Декабрь: глава из книги «1913. Что я на самом деле хотел сказать» — продолжения «Лета целого века»
Вам бы хотелось, чтобы книга Флориана Иллиеса «1913. Лето целого века» не заканчивалась? Автор чувствовал то же самое. В течение многих лет он искал и собирал новые захватывающие истории из этого невероятного года. Продолжение бестселлера — «1913. Что я на самом деле хотел сказать» мы издаем к ярмарке non/fiction. Сегодня мы публикуем полностью главу «Декабрь», чтобы вам было проще пережить ожидание второй части «тизера ХХ века».
Первого декабря в Питсбурге открывается первая в мире бензоколонка.
Первого декабря Сидония Надгерна отмечает свой двадцать восьмой день рождения. Ее полное имя такое же длинное, как список ее поклонников: Sidonie Amálie Vilemína Karolína Julie Marie Nádherná von Borutín. Но в этот день двое поздравляющих особенно активно спорят за место в ее сердце. Первый — Райнер Мария Рильке, настойчивый, чуткий, понимающий женщин. Когда весной умер ее любимый брат, один только Рильке своим тоном сдержанного понимания сумел найти подход к темным комнатам ее сердца. Она всегда много молчала, и Рильке считал это молчание красноречивым. Еще Рильке попросил свою жену Клару изготовить бюст Сидонии (Рильке любит ходить конем), который стоял теперь в ее квартире на Трогерштрассе в Мюнхене, и написал Сидонии в далекий замок: «Зато на третий день пребывания здесь я увидел Ваш бюст, ах, если бы Вы тоже могли увидеть его в этом месте, золотистого оттенка, погруженный в ананасово-апельсиновое освещение белокурой шведской комнаты, такого теплого и солнечного оттенка, такой дорогой и прекрасный, но при этом выражающий что-то тихое и задумчиво-печальное». Вот так, немного задумчиво-печально, как всегда, пишет ей Рильке. Но его внутренний экстаз по отношению к ней уже немного подостыл, летом он был направлен скорее на Гедвиг Бернгард из Бад-Риппольдзау, а теперь, зимой, на Магду фон Гаттингберг, пианистку и ученицу Бузони, которой он написал тысячи сизо-голубых писем о своих чувствах. А в отношениях с Сидонией речь шла о сохранении активов. Этому активу стал угрожать Карл Краус. Краус, остро влюбленный с 8 сентября, в разговорах с Сидонией называет Рильке не иначе как «эта Мария». Даже в свой первый вечер они любовались звездами и обсуждали поэта, он всегда третий, всегда парит орлом над этой парой. Потом Рильке станет пугать Сидонию Краусом и его еврейским происхождением — печально, но факт. А пока, в декабре, именно Краус сгорает от великой любви: «О, Сиди», «Моя невеста перед Богом», «Святая, великолепная», «Дарящая счастье! Уничтожающая! Спасающая!», «Я бы никогда не подумал, что на меня может обрушиться такое», «Я сгораю». Вот так пишет Карл Краус Сидонии Надгерной. Так пишет строгий, предостерегающий пророк, едкий сатирик и единоличный издатель «Факела», лишившийся рассудка. А Сидония? Эта мудрая женщина пишет: «Почему любовь всегда означает разрушение, что у мужчин, что у женщин?» Хороший вопрос.
Дягилев жаждет мести. Он тоже задается вопросом: почему любовь всегда означает разрушение? Его ответ: потому что так надо. Он отринул свое создание, Нижинского, вышвырнул его из «Русского балета», когда тот отдался женщине. Он отбирает у Нижинского хореографию «Легенды об Иосифе». Он увольняет его по телеграфу. Но он знает, что сможет действительно победить и преодолеть Нижинского только тогда, когда впустит к себе в сердце и в постель нового мужчину. В конце этого невероятного года он находится в Москве и хочет немного успокоиться, но вдруг видит на репетициях в опере ослепительно красивого статиста, который выносит на сцену поднос с ветчиной. Следующим вечером он наблюдает, как тот более-менее сносно танцует тарантеллу в «Лебедином озере». Это Леонид Мясин, который впоследствии прославится как Léonide Massine. Дягилев немедленно ангажирует его в «Русский балет», на следующий же день едет с ним в Петербург, идет в Эрмитаж и вечером сразу в постель. Он нашел свою новую звезду. Леонид Мясин получает главную роль в «Легенде об Иосифе», которую Рихард Штраус и Гуго фон Гофмансталь вообще-то писали для Нижинского. Зато у Нижинского и Ромолы рождается ребенок.
