жиазни было знакомство с «Диалектикой Просвещения». Послание в бутылке совершило виток вокруг планеты.
6.
В начале лета 1941 года Брехту удалось добраться до Соединенных Штатов, и обстоятельства этого путешествия были поистине драматическими. Во Владивостоке Брехт с семьей поднялся на борт зарегистрированного в Швеции судна S.S. Annie Johnson, которое спустя два месяца прибыло в порт Сан-Педро в Калифорнии. Это был последний рейс из Владивостока.
В пути Брехт выбросил за борт книги Ленина, которые были у него с собой. По прибытии он прислушался к совету Леона Фейхтвангера остаться в Лос-Анджелесе, так как жизнь здесь намного дешевле, чем в Нью-Йорке. К тому же, Голливуд — это реальная возможность хорошо заработать. Даже разбогатеть.
Брехт обосновался в Санта-Монике, недалеко от океана, где поначалу арендовал дом на 25-й улице, по соседству с Генрихом Манном, который жил на Саус-Суолл-Драйв. Брехт и Генрих Манн были давно знакомы, и теперь возобновили отношения.
В городе, где все выставлено на продажу, Брехт испытал культурный шок. Несколько месяцев он только и делал, что играл в шахматы. В стихотворении «Годы изгнания в Америке» он написал:
От тигров я спасся.
Клопов кормил я.
Сожрала меня
Заурядность9.
Брехт очень хорошо ладил с Генрихом Манном — в отличие от всех остальных «мандаринов» культурной колонии, которые дико раздражали его, в особенности Адорно и Хоркхаймер. Но, тем не менее, он не мог удержаться от посещения дискуссионных вечеров с их участием — эти вечера Брехт называл «семинарами в бомбоубежище».
В декабре 1941 года США объявили войну Германии, и в одночасье Брехт и прочие эмигранты превратились в enemy aliens — «вражеских элементов», которые с этого момента находились под надзором ФБР. В свободное время Брехт мог передвигаться только в пределах восьми километров от своего дома.
Кроме того, здесь, в этой американской пустыне, Брехту приходилось по буквам диктовать свое некогда знаменитое имя. Но он не сдавался, упрямо пытаясь покорить Голливуд на своих условиях. Он редактировал сценарии, писал нескончаемые синопсисы, постоянно вращаясь в кругу важных персон кинобизнеса. Все, что он видел и слышал, Брехт рассматривал как потенциальный материал для фильмов. Он выуживал у друзей важную информацию и полезные контакты. Записная книжка пестрела именами знаменитостей и долларовыми знаками.
Чтобы заработать себе на хлеб, я каждое утро
Отправляюсь на рынок, где торгуют ложью.
Уповая на успех,
Я становлюсь посреди продавцов10.
Так написал Брехт в стихотворении «Голливуд». Однако вскоре жизнь изменилась, в том числе и для автора «Трехгрошовой оперы». И дело было не только в том, что на Парнасе стало тесно, но и в том, что пролетарские фильмы — о производстве хлеба, например — никто не хотел ставить.
Тем не менее, «Берт», как его предпочитали называть американцы, все же смог кое-как пополнить семейный бюджет. Фриц Ланг уговорил Брехта и актера Джона Уэксли написать сценарий для антифашистского фильма, который впоследствии получил название «Палачи тоже умирают». Но за спиной у Брехта Уэксли принял все правки и замечания Фрица Ланга и Голливуда, от которых Брехт неделями отбивался. К тому же, сценарий урезали наполовину. В довершение всего, в титрах в качестве сценариста указали только Уэксли.
Брехт подал протест в голливудскую Гильдию сценаристов, и Ланг принял его сторону, но все было напрасно. Тем не менее, за эту работу Брехт получил гонорар, на который смог жить два года и писать пьесы, среди которых и «Швейк во Второй мировой войне». Он также смог купить себе дом с застекленной верандой в двух кварталах от прежнего дома, на 26-й улице.
Этот дом сохранился. Мимо катит парень на скейтборде. Входная дверь находится в торце веранды. Я звоню. На веранду опасливо выкрадывается пожилая дама и осматривает меня. Я представляюсь через стекло, но она качает головой и показывает пальцем на почтовый ящик, встроенный в стеклянную панель. Ясно, будем общаться через почтовый ящик. Я спрашиваю у почтового ящика, знает ли он, что в этом доме когда-то жил писатель по фамилии Брехт.
Дама выглядит заинтересованной. «Вы что-то продаете? Что там у вас?» Я снова наклоняюсь к почтовому ящику и объясняю, что я ничего не продаю. Дама теряет интерес. А, Брехт, — говорит она делает жест, словно от чего-то отмахивается.
