О Людвиге Витгенштейне
«Иногда он философствовал. Но в адресной книге Вены в 1930-х годах он значился как “архитектор”», — Валерий Анашвили, переводчик книги Zettel. Заметки, о Людвиге Витгенштейне.
Он был конструктором реактивного двигателя, сопряженного с пропеллером, потом он был солдатом (во время Первой мировой обслуживал прожектор на военном корабле на Дунае), потом деревенским школьным учителем в Нижней Австрии, садовником при монастыре Братьев Милосердия, санитаром (во время Второй мировой), а еще он играл на кларнете и учился на дирижера. Иногда он философствовал. Но в адресной книге Вены в 1930-х годах он значился как «архитектор».
Он всегда обустраивал свое жилище так, чтобы доминировали цвета из палитры «Венских мастерских» Сецессиона — голубой, черный и желтый. Его комната в Кембридже выглядела так: синий ковер, черные рисунки, желтые стены. А когда пространство комнаты ему казалось неправильным, он заклеивал периметр окна бумагой и расставлял в комнате перегородки. Он писал так: «Видишь, как меняется обличье комнаты, когда она имеет правильные пропорции. Ты думаешь, что философия трудная вещь, но я тебе скажу, что это ничто по сравнению с тем, как трудно быть хорошим архитектором».
Он считал крайне маловероятным, что на его семинарах кто-то способен подумать о том, о чем он сам еще никогда не думал. А в Норвегии, на берегу фьорда, он построил маленький дом, куда любил возвращаться за вдохновением и покоем, а после его смерти один норвежский крестьянин разобрал этот дом на дрова. Когда вдохновение не приходило, он записывал сны, или читал Закат Европы, или ждал появления над горой остро отточенного северного солнца, или выискивал в себе всё новые пороки и потом изо дня в день страшно терзался из-за них муками совести.
А еще у него была коробка с надписью Zettel, в которую он складывал листочки с особо дельными, как ему казалось, записями. Одна из записей была вот такая: «Спроси себя, как вообще мы научились выражению “Эти звуки великолепны!”? Нам же никто не объяснял, как оно соотносится с ощущениями, представлениями или мыслями, которые сопровождают слышание!» Из этой записи следовало, например, вот что: нас ведь не могли обучить употреблению всех слов и предложений языка. И если здесь используется аналогия, то как мы ощущаем эту аналогию, как нас обучили ей? Выходит, есть скрытый механизм «саморазворачивания» языка, устройство которого нам неизвестно.
Он старался никогда не прерывать подобных размышлений, но однажды, когда случайно узнал, что Моммзен потерял рукопись своей Римской истории, был настолько этим поражен, что немедленно отправился в магазин и купил стальной сейф, в котором затем хранил свои записные книжки и тетрадки. В этих тетрадках говорилось о том, что «понимать предложение — это значит быть готовым каким-то образом его использовать. Если мы не можем придумать ни одного примера его употребления, значит, мы не понимаем данное предложение».
А как-то раз во время прогулки ему пришло в голову, что не помешало бы в лицах разыграть устройство солнечной системы, и он попросил одну знакомую даму равномерно двигаться по полю, изображая Солнце, ее муж должен был ходить вокруг нее, изображая Землю, а сам он стал бегать вокруг, изображая Луну до тех пор пока его не замутило. А в другой раз он гулял и увидел, как играют в футбол, и это натолкнуло его на мысль, что мы тоже постоянно играем, только со словами, и он назвал это «языковыми играми». С тех пор он стал писать так: «Языковая игра “Посмотри!” и языковая игра “Представь себе…!” Как же мне их сравнить? Если мы хотим научить кого-то, чтобы он реагировал на приказ “Посмотри!” и чтобы он понимал приказ “Представь себе…!”, мы должны учить его совершенно по-разному. Реакции, которые свойственны одной языковой игре, не свойственны другой. Да, тесная взаимосвязь между ними безусловно имеется, но подобие? Фрагмент одной языковой игры похож на фрагмент другой, но эти похожие фрагменты не однородны».
А в 1973 году Уильям Бартли написал про него книжку, в которой обвинял его в гомосексуализме и в том, что он ходил по венским притонам и водил знакомства с мужчинами-проститутками из простого народа. А его друзья и ученики ответили, что даже если это и так, то какое это имеет значение для его философии? И они старались быть настолько деликатны с памятью о нем, что не стали приводить выдержки из его дневника 1930 года, где он пишет о своей любви к барышне по имени Маргарита Респингер и их возможной свадьбе.
Но больше всего он ценил свою способность к размышлению и очень страдал, когда в силу разных обстоятельств не мог размышлениям предаваться, а когда врачи сказали ему, что у него рак, он больше всего переживал, что это заболевание не оставит ему достаточно сил для умственной работы.
А в комнате у него не было никакой мебели, кроме стула, стола и кровати, а на полке стояло около тридцати книг, и еще у него была старая подгоревшая кастрюля, в которой он каждый день варил себе кашу. И вот что еще он писал про языковые игры: «Что, если человек никогда не использовал выражение “Я тогда намеревался…” и никогда не учился его использованию? Человек может думать о многом другом, никогда не задумываясь об этом. Он может овладеть значительной областью языковых игр, не овладев этой. Но тогда разве не удивительно, что при всем разнообразии людей мы не встречаем имеющих такого рода изъян? Или они, может быть, находятся среди умалишенных?»
Он очень боялся сойти с ума и все время молил Бога, чтобы тот не допустил этого. Три его брата покончили с собой, и он часто задумывался и говорил о самоубийстве, но самоубийства не совершил. А в 1998 году Кимберли Корниш написал книгу, где обвинял его в том, что в школе к нему, как к богатому, избалованному, музыкально одаренному и нелюдимому еврейскому мальчику испытывал очень сильную неприязнь учившийся вместе с ним Адольф Гитлер, и еще в том, что повзрослевший Гитлер перенес эту неприязнь на всех евреев вообще и поэтому создал Третий рейх, а также организовал холокост. Но из его друзей и учеников к этому времени уже почти никого не осталось в живых, поэтому дискуссии с Корнишем не получилось.
А еще он любил думать о неожиданных вещах и считал это своим предназначением. И он из года в год диктовал своим ученикам разные мысли, стараясь сделать их простыми и доступными, но кто-то все равно считал его недалеким полоумным профессором, а кто-то, наоборот, выдающимся мыслителем современности, но никто из них даже не вникал в то, о чем он говорил на лекциях. Это его очень раздражало, и он хотел, чтобы студенты сделали как можно больше копий его диктантов и раздали их всем желающим. И так получилось, что один диктант всегда был в голубом переплете, а другой в коричневом. А потом еще в течение двадцати лет он пытался высказать то, о чем думал, настолько ясно, чтобы это можно было издать в настоящей книге, и не высказал.
А когда он умирал, то сказал сиделке: «Передай им, что у меня была прекрасная жизнь», и это были последние слова Людвига Витгенштейна.
Текст: Валерий Анашвили