Темным утром 2 декабря датская писательница Карен Бликсен покидает усадьбу в Рингстедлунде, где она провела детство и юность, и направляется в сторону Африки, о которой она потом напишет столько книг. Там, в Британской восточной Африке, она собирается выйти замуж за своего жениха, шведского барона Брора фон Бликсен-Финеке и начать новую, более свободную жизнь. Четырьмя годами ранее Карен влюбилась в другого барона фон Бликсен-Финеке, в Ганса, брата ее нынешнего жениха, но тот не захотел жениться на ней. Теперь она решила вместе с Брором переехать в Африку и устроить там молочную ферму по образцу фермы Джека Лондона. Она хотела вырваться из тесной Дании, уехать к теплу и свету. Брор выехал заранее, летом 1913-го, и купил ферму «Мбагати» площадью 800 гектаров у подножия гор Нгонг к югу от Найроби — на деньги семьи Карен, потому что сам жених был банкротом. Когда сделка была оформлена, Карен тоже отправилась в путь. Ее мать Ингеборг и младшая сестра Эллен сопровождали ее в долгом путешествии на поездах через всю Европу. В Неаполе три женщины оказались под Рождество, остановились на несколько дней и вдоволь насладились фигурами в рождественских яслях и песнями итальянского Юга, «по эту сторону Африки». Двадцать восьмого декабря Карен Бликсен садится на корабль, отправляющийся в Момбасу. В январе Брор заберет ее оттуда и они действительно поженятся, но не будем забегать вперед. Важнее то, что на третий день пути, в Новый год, она влюбилась в немецкого подполковника Пауля фон Леттов-Форбека, который потом командовал немецкими колониальными войсками в Германской восточной Африке. Чтобы сохранить его рядом, практичная Карен попросила свою новую пассию быть свидетелем на свадьбе. Вот только муж по глупости купил не молочную ферму, как было запланировано, а кофейную плантацию. Земли этой плантации располагались так высоко, что кофе там рос плохо, и африканцы были очень рады, что какой-то незадачливый европеец купил у них эту землю. Еще неприятнее было то, что муж в первую же брачную ночь заразил ее сифилисом, ей вскоре пришлось вернуться в Европу на лечение и она потом всю жизнь страдала от последствий болезни. Эта болезнь, которую муж подцепил наверняка в каком-то борделе по пути в Африку, стала особенным шоком для Карен Бликсен: ее отец, строгий протестант, в 1895 году повесился, когда врач поставил ему такой диагноз, а он не мог допустить позора для семьи. А теперь его бедная дочь заразилась тем же самым в брачную ночь. Наверное, это называется родовое проклятие.
Русские летчики в 1913 году выполняли первые «мертвые петли», но никто не петлял вокруг себя столь идеально, как русский поэт Владимир Маяковский. Второго декабря, когда Карен Бликсен отправилась в Африку, в Санкт-Петербурге проходит премьера трагедии «Владимир Маяковский» Владимира Маяковского. В главной роли, логично, Владимир Маяковский. Название пьесы, совпадающее с именем автора, было результатом ошибки петербургского цензурного ведомства, но автору оно показалось вполне подходящим.
Мы растем, когда ставим перед собой высокие цели. Вот и молодые русские интеллектуалы-революционеры бросали вызов не кому-нибудь, а сразу солнцу. Хотя какой там вызов, они уже в названии своей безумной «футуристической оперы» провозглашали «Победу над солнцем». Премьера спектакля, созданного художниками круга Казимира Малевича, состоялась в 9 вечера 3 декабря в театре «Луна-парк» в Петербурге и стала «большим взрывом» модернизма в России, уничтожившим всякую традиционную логику музыкального театра. Это был брутальный gesamkunstwerk, чистая звуковая поэзия, непривычные интонации, световые эффекты, персонажей звали «Некий злонамеренный» и «Разговорщик по телефону», а на занавесе был изображен первый черный квадрат Малевича. Он должен был стать «зародышем возможностей». Правда, Малевичу не удалось показать на сцене свою версию «будетлянского силача», некую установку, которая, «с одной стороны, может аккумулировать электричество, а с другой — по нажатию кнопки крушить всё подряд». Зато явно удалась финальная фраза «Победы над солнцем»: «Мир погибнет, а нам нет конца». Тут чувствуется вся одержимость русского движения в 1913 году: разрушение как принцип созидания, конец как условие начала чего-то нового. Замечательную диссонансную музыку футуристической оперы «Победа над солнцем» написал Михаил Матюшин. Он же поставил в 1913 году самый точный диагноз всем искусствам: «В живописи — разлом старого, академического рисунка, надоевший классицизм, в музыке — разлом старого звука — надоевший диатонизм, в литературе — разлом старого, затертого, захламленного слова, надоевший слово-символ». И здесь тоже самое: сначала должно уйти старое, чтобы смогло начаться новое. Такова ситуация в культуре России в конце 1913 года.
