«Русская улица кажется мне серой»: Йозеф Рот в России
Что думает немецкоязычный писатель, приехавший в Россию первой половины ХХ века? Вальтер Беньямин, например, зимой 1926 года восторгался матрешками и отмечал поразительно узкие тротуары. Журнал Ad Marginem публикует эссе австрийского писателя Йозефа Рота «Русская улица», впервые вышедшее в немецкой газете «Франкфуртер цайтунг» в октябре того же года, — о русской действительности, обывателях и мостовой, похожей на каменистый берег моря. Этот очерк вошел в книгу Рота «Путешествие в Россию».
На первый взгляд улицы русских городов кажутся пестрыми и оживленными. Многие женщины повязывают голову красным платком, плотно прилегающим, завязанным на затылке широким узлом. Это единственное, и кстати, весьма практичное, революционное украшение. Старых женщин красный платок молодит, молодым придает эротической смелости. На домах кое-где развеваются красные флаги. Над дверьми и вывесками красуется красная звезда. Плакаты перед кинотеатрами – по-деревенски яркие, наивные. Люди засматриваются на витрины, им нравится бродить по серпантинам, везде царит оживление. Намеренно, вероятно с воспитательной целью общественный транспорт противопоставляет себя пешеходам, демонстрируя темп, стремительность, «Америку».
Трамваи звенят звонко, как будильники. Автомобили сигналят резко, как молодые собаки. Лошади, запряженные в дрожки, весело цокают копытами. Уличные торговцы громко расхваливают свой товар – ободряя больше себя, чем покупателей. Над крышами блестят сказочные купола русских церквей, цветут золотые луковицы, плоды пестрого, странного, экзотического христианства.
Несмотря на всё это, русская улица кажется мне серой. Её заполняет серая масса. В этой серости тонет красный цвет платков, флагов, знаков различия и золотой блеск куполов. Все поголовно одеты бедно и без затей. От всех веет великой серьезностью, нищенско-патетической, угнетающей своей трезвостью. Русская улица напоминает декорации к пьесе на общественно-политическую тему. Её наполняют запахи угля, кожи, пищи, работы и человека. Это атмосфера народных собраний.
Кажется, как будто ворота города открыли всего несколько часов назад: открыли ворота фабрик, узкие ворота тюрем и помпезные порталы вокзалов. Как будто только час назад отменили границы, запустили локомотивы, прорыли туннели, разорвали цепи – как будто массы освободили только что, как будто вся Россия пришла в движение.
Многое сделано на скорую руку: деревянные будки чистильщиков обуви, заполненные черными и коричневыми шнурками, маленькими, убогими пирамидами баночек с кремом для обуви, большими серыми резиновыми каблуками – подковами для людей. Мужчина останавливается, поднимает ногу, дает себя подковать. Искры разлетаются в сумерках: кузнец, он же сапожник, размахивает молотом. Закутанные женщины сидят на мостовой и продают семечки. За две копейки получаешь полный стакан, с горкой. Каждый пятый прохожий разбрасывает серую шелуху. Бездомные дети в живописных лохмотьях бродят, бегают, сидят на улицах. Нищие всех мастей хищно высматривают благородные сердца. Здесь есть меланхолики со знакомым немым обвиняющим взглядом, кликуши, грозящие потусторонним миром и распевающие на мелодии церковных песен собственные тексты, женщины с детьми и дети без женщин, нищие с ампутированными конечностями и симулянты. Тут есть маленькие импровизированные магазинчики с разделенными витринами. Слева лежат часы, справа раскачиваются на стеблях дамские шляпы. Слева – молотки, ножи, иголки, справа – бюстгальтеры, чулки, носовые платки.
На улицах теснится толпа: мужчины в дешевых блузах, многие в кожаных куртках, все в коричневых и серых кепках, в серых, коричневых, черных рубахах. Много крестьян и бывших деревенских жителей, первое поколение, научившееся ходить по мостовой; солдаты в длинных желтых шинелях, милиционеры в темных, темно-красных фуражках; мужчины с портфелями, и без портфелей в них можно узнать партийных функционеров; представители старой буржуазии, хранящие верность белому воротничку, всё еще при шляпе и черной бородке – по моде русской интеллигенции девяностых годов – и при неизменном пенсне на тонкой золотой цепочке, отделяющей мочку уха от черепа; рабочие, направляющиеся в клуб, начинают дискуссию уже по дороге; пара пугливых, очень примитивных жриц любви, прифронтовой тип; очень редко встретишь хорошо одетую женщину; нигде не видно праздношатающихся людей, не обремененных заботами.
(Даже «беспартийность» здесь своего рода активность). Все постоянно заняты определением своего статуса в новом мире. Подправляют свою точку зрения. Никогда не бывают просто частными лицами. Каждый человек в любой момент – динамичная часть общества. Повсюду организуют, экономят, начинают кампании, принимают резолюции, ожидают делегацию, сопровождают делегацию, кто-то исключается, другого принимают, собираются, доставляются, штемпелюются, – всё время что-то делается, делается, делается! Весь мир – огромный аппарат. Каждый старик, каждый ребенок принимает участие и несет ответственность. Это – большое строительство, и засыпка, и ношение кирпичей; слева – развалины, справа – новый строительный материал, и все взбираются по лесам, стоят на стремянках, поднимаются по лестницам, ремонтируют, сносят, засыпают. Пока еще никто не стоит на земле свободно и суверенно.
Поэтому даже улицы в старинных русских городах (Москве или Киеве) иногда кажутся мне улицами на целине. Они напоминают мне молодые города западных американских поселений, в них царит та же атмосфера опьянения и постоянного рождения, охоты за счастьем и бездомности, смелости и жертвенности, недоверия и страха, примитивных деревянных построек рядом со сложнейшей техникой, романтических всадников и трезвомыслящих инженеров. Сюда тоже собрались люди со всех концов большой страны (в каждом городе население меняется каждый год), их ждут голод, жажда, борьба и смерть. Сегодняшний день – это дранки, сломанные кресты, разрушенные дома, колючая проволока вокруг садов, новые леса перед незаконченными строениями, старые памятники, разрушенные гневом, новые памятники, сооруженные слишком торопливо, храмы, которые превратили в клубы, (пока еще ни один клуб не превратили в храм), разрушение традиций и постепенное рождение нового. Некоторые вещи слишком новы, с иголочки, излишне новы, чтобы когда-нибудь состариться, они несут на лбу печать Америки – Америки, чью технику русские строители сегодня пытаются воспроизвести.
Еще один небольшой поворот – и эта улица приведет прямо в Нью-Йорк. Мне стыдно признаться, но здесь меня охватывает порой совершенно особая грусть. Я восхищаюсь людьми этого мира, которые, едва похоронив погибших, собственными силами, охваченные воодушевлением, при недостатке материала, без денег и без друзей, печатают газеты, пишут книги, производят станки, строят фабрики, роют каналы; я восхищаюсь этим миром, но при этом ощущаю, как меня настигает ностальгия по нашей беспечности и испорченности, тоска по аромату цивилизации, сладкая боль за наш научно доказанный декаданс, ребяческое, глупое, но страстное желание еще раз увидеть модное шоу у Мулино, прелестное вечернее платье на ветреной девчонке, номер «Суаре», словом, весь этот закат Европы. Наверное, это буржуазный атавизм.
