Александр Дунаев: В Риме на карантине

Римский дневник Александра Дунаева — сгрупированные заметки переводчика о жизни в столице Италии в дни карантина и мирового локдауна. 

Вечером десятого марта премьер-министр Конте объявил о том, что со следующего утра вся Италия превращается в «защищенную зону». Пока в римских супермаркетах занервничавшие граждане расхватывали пасту и пармезан, я отправился прогуляться — как оказалось, в последний раз перед почти двухмесячным заточением. Все последующие выходы из дома были обусловлены необходимостью пополнить запасы провианта или вынести мусор.

Долгие карантинные недели разделились на две части. Поначалу каждое банальное действие, которое в обычной жизни совершается автоматически, вроде готовки, похода в магазин и даже рассматривания очертаний домов напротив, я воспринимал как целое событие — за неимением других впечатлений.

Однако постепенно бытие взаперти становилось всё однообразнее, попытки придерживаться расписания потерпели крах. Отказываясь сосредотачиваться на рутине, я всё чаще отправлялся в путешествие по задворкам памяти, по многу раз прокручивая в голове разные воспоминания. Стоило мне услышать далекий звук на улице или обнаружить дома какой-то предмет из былой жизни, как начинала скрипеть шарманка памяти, ненадолго вырывая меня из карантинной тоски…

Будни в изоляции

«Анджело мизерикордьозооооо!» — «Уааааа!»
«Анджело меравильозоооо!» — «Уааааа!»

Это не сон. Вынужденное заточение в четырех стенах еще не довело меня до мистических галлюцинаций. С трудом продираю глаза. Воскресенье, 7:20 утра. Песнопение доносится из-за стенки. Стучу кулаком в стенку. Там продолжают славить ангела. Стучу ладонью. Опять кулаком. Громко интересуюсь, какого черта. Ангел получает очередную порцию комплиментов. Колошмачу об стенку пяткой. Тишина.

Можно поспать еще. Из полудремы в реальность римской однушки меня возвращает бодрый разговор по телефону всё за той же стенкой. «Да, да, у нас всё хорошо!.. А как у вас?.. Тоже хорошо… Хахаха… Да, у нас хорошо, у вас как?.. Хахаха… А у нас всё хорошо…» На часах полдевятого. По-прежнему воскресенье, хотя на карантине разница между буднями и выходными становится призрачной. Похоже, на том конце провода наконец-то поняли, что у нас тут всё хорошо. Тишина.

«Мама! Доброе утро! Мама, доброе утро! Как ты себя чувствуешь? Чувствуешь-то себя как? Хорошо? Давай позавтракаем. Я говорю, позавтракаем давай». Десятый час. Маме за стенкой девяносто шесть лет; несколько недель назад у нее был день рождения, ее громко поздравляли. Она, похоже, лежачая больная, слышит плохо, сама себя обслуживать не может, поэтому три раза в день из-за стенки доносятся крики: «Да открой ты рот! Рот, говорю, открой!»

Мне всё еще хочется спать, но я знаю, что не усну. Лениво бреду на кухню, ставлю кофейник на плиту. Впереди новый день, а значит, и новые песни из-за стенки во славу ангелов и Христа. Бонусом — высокодуховные скандалы осипшими голосами.

Дальше в программе — латиноамериканское шоу из-за другой стенки. На ней со стороны соседей висит телевизор. О его существовании я узнал осенью, увидев здоровенную блямбу на моей стене — это сосед-эквадорец просверлил дырку для кронштейна. Когда я показал ему фотографию покалеченной стены, он ответил: «Да не волнуйся, я сам всё починю, я же строитель». Починил. Но и телевизор оставил. Теперь шоу по расписанию два раза в сутки.

Четвертый час, а консьержа всё не слышно. Несколько дней назад он начал сверлить что-то прямо над моей квартирой — она на последнем этаже. Поднимаюсь по лестнице, вижу, что он сверлит металлическую раму двери, которая ведет на крышу и плохо закрывается.

«Долго это будет продолжаться?» Консьерж матерится и театрально смотрит на часы — мол, в это время никто не запрещает шуметь. «Я понял, но сейчас карантин, я никуда не могу уйти, поэтому и спрашиваю, сколько это будет продолжаться?» — «Надо дверь закрепить шурупом». Сменив гнев на милость, консьерж деловито объясняет мне свой план. Я вижу, что там, куда он планирует вкрутить шуруп, пустота, нет даже штукатурки. Пытаюсь объяснить, что это бесполезно. Он смотрит на меня безумным взглядом и недовольно ворчит. В последующие дни периодически слышу на крыше какие-то шорохи, но дрель молчит. Сегодня пока тоже. Пока.

* * *

Петля по кухне. Петля по комнате. Полный круг — тридцать два шага. Задача на день — 7500 шагов. Надо же как-то двигаться взаперти.

На очередной петле по кухне выглядываю в окно. В доме напротив бенгалец средних лет опускается на коврик, склоняется к полу, снова поднимается. Коврик постелен строго по направлению к Мекке. На петле по комнате замечаю, что на одной из крыш, повернувшись туда же, молятся еще четыре бенгальца.