Извержение вулкана Катмай на Аляске в 1912 году обеспечило человечество на весь 1913 год новым и необычным явлением — помутнением неба. Солнце не светит как обычно, похолодало, весь год дождей было больше обычного. Выбросы пепла вызвали не только в Америке, но и в Европе так называемое «атмосферно-оптическое затемнение», как это называют специалисты, которое выражалось в «заметном дымчатом диске вокруг солнца». А в 1914 году астрономам становится совсем скучно. Карл Дорно писал потом из Давоса: «После января 1914 года наступил период, очень бедный метеоролого-оптическими явлениями, приходилось подолгу ждать каких-то значительных событий». Непонятно, что он имел в виду — новое извержение вулкана или новую войну. Астрономы и метеорологи не любят давать подробных объяснений. Томас Манн познакомился с Дорно в его физико-метеорологической обсерватории в Давосе, когда собирал материалы для «Волшебной горы», и ему наверняка понравилась такая сдержанность.
Пятого декабря проходит премьера фильма Асты Нильсен «Примадонна кино». Сюжет закручен так: некий сценарист влюбляется в исполнительницу главной роли, но она любит другого. Тому другому нужны деньги, потому что он игрок и пьяница, поэтому актриса, несмотря на болезнь, отправляется на гастроли, но когда она возвращается с деньгами, любовник гнусно бросает ее. Она возвращается к сценаристу, который от отчаяния превратил их отношения в киносценарий. И актриса играет саму себя. В финальной сцене она, то есть Аста Нильсен, умирает на руках сценариста. Какая дикая игра со смешением кино и реальности. Когда актриса умирает, на ней костюм Пьеро — по стечению обстоятельств, на сценаристе тоже. Смерть объединила их. Вечером 5 декабря Эрих Хеккель, известный художник из группы «Мост», выходит из кинотеатра на Курфюрстендамм, взволнованный и впечатленный, особенно финальной сценой с двумя Пьеро. Он идет домой, он не будет сегодня начищать сапоги, потому что больше не верит в Николауса. Теперь он верит только в искусство. Поэтому той же ночью он начинает работать над офортом «Умирающий Пьеро». Как в последней сцене фильма, которая еще стоит в голове Хеккеля, голова Пьеро неестественно наклонена, а вскоре он начинает свою картину «Мертвый Пьеро», в которой жабо Асты Нильсен оказывается чем-то вроде нимба. То есть это картина по мотивам фильма про фильм, в котором актриса играет роль актрисы, которая умирает, и сама тоже умирает. Вот так переплелись искусство и жизнь в конце 1913 года.
Шестого декабря выходит специальный номер журнала «Die Aktion», посвященный Отто Гроссу. В ноябре этот психоаналитик, которого опиум и любовь гнали к женщинам и к истине, который упорно боролся с вильгельмовским консерватизмом — на Монте-Верита, в Берлине и Мюнхене, по инициативе отца был объявлен сумасшедшим и помещен в сумасшедший дом. Литераторы Эрих Мюзам, Франц Юнг (в квартире которого Гросса арестовала полиция), Эльза Ласкер-Шюлер, Иоганнес Р. Бехер, Якоб ван Годдис, Рене Шикеле протестовали своими гневными текстами. Борьба Гросса-отца с Гроссом-сыном стала олицетворением конфликта поколений, сыновья против отцов, молодость против старости. Победили, к сожалению, отцы. Но сборник стихов Готфрида Бенна 1913 года называется «Сыновья». На обложке — «Апокалиптический пейзаж» Людвига Мейднера.
Поль Соде, крупнейший литературный критик Франции, пишет 9 декабря о только что вышедшем романе Марселя Пруста «В поисках утраченного времени»: «Безразмерное и хаотичное произведение». Но он не отрицает, что на сотнях страниц есть несколько хороших мест, из которых «можно было бы сделать симпатичную короткую книжку».
Тринадцатого декабря во Франкфурте торжественно открывают первый в Германии памятник Генриху Гейне. Каким бы абсурдным это ни казалось, но для скульптуры широкоплечего немецкого поэта XIX века скульптору Георгу Кольбе позировал сбежавший от Дягилева фавн, субтильный танцор Вацлав Нижинский. Он как раз зашел в мастерскую Кольбе в Париже, когда тот получил заказ на памятник во Франкфурте. Поэтому памятник Гейне являет нам нежного, но атлетичного юношу, который танцует над полулежащей обнаженной женщиной, балансируя на кончиках пальцев. Кольбе сказал, ко всеобщему удивлению, что хотел выразить своей работой грацию стихов Гейне, не больше и не меньше.
