Послесловие редактора перевода к книге «Уход в Лес»

Эссе «Уход в Лес» увидело свет в 1951 году. В 19-й главке эссе Эрнст Юнгер пишет о постигшей европейца катастрофе: «Никто не волен её избежать, но всё же и в ней можно обрести свободу. Будем считать её испытанием». Ближе к концу, в 32 параграфе, автор снова говорит об испытании, более тяжёлом, чем испытание войной, которое выпало на долю немца. Немец выдержал это испытание «молча, без советчиков, без друзей, один в этом мире». Здесь Юнгер уже подразумевает разделение Германии. В оригинальном тексте и в том, и в другом случае стоит слово Prüfung. Древняя тема испытания, проверки, искушения неоднократно звучит в книгах Ветхого и Нового Заветов. Со второй половины 1930-х годов Библия была ежедневным чтением Эрнста Юнгера. Например, в дневнике «Сады и дороги» 29 марта 1940 года он записывает, что в свой 45-й день рождения утром, у открытого настежь окна, прочел 73-й псалом (72-й в православной традиции): «Яко возревновах на беззаконныя, мир грешников зря. Яко несть восклонения в смерти их, и утверждения в ране их. В трудех человеческих не суть, и с человеки не приимут ран. Сего ради удержая гордыня их до конца: одеяшася неправдою и нечестием своим. Изыдет яко из тука неправда их, преидоша в любовь сердца. Помыслиша и глаголаша в лукавстве, неправду в высоту глаголаша. Положиша на небеси уста своя, и язык их прейде по земли…». Спустя два года, когда капитан Юнгер уже служил в штабе командующего войсками оккупированной Франции полковника Ханса Шпайделя, будущего участника «заговора 20 июля», из Министерства пропаганды Рейха поступило предписание на имя начальника с требованием убрать из верстки «Садов и дорог» некоторые подозрительные места, в том числе эту самую цитату из псалма. Шпайдель ответил одной лаконичной фразой: «Я не повелеваю духом своих офицеров». 

В трактате «Мир», задуманном зимой 1941 года, завершённом в 1945 и опубликованном в 1948 году, Юнгер писал о том, что будущий мир должен быть основан на «словах спасения», «Heilsworte». Ветхозаветные пророки, посредники между Богом и народом Израиля, обращали «слова спасения» к царям в критические моменты еврейской истории. Речь пророка имела две части — увещевание и обетование спасения, под которым, как правило, понималось спасение от врагов. Изначальной функцией «слов спасения» в ветхозаветной литературе являлась угроза в адрес врагов Израиля. В «Мире» Юнгер преодолевал её в новозаветном духе любви. По его мысли, «слово спасения», адресованное народам и правителям Европы, должно было звучать так: «Война обязательно принесёт плоды для всех». Война взрастила погибельные семена «больших теорий» XIX столетия, изобретённых холодным человеческим рассудком — идей всеобщего равенства, а также теорий, обосновывавших неравенство людей. Меркой теорий мерили индивидов, расы, народы, и стоило только принести первые жертвы, как жажда крови разожглась до невероятных размеров. «В этом ландшафте страданий мрачно возвышаются имена великих оплотов смерти, где люди в крайнем ослеплении уничтожали целые народы, расы, города, где тяжёлая как свинец тирания в союзе с техникой справляла свою бесконечную тризну». Плоды войны, по мысли Юнгера, уже неотделимы от принесённых всем человечеством жертв. Они в свою очередь станут тем «добрым зерном», которое обеспечит человечество хлебом на долгое время. Именно так, а не иначе проявится исцеляющая сила боли. В конце эссе помещен призыв — не к Европе, не к нациям, и даже не к немцам, а к «единичному человеку» (der Einzelne). Диктатура научила ценить индивидуальную свободу, обратной стороной которой является ответственность единичного человека. 

Довольно скоро Эрнст Юнгер осознал, что стремление к подлинному миру не может получить удовлетворение в достигнутом состоянии послевоенного политического порядка. Отсюда рождается новый вопрос, пронизывающий собой всё эссе «Уход в Лес», вопрос о «свободе человека перед лицом изменившейся власти». 