Нас, иммигрантов, в этом квартале хватает. Но бенгальцы по численности оставляют позади не только меня и моих соплеменников, но и прочих понаехавших. Они же держат мелкие продуктовые магазинчики, которые в докарантинные времена были открыты часов до одиннадцати ночи. В ближайшем магазине от дома меня уже узнавали: «Чао, каро, как дела?» — «Бене, бене, дай мне мангового сока».

На днях я накручивал петли по квартире. На очередном повороте в голову пришла мысль, от которой кровь застыла в жилах: а есть ли у меня пиво к ужину? Открываю холодильник — молоко, сок, банка вяленых помидоров, которую я уже третий месяц собираюсь выкинуть, прочая снедь, остатки сиропа от кашля… Пива нет.

Девятый час вечера. Бенгальцы меня спасут. Хватаю ключи, кошелек, обуваю кроссовки, спускаюсь по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Скорее, скорее, а то вдруг они пиво продают теплым, тогда нужно будет еще ждать, пока оно охладится в морозилке.

На улице только-только заморосил противный дождик. С быстрого шага перехожу на бег трусцой. И тут — саспенс. Из-за угла медленно выезжает сначала капот, потом дверца с надписью «Guardia di finanza». За первой машиной выплывает вторая. Я замираю на месте. Пальцы до боли в фалангах впиваются в матерчатую сумку из ближайшего супермаркета.

У меня с собой ни вида на жительство, ни декларации с указанием причин, по которым я вышел из дома. Судорожно прикидываю, к какой категории обоснованной необходимости отнести выход за пивом: забота о собственном здоровье или о пропитании? Перед глазами всплывает светлый лик премьер-министра, который недавно объявил, что за беспричинное шастанье по улицам можно огрести штраф в три тысячи евро с банковской карты.

Воронки финансовых гвардейцев разворачиваются и неспешно приближаются. Их дефиле кажется бесконечным. Сколько раз мне говорили, что алкоголь вреден: вот, пожалуйста, вред воплотился в двух потертых черных фиатах с желтыми полосами на бортах.

Не останавливаясь, они проезжают мимо. Очнувшись от оцепенения, я несусь к бенгальцам. После такого стресса не грех взять сразу две бутылки пива. Подбегаю к магазину — закрыт. Закрыт! Все мои переживания были напрасны. Этим вечером придется перебиваться остатками вина.

* * *

«Еще один», — думаю я, вытаскивая из сетки апельсин с подгнившим боком. Запасы сырья для приготовления утреннего сока почти исчерпаны. Необходимость идти в супермаркет надвигается, как туча.

Наученный горьким опытом, я знаю, что вылазку за провизией нужно планировать. В первый день после введения карантина я наивно отправился в супермаркет в двенадцатом часу и, дойдя до входа, обнаружил очередь человек из сорока. Поскольку каждый стоял на расстоянии пары метров от остальных, она растянулась метров на сто.

Я пошел в другой супермаркет — та же история. Второй выход пару часов спустя закончился так же плачевно. «На шпинате и огрызках пармезана я долго не протяну», — думал я, проходя мимо дискаунтера, которого раньше не замечал. У входа два человека. Пять минут ожидания — и я в раю под вывеской «Всё по 99 центов».

За последующую неделю я озверел от равиоли и тортеллини на обед и ужин и решил прорваться в нормальный супермаркет. Глубокое знание местных нравов помогло мне точно рассчитать время проведения операции: третий час дня, когда все либо еще обедают, либо уже попивают кофе.

Расчет блестяще оправдался. Жалкие пятнадцать минут очереди — и я среди магазинных полок. В глазах мутнеет, я теряю контроль над собой. В тележку летит всё, что вызывает хоть малейший гастрономический интерес: апельсины, яблоки, йогурт, сыр, печенье, песто, замороженная пицца, фасоль, очередные тортеллини, тосканское сало…

Тележка завалена доверху. Расплатившись и распихав всё купленное в рюкзак, сумку и три пакета, я, как на крыльях, выхожу из супермаркета. Через двадцать метров энтузиазм сменяется тревогой: как я всё это допру? Полкилометра до дома превращаются в голгофу с четырьмя пит-стопами. От мучительных вопросов типа: «Неужели нельзя было обойтись без маринованных артишоков?» — пакеты становятся еще тяжелее.

Дверь подъезда, как обычно, полуоткрыта. Вваливаюсь внутрь; к лифту ведут две лестницы с равном количеством ступенек — на нулевой этаж и на первый. Я по привычке поднимаюсь на первый. Пока лифт едет, в подъезд заходит соседка, одаривает меня чарующей улыбкой и спускается вниз: лифт, чуждый мужской солидарности, выбирает ее. 

Ладно, подождем. Через две минуты у входа появляется мой сосед — эквадорец и тоже идет вниз. Так, значит, лифт не сексист, а просто отдает приоритет вызовам снизу. Я собираю все пакеты и ползу вверх по лестнице. На четвертом этаже выгружается соседка: «Ой, извини…» Шла бы ты, тётя… Сил переть дальше накупленное уже нет, и я еле втискиваюсь в допотопный узкий лифт с раскрывающимися вовнутрь дверцами. Еще два этажа — и я дома.

