Иван Саблин — о Баухаусе
Иван Саблин, искусствовед, специалист по истории архитектуры, редактор перевода книги Фрэнка Уитфорда «Баухаус» — о Баухаусе на фоне истории XX века и о судьбе модернизма.
Безапелляционное утверждение Бенджамина Бухло в книге «Искусство с 1900 года», будто нацисты уничтожили всю веймарскую modernity (адекватный перевод затруднен ввиду отсутствия русского эквивалента слова modern, так что в нашем издании фраза остроту теряет), едва ли верно. Случись такое на самом деле, не покорилось бы вермахту пол-Европы, не заработали бы фабрики смерти, как и эффективный пропагандистский механизм. Но политическое напряжение посреди минувшего столетия оттого разрешилось столь масштабной катастрофой, что у каждой стороны была своя modernity — впечатляющий технический прогресс, смелые новаторские решения и, безусловно, творческий подход к уничтожению врага. Всё это было заметно еще по Первой мировой; отчего же, если тогда и футуристы прославляли войну, и Герман Мутезиус создавал немецкий Веркбунд не одних электрических чайников ради, историки стыдливо отделяют теперь силы, готовившие следующую бойню, от пацифистов-идеалистов веймарской республики или, скажем, конструктивистов, озабоченных светлым будущим здесь?
Давно уже не новость, что ученики Баухауса в большинстве своем трудились на благо родины и после 1933 года — в диапазоне от производства предметов быта до оборонки. Им же, вслед за скорым крушением «тысячелетнего» рейха, выпало поднимать страну из руин, организуя экономическое чудо на Западе, соревнуясь с ним на Востоке… Их знания и навыки оставались востребованы!
Да ведь ровно в том духе действовал и первый директор школы, Вальтер Гропиус, когда вводил дресс-код и изгонял Йоханнеса Иттена — художника посредственного, но большого философа, ибо власти Веймара, худо-бедно содержавшие «Государственный Баухаус», ожидали от школы технического дизайна чего угодно, только не толп молодых бездельников богемного вида (похожих на хиппи 1960-х) с раскрашенными лицами и в пестрых балахонах, что так смущали местное население. Второй директор, Ханнес Майер, закроет в учебном заведении (уже перебравшемся в Дессау) коммунистическую ячейку — опять же, по требованию властей (на деле речь шла о запрете любой политической деятельности, но другие партии отчего-то не озаботились созданием своих филиалов в прогрессивной школе). Притом, что деятель сей провозглашал себя идейным марксистом, по каковой причине — а также оттого, что отправился затем не в Америку, а в Советский Союз, — имя его изрядно (и совершенно незаслуженно!) подзабыто. А ведь именно под его руководством школа наконец вышла на самоокупаемость… И третий директор, декларативно аполитичный Людвиг Мис ван дер Роэ, продолжал наводить порядок.
Как раз тогда, в 1933 году, молодой пропагандист модернизма в Америке, подвизавшийся при MoMA Филипп Джонсон, которого в Европе привлекали и восхищали два человека — Гитлер и Мис, — успел заявить, что модернизм выше политических противоречий, отчего принят он в СССР, но и «новые власти Германии» не закрывают Баухаус, в то время как директор школы проектирует новое здание Рейхсбанка в Берлине. Первое утверждение, пожалуй, время свое опередило; что же до частных фактов, тут автор явно опоздал, ибо уже и в СССР «буржуазных формалистов» подвергли остракизму, и Баухаус в Германии закрыли, а похожий на многоярусную парковку Рейхсбанк Миса отвергли в пользу более умеренного, правда, тоже вполне новаторского, благополучно завершенного здания (ныне в нем размещается Министерство иностранных дел Бундесреспублики). Вероятно, Мис ван дер Роэ был не прочь послужить любому режиму, а вот к компромиссам эстетического порядка оказался не готов. Иное дело — Майер. Столкнувшись в Советском Союзе с ровно таким же, как и на Западе, неприятием новых форм, зодчий попытался убедить себя, что сходство это всё же мнимое. Так, если в Германии реакционная диктатура лишь маскирует классическими фасадами творимое ею зло, то в стране рабочих и крестьян сам трудовой народ предъявляет право на дворцы и всё наследие мировой культуры, мы же — как писал позднее архитектор, — пресыщенные эстеты, навязываем ему буржуазный вкус, предлагая жить в постылых минималистских коробках.
Однако встроиться в советские реалии Ханнесу не удастся, и, когда в 1937 году иностранных специалистов попросят на выход, ему придётся покинуть нашу страну, так и не осуществив здесь ни единого замысла. Быть может, в своих оппортунистических (как определили бы их сторонники модернизма, когда б прочли) суждениях, зодчий был не так уж и не прав.
Да ведь и в наши дни завсегдатаи концертных залов куда охотнее внемлют Шуберту/Шуману/Шопену, нежели, скажем, додекафонии, а современные романы меньше всего напоминают «Поминки по Финнегану» или же «слова на свободе» от футуристов. Да и в дизайне новые формы торжествуют не потому, что так уж хороши, — просто прежние себя изжили. Новое точно не дешевле старого! — кажется, именно в этом старался убедить богатых соотечественников Джонсон, когда разъяснял, что не только коммунистические бараки, но и элитные виллы можно возводить при помощи современных художественных средств. Не бойтесь модернизма: он не обязательно подается вместе с революцией — зачастую, наоборот, вместо нее… И соотечественники вняли.
Что же до пресловутых тоталитарных режимов, то дома для рабочих, предположим, там и вправду строили с опорой на традиции (высокие крыши в Германии, колонные портики в СССР), а вот заводским цехам «коробочный стиль» никак не возбранялся, ни автомобили, ни самолеты никто орнаментами не покрывал, то же и с одеждой, сплошь и рядом ее кроили уже без каких-либо завитушек. Что говорить о послевоенных десятилетиях, когда минимализм Баухауса проник во все уголки планеты, так что в Северной Корее и Великобритании, в Бразилии и Бутане, повсюду миру явились собрания бетонных коробок, этих, в самом деле, машин для жилья. А в итоге богатые, стабильные страны смогли позволить себе те самые эксцессы, что некогда шокировали обывателей в Веймаре и Дессау; строгий дресс-код отменен; за странности в прическе или одежде больше не карают, а художникам позволено изобретать новые формы без очевидной мгновенной пользы: модель «Баухауса» реализуется теперь во всей полноте.
Несколько лет тому назад в немецком Галле — недалеко от Дессау — довелось мне с приятелем, трудившимся там над диссертацией по искусству, наблюдать забавную сцену. В двух шагах от древнего замка Гибихенштайн, часть которого занимают ныне свободные художественные мастерские, встретилась нам группа молодых людей азиатской наружности, куда-то тащивших деревянный помост внушительных размеров. «Вот ты думаешь, это несчастные работники какой-нибудь восточной едальни волокут старые доски, чтобы сколотить из них прилавок? А я полагаю, отнюдь, — это точно отпрыски состоятельных семейств приехали поучиться современному искусству, и из этих самых досок сотворят сейчас какую-нибудь инсталляцию…» Что ж, инсталляции ничуть не менее востребованы, нежели прилавки магазинов и кафе. Ну а Баухаус, воистину, растворился в окружающей нас действительности, он вездесущ и неустраним.