Итак, «Уход в Лес» продолжает исследовать результаты испытания войной и разделением народа. Мысль об испытании, искушении звучит в Библии многократно и многообразно, хотя на сей раз и не получает экспликации в юнгеровском тексте. Но, например, в книге Премудрости Иисуса сына Сирахова, важной для понимания значений многих евангельских притч, мы встречаем замечательный стих: «Иже не искусися (epeirathē), мало весть: обходяй же страны (peplanēmenos) умножит хитрость (panourgian)» (Сир 34:10). В этом месте удивительным образом встречаются все три ключевые для Юнгера темы — испытания (греч. peirasmon), пути (от греч. planaō со значениями странствовать, блуждать, скитаться) и приёмов (panourgia) самообороны одиночки в борьбе против Левиафана. 

Правда, в 17-й главке Юнгер говорит о Waldgang’е и о Waldgänger’е не в контексте какой-то притчи, а со ссылкой на скандинавскую этимологию: 

Однако ничто не мешает рассматривать Ушедшего в Лес как мифическую фигуру — если, конечно, исходить из того, что миф не доисторичен, а внеисторичен. В любом случае Юнгер отмечает важнейший для понимания момент: этот термин обозначает некий стереотип или некую модель поведения, которая по рангу отличается от других поведенческих типов. Действия Ушедшего в Лес связаны с тем топосом, через который он собственно характеризуется, с топосом Леса. Топология классического Востока, конечно, отличается от топологии классической Европы. Тот, о котором говорит Бен-Сира, «странствует». С любым путешествием (которое, как правило, совершалось в составе торгового каравана или войска) был всегда связан огромный риск. Ушедший в Лес тоже подвергает себя риску, однако он не «обходит страны», как какой-нибудь Синдбад-Мореход, а буквально отваживается на Уход в Лес, ведь оттуда можно уже не вернуться. При этом он не является автохтонным жителем леса. В лесу он также не ищет убежища или успокоения от житейских бурь. В самом начале эссе сказано: 

Какой же телесно-феноменологический опыт соответствует топосу Леса или, точнее сказать, германоскандинавского леса? Лес неотделим от гор средней высоты — он растет вверх во всех смыслах. Лес просматривается на сто-двести шагов — без сильного бурелома и валежника. Неспешным шагом путник идет вверх по дороге, с каждым витком идти становится всё труднее. Он останавливается передохнуть и оглядывается: в просвете открываются луга и стройные ряды елей на соседних вершинах. Лес объемлет собой все горы, расступаясь лишь далеко внизу на равнине. Дальше дорога делает поворот. Огибая вершину, путник через какое-то время видит место, которое он недавно миновал. Склон уходит вниз, и после каждого нового поворота можно видеть пройденный и лежащий внизу под ногами участок пути. И вдруг дорога внезапно обрывается прямо посреди леса. Здесь из поросшей мхами земли бьют ключи, которые образуют горные речушки и напитывает влагой плодородные почвы. Так выглядит лесная тропа (Holzweg) прокладываемая лесниками для своих нужд. Дальше — никаких следов человека, ни проторённой дороги, ни опознавательных знаков-засечек. Дальше — риск встречи с жутковатым Старшим лесничим, столь ярко описанной в «Сердце искателя приключений». 

Holzweg — слово, связанное в новейшей немецкой философии и литературе с именем Мартина Хайдеггера. «Holzwege» (так называлась и первая послевоенная книга Хайдеггера, вышедшая в 1950 году) — это лесные тропы, «поросшие травой и внезапно обрывающиеся в нехоженом». «Нехоженое» — это область нетронутого, непродуманного, однако не в смысле «ещё не». Оно ускользает от человека, привыкшего к размеренному пространству и времени. Хайдеггер любил приглашать своих гостей, приезжавших к нему в хижину в Тодтнауберге, на прогулку по лесу до местечка Штюбенвазен. Ответвляющиеся от основной дороги лесные тропы, известные дровосекам и лесникам, были ведомы и философу. 