Минуту спустя я, вконец обессилев, обозреваю потухшим взором гору съестных трофеев, выросшую перед холодильником. Надо учиться держать себя в руках. Но если поход в магазин — единственное не облагаемое штрафом развлечение за пределами квартиры, то как держать себя в руках при виде магазинных полок, ломящихся от артишоков и столового вина? Как?!

* * *

Пятую неделю я бреду по звуковой тундре. То тут, то там торчат жалкие пучки травы и кривые деревца, а над горизонтом висит белесый круг солнца, затянутый полупрозрачной дымкой.

Консьерж скребет киркой, замазывая штукатуркой дыру у двери, ведущей на крышу. Время от времени доносится скрежет лифта. За стеной перемежаются осанны и матерные вопли. Изредка слышится рев мотора проезжающей внизу машины.

Когда я подхожу к окну и смотрю на дом напротив, я вижу, но не слышу людей, которые выходят на балконы и шевелят губами, прижимая телефоны к уху. Бенгалец опускается на коврик и беззвучно молится Аллаху. Пара пожилых китайцев безмолвно развешивает на террасе простыни и майки.

Вечерние концерты, начинающиеся с гимна Италии, устраиваются уже не каждый вечер, а два раза в неделю. Диджей, обезумевший, как и я, от месячного заточения, ставит то Тото Кутуньо, то кислотные обработки песен Мадонны и Roxette. С каждым концертом звук всё сильнее, он прорывается сквозь закрытые окна и музыку, которую я ставлю себе, чтобы не слышать полуторачасовую какофонию.

И нет тех звуков, которые раньше были такими привычными, что я на них не обращал внимания. Не слышно скутеров, которых в Риме не меньше, чем машин. Не слышно стариков, собиравшихся по утрам в баре обсудить последние новости, приправив их изрядной порцией банальных истин.

И, главное, не слышно чаек, которыми был полон Рим, — им было проще кормиться на городских помойках, чем ловить рыбу в Остии. Их крики висели над городом, создавая ощущение, что море здесь, рядом, за поворотом: пройди несколько шагов — и ты на песке, смотришь на волны и вдыхаешь морской воздух.

Теперь чаек нет. Нет звуковой ткани, которая обволакивала меня всякий раз, когда я выходил из дома. Тропический лес звуков южного города обратился в тундру, начало которой есть, а конца не видно.

* * *

Местные власти собираются вводить бонус на покупку велосипедов, самокатов и прочих устройств на мускульной тяге. Нечего, мол, заразу в автобусах и метро разносить, туда теперь пускать будут через одного, так что передвигайтесь своим ходом.

Я велосипед купил в начале марта на свои кровные. Теперь он собирает пыль в коридоре, а бонус мне не светит. Остается искать утешение в окружающей действительности и, если повезет, в философии.

Давеча вышел из дома, чтобы выбросить мусор. Пока кидал в контейнер пустую тару, на меня с хитрой улыбкой смотрел коренастый мужичок, облокотившийся на сиденье мотоцикла. В бутылках он явно разбирается.

— У меня это за две недели скопилось, — механически начинаю оправдываться я.

— Да всё нормуль, — подмигивает он. — Вот ты, — говорит, — знаешь, с чем лучше всего виски пить?

— Я к виски равнодушен, — за недели карантина я так истосковался по живому общению, что готов беседовать даже с забулдыгой. — Но если уж пить, то по мне лучше просто со льдом.

— Его все с колой дуют, — продолжает он, пропуская мимо ушей мои предпочтения. — А я тут на днях с братом на террасе зарядил в него редбулл, вообще красота. Один стакан за другим — раз, раз, раз.

Выпрямившись, мужичок начинает пританцовывать. Стиль эклектичный — что-то между реггетоном и гопаком.

— А вообще я цветочник. Цветы продаю. В Гарбателле.

Ага, думаю, бухаешь тут, а работаешь на другом конце города. Правильно, у модальностей бытия должно быть пространственное разграничение.

— Меня там все знают. Я и на ютубе есть. Домой вернешься, забей «Франкино Гарбателла». Это вообще умора. Пою я там.

Вечер становится томным. Как-то неудобно развернуться и уйти. Человек мне душу раскрывает.

— А знаешь, что главное в жизни? — вопрошает Франкино, подводя нашу беседу к закономерной кульминации.

Я перебираю в голове варианты. Любовь? Работа? Вискарь с редбуллом?

Франкино быстро решает мои сомнения: «Главное в жизни — это мама».

Я раздавлен свалившейся на меня истиной. Довольный собой философ машет мне рукой и, пошатываясь, уходит вдаль.

Поднявшись в квартиру, я залезаю в ютуб. На архивном видео Франкино приблизительно в таком же состоянии духа, в каком его видел я, дарит миру грустную песню о том, как неправильно устроены женщины, ведь нравится им не романтичный цветочник из Гарбателлы, а всякие мерзавцы. Философия, она повсюду.

Игры памяти на карантине

На стиральной машине сиротливо лежат очки для плавания. В последние недели единственное событие в их жизни — подъем на десять сантиметров от поверхности, когда я вытираю под ними пыль. Можно было бы переложить их куда-нибудь в шкаф, но мне не хочется терять из виду еще один атрибут докарантинной жизни.