В последний день XIX века Карл Вильгельм Дифенбах нашел «Остров мертвых» Арнольда Бёклина, наверное, самую известную картину немецкого искусства XIX века. Когда он 31 декабря 1899 года причалил на своей лодке к острову Капри, он предчувствовал, что тут, на острове мертвых, для него начнется новая жизнь. Он раньше уже пытался полностью переделать себя и весь мир, в долине Изара, в Хёльригельскройте. Но неудивительно, что в месте с таким названием ничего не получилось. Но вот теперь он на Капри. Здесь он хочет воспитать нового человека. Как и Горький на другой стороне острова, который когда-то пытался здесь перековать русских рабочих в революционеров, Дифенбах хочет бороться с индустриализацией и капитализмом с помощью вегетарианства, физкультуры и христианской эзотерики. Воздух и свет, гомеопатия и йога, сексуальное освобождение и жизнь в коммуне. В коммуне полагалось стать «мягким воском» в руках Дифенбаха и «меняться, принимая новую форму». Последние год-два Дифенбах ведет самый разнузданный образ жизни, женщины рядом с ним меняются раз в несколько месяцев, сейчас можно сказать, что он тяготел к блондинкам из старинных немецких родов, которые приезжали на Капри и на несколько дней останавливались в гостинице «Quisiana», а потом во время прогулок попадали под чары бородатого человека с диким взором и в рясе. На Капри Дифенбах реализовал свои сексуальные фантазии. Задачей «бабы», как он формулировал, является «удовлетворение моего неудержимого, естественного полового инстинкта». Марии Фоглер, сестре его жены Мины, тоже пришлось удовлетворять его половой инстинкт, что привело, конечно, к домашним ссорам. А в прошлом году, то есть в 1912-м, он познакомился на Капри с благородной русской женщиной, Евгенией фон Рейнке, которая приехала на пару дней из Неаполя, но стала членом его коммуны, за ней последовала Агнес Боглер фон Планкенфельд, его старая поклонница венских времен, теперь она снова отдала себя в его руки, а он надеялся найти в ней свое «лучшее Я». А в 1913 году, прогуливаясь по Капри, он встретил восточно-прусскую помещицу Марту Рогаллу фон Биберштейн и опознал в ней «родственную душу», которую ждал всю жизнь. Но вообще-то у Дифенбаха было не очень много времени на женщин, потому что на Капри он в основном рисовал, даже ночью.
Со времен романтизма этот остров стал для немцев страной мечты, и где-то на нем существовал окутанный легендами Голубой грот. Заново открыл его именно немецкий художник, он же ныряльщик. Август Копиш прославился в первую очередь своей сказочной балладой о гномах, тем более волшебной казалась история с обнаружением грота. До Дифенбаха основным цветом острова был голубой. И золотое солнце в небе. Дифенбах же ждет, пока солнце не скроется за морем. И вот, когда становится темно и пена прибоя начинает мерцать в лунном свете, когда волны, разбивающиеся об известковые скалы, шумят как раскаты грома, когда крики чаек вдруг начинают напоминать карканье ворон из стихотворения Георга Тракля, только тогда Дифенбах берет свой мольберт, краски и отправляется на берег моря. В свете одной только луны, окруженный шумом ночного моря, он начинает рисовать, черным по черному, и из темных потоков его картин поднимаются великие фигуры истории — египетские боги, Одиссей, Иисус, Данте, а над ними непременные чайки, их резкие крики оглашают почти все его картины. Чернота его огромных картин зерниста, он подмешивает в краску песок с берега, втирает его в краску, пока песок тоже не станет черным как ночь, он рисует и рисует, а потом, когда близится утро и где-то на горизонте появляется далекий теплый свет, он собирается в обратную дорогу. Вешает мольберт на плечо, одной рукой берет еще сырой холст, другой — кисти и краски и поднимается в гору, в сторону дома. Потом ставит картину в гостиной, чтобы все увидели ее, когда проснутся, чтобы все удивились и восхитились, а сам мастер удаляется в свои покои, бросает последний взгляд на небо и произносит молитву, затем снимает «реформистский» льняной балахон и надевает «реформистскую» льняную ночную рубашку, потом спит днем в надежде, что и этот яркий день когда-то кончится, уступив место темному вечеру. Тринадцатого декабря 1913 года, куда уж символичнее, Капри становится для Дифенбаха настоящим островом мертвых. Когда примерно в полпятого солнце садится, жизнь покидает и великого переустроителя жизни, безумца, гения и безобразника — Карла Вильгельма Дифенбаха.
Тринадцатого декабря 1913 года, когда умер Карл Вильгельм Дифенбах, тридцатилетний Карл Ясперс на философском факультете Гейдельбергского университета представил в качестве докторской диссертации по психологии свой учебник «Общей психопатологии». Тем самым он подарил психиатрии один из основополагающих трудов, а сам потом полностью посвятил себя философии.