Среди его гостей были ученые, философы и поэты — Карл Фридрих фон Вайцзеккер, Пауль Целан, братья Эрнст и Фридрих Георг Юнгеры. Осенью 1948 года состоялась первая личная встреча Э. Юнгера и Хайдеггера. Вспоминая о той встрече в письме от 18 декабря 1950 года, Хайдеггер счёл важным упомянуть «обнадеживающее чувство родства, когда двое идут по лесной тропе». Тогда, во время прогулки в горах Шварцвальда, он уговаривал Юнгера выпустить новое издание «Рабочего». А от как вспоминает о встрече с «германским мастером» сам Юнгер: 

Мыслитель как Хайдеггер или писатель как Юнгер чувствует себя в лесной стихии так же уверенно, как крестьянин, лесник или охотник, расставляющий ловушки. Укоренённость в лесу воздействует сильнее рассудочного слова с его логическим и риторическим строем, всеобщностью и индивидуальностью. Лес — это опять-таки еще не размеченная, не упорядоченная человеком земля. В Лесу царство свободы: жители Леса веселы, независимы, суверенны, хитры, потому что всегда имеют возможность уйти в горы, ускользнуть от судебного пристава, сборщика податей и, в конечном счете, от Левиафана. В последнем предложении из цитаты делается тонкий намек (через фигуру Аристофана) на хитрость и ловкость, софию греков, родоначальников философии, которая потом, у раннехристианских богословов, переосмыслялась в свете Софии, Премудрости Божией. 

Но вот ещё одна цитата из Юнгера. 

Кажется, в этих словах автор как будто дает развернутый комментарий к известному афоризму Хайдеггера «Язык есть дом бытия». Язык как семя вырастает из почвы и разворачивается в свободном росте, не нуждаясь ни в питательных веществах, ни во влаге. Дом бытия стоит в Лесу и построен из древесины. 

Та же тема обыгрывается и в последней, 34-й главке «Ухода в Лес»: 

Лес следует определять или описывать скорее апофатически как не находящийся в собственности человека, неподвластный человеку. В нём не действуют правовые и хозяйственные законы. Собственность, владение начинаются с имени, а Лес ускользает от называния. Его можно обозначить знаком «Y», который Юнгер будет использовать в своем романе 1973 года «Рогатка». Y, ипсилон, — это тайный пифагорейский знак, символизировавший развилку на жизненном пути, судьбоносный выбор между добродетелью и пороком. В то же время это первая буква греческого слова YΛΗ, лес, древесина, материал, materies. Она может указывать в том числе на то, что порядок культуры вырастает из элементарной силы, имеет в своей основе неразделённое, ещё-не-помысленное, то, что может быть обустроено или стремится к порядку. Это и есть Лес как питающая почва, земля, основа добродетельной жизни и благосостояния, которая может в то же время послужить и укрытием для разбойников, и партизанской базой. 

О том, что за Уходом в Лес скрывается отнюдь не идиллия, немецкая литература со времен романтизма знает очень хорошо. Ханс Гримм — пожалуй, самый популярный немецкий литератор межвоенной поры — в романе «Народ без пространства» (1926) писал о Лесе как экзистенциальной основе людей: 

Лесной путник, персонаж из повести австрийского классика Адальберта Штифтера «Лесной путник» (Der Waldgänger, 1847), тоже не автохтон, не житель Леса. Он лишь обходит Лес, ходя по кругу. Его образ жизни — работа ученого, ведущего наблюдения. Примерно тем же занимаются и братья, живущие за монастырскими стенами Альта Планы из повести Юнгера 1939 года «На мраморных утесах». Лес для них — источник опасности и источник открытий. Исконные жители леса связаны с природой, они трудятся в лесу. Жизнь же «лесного путника» хоть и уступает им в «изначальности», однако является предпосылкой понимания более высокого уровня. Лес учит различать и разделять («unterscheiden»). 