Бассейн закрыли раньше, чем всё остальное. Как некстати. Ведь к началу марта он стал константой моей жизни. Я гонял себя туда по три раза в неделю и даже научился не захлебываться после пятнадцати метров плавания тем стилем, который я оптимистично называю кролем. На горизонте маячила перспектива проплыть два, а то и три бассейна без остановки и без инфаркта.

А это ощущение, когда выходишь из воды, пробарахтавшись в ней три четверти часа… Путь к раздевалке словно усеян лепестками роз, по которым ты шагаешь, благоухая хлоркой и гордо неся на резиновой шапочке воображаемый лавровый венок.

Однажды я решил наведаться в бассейн в субботу. Днем. После обеда. Это еще больший подвиг, чем в другое время. После сеанса водных процедур у меня даже кружилась голова — то ли от осознания непреклонности собственной воли, то ли потому, что очки были затянуты слишком сильно. Вступив в раздевалку, я театрально сорвал их и окинул победным взором кафель и шкафчики.

На одной из скамеек сидела женщина. В мужской раздевалке. «Кто-то из нас неправ», — подумал я. Прижимая к сердцу малолетнее дитя, она смотрела на меня с таким ужасом, будто перед ее очами явился не олимпионик в халате и вьетнамках, а сухопутное воплощение Ктулху.

«Тебя здесь не должно быть», — закудахтала мамаша, трепеща от страха. В глазах ее сына читался немой укор. «Мадам, — доверительным тоном сказал я, — во-первых, я не Ктулху, а во-вторых, мне, как лицу мужского пола, здесь самое место». «Но не в субботу! — завопила она. — Я буду жаловаться!» И тут же, схватив в охапку мальчика и его плавательные принадлежности, исчезла.

Оправившись от удивления, я подошел к своему шкафчику, как вдруг в раздевалку ворвалась уборщица: «Тебя здесь не должно быть». Нет, я, конечно, не червонец, чтобы всем нравиться, но это уже перебор. «А где ж мне быть?!», — вопросил я, с трудом подавляя праведный гнев. «В раздевалке на втором этаже. По субботам эта раздевалка отводится детям, у них плавательный кружок. Вон объявление на двери».

Утвердив собственное моральное превосходство надо мной, уборщица ушла. Я присмотрелся к двери — там и правда висело объявление, которого я раньше не замечал. Итог моей невнимательности — нервный срыв у чувствительной дамы и мучительная дилемма: стоит ли триумф моей воли слезинки ребенка. Лавровый венок пожух и испарился. По субботам очкам лучше лежать на стиральной машине.

* * *

После обеда лежу на кушетке, читаю книжку. Писатель Зебальд неторопливо описывает прогулку героев романа по гринвичскому парку. Об стенку, настойчиво жужжа, бьется толстая муха; казалось бы, окно открыто, пролети три метра, и ты свободна, не то что я на этом чертовом карантине. Но нет, черная муха продолжает неистово атаковать белую стену.

Меня клонит в сон. Из-за переизбытка компьютера и телефона в моих буднях, похожих друг на друга как две капли воды, я отучился сосредотачиваться на бумажных носителях. «Очнись и читай», — приказываю я себе, но ультимативный тон не помогает. Погружаясь в пелену полудремы, я думаю о мухе.

Какое же тупое всё-таки создание… Далась тебе эта стенка. Просто вылети из окна и отправляйся куда хочешь, хоть на улицу, хоть в парк. Чего-чего, а парков в Риме хватает. Там, правда, никогда не знаешь, на кого наткнешься.

Как-то жарким летним деньком занесло меня в парк Виллы Боргезе. Мне нужно было скоротать два часа. Обнаружив скамейку в тени, я бросил на нее рюкзак и сел читать.

Через четверть часа меня охватывает дискомфорт. Что такое? Может, это из-за железных реек, сидеть на которых — то еще удовольствие? Да вроде нет, пицца и паста заботятся о том, чтобы сидеть мне было мягко. На соседней скамейке кто-то громко болтает по телефону? Ну так я и не в библиотеке.

Поднимаю глаза от книги, смотрю направо — ба, да там старый знакомый. Бомж в расхристанной футболке, таких же шортах и резиновых тапках. Я уже не раз видел его и в этом парке, и на разных автобусных и трамвайных остановках.

Бомж — щедрая душа, любит делиться эмоциями с окружающими. Пару раз я видел, как он, пританцовывая, заскакивал в трамвай номер два с транзистором, из которого лились сто пятьдесят децибел балканского фолк-треша.

Сейчас он идет по парковой аллее с пластиковым стаканчиком в руке и сверлит меня взглядом. Я пытаюсь сделать вид, что погружен в чтение, но это не помогает — бомж останавливается рядом со мной и, позвякивая монетами в стаканчике, требует добавить. «Денег не дам», — говорю я.

Бомж разражается проклятиями и быстро переходит с итальянского на какой-то неведомый мне язык. «Я тебя не понимаю». — «Ты что, разве не румын?» — «Нет». — «Неужто итальянец?» — «Итальянец», — вру я без зазрения совести.