Немецкий воздухоплаватель Гуго Каулен с 13 по 17 декабря непрерывно находился в воздухе восемьдесят семь часов. Его воздушный шар стартовал ранним утром 13 декабря в Биттерфельде, а приземлился только 17 декабря, на удалении в 2828 километров, в Пермской губернии, в труднодоступных степях российского Урала. Из карт у него был с собой только старый школьный атлас. Будь у него карты получше, он, наверное, выбрал бы и место получше. После того, как Каулен и два его спутника три дня добирались на санях и собачьей упряжке до ближайшего крупного поселка, их быстро вернули на бренную землю и арестовали по подозрению в шпионаже. Но когда русские военные обнаружили у них смешной школьный атлас, они отпустили Каулена и его товарищей. Каулен всю жизнь вспоминал те пять дней над землей. Только в 1976 году человеку удалось продержаться в воздухе дольше, чем нашему Гуго Каулену из Биттерфельда.
Девятнадцатого декабря в Париже проходит боксерский поединок за титул чемпиона мира в тяжелом весе между Джеком Джонсоном и претендентом Джимом Джонсоном из Мемфиса (Теннесси). То есть еще до начала боя ясно, что новым чемпионом будет человек по фамилии Джонсон. Всё остальное — не очень ясно. В первый раз оба участника боя за мировое первенство были чернокожими, что стало темой для дискуссий в СМИ по всему миру. Джек Джонсон только что бежал из Америки в Европу, потому что на родине на него завели дело и приговорили к году тюрьмы. Американский закон запрещал «перемещение женщин» из одного штата в другой с целью их «безнравственного использования». Официально закон был направлен против проституции. Но Джонсон стал его жертвой потому, что у него был роман с белой женщиной и он прислал ей из другого штата билет на поезд, чтобы та смогла приехать и посмотреть на его бой.
Джек Джонсон не стал отбывать срок, а сбежал в Европу. Судя по всему, бой 19 декабря в парижском кабаре «Элизе-Монмартр» был весьма странным. Начиная с третьего раунда Джонсон пользовался только правой рукой, а его левая рука повисла. Но претендент не пользовался шансом и не бил противника, было зафиксировано только два сильных апперкота в седьмом раунде. Публика в зале возмущалась и требовала назад свои деньги, потому что на ринге ничего не происходило. Вроде бы Джонсон в третьем раунде сломал руку. Но в это мало верили. Бой закончился после десятого раунда с равенством по очкам. Чемпионом мира остался Джонсон. Жорж Брак, художник и боксер, поаплодировал, пришел домой и написал кубистический, пульсирующий боксерский ринг. Габриэле д’Аннунцио, писатель и боксер, пришел домой и принялся колотить боксерскую грушу, которую он одел греческой богиней.
На экраны кинотеатров выходит «Игра в любовь» по Артуру Шницлеру. История дуэли, которая случается в момент, когда вызванный больше и слышать ничего не хочет о бывшей возлюбленной. То есть это история о неподходящем моменте. Двадцатого декабря Шницлеру в Вене демонстрируют рабочую версию фильма. Он записывает в дневнике: «В целом так себе наслаждение». Писатель недоволен сценой дуэли. Он говорит, что там «можно было бы показать гораздо больше средствами кино». Но у «кино» другое мнение. Один из критиков потом написал: «Кажется, еще не было фильма, который так ярко показывал бы обреченное настроение венских любителей красивой жизни, как эта „Игра в любовь“».
Стефан Цвейг, настоящий любитель красивой жизни из Вены, записывает в дневнике: «Мир охватила замечательная беззаботность, ведь ничто не может прервать подъем, остановить порыв, который черпает силы в собственном движении. Никогда еще Европа не была сильнее, богаче, красивее, никогда она не верила так искренне в лучшее будущее». Н-да. Как-то глупо вышло. К сожалению, когда Цвейг опубликует эти слова в 1942 году, они войдут в его книгу под названием «Вчерашний мир».