Изначальное отсутствие человеческих границ в Лесу впервые делает возможной настоящую собственность. Близкую мысль развивает в те же годы и Фридрих Георг Юнгер. В 1950 году он опубликовал в сборнике к 60-летию Хайдеггера эссе «Пустошь» (Wildnis). В «пустоши» (Wildnis) всё хранится в своём собственном. Поэтому настоящий хозяин пустоши или леса — это не собственник-хозяин, а странник, обходящий и тем самым оберегающий свои владения. Пустошь понимается как невозделанная Мать-Земля, без которой не было бы культуры. Вся история с её правом, законами и нравами происходит из этого священного истока. Об этом Ф. Г. Юнгер напоминает словами поэта Фридриха Гёльдерлина, которого оба брата ценили очень высоко: 

Vor allem, daß man schone
Der Wildnis, göttlichgebaut
Im reinen Gesetze, woher
Es haben die Kinder
Des Gotts… 

Так, «богоустроенная» пустошь скрывает в себе чистый закон, память о возможности изменения и преображения, единственную строгую меру всякого человеческого устроения на Земле. Однако человек не щадит пустошь и опустошает её. 

На всем протяжении «Ухода в Лес» Юнгер обращается к противопоставлению двух образов — Корабля и Леса. 

Здесь, как и в других местах книги, Корабль относится к экономическому и политическому измерению жизни. Корабль воплощает собой неумолимое движение вперед, «от одной катастрофы к другой». Корабль — это не только старая метафора государства. Греки называли главу государства «кормчим»; известен и другой образ — образ «пьяного корабля», который «без руля и без ветрил» плывет навстречу рифам или скалам. 

Море и Лес образуют противоположность. Юнгер говорит о ней, может быть, не совсем удачно, в метафизических категориях, как о противоположности между «временным» и «вневременным бытием». В феноменологической же перспективе море оказывается антитопологичным, чистой у-топией. Море обнаруживает себя как водная гладь и горизонт, безразмерное пространство, закругляющийся край Земли. Лес же, напротив, глубоко топологичен. Он раскрывается (если раскрывается) как «неметрическое пространство» (В. В. Бибихин), место рождения топоса и номоса. 

В 1950 году увидела свет ещё одна знаковая для немецкой и европейской послевоенной культуры книга — «Номос Земли», написанная юристом и политическим мыслителем Карлом Шмиттом, другом и корреспондентом семьи Э. Юнгера. Книга наполнена размышлениями о конце Вестфальской системы международных отношений и вместе с тем предостерегает об опасности глобальной унификации. Шмитт берёт на себя роль «последнего сознательного представителя» jus publicum Europaeum, права континентальных европейских народов, которое предполагало войны ограниченного масштаба между суверенными государствами и сражения регулярных армий по типу дуэли. Англо-американский империализм, прикрываясь новой универсалистской фразеологией, разрушил классическое международное право, исходившее из чёткого разделения Земли и Моря, стёр линии демаркации и ввёл дискриминирующее понятие врага, основанное на понятии «справедливой войны». Европоцентричный номос (связь места, закона и порядка) позволял сохранять мир между сильными государствами и минимизировать жестокость в межгосударственных отношениях. Распад же jus publicum Europaeum и асимметричный мировой порядок с его попытками уничтожить войну во всём мире таит в себе зародыш «всемирной гражданской войны». Шмитт считал, что утрата порядка, основанного на национальном государстве, без чёткой организации «больших пространств» может привести только к «размытым пространствам» и «псевдо-фронтам», когда Америка будет стремиться играть роль «настоящей Европы» и «хранительницы закона и свободы». В новом мировом порядке чрезвычайное положение становится перманентным и приобретает международный масштаб. Нарушается связь между порядком и местом (Ordnung und Ortung), единственный гарант смысла в мировой политике; номос замещается нигилизмом. 