Мы смотрим друг на друга с неприязнью. Бомж явно считает, что я малодушно отрекся от корней, чтобы только не помогать опустившемуся на социальное дно соотечественнику.

Через несколько секунд концентрация презрения в глазах моего собеседника, которого томит не только припадок патриотизма, но и горящие трубы, достигает пика и выливается в цветастое румынское ругательство, сопровождаемое понятным без перевода жестом. Смерив меня в последний раз почти что ненавидящим взглядом, бомж отворачивается и шлепает тапками дальше по аллее.

Разлепляю веки. Я всё на той же кушетке. Муха, одержав верх над собственной тупостью, нашла открытое окно. Герои Зебальда медленно покидают гринвичский парк.

* * *

К этому выходу я готовился несколько дней. И вот четыре мусорных сумки — пластик, бумага, стекло и органика — полны, их можно нести на помойку.

Там меня ждет сюрприз. На крышке контейнера для металла и пластика чья-то добрая душа обустроила бесплатную обувную лавку: сегодня в ассортименте — пара расплющенных мужских ботинок и женские туфли на каблуках. Невольно покосившись на свои кроссовки не первой молодости, я отправляюсь швырять бутылки в зеленый колоколообразный контейнер. 

Когда в его чреве с грохотом исчезает последняя банка из-под вяленых помидоров, я разворачиваюсь и уже собираюсь радостно семенить в свое уютное карантинное гнездышко, как вдруг…

По соседней улице проезжает автобус, наверняка пустой. Я его не вижу, но слышу. Промчавшись вдалеке, он, словно прустовская мадленка, обрушивает на меня каскад полузабытых образов.

Ах, римские автобусы, никогда бы не подумал, что буду вспоминать о вас с ностальгией. Одни начинают неистово грохотать на скорости выше сорока, другие сгорают, словно свечки, в самых неподходящих местах. Многие, заботясь об экологии, не включают кондиционер даже в июле, и все поголовно презирают расписание и появляются, когда решит их мятущаяся душа, а не безликие чиновники.

Были времена, когда мне часто приходилось пользоваться автобусом номер тридцать два. Стартуя c севера города, он проезжает мимо Мильвиева моста, у которого в 312 году Константин одолел Максенция на поле брани, а семнадцать веков спустя гламурная римская молодежь, вооружившись палочками и айфонами, одолевает суши и брускетты в бесчисленных заведениях.

Затем, грохоча по разбитому, словно после бомбежки, асфальту, тридцать второй объезжает построенное при Муссолини здание МИДа и мчится в сторону Ватикана. И на конечной остановке маршрута, от которой рукой подать до площади Святого Петра, вершится чудо.

Сказки, предания и даже Новый Завет учат нас, что чудо есть линейный процесс превращения чего-то плохого или мертвого в хорошее или живое. Лягушка становится принцессой, топор — кашей. Живая вода и Иисус возвращают к жизни, соответственно, доброго витязя и Лазаря из Вифании.

Автобус номер тридцать два на моих глазах обращал вспять эту банальную схему. Дважды в неделю я обнаруживал в нем нескольких цыганок. Новичок подумал бы, что они просто так смеются, галдят и переодеваются. Но я-то знал, что на самом деле они готовятся к метаморфозе.

Едва их сандалии и тапки касались мостовой на площади Рисорджименто, они словно становились в полтора раза ниже. Деревянные палки сгибались под тяжестью навалившихся на них телес, пораженных внезапной немощью. В глазах цыганок потухал огонь, и новый, вымученный взор молил о сострадании. Простирая руки к прохожим, они, как заклинание, повторяли заученные фразы о своей нелегкой доле и семерых по лавкам. Медленно отдаляясь от автобуса-мага, они растворялись в лучах утреннего римского солнца…

К мусорным контейнерам, шипя шинами, приближается машина. Ах да, я не на площади Рисорджименто и не в Ватикане. Вокруг бродят не цыганки, а бенгальцы в масках и без. Солнце озаряет темно-зеленую замшу модных помоечных туфель. «Мадленкой сыт не будешь, — думаю я, — пора идти завтракать».

* * *

Хотя на карантине находиться можно только в своей основной квартире, на Пасху тысячи римлян вдруг озаботились состоянием фикусов в своих пригородных резиденциях и ломанулись вон из города, запрудив основные магистрали.

Власти предвидели разброд и шатание среди итальянских масс, и потому на Пасху решили от греха подальше закрыть все супермаркеты. «Хорошо, что я догадался закупиться заранее, — думаю я, макая печеньку в кофе, — пусть даже из дома вышел в футболке, надетой наизнанку».

Казалось бы, банальный выход из квартиры, а сколько эмоций. На улице двадцать два градуса и весенний воздух с пониженным содержанием СО2 и прочей дряни, а нервы щекочет мысль, что меня могут тормознуть менты. Риск, конечно, чисто гипотетический, учитывая, что за месяц карантина я не видел в округе ни одного полицейского или карабинера, но вдруг today is the day…

Занятый этими мыслями, я обошел четыре супермаркета, перед каждым из которых тянулись длинные вереницы людей. В пятом мне улыбнулась удача: у входа стояло всего-то человек десять. Пока я ждал своей очереди и размышлял об опасностях блуждания по улицам, мне вспомнилась поучительная история энтомологического характера.