Весной 1947 года «охота на ведьм» добралась и до Голливуда. Брехт как раз паковал вещи, чтобы вернуться в Европу, когда его вызвали в Вашингтон для разбирательства по поводу его антиамериканской деятельности. Даже Чаплин получил такую же повестку. Брехт ловко отбился от всех вопросов о его деятельности в качестве «коммунистического агента» и был отпущен.
На следующий день он сел в самолет и навсегда покинул этот эмигрантский рай. Его последним пристанищем стала утопическая противоположность Лос-Анджелесу — Восточная Германия.
Пять лет спустя Томас Манн также покинул страну, в которой он имел такое высокое положение, и где все изменилось с кончиной Рузвельта. Убежденного антифашиста и проамериканца Манна теперь выставляли коммунистом. Отель «Беверли-Хиллз» отказал в предоставлении помещения для встречи одной политической группы, когда стало известно, что среди выступающих будет Томас Манн.
7.
Томасу Манну было семьдесят семь лет, когда он вернулся в Европу. Он обосновался в Швейцарии — единственной стране, где, как он чувствовал, он в принципе сможет прижиться. Три года спустя он ушел в небытие.
— Он никогда бы не смог вернуться в Германию, никогда, — уверяет Келлен.
Лишь немногие из эмигрантов решились вернуться в Германию, и среди них — Адорно и Хоркхаймер. Мартин Джей, историк из Калифорнийского университета в Беркли, долгое время изучал историю Франкфуртской школы и особенно годы, проведенные ее представителями в США.
— Американская культура невероятно выиграла от того, что здесь проживало столько представителей немецкой культурной элиты, — говорит Джей, когда мы сидим на террасе его дома в Сан-Франциско. — Потому что для эмигрантов взаимосвязь высокой культуры и развлекательной была само собой разумеющейся, в то время как многие американские интеллектуалы испытывали серьезное влияние пуританизма или же рассматривали высокую культуру исключительно с точки зрения морали. Эмигранты же были «мандаринами» с радикальными идеями — соблазнительная смесь.
Франкфуртская школа получила широкую известность в разделенной после войны Германии, и Адорно с Хоркхаймером пользовались всеобщим уважением. Хоркхаймер был назначен ректором университета во Франкфурте — и стал, таким образом, первым человеком еврейского происхождения, получившим этот пост.
Однако к концу 1960-х годов молодое поколение с левыми взглядами выступило против Адорно и прочих. Адорно был представителем буржуазии, утверждали они, а значит — предал идеалы революции. Он пережил публичное унижение, когда группа студентов, среди которых были девушки, обнажившие грудь, сорвала лекцию Адорно.
Однако именно там, в США, они научились ценить демократический образ жизни и поняли, что категорическая защита элитарной культуры в долгосрочной перспективе обречена на провал.
Будучи в Лос-Анджелесе, Адорно составил сборник личных рассуждений, который посвятил другу Максу. Книга получила название «Minima Moralia. Размышления об ущербной жизни». История заставила их обоих покинуть Германию, но когда спустя пятнадцать лет они вернулись домой, история лишила их родины во второй раз.
Примечания:
[1] Т. Адорно, М. Хоркхаймер, Диалектика Просвещения. Пер. М. Кузнецова.
[2] Нем. Kraut — капустник — (от Sauerkraut — квашенная капуста), уничижительное обозначение немецких солдат, закрепившееся в английском языке в годы Первой мировой войны.
[3] Имеется в виду European Film Fund (EFF) — организация, созданная в 1938 году Полом Кохнером и рядом других режиссеров и продюссеров с целью оказания помощи эмигрантам из Европы, имеющим отношение к киноиндустрии. Организация прекратила свою деятельность в 1948 году.
[4] Tui — неологизм Б. Брехта, полученный в результате словесной игры. Так Брехт называл интеллектуалов (нем. Tellekt-Ual-In) продающих свои способности и мнение как товар и поддерживающих доминирующую идеологию.
[5] «Ты знаешь край лимонных рощ в цвету…» (из романа И. В. Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстнера», пер. Б. Пастернака).
[6] Т. Манн. История «Доктора Фаустуса». Роман одного романа. Пер. С. Апта.
[7] Там же.
[8] Т. Адорно, М. Хоркхаймер. Диалектика Просвещения. Пер. М. Кузнецова.
[9] Пер. К. Богатырёва.
[10] Пер. Е. Эткинда.