Эмми Хеннингс, двадцать восемь лет, рыжеволосая и с мальчишеской стрижкой, страстные глаза и великолепная фленсбургская чопорность, осенью возвращается из Катовице и Будапешта, где она пела в варьете, домой в Мюнхен, на Леопольдштрассе, 4, прямиком в швабингскую благодать. Комедийная актриса и певица была очень гибкой в жизни вообще и в любви в частности, только с 1910 по 1915 год мюнхенский паспортный стол зарегистрировал двадцать перемен ее адреса. Женщина на скользкой дорожке. Вечерами она часто выступает в мюнхенском ресторане «Симплициссимус». Потом отправляется в путь, сначала в Берлин, в «Линден-кабаре», где она демонстрирует свой загадочный голос и свое зеленое шифоновое платье. Потом выступление в «Пивном кабаре» берлинского театра «Passagetheater» в качестве «датской футуристки». Она постоянно находится на грани нервного срыва, наркотики и отвращение к вынужденной проституции в бархатных кабинетах после выступлений порождают в ней ненависть к самой себе. Но каким-то загадочным образом эта странная женщина с самого севера Германии превратилась в конце 1913 года из дешевой певички в любимицу литераторов. Франк Ведекинд пишет для нее «Пиратскую песню», Карл Краус восторгается ее прозой, Клабунд очарован ею. В издательстве «Kurt Wolff» сначала становится знаменитым ее тело, они издают альбом ее любовника, художника Рейнгольда Юнгханса, который называется «Вариации на женскую тему» (мама никогда не простит ей эти картины в обнаженном виде, зато в Швабинге она станет мировой звездой). Потом Юнгханс показывает Францу Верфелю, своему редактору в издательстве, несколько стихотворений своей натурщицы. Тот «тронут» и с первого взгляда видит талант, просит у нее еще стихов, читает их и через четыре месяца после того, как было опубликовано ее тело, выходит сборник ее стихов, с довольно подходящим названием «Последняя радость». Это всё очень нравится Якобу ван Годдису, наркозависимому и полубезумному автору «Конца света», который влюбляется в ее зеленые глаза цвета абсента. Она в него тоже. Но ненадолго. Слишком много наркотиков, слишком много боли, слишком много алкоголя в «Западном кафе». Фердинанд Гардекопф так описывает ее в журнале «Die Aktion»: «Кто может помешать этой девушке, у которой есть все писательские черты — истеричность, ранимость и саморазрушительная активность, — стать настоящей лавиной?» Кажется, никто. Но тут появляется Хуго Балль, пока что экспрессионист, еще не дадаист. Эмми Хеннингс пишет об их первой встрече: «Он дал мне стихотворение, это был „Палач“, но я не решалась принять его, было страшно. Он прочитал мне его, и я испугалась то ли слов, то ли человека как такового, не знаю». Но Хеннингс преодолевает свой шок. В отличие от немецкого цензурного ведомства: когда в журнале «Революция» выходит стихотворение «Палач» Хуго Балля, весь тираж конфискуется, бедного издателя обвиняют в распространении безнравственных произведений, а на Балля заводят дело в имперском верховном суде. К этому моменту Эмми Хеннингс уже давно стала его личной присяжной.
Вот уже несколько дней Франц Кафка не получает вестей от своей невесты Фелиции Бауэр, он просит своего друга Эрнста Вайса зайти к ней на работу, в контору фирмы «Линдстрём» в Берлине, и попросить ответить ему. Двадцатого декабря Фелиция отправляет в Прагу телеграмму и обещает, что скоро пришлет письмо. Но не пишет письма. Тогда Франц Кафка звонит Фелиции Бауэр по телефону. Она снова обещает ему, что скоро напишет письмо. Но не пишет письма. Через день Кафка отправляет ей телеграмму «Письма не получил». Фелиция шлет телеграмму ему в ответ: ее письмо, мол, уже готово к отправке. И просит не приезжать к ней на Рождество. Отчаявшийся Кафка проводит праздник с родителями. Двадцать девятого декабря в его почтовом ящике лежит так давно обещанное письмо от Фелиции Бауэр, первое за почти два месяца. Это прощальное письмо. «Нам обоим, — пишет она, — пришлось бы в браке от многого отказаться». Дальше он не читает. Он плачет. Начинает писать ответ, на который у него, как и годом ранее, уйдут четыре дня. В новогоднюю ночь он опять сидит у огня и пишет, пишет, он робко спрашивает еще раз, может быть, у них еще не всё потеряно, но сам же понимает, что больше не верит в будущее. Часы бьют двенадцать, взлетают петарды, раскрашивая темное небо над Градчанами, высоко в небе они сгорают и потом совсем не мягко падают на землю. Кафка продолжает письмо, написав в итоге тридцать пять страниц. Он снова просит ее руки. Конечно же, опять в своем специфическом стиле, клятва в сослагательном наклонении: «После женитьбы я остался бы тем, кто я есть, и это самое ужасное, что ждало бы тебя, если бы ты согласилась». Фелиция жирно подчеркнула эти слова. Но, пока я писал эту книгу, так и не ответила на них.
Вот вдруг перед дверью твоей жизни стоит твой собственный ребенок. Франк Ведекинд в растерянности. Автор «Лулу» и «Пробуждения весны», совершенно не чуждый суровым жизненным реалиям, оказывается совершенно беспомощным, когда реальность стучит в дверь. В первый раз он написал летом, этот Фридрих Штриндберг, первый сын Ведекинда, которому уже шестнадцать и которого он не видел пятнадцать лет. Аккуратным школьным почерком он попросил отца о встрече. Бедный Фриц называет его «господин Ведекинд», он такой робкий и неловкий, каким становится человек, растущий у бабушки, а про отца только читающий в газетах. Теперь Фриц каждую неделю пишет вымученные письма: «Как же я рад, господин Ведекинд, что мы увидимся». И начинает прилагать к письмам свои стихи и пьесы. Сын пошел в отца. Ведекинд вежливо отвечает. Но он ужасно боится встречи с сыном в своей мюнхенской квартире. Он пишет в дневнике: «Я так волнуюсь, что не могу запомнить свою роль». И вот 23 декабря Фриц действительно приезжает из Вены на поезде и звонит в дверь «господина Ведекинда». Но тот, как всегда, спит до полудня. Его жена Тилли развлекает гостя, сводные сестры Памела и Кадидья рассматривают его из своей комнаты. Фриц отвлекает Тилли от предрождественских хлопот, она отправляет его погулять по городу, по музеям, и выдает ему галстук из театрального реквизита. Ведекинд, проснувшись, устраивает жене скандал: зачем она дала его сыну галстук? Где-то в мире радуется Зигмунд Фрейд. А все остальные страдают. В какой-то момент сын в галстуке вернулся обратно. Кажется, они впятером отпраздновали Рождество. Дневники Франка и Тилли молчат об этом. От стыда.