Одним прекрасным летним утром много лет назад серебристый борт «Аэрофлота» доставил меня в залитый солнцем ереванский аэропорт «Звартноц». В течение двух недель я посещал древние армянские церкви и монастыри, любовался громадой Арарата, слушал местные истории и легенды и бродил по городским улицам, на которых тогда как грибы вырастали всё новые здания из красного туфа.

Набравшись впечатлений, я дважды в день уничтожал щедрые порции долмы, шашлыков и лаваша, после чего патетически жаловался на тяжесть в желудке. На огромном книжном развале в Ереване после долгих раздумий я совершил вторую по бессмысленности книжную покупку в моей жизни, выбрав из всего изобилия предлагавшейся печатной продукции самоучитель японского (первой была приобретенная в Испании четырехсотстраничная монография по сослагательному наклонению в арабском языке).

Одним из обязательных пунктов культурной программы был визит в Матенадаран, хранилище древних рукописей. В тот день, как, впрочем, и в остальные, немилосердно пекло солнце, а я был под завязку загружен армянскими яствами. В результате моя способность воспринимать новую информацию была сведена к минимуму, и из подробного рассказа сотрудницы музея я запомнил только одну историю — о том, как во времена Месропа Маштоца и Мовсеса Хоренаци изготавливали красный краситель для рукописей.

Живет в земле насекомое по имени араратская кошениль. Раз в год она вылезает на поверхность, чтобы насладиться ласковым сентябрьским солнцем и предаться утехам любви. Потеряв голову от свежего воздуха и феромонов, кошенильные парочки не замечают затаившихся в ближайших кустах иллюстраторов средневековых манускриптов. Дальше разговор короткий — насекомых хватают, растирают в порошок и увековечивают в виде инициалов или алых плащей бесстрашных воителей на миниатюрах.

«Хорошо всё-таки, что в наш район полиция не суется, а про цифровые пропуска тут не слышали», — подумал я, входя в супермаркет.

* * *

Зимнее одеяло пришлось вытащить обратно из шкафа. Я было попробовал перейти на летний режим — получил прерывистый сон, в котором меня преследовали снеговики и йети.

Казалось бы, на сорок первом градусе широты о стуже можно забыть. Если бы. Конечно, снег я тут видел только один раз, но трястись от холода приходится регулярно. И отвлечься от него не дают ни местные архитектурные красоты, ни даже съемки в кино.

Как-то летним вечером я сидел в баре напротив здания ФАО, оно же бывшее муссолиниевское Министерство по делам колоний. На исходе первой кружки к столику подошли два парня: «Ребят, мы вам не хотим ничего впаривать, просто ищем людей для массовки к фильму и хотим вас сфотографировать». Поставили меня к стенке, пощелкали фотоаппаратом и вернули к пиву. «Если что, через пару недель тебе позвонят».

Прошло несколько месяцев. Я окончательно распрощался с надеждой пройтись где-нибудь по ковровой дорожке. Вдруг под Рождество звонок. Приходи, говорят, к нам сниматься. Фильм называется то ли «Молодой папа», то ли «Новый».

Промозглым февральским вечером я добираюсь до полуподвального помещения неподалеку от Ватикана, где уже собрались десятки таких же подающих надежды массовщиков, как я. Мне дают подписать документ, из которого выясняется, что мне еще и заплатят. Многообещающее начало.

Пройдя через костюмера, который нацепил на меня галстук, я сажусь на стул и жду. В помещение пробираются всё новые актеры десятого плана. Я пытаюсь читать мемуары испанской графини, воспитывавшей королеву Изабеллу II. На пятой странице ее переживаний по поводу очередного государственного переворота я отключаюсь. Просыпаюсь. Графиня всё о том же: «Ах, боже мой, эти хамы еще и стреляют». Cнова проваливаюсь в сон.

В первом часу ночи нас приглашают пройти на площадь Пия XII — это прямо перед колоннадой Бернини, ведущей к собору Святого Петра. Под блеклыми фонарями вместо обещанных Джуда Лоу и Джона Малковича — бомж-поляк, который обращается к собравшимся с речью о тщете всего сущего, а потом засыпает прямо на бордюре, подложив под голову пластиковую бутылку с разливным вином.

«Вы, — объясняет съемочная группа массовке, — журналисты, ждете объявления важной и трагической новости. Изображайте обеспокоенность. Сейчас мы всё настроим и начнем снимать».

Да пожалуйста. Когда вокруг плюс два, под совсем не зимними ботинками ледяная брусчатка, а двигаться нельзя, актерская задача дается легко, хотя судьбы Ватикана меня лично волнуют меньше, чем неминуемый насморк. Камеры устанавливают так, что я с группой других журналистов оказываюсь на пятом или шестом плане — исчезающе малая величина на фоне нависающих над нами массивных зданий.

«Делайте вид, что вы что-то тревожно обсуждаете». Клацая зубами, мы тревожно обсуждаем грядущее возвращение по домам. Ночные автобусы ездят раз в час. Если вызывать такси, его придется неизвестно сколько ждать, а потом выложить весь будущий гонорар. Перспектива пешей прогулки по ночному Риму не греет ни душу, ни закоченевший организм. В отличие от уже исчезнувшего поляка, ни у кого из нас с собой нет даже жидкости, чтобы согреться.