Юнгер не касается прямо проблем геополитики, а как бы берет их в скобки. Он считает, что Уход в Лес — это ключевая проблема не только для немца, но и для русского. «Как большевик он находится на Корабле, как русский — в Лесу». Было бы слишком поверхностным считать, что это сближение русских и немцев объясняется неким общим опытом выживания в «тоталитарных системах». Тем более не стоит приписывать автору задним числом дилемму: кто хуже, Сталин или Гитлер? Речь здесь скорее идёт о том, чтобы через символическое противопоставление Корабля и Леса выйти за пределы текущего прагматического контекста, актуализировать старую, архаичную топику и нащупать в окказиональной ситуации стратегию мысли и поведения в ширящейся пустыне глобального тоталитарного модерна. По-настоящему важным оказывается только одно: найти способ освободиться от липкого, съедающего души страха, который в конце концов должен победить Лесной путник. 

Сёрен Кьеркегор предупреждал: «Кто обручится с духом эпохи, скоро станет вдовцом». Страх вызывается все возрастающей зависимостью человека модерна от технического ускорения, анонимных сетей, практик жёсткого регулирования, непрогнозируемых сценариев будущего. Самой распространённой реакцией может оказаться снятие с себя ответственности, отказ от внутренней автономии, впадение в тот самый «comfortably numb», за которым следует безвольное сложение оружия. 

Весь текст эссе «Уход в Лес» может прочитываться как внимательное исследование старого вопроса: как возможны различные формы личного или же коллективного отклонения — если брать текущий сценарий, внутри разнообразных сетей, под наблюдением камер, среди ужесточающихся норм и регламентов? Вечно актуальный вопрос о свободе отдельного человека вместе с его правом на создание групп, то есть правом на добровольное обособление, так называемую сецессию. Единичный человек, сам по себе или вместе с такими же, как он, создает серьезные помехи любой системе, причём эта помеха тем сильнее, чем больше система делает ставку на организацию и техническое оснащение. 

Юнгер практически не различает между демократическими и авторитарными формами государства, и делает это не по незнанию или небрежности, а намеренно, дабы по-платоновски намекнуть на то, что пресловутая «свобода личности» либеральных демократий всё же есть не более как право любить свои пороки не меньше, а то и больше, чем добродетели. Так же промахивается мимо цели и упрёк (высказанный, например, бывшим соратником, национал-большевистским публицистом Эрнстом Никишем, который после войны остался в ГДР), будто бы Эрнст Юнгер испугался политики и ретировался в «постисторию». На самом деле Юнгер очень хорошо видит и демонстрирует, как решение отдельного, единичного человека, направленное против системы, ставит под угрозу функционирование самой системы и в этом смысле является подлинно политическим в древнегреческом смысле этого слова. Сократ, выступая на суде с защитной речью, делал для афинских граждан наглядным своё положение «одиночки» (idiotēs) с помощью образа слепня, кусающего благородного, но тучного коня. Юнгер говорит также из ситуации кризиса (krisis по-гречески означает суд), но прибегает к более суровому, нордическому примеру, рожденному, впрочем, тоже на земле прямой демократии веча или ting’а, примеру мужчин, которые с оружием в руках встают на защиту своей свободы, отстаивают священное право неприкосновенности жилища. Этот же одиночка уже в роли нон-комбатанта вливается в сопротивление, чтобы в иррегулярной войне нанести поражение противнику, оккупировавшему его территорию, его землю. 

Черты Лесного странника позднее отразятся в концепции «партизана» Карла Шмитта, который будет подчеркивать «теллурический характер» его политической вовлеченности, а сам Юнгер интегрирует их в фигуру Анарха. В отличие от анархиста, активно и открыто протестующего против государственных порядков, Анарх — так объясняет слово сам автор — уклоняется от внешнего обнаружения своей позиции и практикует радикальную форму внутренней свободы. Поэтому допустимо рассматривать Уход в Лес как своего рода меморандум партизана или Анарха. Это не инструкция, что лежит в специальном ящичке на случай наступления emergency state, а именно уникальный жизненный опыт одиночки, зафиксированный в слове для тех, кто, подобно Мануэлю Венатору из «Эвмесвиля», учится искусству ускользания из сетей Левиафана и одновременно, как сторонник и защитник своего удела (таково настоящее значение романского корня в словах partisan, partigiano) обустраивает неподконтрольное тому пространство, то есть «умножает хитрость». Юнгер несомненно находится в традиции эстетического воспитания, восходящей ещё к Фридриху Шиллеру. И в этом смысле цель эссе — вызвать изменения во внутреннем существе человека, не давая никаких конкретных рекомендаций. 