Пауль Клее в Рождество едет из Мюнхена в Берн, к родителям. В своем дневнике он подробно описывает неразрешимую дилемму — привлекательность и опасность рождественского праздника в родном доме: «Понятно, что Рождество в родительском доме было радостным и благостным, оно и сейчас радостное и всегда будет благостное. С этим не поспоришь. Но есть и смутные сомнения. Страшновато. Я увидел ясные образы из детства».
Двадцать пятого декабря Д.Г. Лоуренс, наслаждающийся успехом своей книги «Сыновья и любовники» и близостью своей возлюбленной Фриды фон Рихтхофен, сидит в портовом баре в Генуе и записывает в дневнике: «Моя религия — убеждение в том, что плоть и кровь всякого человека умнее, чем его интеллект. Голова может ошибаться. А то, что чувствует кровь, то, что она хочет сказать, — всегда правда».
Граф Дракула порадовался бы. Его представитель на земле, будапештский востоковед, снабдивший Брэма Стокера всеми важными историческими подробностями о фигуре графа Дракулы, к сожалению, умер два месяца назад. В протоколе вскрытия следы от укусов на шее не упоминаются.
Двадцать шестого декабря в возрасте семидесяти одного года исчезает известный американский писатель Амброз Бирс. Причем он сопроводил свое исчезновение знаменитой фразой: «Я отправляюсь отсюда завтра в неизвестном направлении». Это был вечно чем-то недовольный американский публицист, острый на язык, вредный, резкий, знаменитый своим чернушным сарказмом. Его план состоит в том, сказал он однажды, чтобы критиковать всё, «в том числе все формы правления, основную часть законов и традиций, а также всю современную литературу без исключения». То есть когда он исчез, в Америке стало немного спокойнее. Сразу же возникли абсурдные теории, ведь он словно провалился сквозь землю на второй день Рождества 1913 года. Может быть, он погиб в хаосе мексиканской гражданской войны — некоторые считают, что именно такое впечатление он и хотел создать. Или его похитили инопланетяне? Или съели индейцы? Обсуждались всевозможные версии.
Но если почитать все его загадочные прощальные письма осени 1913 года, все горькие итоги его жизни, которые он разослал друзьям и врагам, то вполне можно допустить, что «неизвестное направление» было загробным миром, куда он отправился по собственной воле. Бирс на протяжении всей своей жизни был одержим идеей самоубийства, он даже как-то написал инструкцию по искусству суицида: «Бритва — надежный инструмент, но перед ее применением надо разобраться в месторасположении сонной артерии. Отведите на это хотя бы полчаса после работы». Двадцать шестого декабря 1913 года закончилась работа Амброза Бирса на земле.
Император Австро-Венгрии Франц Иосиф, правящий уже невероятно долго — шестьдесят пять лет, в первый день Рождества желает на обед венский шницель. И получает его.
Ужасно жалко, что пропал дневник ужасно болтливого Эриха Мюзама за 1913 год. Но в последнем номере его журнала «Каин», этого «рупора человечности» (Баадерштрассе, 1а) выходит его короткий текст — «Итоги 1913 года». Которые были, к сожалению, таковы: «Суеверные люди будут по праву вспоминать истекший год, чтобы доказать несчастливый характер числа 13. То, что творилось по всему миру под вывеской политики, было на самом деле насаждением холопства, жестокости и глупости. Для Европы 1913 год означает банкротство искусства управления государством. Они добились того, что страх войны привел к такому экономическому упадку во всех странах, который уже попахивает войной. Непрерывный рост армий во всех государствах рано или поздно приведет к катастрофе мировой войны». Есть еще вопросы?