Ближе к трем ночи нас отпускают. Быстро сегодня отстрелялись, радуется съемочная группа — разумеется, благодаря блестящей игре заиндевевшей массовки. Действительно, на всё про всё каких-то семь часов.

Я уже собираюсь прощаться с коллегами по журналистскому цеху, как вдруг эквадорец Кристиан говорит мне и стоящей рядом девушке: «Друзья, я на машине, вас подвезти?» Мне становится стыдно — я ведь не верил, что ангелы существуют…

* * *

На шестой неделе игры в подводную лодку я вспомнил, что у меня есть беруши. Соседи и бесноватый консьерж растворились, оставив меня одного в мире тишины и покоя. «Всё в этой жизни заканчивается, — философски размышлял я, глядя на постиранные пакеты, которые развешивала женщина в окне напротив, — ремонт в подъезде, пиво в холодильнике, карантин и даже кинокарьера».

В образе журналиста из России я засветился в нескольких сериях фильма про какого-то папу. То на пресс-конференции я вместе с десятками других журналистов шикал на горделиво вышагивающую между стульев актрису Сесиль де Франс. То часами стоял на апрельском солнце, приобретая помидорный загар. То выслушивал от других массовщиков подробности того, как импортировать свадебные платья из Белоруссии и достигать нирваны в квартирных условиях.

Наконец, сериал о папе досняли. Я мысленно попрощался с кино. Вдруг мне опять пишут: ищем актера массовки для нового фильма Нанни Моретти. Еще восемь часов нудного ожидания… Семьдесят восемь евро… Ладно, думаю, черт с вами.

Солнечным весенним утром прихожу в какой-то особняк в буржуазном районе. «Да нормально ты одет, — говорит мне костюмерша средних лет. — Хотя галстук мы тебе другой подберем. Пиджак, конечно, так себе. Да и штаны не фонтан. Про обувь я вообще молчу».

Съемки должны проходить в одном из зданий у площади Кавура (если вы попали в город, где нет улицы/площади Кавура или Гарибальди, знайте — это не Италия). «Пока рано заходить, — говорит съемочная группа, — подождите на улице».

Отчего ж не подождать. Усаженная пальмами площадь, на которой громада Дворца правосудия свысока посматривает на кинотеатр «Адриано», сама выглядит, как театральная декорация. Помощник режиссера, я и еще два актера массовки садимся в ближайшем баре.

Импозантный мужчина на шестом десятке, потягивая кродино, детально рассказывает, как ему пятнадцать лет назад изменила жена. Потом заводит речь о татуировках. «Я, — говорит, — делаю себе новую каждый раз, когда в моей жизни происходит что-то важное». Я присматриваюсь к его рукам: у него разукрашены даже фаланги пальцев, то ли по поводу развода, то ли в честь очередной исторической победы «Ромы».

Из бара мы перебираемся на улицу, где припаркованы грузовики с кинооборудованием. «Да, — говорит помощник режиссера, — татухи — это вещь. Правда, иногда бывает очень больно. Вот тут, например». Татуированной рукой он поднимает футболку, открывая нашим взорам витиеватые узоры и оскал дракона на округлых боках.

На съемки вызывают девушку, которая татуировкам предпочла пирсинг на носу. Возвращается через час. «Ну, как там, как Моретти?! — нетерпеливо спрашиваем мы. — «Мне велели делать ксерокопии в коридоре, пока будет проходить главный герой». Ничтожность выполняемого задания меркнет перед тем, что мимо несколько раз прошествовал ОН, главный герой — актер Скамарчо, плейбой с надменными серыми глазами, от которого млеют все от Триеста до Агридженто.

На исходе седьмого часа ожидания хочется спать. Обеденный бутерброд съеден, расплющенная поллитровая бутылка газировки лежит в мусорном ведре, тема татуировок исчерпана. Вдруг из здания, где проходят съемки, выпархивает девушка и что-то с жаром шепчет помощнику режиссера. Он подходит к нам с виноватой улыбкой: «Ребят, сорри, но Моретти сказал, что на сегодня съемки окончены». — «Так нам, что, можно по домам?», — спрашиваю я, поглаживая галстук. — «Ага, только реквизит верните».

Месяц спустя мне предложили сняться в массовке на съемках сцены некоего судебного заседания. «На этой неделе я, к сожалению, не в Риме», — написал я, дожевывая хинкали в московском кафе. С тех пор ко мне не обращались.

* * *

Бег — не моя стихия. Но поскольку шагомер подчинил себе мою волю, время от времени приходится ускоряться.

На днях в полдвенадцатого вечера я осознал, что за сутки прошел жалкие две тысячи шагов. А шагомер требует минимум семь. Оторвавшись от монитора, я взглянул на кухонную дверь и явственно представил себе, как к концу карантина я раздобрею от горгонзолы с маскарпоне настолько, что не сумею вытащить свое распухшее тело в коридор.

Времени оставалось мало, и я стал бегать трусцой из комнаты на кухню и обратно. В полночь шагомер облил меня презрением и обнулил с таким трудом набранные шесть тысяч шагов. Я подумал, что утром с непривычки ногам будет плохо. И не ошибся. Не в первый же раз.