Надеяться на успех в таком опасном предприятии как Уход в Лес можно лишь в том случае, если удастся опереться на «три великие силы — силы искусства, философии и теологии». Лес как воображаемый мифический топос обнаруживается везде — в лесах и пустынях, в больших городах, в снах и сновидениях; он является местом Великого перехода и знамением вечной жизни в образе «животворящего древа» Креста Господня. Современные консервативные интеллектуалы (например, дрезденский философ Ульрих Фрёшле) справедливо считают Уход в Лес вовсе не красиво обставленной резиньяцией, а именно серьёзным обоснованием некой элитарной модели существования. Её можно называть по-разному: «малое стадо», «сообщество одиночек», «духовный орден». Его члены узнают друг друга по тайному знаку «Y». 

Идея духовного братства в форме ордена занимала консервативные умы Германии на протяжении нескольких десятилетий XX века, включая два послевоенные десятилетия. Например, младший товарищ и поклонник Юнгера Герхард Небель ретроспективно писал об идее ордена в связи с Кругом Георге, образовавшемся вокруг харизматичного немецкого поэта ещё накануне Первой мировой войны: 

Он [Георге] не только имел опыт этого ушедшего мира и этой действительности, но и попытался создать такой союз в нашу недружественную к союзам эпоху, возвести своего рода бастион против цивилизации. Орден — это не полис, в котором рождаются, а сообщество, в которое вступает единичный человек по своей воле…. В античную эпоху примерами таких сообществ были союз пифагорейцев и Академия Платона, а в средневековье — рыцарские ордена, из которых Георге особенно почитал тамплиеров. Это культовые союзы, объединения во имя Бога, предъявляющие высокие требования к этосу своих членов… Союз пронизан субстанциальными связями, в отличие от демократических лиг или партий, заинтересованных главным образом в продвижении мнений или распределении доходов… Союз как принесение удовольствий в жертву, аскеза, борьба, примирение с болью, презрение к безразличной толпе, союз как образец, а в критических ситуациях, быть может, и спасение. 

«Примирение с болью…». В литературном романтизме и в европейском дендизме речь о боли заходит в связи с вниманием к собственной индивидуальности, к уникальной позиции мыслящего и одинокого «я». Эрнст Юнгер, переживший увлечение дендизмом и критику этого течения изнутри, неслучайно выбирает последней фигурой в своем творчестве фигуру Ушедшего в Лес (после Неизвестного Солдата и Рабочего). В такой перспективе «Уход в Лес» — это еще и важная веха на творческом пути Эрнста Юнгера, который — в отсутствие эмигрировавшего из страны Томаса Манна — на целое десятилетие после Второй мировой войны оказался чуть ли не самым главным немецким писателем из живущих на немецкой земле. В самой середине жизненного пути, в начале, пожалуй, самого тяжелого десятилетия, когда к гибели сына добавились запрет на публикации в английской зоне оккупации и болезнь жены, он продолжает работать над новым стилем. Он знает: такого рода стиль можно обрести лишь двигаясь вперед, потому что «последний сухостой романтизма уничтожило пламя» и равным образом «стала очевидной безотрадная пустота классицизма». 