Йоханнес Гейгер разрабатывает устройство, измеряющее отклонение альфа-лучей в материи, а также прибор для регистрации заряженных и незаряженных частиц, так называемый счетчик Гейгера. Ослепительно непредсказуемый поэт-экспрессионист Альфред Лихтенштейн пишет стихотворение «Пророчество». И публикует его там, где полагалось публиковаться в 1913 году молодым и буйным поэтам — в «Die Aktion» Франца Пфемферта, берлинском журнале авангардистов, который раз в неделю читают уже семь тысяч человек. Кажется, что именно то, к чему Лихтенштейн так стремился в октябре, в своем стихотворении «Летняя свежесть», наконец-то наступает в декабре 1913-го: апокалипсис. Стихотворение Лихтенштейна — замечательная смесь Бенна, Брехта и Кестнера, но совершенно лихтенштейновская:
Вдруг придет — я верю знакам —
С севера дыханье смерти.
Пахнет трупами, бараком.
Всем погибель, всем, поверьте.
И дальше в том же духе: взрываются девушки, опрокидываются автобусы — так обстоят дела в этой фантазии о конце света. Лихтенштейн описывает именно то, что Людвиг Мейднер рисует в своих «Апокалиптических пейзажах». Первого октября Лихтенштейн поступил на год добровольцем во 2-й Баварский пехотный полк. Как оказалось, действительно на год: он погибнет 25 сентября 1914-го, ровно год спустя. Даже его поступление на службу оказалось пророчеством.
Первого января 1914 года официально истекает запрет на исполнение «Парсифаля» Рихарда Вагнера за пределами Байройта. Но театр «Лисео» в Барселоне не смог ждать так долго. Исполнение «Парсифаля» в Барселоне началось еще 31 декабря, за несколько секунд до полуночи. На Рамблас еще поджигали шнуры петард, когда музыканты исполнили первый такт и Рихард Вагнер вырвался на свободу.
Карл Штернгейм пишет 31 декабря пьесу «1913». Он замечает, что это был особенный год. В этот день он записывает девиз своей драмы: «Миру для спасения всегда не хватает самой малости».
Казимир Малевич с его черной и квадратной головой сидит за письменным столом, за окном идет густой снег, Малевич мерзнет. На столе лежит только что вышедший дебют Бориса Пастернака, сборник стихов с красивым названием «Близнец в тучах». Малевич пишет небольшой текст, который он озаглавил «1913 год», это итоги года. Речь в нем идет только о полетах, о новых аэропланах и новом опыте: теперь люди могут взглянуть на тучи сверху, и не только близнецы. И о том, как это всё переворачивает в человеке. «Достигнув неба, перед нами остается постигнуть все Свойства Бога; то есть быть всевидящим, всемогущим и всезнающим». Такую силу чувствовали в себе художники в 1913 году. Эмоции от того, что человечество теперь может смотреть на тучи сверху, магическим образом тянули всех на аэродромы: и Кафку, и Гауптмана, и д’Аннунцио, и Малевича. Отрыв от земли был радикальным, фундаментальным актом модернизма. Одновременно с этим Фрейд в своей книге «Тотем и табу» изучал архаические ритуалы, Стравинский занимался тем же в барабанных распевах «Весны священной», а Эрнст Людвиг Кирхнер — в своих деревянных скульптурах из досок, которые как будто прибыли с экзотических островов. Но в этом больше не было противоречия. В этом году всё происходило одновременно, прошлое, настоящее и будущее нерасторжимо слились в эпохальных романах, которые были начаты или завершены в этом году: в «Улиссе» Джеймса Джойса, в «Человеке без свойств» Музиля, в «Поисках утраченного времени» Пруста и в «Волшебной горе» Томаса Манна. В изобразительном искусстве между первым реди-мейдом Марселя Дюшана и протоквадратами Малевича находится огромная палитра из абстракции, кубизма, расщепленных форм, надежд и разнообразных манифестов. Наверное, мир никогда так не ускорялся, как в этом году. И неудивительно, что Генри Форд изобретает конвейер, а воды Тихого и Атлантического океанов встречаются в Панамском канале; неудивительно, что никогда еще человек не летал так высоко, далеко и быстро, как в 1913 году. Вот так год. Кстати, в декабре 1913 года выходит книга Клары Берг с самонадеянным названием «Мировые загадки можно разгадать».
А что происходит в остальном мире? Тридцать первого декабря 1913 года в Лиссабоне Фернандо Пессоа, великий португальский поэт, записывает в дневнике: «Чего бы ни захотела судьба, это произойдет». Его слова да Богу в уши.
У австрийской эрцгерцогини Циты в новогодний вечер в замке Хетцендорф начинаются схватки. Они затягиваются, возможно, это связано с длинным именем рождающейся дочери — Adelheid Maria Josepha Sixta Antonia Roberta Ottonia Zita Charlotte Luise Immakulata Pia Theresia Beatrix Franziska Isabella Henriette Maximiliana Genoveva Ignatia Marcus d’Aviano. Логично, что ей понадобилось немного больше времени на преодоление родового канала. А дядя будущего отца, эрцгерцог Франц Фердинанд, надеется, что рождение ребенка станет добрым предзнаменованием для нового, 1914 года.
Перевод — Виталий Серов