Когда-то давно, когда вода была мокрее, а трава — зеленее, я решил заняться фитнесом. Загуглил: «фитнес-клуб — записаться — расценки». Интернет вывалил мне пару сотен клубов. Я присмотрелся к стоимости абонементов. «Ква», — сказала моя внутренняя жаба. «Ты бы в барах так выступала», — недовольно буркнул я.

С жабой вместе мы нашли взаимоприемлемый вариант — левого товарища, продававшего со скидкой неиспользуемые корпоративные карты. После не очень приятной процедуры записи в клуб, в ходе которой мне нужно было изображать, что я и левый товарищ трудимся в одном офисе и знаем друг друга много лет, я наконец попал в тренажерный зал. Худенькая женщина-тренер в спортивном костюме объяснила мне программу первого раза: «Сегодня мы будем тренировать… всё».

В течение полутора часов мой организм поднимал гантели, сгибался, скручивался, тягал штанги и стоял в планке. Ближе к концу я почуял неладное. Какое-то головокружение, круги перед глазами. Взяв себя в ослабевшие руки, я добрался до дома и растянулся на кровати.

На следующее утро молочная кислота подарила мне неведомые прежде ощущения. У меня болело… всё. Буквально. Я не мог ни разогнуть конечности, ни повернуть голову. Сползание с кровати заняло минут пять. 

В тот день мне нужно было ехать на какое-то занятие. В вагоне метро я предпочел не садиться, не будучи уверен, что смогу встать, а весь путь занял вдвое больше времени, чем обычно, просто потому что по улице я передвигался, как терминатор, ловя сочувственные взгляды прохожих. Полный контроль над руками и ногами я обрел только через неделю.

С тех пор я усвоил урок: если долго не тренируешься, не надо бросаться с места в карьер. Но периодически его забываю, тем более что на карантине достичь атрофии мышц проще простого. Наутро после безудержных тренировок — ватные ноги и плохо разгибающиеся локти. Молочная кислота не прощает излишнюю инициативность.

* * *

Два дня лил дождь, настраивая меня на минорный лад. Ознакомление с новостями оптимизма не добавляло. Газеты и фейсбук слагали погребальные песни нефти и рублю.

Не знаю, свойственно ли такое мировосприятие мне одному или моему поколению в целом, но всякий раз, когда что-то со свистом летит на дно, у меня в голове активируется старый, заложенный в позднесоветском детстве механизм: всё нормально, так и должно быть. В моем подсознании спокойствие и процветание подозрительны априори — я не верю, что они могут долго продолжаться.

Красивое слово «апокалипсис» я узнал уже после того, как стал его свидетелем. Для меня это не новозаветная страшилка, которую предвещают четыре всадника, а уже наступившая безнадежность, разлитая в воздухе и просачивающаюся в тебя, когда смотришь на черные силуэты деревьев, на свинцовые облака, на грязные лужи в тающем снегу, на скопившиеся за зиму окурки и мусор, которые обнажает лениво наступающая весна.

В моем представлении всеобщий крах похож скорее не на последний день Помпеи, а на свидригайловский образ вечности как комнатки с пауками по углам. Он банален и сер и наступает в повседневных мелочах, которые незаметно исчезают или перестают работать так, как ты привык.

Ощущение крушения привычного мира я испытал пасмурным мартовским днем 1991-го года, незадолго до референдума о сохранении Союза. Мама отправила меня за хлебом. Я пересек двор, прошел мимо школы, вышел на улицу, где в те времена была булочная. Потянув на себя деревянную дверь со стеклом, на котором трафаретными цифрами были обозначены часы работы, я вошел внутрь и, как ни странно, не обнаружил там привычной очереди.

Сначала надо было заплатить, потом брать хлеб. Я подошел к кассе, положил монеты в блюдечко с потемневшей золотой каймой. Когда кассирша выбила мне чек, я пошел к прилавку, за которым возвышались башни из пустых деревянных ящиков. На одном из них, поставленном ребром, опустив голову, восседала продавщица в фартуке и косынке.

«Мне, пожалуйста, два батона». Никакой реакции. Я повторил. Продавщица медленно подняла на меня глаза. Я в третий раз попросил дать мне хлеба. Опершись обеими руками на деревянный трон, она попыталась медленно подняться, но безуспешно — ящики словно тянули ее обратно.

Тогда продавщица сменила тактику и встала рывком. Лишившись третьей точки опоры, она зашаталась, как водоросли в аквариуме. Постепенно амплитуда колебаний нарастала, и наконец, теряя равновесие, она опрокинулась на спину, а за ней с грохотом устремилась пирамида ящиков.

Не помню, кто выдал мне оплаченный хлеб. Потом был и путч, и танки, проезжавшие в октябре 1993-го у нас под окнами, и много чего еще. Но для меня всё полетело к чертям тем мартовским днем.

Сегодня тучи, но дождь прекратился. Нефть снова чего-то стóит. До конца карантина здесь еще пару недель. Пьяная в хлам продавщица еще не грохнулась оземь. Как-нибудь прорвемся.

Текст: Александр Дунаев