В небольшом эссе «О боли» (1934) Юнгер поставил диагноз технической эпохе как эпохе совершенного нигилизма. Почему после прославления «стальных гроз» и «тотальной мобилизации», автор решил написать о боли? Вероятно потому, что он сумел разглядеть в ней «один из тех ключей, которыми размыкают не только самое сокровенное, но и сам мир». Когда меняется основное настроение эпохи, меняется и отношение человека к боли. Эпоха «масс и машин» грозит планете масштабной дегуманизацией, опредмечиванием всего и вся, притязаниями государств на тотальное господство. А это в свою очередь означает, что атаки боли нацелены на индивидуальность, на уникальную позицию мыслящего одиночки, единичного человека. Противостоять этим атакам человек может лишь в той мере, в какой он «способен изъять себя из самого себя», порвать с естественностью, отделить духовное от плотского. При всей своей приверженности дендизму Барбе д’Оревильи и Гюисманса с его подлинно консервативными установками Юнгер прекрасно понимает, что тот — в искусстве ли, политике или религии — «выдает вексель на уже несуществующие активы». Утверждать в мысли и поступках собственное достоинство, поддерживать пыл сердца, сохранять суверенность и непринужденность — всё, что для Юнгера выражалось французским словом désinvolture — внутри романтических пейзажей уже невозможно. И хотя Юнгер называет это новое место свободы Лесом, он допускает, что Лес может находиться повсюду — как в пустоши, так и в городах, как в подполье, так и в государственных конторах, как в родном отечестве, так и в любой другой стране, где люди заняты сопротивлением. Ушедший в Лес, одиночка обретает в Лесу неподверженную разрушительной работе времени субстанцию, которая становится для него источником свободы, необходимой для того, чтобы сказать «нет». 

Стало быть, Ушедший в Лес — это третья мифическая фигура, которая приходит на смену Неизвестному Солдату и Рабочему, человеческому типу, без остатка встроенному в мир техники, организации и управления. Он получит имя Анарха в романе «Эвмесвиль» (1977). В постисторическом и постгуманистическом состоянии позднего модерна, где гарантии либеральных свобод прекрасно сочетаются с «паноптическими» техниками управления, нацеленными на тотальное дисциплинирование, контроль и надзор за публичной и частной жизнью граждан, Анарх хранит знание о трех спасительных силах, создающих неподконтрольное Левиафану пространство. Первая сила — это любое учение о трансценденции, вторая — любовь, третья — мусическая жизнь (или просто творчество). Вопрос о том, можно ли вообще противостоять планетарному «мировому государству», могуществу масс кажется неразрешимым лишь тем, кто подвержен сильному оптическому обману прогресса. Иллюзия неуклонно возрастающего комфорта и безболезненного существования приводит к тому, что подавляющее большинство людей уже не желает свободы, вернее, начинает даже бояться её. Анарха же, как и Ушедшего в Лес, отличает нестерпимая жажда свободы. 

«Уход в Лес, — учит Юнгер, — это не либеральный и не романтический акт, но пространство действия маленьких элит, тех, кто кроме требований времени сознает нечто большее». Ушедший в Лес способен противостоять тиранической власти с оружием в руках, защищая свою жизнь и жизнь своих ближних. Но это не главное. Главное — он способен преодолевать боль и страх смерти, вплотную соприкасаясь с ней. Последовавший этим путем открывает изобилие «вневременного бытия», место тишины и покоя. Встречаясь со смертью, единичный человек освобождается от случайно-исторической индивидуальности и встречается с «человеком вообще», разрывает каузальные связи титанического мира и заглядывает в «вневременное». Помочь человеку вернуться к себе может не философ, богослов или священник, а только поэт. В этом смысле Эрнст Юнгер все же остается верен большой романтической традиции, идущей от Гёльдерлина к Ницше, Георге и Хайдеггеру, традиции, выросшей из таинственной связи немца с Элладой и христианским платонизмом. Она создает грандиозное повествование об отношении Бога, мира и человека в его истории и отводит искусству и, прежде всего, поэзии спасительную роль в борьбе против «титанов», под какой бы маской они ни являлись. 

Александр Михайловский 

Читайте Также:

Рецензия Юнгера на «Преступление и наказание»

12 Ноября / 2021

Зачем читать Эрнста Юнгера сегодня?

30 Апреля / 2020

Брюс Чатвин: Эрнст Юнгер. Эстет на войне

29 Марта / 2020

Вам может понравиться:

ЭссеУход в Лес

400 ₽

На полку

В корзину

ЭссеСердце искателя приключений

550 ₽

На полку

В корзину

Мемуары и биографииСемьдесят минуло. 1971–1980

450 ₽

На полку

В корзину

ФилософияВведение в антифилософию

600 ₽

На полку

В корзину